Задорнов Николай Павлович. Золотая лихорадка

   Он почувствовал, что пароход сейчас уйдет без него, что он останется здесь…
   – Я все делаю как следует, – ответил Шишкин. – Новых изб не строю. Почему ты думаешь, что я не меняю стоек. Где надо, и жердь переменю. Вот новая жердина.
   Иван налег рукой на поскотину. Толстая лиственная жердь не поддавалась… Спирька в самом деле ладил все основательно. А сколько ни был с ним знаком Иван, он никогда не видел Спиридона за работой. Всегда Лосиная Смерть представлялся каким-то бездельником.
   – Я знаю про что ты… – вдруг сказал Спиридон. – Я же баран. Ты давно ладишься перескочить через эти жерди! За Илью тебе спасибо… А поскотина уже другая. Все сменилось, только на том же месте. Может, пойдем и выпьем? Утешения тебе не будет все равно. Ты, Ванча, – проклятый… Я тебя люблю… И кажется, не только я… Но за грех – грех!
   Дюка стал звать Ивана к себе.
   – Иди, посмотри, какой мой новый дом. Такого нет в Тамбовке. Парижаны! – подмигнул он. – Тебе, Ванча, надо бы гольдом родиться! Помнишь, как мы пели:
   «На моих собаках лоча едет, ханина ранина!»
   Иван помнил. Они вместе стреляли там, на Горгоне, с Дюкой приезжих.
   – Нет! – сказал Иван. – Пароход ждет, труба дымится. У меня дела стоят. Ты, паря, не забыл, что я миллионер, приехал с Парижа? Ково же это ты? И тебе нельзя, паря Спирька, так опиваться… У меня тысячи убегают, надо их ловить… Че привезти из города, наказывайте… Утешил ты меня, паря Спирька, я молодость вспомнил… Дочь твоя вечно у меня в сердце, за это не кори… Я поохал… Я же… Люблю и тебя и…
   Подошли отставшие Родион и Сильвестр.
   – Знаешь, мы тоже на днях поедем. Если погода будет хорошая, мы еще раз съездим на прииск, – сказал Родион, – все равно вся наша жизнь перевернулась.
   Иван перецеловался со всеми и поднялся по трапу. Трап убрали сразу. Пароход быстро отошел. Иван стоял наверху.
   Спиридон долго еще смотрел вслед ему, а Родион и Сильвестр ушли. По Тамбовке гулял расходившийся ветерок.
   Потом и Спирька повернулся и зашагал домой.

* * *

   У Красного мыса, отойдя от деревни верст двадцать, Иван велел спустить шлюпку напротив гольдского стойбища.
   – Тут есть новый прииск, хищники моют, – сказал он капитану.
   Иван взял оружие, плащ и в охотничьих сапогах сошел в шлюпку.
   – Ох, зверь! – говорил капитан. – За новым миллионом поехал! Тут ведь знаменитые тайные прииски. Он, видно, знал давно, еще до отъезда, а прежде времени не трогал…
   Иван сошел на берег. Шлюпка возвратилась на судно. Пароход пошел. А вровень ему шел Иван по берегу. Гольды вышли из деревни встречать его.
   – Бердышов! – со страхом переговаривались они.
   Иван купил у них лодку, поел талы, посидел в фанзе, потолковал, рассказывая по-гольдски о Франции и Германии. В полдень он уже гнал лодку под парусом через Амур и, налегая на весла, вошел в протоку и помчался между островами. А ветер крепчал и становилось все холодней…

ГЛАВА 23

   Дуня правила парусом, а когда ветер переменился, стала толкаться шестом. Она шла под самым берегом, и удары ветра приносили какую-то желтую шелуху из густых, ложившихся, как волны, трав.
   Дуняша мчалась вперед, а мысли ее несло против желания назад.
   Начался дождь. Она успела загнать лодку в знакомое озерцо и пристала к берегу, где стояло старое охотничье зимовье. Ветер разгулялся и завывал все сильней, казалось, продувал насквозь лачугу. Дуня достала из-под нар сложенные дрова и посуду, выбежала на дождь, набрала в ведра воды и затопила железную печь.
   У нее с собой был свежий хлеб, копченое мясо, хорошая сушеная рыба, консервы, сахар, чай и ягода.
   Она разделась, вымылась и, надев чистую рубашку, развесила свою одежду по избе. На улице становилось совсем темно, и казалось, что наступили сумерки.
   Одеяло и постель у нее были с собой. Она все расстелила. Ей все время чудилось, что скрипят уключины весел, в шуме волн слышался чей-то голос. Она почувствовала, что все время ждет кого-то, и подумала, что не едет на прииск, а бежит.
   Тихо горели дрова. Дуня стояла над постелью как бы в нерешительности.
   Дверь распахнулась и хлопнула, словно от сильного ветра. В зимовье вошел Иван.
   Дуня обняла его, ее горячие руки скользнули по его тяжелой мокрой одежде. Она поцеловала его и, расстегивая пуговицы, прильнула к его груди, и опять стала целовать горячо. Мгновениями она с удивлением рассматривала его лицо, словно никогда не видела его.
   – А где же твой пароход?
   – Я все бросил! Как ты велела. Нету у меня парохода. Я молодой, бедный. Никакого языка, кроме гуранского, не знаю. Я вольный охотник…
   Он быстро сорвал с себя плащ и куртку, бросил шапку.
   – Пока ты росла, я ждал, как охотник… Добаловался до богатства… А теперь – опять к тебе! На лодке, один. Я тебя нашел, нашел… Мне, кроме тебя, никого и не надо!
   – Если бы ты был бедный! – зажмурившись от восторга, сказала Дуня и отступила. – Ах, если бы!
   Дуня и Иван спали обнявшись под тяжелым меховым одеялом.
   – Я, как собака, много лет хожу за тобой, – говорил он ночью. – И доходился.
   Утром буря стихла.
   – Осень! – сказал он, слыша сухой звон листвы.
   – Да, осень.
   – А был тогда март. Перед весной.
   – Так же у отца, как теперь, за поскотиной табунились жеребята.
   – Я печь затоплю!
   – А я на что? На что у тебя парень молодой? Живо, давай, Иван, крутись! – крикнул он себе.
   Ловко и наскоро приодевшись, он налегке выскочил из зимовья, стал что-то крушить топором. Внес охапку дров. Умело и не торопясь затопил.
   – Сухие поленья! Диво!
   Огонь запылал. Ее лицо смеялось радостно из-за вихров медвежьего одеяла.
   Он словно пронырнул надо всем одеялом, и мохнатая бурая голова со ртом до ушей появилась рядом с ней на ее подушке. Теперь меховое одеяло на китайском шелку закрывало половину ее лица.
   Дуня притихла. Ее глаза стали серьезны. Иван прильнул к ее груди, мягко положил руку на плечо. Она поцеловала его долгим поцелуем, словно говорила о чем-то очень важном. Но ее серьезность вдруг растаяла, открылись ровные зубы, ее лицо изменилось, и руки оплели его шею.
   Пылал очаг в зимовье, и было тихо.

* * *

   – А че будем жрать? – вдруг сказал Бердышов.
   – Мне не хочется.
   – А я отощал. Я ли не Ванька-тигр. Сейчас сгребу себе добычу… Хозяйка моя! Хозяйничай! А я пойду добывать пропитание!
   Он затянул ремни на сапогах, надел пояс с револьвером и патронташем, взял ружье и ушел.
   Куча смятой одежды лежала перед ней. Она стала все разбирать. Первый раз в жизни она держала его рубаху. Ее надо было повесить, все высушить и распрямить на горячем воздухе над печью.
   Дверь скрипнула.
   – Только ты не убеги! – сказал Иван, просовывая голову.
   Она засмеялась.
   – Я никуда не убегу!
   Послышались глухие шаги, удалявшиеся в мокрую траву. Вскоре раздались выстрелы.
   Когда-то Дуня хаживала в это зимовье. Спиридон охотился здесь на лосей. Лосиная Смерть подолгу бродил по окрестностям. Но кажется, что и место стало другим, и зимовье не то…
   Дуня достала из-под нар котел, отнесла его на берег, вычистила песком и мелкой дресвой.
   Иван тихо брел по глубокой, осенней траве.
   – Сбежал твой сохатый? – спросила она.
   Он вышел, обвешанный дичью.
   – Чу, ты пойдешь за меня замуж? – спросил он тревожно.
   – За бедного!
   – Какой перелет! – сказал он, подымая голову и глядя на массу птиц. – В несколько этажей летят!
   – Осень! – отвечала она.
   – А тогда была зима!
   – Нет, тогда была весна, – ответила она и заглянула ему в лицо.
   – Дерзкие глаза у тебя, озорные! – сказал Иван.
   Они вошли в свой дырявый, но жаркий дом.
   – А помнишь, как я тебе дорогу перебежала?
   – Помню…
   – И жеребушку молоденькую помнишь?
   Она пристально смотрела ему прямо в глаза. Она тронула щекой его щеку и замерла на миг, чувствуя, как часто бьется его кровь.
   – Гуся жарить? – тихо шепнула она на ухо.
   – Ково это?
   – Гуся, я говорю, жарить?
   – Паря, не знаю, жарить ли…
   – Ты и обалдел! Эй, Иван! – постучала она по груди его, как в дверь. – А уток на похлебку? Ты – хозяин. Вели, что хочешь… Я все исполню…
   – Погоди маленько… Я опомнюсь…

* * *

   Бердышов вспомнил, как с Ильей и Васькой был он когда-то на озере Эворон. И показалось ему ночью, что он отторгнут от своего места в жизни.
   Он вспомнил это, когда в открытом кабриолете катил с Жаннет по бульвару Мадлен, и она все показывала ему. Он с белой, накрахмаленной грудью, с бантом на лацкане, с розой в петлице, в котелке и перчатках. И рука на трости с золотым набалдашником.
   – У кого есть деньги, тот не бывает стар. А ты молодой и сильный. И рост высокий и ты красивый! – говорила она ему.
   Весь бульвар в цветах и подоконники на этажах тоже в цветах. Кто-то бросил им в экипаж эту красную розу. Даже большие розовые и светло-желтые дома кажутся Ивану каменными цветами.
   Они познакомились случайно, в магазине. А на другой день он послал ей цветы и подарок.
   – Сибирь! О! Строганов! – говорила она. А Иван еще не знал, кто такой Строганов. «Строганов, идемте танцевать!» – говорила она.
   Он чувствовал, как радуется эта маленькая девушка. Ей вдруг стали доступны удовольствия ее родного города.
   Он познакомился с ее матерью. Он бывал с Жаннет в кабаре, среди богатой публики. Она повела его в Большую Оперу на балет. И там он вспомнил, как когда-то небогатым торгашом в ночь на озере Эворон мечтал о другой жизни и ждал…
   Жаннет сначала испугалась: уж слишком дорог был первый его подарок.
   – Останься у нас… – нежно и тихо заговорила она, и ему чудилось в ее слабом голосе далеко спрятанные слезы. Она знала, чувствовала, что он не одинок. И мать ее это понимала и говорила ей.
   Иван понемногу учился говорить по-французски. В кабаре все смотрели на высокую молодую даму на сцене.
   Иван видел, как она выгибает ногу, как выгибает вперед бедро, подхватывает платье. И еще выходило пять девиц… И еще пяток…
   Жаннет здесь выросла, но еще не видела всего этого.
   – Что у тебя в Сибири?
   – Меха и золото!
   Они ездили в казино и пробовали играть. Иван видел на зеленых столах груды золота и руки с драгоценными перстнями.
   Он чувствовал, что здесь собраны великие богатства, что весь город украшен, всюду трудились умы и руки. Казалось, тут вечный праздник, но только люди не чувствовали этого, словно не видели окружающей их красоты.
   – Мосье Бердышов! – здоровались с Иваном в кафе.
   Он бывал на бирже. Он встречался с коммерсантами.
   Богатейший банкир, узнав, что он сибиряк, пригласил его. За обедом один из гостей подозрительно оглядывал Ивана и наконец сказал, что он походит на американца.
   – Нет, я не американец!
   – Вот наше золото… – говорил ему на другой день банкир, спустившись после осмотра банка в подвалы.
   Иван видел в Петербурге в государственном казначействе, как хранится золото. «Где же наше, амурское?» – думал он и в Петербурге и в Париже.
   – Вы сами добывали золото? – спрашивал банкир.
   – Да, я сам мыл, как рабочий, а теперь сам хозяин приисков. И я хочу открыть банк.
   – Вы еще молоды и могли бы успеть зарекомендовать себя в Европе, – говорил банкир. – У нас не считается, кто стар и кто молод. Важно, есть деньги или нет.
   Высокий, приветливый француз с узким лицом и седыми усами разрешил Ивану познакомиться с банковскими операциями. Однажды он полушутя сказал:
   – Может быть, вам стоит здесь жениться. Мы найдем вам подходящую невесту. Вам нужен компаньон для пробуждения Сибири!
   – Может быть, вам надо отделиться от империи! – посоветовал Бердышову в тот день за обедом один из гостей.
   Ивана попросили показать на карте места, где происходит добыча золота на Дальнем Востоке. Новые знакомые довольно верно знали, сколько золота добывается на Амуре и куда оно идет.
   – А Сахалин еще не отдельная республика? – спросил хозяин.
   Но это тоже была лишь горькая шутка. Он знал о каторжном острове.
   По улицам маршировали французские солдаты.
   В книгах писали, что и товар точно так же марширует, как солдаты, он завоевывает, застаивается и то побеждает, то терпит поражения и подавляет, всегда подавляет целые народы.
   – Зачем же эти подарки, Бердышов? – сказала на прощанье Жаннет. – О! Бердышов, как же ты сможешь мне писать! Я буду учиться по-русски и уеду в страну золота! Ты не обманешь меня?
   – Нет!
   – Я тебя люблю, Бердышов.
   – Я тебя тоже люблю.
   А борцы за свободу, которых они с Жаннет видели не раз на сборищах, казались Ивану дельцами. «Все те же дельцы, но они ставили на других лошадей!» Жаннет горько и неподдельно рыдала. «Ты такой ласковый и добрый!» «Я никогда не любил такой женщины!» «Да, я знаю это. У тебя – жена, и ты христианин!»
   … – А ты ловко поваришь! – сказала Дуня.
   – А как же! Я насмотрелся! Могу соус приготовить…
   – А дичь там едят?
   – Да, любят. Лес такой же. И трава. Хорошие садовые цветы.
   Она замолчала. Он видел лишь ее спину и понял, что она не хочет говорить об этом.
   – Я им там рассказывал про Горюн, про гольдов, про шаманов.
   – Неужто им любо?
   – Еще как… – Он вспомнил, как Жаннет сказала ему однажды: «Ах, Бердышов! Ты ведь живой, ходячий театр!»
   – А на Горюне нынче будет много дичи… У вас под Тамбовкой, на островах.
   Они стали варить обед.
   – Уедем с тобой и будем жить всегда, – сказал Иван.
   – Я сбежала бы к тебе.
   – Чем же плохо? Разве ты не хочешь иметь своею парохода? Приисков? Поехать, куда хочешь…
   – Нет! – ласково ответила она.
   – Разве что!
   «Не думай, Иван, что я рот разину на богатство, – подумала она, – я сама золото мыла, гребла его с бутар, умею торговаться и сбивать спесь с людей… Я сказала Илье, что не люблю его… Да и зачем я ему?»
   – Если бы ты был охотник? – снова говорила она ему под утро. – Я не хочу думать, что ты богач… Ваня! Нет, ты приехал с Горюна – и весна, а не осень… Ты вошел – и нет осени… Оставь все – я уйду с тобой на край света.
   – Я бы отдал все Илье.
   – Отдай! – с восторгом и крепко обнимая его, воскликнула она, уже зная где-то в самой глубине души, что и она и он лгут. Но она будет любить его еще крепче, вечно. И он ее не забудет теперь никогда. Она знала это и чувствовала, что начинается буря, что ни он, ни она не остановятся…
   Почему он не взял ее тогда? Она виновата сама? Да она и не думала, побоялась бы и не знала, что любит. Он? Он не вырвал ее силой у отца с матерью, он удачлив и умен, но тут не решился! Люди? Молва людская помешала?
   Иван! Да с ним весь свет будет ее. Нет, ей не надо… Сегодня у нее есть то, о чем она не смела мечтать. Но, видно, сильно желала этого еще раньше, на своей заре играя с ним. Она хотела сразиться с ним, таежным царем, великаном ума, силы, богатства, смелости – с тигром.
   – Ваня! – она встала, босая, со светлыми распущенными волосами, как тогда, в избе у отца, после того как Иван убил… Она еще не знала тогда, что он убил… Но это ведь она спасла его тогда, судьбой самой посланная ему, чтобы забыл первую пролитую им людскую кровь, разбой. И отец был пьян не вином, когда поднял дочь из горячей постели, чтобы плясать перед чужими разбойниками. Почему выбрала его? Почему мгновенно ожила от его мельком брошенного взора – он стоил того, чтобы отдать ему свою жизнь.
   Она потом, потом, гораздо позже все поняла. Большая жизнь ее сложилась из этих женских дум в одиночестве. И сейчас казалось, что она всегда только и ждала Ивана, что и не было ее четырех родов, огромной жизни с Ильей, любви с ним и труда, и счастья у нее не было никогда…

ГЛАВА 24

   Оломов шагнул своей сильной ногой на поперечины узкого трапика и взялся за поручень. Дрогнул и качнулся весь железный черный борт, словно на него нацепили якорь от океанского парохода.
   Оломов с утра в белом кителе, с белой кисейной накидкой под красным околышем полицейского картуза. Он очень доволен, что пароход поднялся до лагеря. В каюте можно отдохнуть от мошки и комарья. Не придется теперь спускаться на лодке вниз по бурной реке. Пароход сам пришел за ним.
   Капитан взял под козырек.
   – А вот говорили, что прииск так спрятан, что до него вообще невозможно добраться, – сказал Оломов и почтительно откозырял в ответ и подал руку капитану. – Каково? – обратился он к окружному начальнику Телятеву, который беззвучно и легко, как мотылек, вспорхнул на палубу.
   – У нас лоцман из здешних республиканцев… Вот он и совершил сие чудо! – ответил скуластый капитан, невольно щурясь, как от солнца.
   – Ты привел, Гаврюшка? – с нарочитой грубостью спросил Оломов косматого старателя в цыганских шароварах с картузом в руке.
   – Я-с! – густо ответил мужик.
   – Почти до прииска дошел! А меня, братец, уверяли, что двести верст надо подыматься на шестах до главных разработок! Нет, я чувствовал, что приютились где-то близко от Амура.
   – Да никакого особенного прииска, ваше высокоблагородие, тут и не было! – ответил Гаврюшка. – Собирались мужики поплескаться. Для себя старались. Из золотника голодали, на обратный билет на пароход намыть не могли!
   – Судоходная река оказалась! А на карте не значится. Вы, Терентий Ксенофонтович, – сказал Оломов капиталу, – обязательно составьте опись. Ведь это целое географическое открытие.
   – Она не судоходная, ваше высокоблагородие! – продолжал Гаврюшка, покручивая ус. – Просто вода большая сейчас. А ведь обычно-то – так себе речушка. Только шумит. Тут безлюдье, никто не живет и никогда не жил. Дурная река, все ломает, сносит избы. Гиляки сюда не ездят. Спросите Ибалку, он знает. Это ведь глупый народ сошелся, золото, мол! А нет ничего. Вот обыщите, никто ничего не намыл, нищие пришли и нищие уходят!
   Телятев шмурыгнул носом. Он знал не хуже Гаврюшки, какие тут нищие.
   – Молодец! – сказал Оломов.
   – У нас, ежели по-свойски, из уважения, то все можно! – сказал Гаврюшка. – И пароход проведем. И все… Завсегда жизни для вас не пожалеем, вашескородие.
   – Даже республику по-свойски составили и три года держали в секрете? – спросил Оломов. – По-свойски и десять лет еще никто бы не знал?
   «Если бы какому-то дураку не взбрендило в голову обвинять старателей в подготовке революции!» – подумал Телятев.
   Гуси шли так низко, словно хотели сесть на пароход и устроить на нем птичий базар. Капитан проворно ринулся в рубку. Труба рявкнула трижды. Волнистый строй гусей заколебался и разбился.
   – Спасибо, брат Гаврюшка! А не хотел бы пойти на службу в полицию? – спросил Оломов.
   – Премного благодарен, вашескородне, даже в мыслях не было.
   – Подумай. Да пособи, брат, мне. Тут надо кое-кого вывести на чистую воду.
   – Это я с полным старанием.
   – А ну, скажи, кто же на самом деле был у вас президентом?
   – Я ведь не касаемо этого… Только в газетах слово такое вычитал, а у нас нет. Этого и не было.
   Гаврюшка забормотал какую-то чушь. «Почему бы мне в полицию, – полагал он, – когда я при вольной республике был в таких чинах! Теперь меня ничем не удивишь! Хотя, конечно, там харч, аммунпция! Жалованье!»
   «Все как сговорились, подлецы, – рассуждал Оломов. – Лгут!.. Какая-то круговая порука у нашего народа.»
   – А может быть, ты можешь еще выше пароход поднять?
   – Можно! – ответил Гаврюшка.
   Осеннее солнце всплыло и улеглось на елках. Начинало припекать. По вершинам елок солнце словно двигалось к пароходу.
   «Что же кисель разводить! – подумал Оломов. – И окружной какая-то размазня, медуза… Но я все чую, как полицейская собака!»
   Чемодан и пальто денщик пронес в каюту. Опять летел караван. На этот раз они шли высоко, гуськом и походили в небе на столбец черных иероглифов, отпечатанный на голубой бумаге.
   Оломов подумал, что, пожалуй, напоследок надо бы еще поохотиться.
   «Конечно, Гаврюшка – артист, – полагал он, фыркая и брызгаясь над тазом в каюте, – нашел протоку, которая, как по щучьему велению, наполнилась водой. Хочет прощение заслужить! Так и скажу, что прощаю, но при условии, если пойдешь в полицию! Тут они все артисты собрались… Серая кобылка!»
   Оломов и прежде разгонял старателей, выбиравших себе власть на приисках. «Но эти чуть ли не министров себе выбирали. А Телятев делает вид, что тут нет ничего особенного».
   Машина глухо заработала. Колеса еще стояли, и пароход, не трогаясь, вздрагивал. Денщик убрал мыльную воду. На черной сетке, натянутой в окне каюты от москитов, все ярче и шире расплывалось желтое пятно солнца.
   Завтракали в маленьком салоне. Крахмальной салфеткой Оломов вытер усы.
   – Ну, вот и домой! – сказал довольный Телятев, наливая легкое вино. – Сегодня закончим! Может быть, где-то еще есть отдельные личности, но и те сами с голоду передохнут, если не уйдут.
   Лицо окружного стало ярко-розовым, как обычно у бледных и болезненных горожан, которые вдруг попадут в тайгу в солнечные дни.
   – Сотня людей, верно, разбежалась! – заметил Оломов.
   – Не более десятка!.. Одна сторона реки занята бердышовской партией, а другая свободна, но, верно, обе попадут одному хозяину…
   – Что же это за разгон! – перебил его Оломов. – Да нас с вами бог знает в чем заподозрить могут! Это какой-то сход волостной попросили разойтись. Разве это разгон республики! Китайцы, вон, Желтугу разгоняли, так они только русских отпустили, но честно несколько сот голов срубили своим… А может быть, несколько тысяч! А мы? Что мы, я спрашиваю вас? Старатели вышли спокойно, золото сдают сами, каторжников не оказалось, слухи о революционной агитации не подтверждаются, политических нет, самосудов не было… Мало ли что барон Корф либеральный генерал-губернатор. Мы не смеем злоупотреблять. Не нравится мне это! Обманывают нас, и мы что-то недоглядели…
   Телятев посмотрел с удивлением, вытер платком пролысни и обожженное лицо. Что тут может не нравиться?
   – Не в наших же интересах злобить мужиков, которые нас…
   – Надо бы схватить еще двух-трех, – сказал Оломов. – В назидание. А то все это очень скучно и неестественно. Чинно разошлись. Схватили какою-то китайца с русским паспортом. Словно нет других преступников. Этакая идиллия мужицкая! Подозрительным не покажется? Не орудует ли там банда хитрецов. Скажут, не подкуплена ли полиция?
   – Постойте-ка… – нелюбезно ответил Телятев и, отложив салфетку, быстро вышел, словно вспомнив о чем-то.
   В маленьком салоне становилось жарко.
   – Скажу вам, что я, кажется, сдал за этот месяц, – сказал Оломов, когда собеседник возвратился.
   Бойка^[5] подал чай.
   – Полегче чувствую себя! Нет худа без добра. Так вы полагаете, что весь прииск возьмет Бердышов и никого не допустит на другую сторону реки? Его уполномоченный Василий Кузнецов из молодых, да ранний!
   Прежде Телятев недолюбливал Бердышова. Про Ивана Карпыча говорили, что никому не дает взяток. Но он избегал лишь прямого вознаграждения. Стол в его доме всегда накрыт, меха лучшие в продаже, и дешевы… Сам Бердышов радушен, шутлив, весел.
   «Еще посмотрим!» – сказал себе Телятев.
   «Еще найдет коса на камень!» – подумал Оломов. Он не стал пить чай и вышел на палубу.
   – Почему не подымаешь судно дальше вверх по речке? – спросил он у Гаврюшки, выходя на палубу.
   – Ждем, когда позавтракаете, ваше…
   – Ну, начинай… Терентий Ксенофонтович, пожалуйста…
   Пароход тихо захлопал плицами и тронулся. Гаврюшка, перегибаясь через борт, измерял шестом глубину и подавал знаки капитану.
   Гаврюшка велел дать задний ход. Он долго тыкал шестом вокруг. Течение сносило пароход. Вскоре опять раздались гудки, и судно наконец пошло.

* * *

   – Что это рявкает? – спросил молодой старовер с винчестером. Он сиял старую поярковую шляпу и стал креститься.
   Вольные старатели, ожидавшие решения своей судьбы, вылезали из шалашей и палаток.
   Вдруг все увидели, что знакомый казенный «Лиман» с толстыми кожухами над колесами, как с опухшими боками, вылез из ветельников на разлившуюся протоку, похлопал плицами и с грохотом отдал якорь.
   – Гляди, пароход куда дошел!
   – Боже ты мой!
   – Гаврюшка хвастался, что может сюда океанский пароход привести со всей контрабандой? Это, наверно, он.
   – Только он! – подтвердила рябая Анфиска.
   Загруженные инструментами и мешками, лодки старателей теснились на полузатопленной отмели. Отполированные волнами плахи бортов с набухшими сучьями, как с зеркалами, поблескивали.
   – А ну, ребята, – сказал Гуран, вскидывая ружье, – первому пароходу, который вышел на нашу реку!
   – Ура батюшке царю, братцы, во славу империи! По милости его величества государя императора нам послано первое русское паровое судно! – подхватил Федосеич охрипшим голосом. – Во славу российского мореплавания и полицейских адмиралов. Салют двадцать один выстрел кораблю-первооткрывателю, вошедшему в наш порт из-за границы!
   На груди старого матроса сегодня нацеплены медали и Георгиевский крест.
   Молодой старовер выстрелил вверх из винчестера, старатели грянули «ура» и со всех сторон загремели залпы.
   С Кузнецовской стороны, где высился бревенчатый амбар и белели крыши пекарни и конторы, шла лодка. Худенькая Катюшка в платке гребла. На корме правил Василий Кузнецов в широкополой шляпе и в широком полосатом поясе. На скамейке, в косоворотке и картузе, с ружьем и с мешком в коленях, сидел Илья Бормотов.