Страница:
С уходом льдов среди островов стали появляться, словно всплывая из-под воды, халки и баржи с товарами и мукой, их хозяева торопили приискателей с разгрузкой. Артели отделяли по очереди работников на разгрузку. Перевал товаров был ниже шиверов и водопадов, окольными проточками товары доставлялись на лодках вверх. На прииске появился какой-то инженер, предлагавший изготовить сильное взрывчатое вещество и взорвать камни. Другие предлагали построить свою золотоплавильную лабораторию, провести телеграф и выпускать газету.
Егора часто расспрашивали новички, как он все открыл.
– Меня несло по кривуну, и там завалы, – отвечал обычно Егор. – Место опасное. Я вылезал на берег и брал пробы. Нашел содержание. Чем выше, тем лучше, меньше замыто песками. Идите вверх, – советовал всем.
Составились многолюдные крепкие артели, все научились работать, ценили время. Артель следила, чтобы работники много не пили; с похмелья дело не идет, ущерб обществу.
Никита Жеребцов сбил самую многолюдную артель. Одна из китайских артелей работала с ним бок о бок и не уступала русским.
Десятая часть золота, сдаваемая китайцами, бывала не меньше жеребцовской.
А по ключикам и речкам все дальше расползались одиночки, несмотря на рассказы о злодейских нападениях на старателей.
Егор иногда ходил вечерами к костру, слушал споры и ссоры. Котяй всегда жаловался ему на брата и уверял, что Санка недоволен и может выдать прииск, написать донос.
– Сора из избы не выносить! – отвечал ему Егор. – Смотрите вы оба!
Воронежский Сапогов спросил однажды:
– Скажи, Егор Кондратьевич, сколько пудов золота у нас здесь в земле еще осталось?
Прииск нынче сыт, трудился и все глубже зарывался в землю. Болезни еще были. В жару многие запоносили.
– Ктой-то энтот Кузнецов? – услыхал однажды Егор во тьме бабий разговор. Толковали мещанки, приехавшие с мужьями из города. Они все в артели у Никиты.
– Знаменитый человек! – отвечал кто-то.
– Чтой-то мы не знаем… Чтой-то у вас китайцев много. За что им такой почет? Мы нигде не видели! Уж мы везде, везде бывали, мастер мой-то всюду нужен… Чтой-то мы не видали еще, чтобы так с китайцами обходились! В городах жили! Уж все видели!
– Из какова города? – спрашивали их.
– Что это?
– С какова города?
– Везде жили! Да вот уж такого порядка нигде не видали.
– Чем плохо?
– Да неграмотный мужик стоит в главей-то! – ответила другая баба.
– Егор Кондратьевич хороший.
– Хорошего-то не видали. Да разве так можно поставить дело?
– А что?
– Да хоть бы вот сосед. Уж вот знает дело. Куды видит! Тут, скажет, бить… Ан и золото тут.
Егор ушел впотьмах на берег и уехал к себе.
У избы сидел Силин, горел костер. Женщины тихо пели. Иногда слышно было, как подтягивал им под пологом Вася.
– Ведь я самородок кинул в речку, – жаловался Тимоха, – и найти не мог, потом пожалел. С ума сошел, стал золотом кидаться. Что со мной было такое?
– Вот и посиди с Татьяной и Катериной. Ты от женского общества отвык, – сказал Василий.
– Нет, ты скажи, Егор, ведь это так! Действительно я череп повесил в тайге, чтобы напугать…
Супруга явилась к Егору.
– Семьдесят дней! Двадцать дней туда и семьдесят обратно, – бойко говорила полная носатая женщина с большими черными бровями. – Я была в Петербурге! И вот вам теперь его товар! Вот его товар!
Новые часы лежали в гнездах ящичка на красном бархате.
– Это уже не ржавчина! – сказал Тимоха.
– Боже мой! Откуда вы взяли, что он в прошлом году торговал ржавыми часами? Откуда ты их взял? – гордо спросила она мужа. – Я удивляюсь! Что ему вошло в голову! Ты – глупый гуран! Он же настоящий гуран из Забайкалья!
– Семья наша осталась в Иркутске на руках бабушки. Младшенький был болен, когда я уезжала. Очень болел. Доктора были. Но поехала, видя, что с делом муж не справится один.
– Надо было сразу закупать хорошие часы. Нас все упрекают, что цепочки фальшивые… Но ведь это только второй год работы. А потом доставят нам партию швейцарских часов.
– Вы слышите ход? Так нравится? Я вам дарю эти часы… Ни боже мой… Я обратно не возьму, – сказал Мастер.
Егор насыпал на весы золота, а на другую чашку положил часы. Он чувствовал, что часы хороши, теперь ему во всем приходилось разбираться.
– Когда у меня будет оборотный капитал, будет еще не то, – сказал Мастер. – И, Егор Кондратьевич, я вам скажу… Вам и Александру Егоровичу – Камбале… Из Иркутска уже едет целая ватага. Они хотят скупить золото и переправить его в Петербург. Не пускайте их… Ну их к черту…
Мастер попросил участок. Теперь и он мыл золото. Похоже было, что он мыл и прежде. Но Мастер клялся, что хотя он бывал на реке Лене, но никогда не занимался прежде таким промыслом.
– Но моя жена – голова! Правда? – встречая Егора, говорил Мастер. – Теперь все хвалят часы!
Мастеру пришлось всю зиму возиться с ребятишками. Он сам стирал пеленки. А его жена ездила по коммерческим делам. Она уверенно начинала большое дело. Иногда мастер думал, что она тоже могла бы быть президентом. На прииске или в каком-нибудь обществе…
… Китаец открыл ресторан в шалаше и не пускал туда китайцев.
Японец опять привел две лодки с товаром.
– Красивые материалы! – показывал он цветастые шелка.
У ключа земля обобрана. Сняты мхи. Сорваны лоскуты с земли, чуть тронуты пески, едва начат колодец и все брошено. Тут же огнище от костра и от него полосы дыма по земле, следы пожара. Задымленная ель без игл и дальше деревья, как копченые рыбины, висят под лохмами туч. Пожар занялся недавно от костра. Бросили все. Бродяги прошли.
– Рвали землю… Торопились… Пробы брали, слыхали про богатое содержание, – сказал Егор сыну. – Жадность-то!
– Не умеют мыть! – ответил сын. – Может быть, сахалинцы?
По молчанию отца всегда можно почувствовать, согласен он или нет. Сейчас Егор не согласен.
– Отстань от меня немного, – сказал Егор, переходя гребень.
Василий снял винтовку и держал ее наготове, привычно слушаясь отца. Глаза Василия забегают вперед Егора, а сердце идет с отцом рядом. «Не было печали, попадем под обстрел!»
Хищникам продукты нужны.
Егор с Василием несут муку, соль и масло. Надо все перетаскать в новый табор. Будет у них новый участок. По камням текут ручьи, во мхах вязнет нога, тяжесть давит… Бродяги не знают, где мыть. На всех ключах рыто, рвано, схвачено… Зверье!
Внизу открылся пролом в скалах, деревья растут, как травинки, по отвесу камней и по венцам, а внизу шумит речка в сини и пене, с камнями в волнах. Тропа набита сапогами. «Это мы шли, но не только мы».
Очкастый рассказал про Катю. Она будто бы была острижена в больнице, лежала там в городе в тифу. Отец ее – бакенщик, бывший матрос, пьяница. Василий все это знает. Пьяница отец и стриженая голова и синяк под глазом! И все чудо как хорошо! А глазки – василечки гордые в голубом огне.
Если смотреть со скалы на тропу под отвесом, можно подумать, что молодой бредет по следу бородатого, хочет его подстрелить.
Весь июнь стояла холодная дождливая погода с ветрами.
Больных на прииске мало. С устьев реки весной доставляли купленный на баркасах лук, сухую малину, а теперь есть и зелень, и ягоды…
… – Вешать его или стрелять? – обсуждали выборные.
– Вешать! – сказал Родион. – Удавить, заразу, пусть крутится.
– Это надо виселицу делать, опять от работы отрываться.
Гаврюшка доложил, что преступник – беглый каторжанин, рецидивист. Ему сорок лет. Гаврюшка его не пустил на прииск, но он обошел где-то тропой и, выйдя на реку, нанялся сначала к гилякам в работники на промысел, а потом ушел…
Егор почти не спал ночь. Не хотел бы он убивать человека. Сам как с тяжелого похмелья! «Я должен лишить человека жизни!» Впервые. Если бы не на прииске, сдать бы его властям. Но ведь это то же самое. Егор отступиться не смеет. «А вот я винил Ивана».
– Я никогда не вешал. Как вешать? – спросил Егор. «Кто возьмется?» – спрашивал его взор.
– Я не вешал! – ответил Сашка. – Когда был солдатом – колол, рубил.
– Я видел, вы под Кантоном сражались, значки вынесли на пиках, – сказал матрос. – А у нас вешали на рее товарища. Жалко было. Он капитана ударил. Тот ему ухо откусил, зверь был.
«Сашка был солдатом… У каждого в жизни было что-то свое», – подумал Егор.
Повели убийцу. Егор посмотрел ему в лицо. Страшная, злая радость показалась Егору в его глазах, как будто мучения людей, приконченных им, не давали ему покоя и стояли перед глазами. Словно сам он рад, что сейчас прикончат его и с ним все зло и в то же время что-то жаль ему себя. И он сам боится.
Бродягу привязали к дереву, он дернул руку, когда кто-то затянул ее грубо. Теперь виден только его затылок с патлами скатавшихся волос. Все молчали и спешили. А Родион спокойно, словно делая нужное и полезное дело, все затягивал веревки, как гужи на хомуте.
Вышло много охотников. Каждый видел вчера растерзанных.
– Живучий! – сказал кто-то после первого залпа.
– Жить хочет! – подтвердил Родион.
– Такова жизнь! – говорил Полоз, шагая с президентом к прииску.
А земля была уже утоптана и дерево сожжено.
– Жизнь – борьба, и борьба не должна сдерживаться… Все равно она происходит в обход законам и условностям.
Егора встретила Катька. Она прыгала, и он подумал, не с ума ли сошла невестка.
– Маманя, маманя! – кричала Катюшка, показывая на подходившую лодку.
– Моя жена приехала! – сказал Егор и слабо улыбнулся, как выздоравливающий.
У Натальи видней седина на висках, лицо свежее и загорелое, она жмурится от сильного солнца и от радости. Лодку пригнал Алексей – младший сын Кузнецова.
– Наконец-то добралась до твоего прииска, – сказала Наталья. – Федя скоро приедет. Медведя хочет привезти на прииск, говорит, бадью качать будет. А как ты тут, удалая голова? Голова ты моя! – ласково молвила она, беря два узла в руки. Но тут же Катя и Татьяна отняли их.
Алексей кинулся к брату Василию.
– Ну, пойдем в забой, я тебе покажу, как золото добывают! – обнял его за плечи Василий.
– Штой-то ты его в забой! – воскликнула Ксеня. – Ты его своди в артель, где в карты режутся, на золото играют! Или в ресторан к китайцу. А трудиться ему еще всю жизнь придется, что там хорошего, в твоем забое? Че он работы в жизни не увидит? Иди к часовому мастеру, пусть поглядит!
– Маманя, маманя, – суетилась Катюшка.
Ксеня выскочила из пекарни и низко кланялась. «Вот же льстивая стервенка, – думала она, глядя, как Катя вьется подле свекрови. – Морская змейка, схватила узелок!»
– Ну, веди к себе! – сказала жена Егору.
– Пойдем, Наташа.
– Что невеселый, иль не рад?
Наталье все низко кланялись.
– Как бы тут мне не оступиться! – приговаривала она и почтительно отвечала поклонами на все стороны.
– Вы, мама, им сильно не кланяйтесь, – сказал Сашка. Он стал отгонять любопытных. – Вы тут супруга президента!
– Федя наш сзади едет! – сказала Татьяна. – С медведем!
… Егор хотел после обеда показать жене штольни и шахты, свои и чужие. Он ни словом не обмолвился о том, что случилось.
– Иди скорей, Никита сгоняет китайцев… Там драка! Тимоха с Сашкой не могут справиться. Китайцы меня послали. Там артель перепилась.
Быстро пошла лодка к Силинскому берегу. «Никита спьяну не вытерпел… Давно эта китайская артель ему покоя не давала», – думал Егор.
Прииск почти не работал. Из лодки вслед за Егором выпрыгнул Федосеич, Илья, Васька и пьяный Ломов. Навстречу Егору из-за отвалов вышел китаец Литюфан. Он придерживал рукой левый глаз. Не сказав пи слова, китаец прошел мимо Егора к реке.
– Зверь, антихрист! – кидался Силин на Никиту. – Уходи!.. Только тронь, и тебя на виселицу! – Сплин тоже был пьян.
Теснились пьяные мужики из артели, тут же староверы, китайцы с дубинами и лопатами.
Никита еще рвался в драку с Сашкой, а Тимоха не пускал его.
– Не лезь, – сказал Сашка.
– Тварь, образина, я еще достигну тебя.
– Приехал? – спросил Котяй Овчинников. От него пахнуло водкой, как из донной бочки.
– Собака! За нехристей? Против бога! Против царя! – Егора взял за горло низкорослый Рыжак с дико дерзкими пьяными глазами.
– Кто собака?
Кто-то ударил Егора сзади по голове. Засверкали топоры и лопаты.
– Ты палкой сзади? – спросил Егор.
От сильного удара шляпа слетела у мужика с головы. Егор кинул Терешку на землю. Рыжак лег поперек Терешки, сбитый Егоровым кулаком. Егор вырвал у кого-то лопату и махнул вокруг себя.
Раздалась пальба. Илья и Васька выстрелили вверх из револьверов.
Егор подошел к толпе староверов.
– Из-за чего драка? Вы зачем здесь?
Староверы кинулись бежать.
– Давать всем! – крикнули из толпы.
У Егора разорвана рубаха, голова в крови. Китайцы сбились плотно и угрожающе подымали лес лопат и ломов. А мужики кидались, пытаясь вырвать кого-нибудь из их плотной массы.
– Межу не переступать! – сказал Егор Никите. – А то погоню.
– Меня?
– Тебя! – сказал Егор, взял его руками за рубаху и за ремень и поднял. – Я тебя разопну!
Толпа разошлась.
Егор велел выборным и артельным на трезвую голову собраться на другой день утром на резиденции.
… На заре первым пришел Силин и сказал, что люди отрезвели и хотят Никиту совсем выгнать.
… Наталье уже все рассказали, и она сидела на президентском табурете у окна с печальным лицом.
– Че у тебя зубы болят, кума? – спросил Тимоха.
А сыновья ее еще спали головами к железному ящику с общественным золотом. Пришел Гуран.
– Стих народ! – сказал он. – Сегодня Никита не приехал.
– А другие? – спросил Силин.
– Собрались все.
Солнце уже взошло. Егор опоясался, взял карту и вышел следом за Тимохой.
… Опять цвела сирень и пели птицы на все голоса. Где-то щелкнуло негромко.
Егор хотел сойти со ступеней крыльца, но оступился и упал, чего с ним никогда не бывало.
– Ты че это? – удивился Силин.
Егор не мог встать и, казалось, улыбался.
– Чему смеяться? – недовольно сказал Силин.
– Я не смеюсь, – прохрипел Егор. – Мне не встать…
– Ты… Боже ты мой!
Откуда-то появился перепуганный Никита.
– Кто убил? Кого?
– Кончилась твоя власть! – говорила Наталья, когда Егор очнулся. Он лежал в той же избе, которую сам строил. Грудь его перевязана чистыми лоскутами. Взор мутен и слаб. – Повезу тебя домой, – сказала жена. Хотелось бы ей отсюда взять всех своих, но она понимала, что уж это будет бегство, позор делу мужа.
– Убили тебя, как царя! – сказал Тимоха.
– Поедем, поедем… Мама вылечит… Завтра же поедем… Правой рукой не володаешь, не сможешь управлять!
Пришел Камбала.
– Сашка, кто стрелял? – спросил Силин, сидевший в углу на корточках.
Сашка устало уселся рядом.
– Чужой! – сказал он.
– А Ваське голову не сломят? – спросил Илья.
Сашка был расстроен.
– Я найду, кто стрелял! – сказал вдруг Василий.
Сашка остро покосился на него.
– Кто в тебя стрелял, дядя Егор? – стоя перед ним на коленях, спрашивал Ильюшка.
– Не знаю… – еле-еле проговорил Егор.
– Таких много, кто мог пуститься на это дело, – сказал Федя. Он только что приехал.
– Стрелял чужой, – твердо сказал Сашка. – Надо узнать!
– Егор, – ворвался в избу Никита.
– Иди, иди! – вытолкал его Сашка.
Ночью Егор бредил. Он очнулся, когда солнце взошло. В лодке над его головой натянули парус, чтобы лучи не томили.
– Я здесь вылечусь, – чуть слышно говорил он, – стыдно уходить…
– А не стыдно тебе в могиле лежать? – возражала жена.
– Кто это? – спросил Егор.
– Твой сынок! – ласково ответила Наталья.
Чужой мальчик с испуганными глазенками сидел на корме. Федя и Алексей взялись за весла. Наталья правила. Федор оставил медведя на прииске и возвращался домой с братом.
Облака сирени на кручах, стук лопат, амбар с мукой, пекарня, Вася и Катя на берегу, Ксеня с мужем и сотни старателей, провожающих своего президента, – все поплыло у Егора перед глазами, исчезло.
Сотни лопат и ружей подымались на обоих берегах, и началась стрельба вверх. Словно люди чувствовали сейчас себя заодно со своим тяжело раненным президентом на быстро и безмолвно уходящей маленькой лодке.
– Вырастет, будет ему еще один работник! – сказал на Кузнецовской стороне Полоз, стоя в толпе.
– Мне его очень жаль! И я еще вам скажу: теперь уже не будет того порядка… – сказал часовой мастер.
Полоз саркастически улыбнулся. «Теперь можно кое-что начинать!» – подумал он.
Мимо шел Камбала и быстро глянул, так что Полоз невольно смутился. С Камбалой плелся пожилой китаец, которому во вчерашней драке выбили глаз.
ГЛАВА 15
Егора часто расспрашивали новички, как он все открыл.
– Меня несло по кривуну, и там завалы, – отвечал обычно Егор. – Место опасное. Я вылезал на берег и брал пробы. Нашел содержание. Чем выше, тем лучше, меньше замыто песками. Идите вверх, – советовал всем.
Составились многолюдные крепкие артели, все научились работать, ценили время. Артель следила, чтобы работники много не пили; с похмелья дело не идет, ущерб обществу.
Никита Жеребцов сбил самую многолюдную артель. Одна из китайских артелей работала с ним бок о бок и не уступала русским.
Десятая часть золота, сдаваемая китайцами, бывала не меньше жеребцовской.
А по ключикам и речкам все дальше расползались одиночки, несмотря на рассказы о злодейских нападениях на старателей.
Егор иногда ходил вечерами к костру, слушал споры и ссоры. Котяй всегда жаловался ему на брата и уверял, что Санка недоволен и может выдать прииск, написать донос.
– Сора из избы не выносить! – отвечал ему Егор. – Смотрите вы оба!
Воронежский Сапогов спросил однажды:
– Скажи, Егор Кондратьевич, сколько пудов золота у нас здесь в земле еще осталось?
Прииск нынче сыт, трудился и все глубже зарывался в землю. Болезни еще были. В жару многие запоносили.
– Ктой-то энтот Кузнецов? – услыхал однажды Егор во тьме бабий разговор. Толковали мещанки, приехавшие с мужьями из города. Они все в артели у Никиты.
– Знаменитый человек! – отвечал кто-то.
– Чтой-то мы не знаем… Чтой-то у вас китайцев много. За что им такой почет? Мы нигде не видели! Уж мы везде, везде бывали, мастер мой-то всюду нужен… Чтой-то мы не видали еще, чтобы так с китайцами обходились! В городах жили! Уж все видели!
– Из какова города? – спрашивали их.
– Что это?
– С какова города?
– Везде жили! Да вот уж такого порядка нигде не видали.
– Чем плохо?
– Да неграмотный мужик стоит в главей-то! – ответила другая баба.
– Егор Кондратьевич хороший.
– Хорошего-то не видали. Да разве так можно поставить дело?
– А что?
– Да хоть бы вот сосед. Уж вот знает дело. Куды видит! Тут, скажет, бить… Ан и золото тут.
Егор ушел впотьмах на берег и уехал к себе.
У избы сидел Силин, горел костер. Женщины тихо пели. Иногда слышно было, как подтягивал им под пологом Вася.
– Ведь я самородок кинул в речку, – жаловался Тимоха, – и найти не мог, потом пожалел. С ума сошел, стал золотом кидаться. Что со мной было такое?
– Вот и посиди с Татьяной и Катериной. Ты от женского общества отвык, – сказал Василий.
– Нет, ты скажи, Егор, ведь это так! Действительно я череп повесил в тайге, чтобы напугать…
* * *
… С часовщиком на этот раз приехала его жена. Она оказалась высокой, полной и красивой женщиной лет сорока.Супруга явилась к Егору.
– Семьдесят дней! Двадцать дней туда и семьдесят обратно, – бойко говорила полная носатая женщина с большими черными бровями. – Я была в Петербурге! И вот вам теперь его товар! Вот его товар!
Новые часы лежали в гнездах ящичка на красном бархате.
– Это уже не ржавчина! – сказал Тимоха.
– Боже мой! Откуда вы взяли, что он в прошлом году торговал ржавыми часами? Откуда ты их взял? – гордо спросила она мужа. – Я удивляюсь! Что ему вошло в голову! Ты – глупый гуран! Он же настоящий гуран из Забайкалья!
– Семья наша осталась в Иркутске на руках бабушки. Младшенький был болен, когда я уезжала. Очень болел. Доктора были. Но поехала, видя, что с делом муж не справится один.
– Надо было сразу закупать хорошие часы. Нас все упрекают, что цепочки фальшивые… Но ведь это только второй год работы. А потом доставят нам партию швейцарских часов.
– Вы слышите ход? Так нравится? Я вам дарю эти часы… Ни боже мой… Я обратно не возьму, – сказал Мастер.
Егор насыпал на весы золота, а на другую чашку положил часы. Он чувствовал, что часы хороши, теперь ему во всем приходилось разбираться.
– Когда у меня будет оборотный капитал, будет еще не то, – сказал Мастер. – И, Егор Кондратьевич, я вам скажу… Вам и Александру Егоровичу – Камбале… Из Иркутска уже едет целая ватага. Они хотят скупить золото и переправить его в Петербург. Не пускайте их… Ну их к черту…
Мастер попросил участок. Теперь и он мыл золото. Похоже было, что он мыл и прежде. Но Мастер клялся, что хотя он бывал на реке Лене, но никогда не занимался прежде таким промыслом.
– Но моя жена – голова! Правда? – встречая Егора, говорил Мастер. – Теперь все хвалят часы!
Мастеру пришлось всю зиму возиться с ребятишками. Он сам стирал пеленки. А его жена ездила по коммерческим делам. Она уверенно начинала большое дело. Иногда мастер думал, что она тоже могла бы быть президентом. На прииске или в каком-нибудь обществе…
… Китаец открыл ресторан в шалаше и не пускал туда китайцев.
Японец опять привел две лодки с товаром.
– Красивые материалы! – показывал он цветастые шелка.
* * *
Шел дождь, и подковы сапог на косогоре обдирали слой игл, ноги соскальзывали по глине, желтизна пятнами оставалась между стволов. Егор видел лес из аянских елей. Стволы по пятнадцать – двадцать саженей, упавшие в бурю, легли вкось, зацепились, как в кольях, в торчащих от стволов обломках ветвей. Голубые и зеленые иглы на одном и том же суку… Дождь сеет…У ключа земля обобрана. Сняты мхи. Сорваны лоскуты с земли, чуть тронуты пески, едва начат колодец и все брошено. Тут же огнище от костра и от него полосы дыма по земле, следы пожара. Задымленная ель без игл и дальше деревья, как копченые рыбины, висят под лохмами туч. Пожар занялся недавно от костра. Бросили все. Бродяги прошли.
– Рвали землю… Торопились… Пробы брали, слыхали про богатое содержание, – сказал Егор сыну. – Жадность-то!
– Не умеют мыть! – ответил сын. – Может быть, сахалинцы?
По молчанию отца всегда можно почувствовать, согласен он или нет. Сейчас Егор не согласен.
– Отстань от меня немного, – сказал Егор, переходя гребень.
Василий снял винтовку и держал ее наготове, привычно слушаясь отца. Глаза Василия забегают вперед Егора, а сердце идет с отцом рядом. «Не было печали, попадем под обстрел!»
Хищникам продукты нужны.
Егор с Василием несут муку, соль и масло. Надо все перетаскать в новый табор. Будет у них новый участок. По камням текут ручьи, во мхах вязнет нога, тяжесть давит… Бродяги не знают, где мыть. На всех ключах рыто, рвано, схвачено… Зверье!
Внизу открылся пролом в скалах, деревья растут, как травинки, по отвесу камней и по венцам, а внизу шумит речка в сини и пене, с камнями в волнах. Тропа набита сапогами. «Это мы шли, но не только мы».
Очкастый рассказал про Катю. Она будто бы была острижена в больнице, лежала там в городе в тифу. Отец ее – бакенщик, бывший матрос, пьяница. Василий все это знает. Пьяница отец и стриженая голова и синяк под глазом! И все чудо как хорошо! А глазки – василечки гордые в голубом огне.
Если смотреть со скалы на тропу под отвесом, можно подумать, что молодой бредет по следу бородатого, хочет его подстрелить.
Весь июнь стояла холодная дождливая погода с ветрами.
Больных на прииске мало. С устьев реки весной доставляли купленный на баркасах лук, сухую малину, а теперь есть и зелень, и ягоды…
… – Вешать его или стрелять? – обсуждали выборные.
– Вешать! – сказал Родион. – Удавить, заразу, пусть крутится.
– Это надо виселицу делать, опять от работы отрываться.
Гаврюшка доложил, что преступник – беглый каторжанин, рецидивист. Ему сорок лет. Гаврюшка его не пустил на прииск, но он обошел где-то тропой и, выйдя на реку, нанялся сначала к гилякам в работники на промысел, а потом ушел…
Егор почти не спал ночь. Не хотел бы он убивать человека. Сам как с тяжелого похмелья! «Я должен лишить человека жизни!» Впервые. Если бы не на прииске, сдать бы его властям. Но ведь это то же самое. Егор отступиться не смеет. «А вот я винил Ивана».
– Я никогда не вешал. Как вешать? – спросил Егор. «Кто возьмется?» – спрашивал его взор.
– Я не вешал! – ответил Сашка. – Когда был солдатом – колол, рубил.
– Я видел, вы под Кантоном сражались, значки вынесли на пиках, – сказал матрос. – А у нас вешали на рее товарища. Жалко было. Он капитана ударил. Тот ему ухо откусил, зверь был.
«Сашка был солдатом… У каждого в жизни было что-то свое», – подумал Егор.
Повели убийцу. Егор посмотрел ему в лицо. Страшная, злая радость показалась Егору в его глазах, как будто мучения людей, приконченных им, не давали ему покоя и стояли перед глазами. Словно сам он рад, что сейчас прикончат его и с ним все зло и в то же время что-то жаль ему себя. И он сам боится.
Бродягу привязали к дереву, он дернул руку, когда кто-то затянул ее грубо. Теперь виден только его затылок с патлами скатавшихся волос. Все молчали и спешили. А Родион спокойно, словно делая нужное и полезное дело, все затягивал веревки, как гужи на хомуте.
Вышло много охотников. Каждый видел вчера растерзанных.
– Живучий! – сказал кто-то после первого залпа.
– Жить хочет! – подтвердил Родион.
– Такова жизнь! – говорил Полоз, шагая с президентом к прииску.
А земля была уже утоптана и дерево сожжено.
– Жизнь – борьба, и борьба не должна сдерживаться… Все равно она происходит в обход законам и условностям.
Егора встретила Катька. Она прыгала, и он подумал, не с ума ли сошла невестка.
– Маманя, маманя! – кричала Катюшка, показывая на подходившую лодку.
– Моя жена приехала! – сказал Егор и слабо улыбнулся, как выздоравливающий.
У Натальи видней седина на висках, лицо свежее и загорелое, она жмурится от сильного солнца и от радости. Лодку пригнал Алексей – младший сын Кузнецова.
– Наконец-то добралась до твоего прииска, – сказала Наталья. – Федя скоро приедет. Медведя хочет привезти на прииск, говорит, бадью качать будет. А как ты тут, удалая голова? Голова ты моя! – ласково молвила она, беря два узла в руки. Но тут же Катя и Татьяна отняли их.
Алексей кинулся к брату Василию.
– Ну, пойдем в забой, я тебе покажу, как золото добывают! – обнял его за плечи Василий.
– Штой-то ты его в забой! – воскликнула Ксеня. – Ты его своди в артель, где в карты режутся, на золото играют! Или в ресторан к китайцу. А трудиться ему еще всю жизнь придется, что там хорошего, в твоем забое? Че он работы в жизни не увидит? Иди к часовому мастеру, пусть поглядит!
– Маманя, маманя, – суетилась Катюшка.
Ксеня выскочила из пекарни и низко кланялась. «Вот же льстивая стервенка, – думала она, глядя, как Катя вьется подле свекрови. – Морская змейка, схватила узелок!»
– Ну, веди к себе! – сказала жена Егору.
– Пойдем, Наташа.
– Что невеселый, иль не рад?
Наталье все низко кланялись.
– Как бы тут мне не оступиться! – приговаривала она и почтительно отвечала поклонами на все стороны.
– Вы, мама, им сильно не кланяйтесь, – сказал Сашка. Он стал отгонять любопытных. – Вы тут супруга президента!
– Федя наш сзади едет! – сказала Татьяна. – С медведем!
* * *
– Егор! Скорей! Беда, – закричал, распахивая дверь избы, Федосеич. – Скорей на выручку! Перепились артели! Вот кто-то боялся, что за кровь бог накажет. Вот люди не выдержали казни и перепились! Так всегда! Сволочи! Пьянчуги!… Егор хотел после обеда показать жене штольни и шахты, свои и чужие. Он ни словом не обмолвился о том, что случилось.
– Иди скорей, Никита сгоняет китайцев… Там драка! Тимоха с Сашкой не могут справиться. Китайцы меня послали. Там артель перепилась.
Быстро пошла лодка к Силинскому берегу. «Никита спьяну не вытерпел… Давно эта китайская артель ему покоя не давала», – думал Егор.
Прииск почти не работал. Из лодки вслед за Егором выпрыгнул Федосеич, Илья, Васька и пьяный Ломов. Навстречу Егору из-за отвалов вышел китаец Литюфан. Он придерживал рукой левый глаз. Не сказав пи слова, китаец прошел мимо Егора к реке.
– Зверь, антихрист! – кидался Силин на Никиту. – Уходи!.. Только тронь, и тебя на виселицу! – Сплин тоже был пьян.
Теснились пьяные мужики из артели, тут же староверы, китайцы с дубинами и лопатами.
Никита еще рвался в драку с Сашкой, а Тимоха не пускал его.
– Не лезь, – сказал Сашка.
– Тварь, образина, я еще достигну тебя.
– Приехал? – спросил Котяй Овчинников. От него пахнуло водкой, как из донной бочки.
– Собака! За нехристей? Против бога! Против царя! – Егора взял за горло низкорослый Рыжак с дико дерзкими пьяными глазами.
– Кто собака?
Кто-то ударил Егора сзади по голове. Засверкали топоры и лопаты.
– Ты палкой сзади? – спросил Егор.
От сильного удара шляпа слетела у мужика с головы. Егор кинул Терешку на землю. Рыжак лег поперек Терешки, сбитый Егоровым кулаком. Егор вырвал у кого-то лопату и махнул вокруг себя.
Раздалась пальба. Илья и Васька выстрелили вверх из револьверов.
Егор подошел к толпе староверов.
– Из-за чего драка? Вы зачем здесь?
Староверы кинулись бежать.
– Давать всем! – крикнули из толпы.
У Егора разорвана рубаха, голова в крови. Китайцы сбились плотно и угрожающе подымали лес лопат и ломов. А мужики кидались, пытаясь вырвать кого-нибудь из их плотной массы.
– Межу не переступать! – сказал Егор Никите. – А то погоню.
– Меня?
– Тебя! – сказал Егор, взял его руками за рубаху и за ремень и поднял. – Я тебя разопну!
Толпа разошлась.
Егор велел выборным и артельным на трезвую голову собраться на другой день утром на резиденции.
… На заре первым пришел Силин и сказал, что люди отрезвели и хотят Никиту совсем выгнать.
… Наталье уже все рассказали, и она сидела на президентском табурете у окна с печальным лицом.
– Че у тебя зубы болят, кума? – спросил Тимоха.
А сыновья ее еще спали головами к железному ящику с общественным золотом. Пришел Гуран.
– Стих народ! – сказал он. – Сегодня Никита не приехал.
– А другие? – спросил Силин.
– Собрались все.
Солнце уже взошло. Егор опоясался, взял карту и вышел следом за Тимохой.
… Опять цвела сирень и пели птицы на все голоса. Где-то щелкнуло негромко.
Егор хотел сойти со ступеней крыльца, но оступился и упал, чего с ним никогда не бывало.
– Ты че это? – удивился Силин.
Егор не мог встать и, казалось, улыбался.
– Чему смеяться? – недовольно сказал Силин.
– Я не смеюсь, – прохрипел Егор. – Мне не встать…
– Ты… Боже ты мой!
Откуда-то появился перепуганный Никита.
– Кто убил? Кого?
* * *
Даже у тех, кто злобился на Егора, в голове не укладывалось, как могли убить такого сильного мужика, от которого, как им казалось, стонал весь прииск.– Кончилась твоя власть! – говорила Наталья, когда Егор очнулся. Он лежал в той же избе, которую сам строил. Грудь его перевязана чистыми лоскутами. Взор мутен и слаб. – Повезу тебя домой, – сказала жена. Хотелось бы ей отсюда взять всех своих, но она понимала, что уж это будет бегство, позор делу мужа.
– Убили тебя, как царя! – сказал Тимоха.
– Поедем, поедем… Мама вылечит… Завтра же поедем… Правой рукой не володаешь, не сможешь управлять!
Пришел Камбала.
– Сашка, кто стрелял? – спросил Силин, сидевший в углу на корточках.
Сашка устало уселся рядом.
– Чужой! – сказал он.
– А Ваське голову не сломят? – спросил Илья.
Сашка был расстроен.
– Я найду, кто стрелял! – сказал вдруг Василий.
Сашка остро покосился на него.
– Кто в тебя стрелял, дядя Егор? – стоя перед ним на коленях, спрашивал Ильюшка.
– Не знаю… – еле-еле проговорил Егор.
– Таких много, кто мог пуститься на это дело, – сказал Федя. Он только что приехал.
– Стрелял чужой, – твердо сказал Сашка. – Надо узнать!
– Егор, – ворвался в избу Никита.
– Иди, иди! – вытолкал его Сашка.
Ночью Егор бредил. Он очнулся, когда солнце взошло. В лодке над его головой натянули парус, чтобы лучи не томили.
– Я здесь вылечусь, – чуть слышно говорил он, – стыдно уходить…
– А не стыдно тебе в могиле лежать? – возражала жена.
– Кто это? – спросил Егор.
– Твой сынок! – ласково ответила Наталья.
Чужой мальчик с испуганными глазенками сидел на корме. Федя и Алексей взялись за весла. Наталья правила. Федор оставил медведя на прииске и возвращался домой с братом.
Облака сирени на кручах, стук лопат, амбар с мукой, пекарня, Вася и Катя на берегу, Ксеня с мужем и сотни старателей, провожающих своего президента, – все поплыло у Егора перед глазами, исчезло.
Сотни лопат и ружей подымались на обоих берегах, и началась стрельба вверх. Словно люди чувствовали сейчас себя заодно со своим тяжело раненным президентом на быстро и безмолвно уходящей маленькой лодке.
– Вырастет, будет ему еще один работник! – сказал на Кузнецовской стороне Полоз, стоя в толпе.
– Мне его очень жаль! И я еще вам скажу: теперь уже не будет того порядка… – сказал часовой мастер.
Полоз саркастически улыбнулся. «Теперь можно кое-что начинать!» – подумал он.
Мимо шел Камбала и быстро глянул, так что Полоз невольно смутился. С Камбалой плелся пожилой китаец, которому во вчерашней драке выбили глаз.
ГЛАВА 15
В городе стоит такая жара, что Петру Кузьмичу даже в сад не хочется выходить. Дом у Барсуковых опрятный и просторный. В кабинете – шкуры зверей, туземные изделия, книги, гербарии, альбомы. Но Петру Кузьмичу все это надоело.
Барсуков мог бы свести знакомство с иностранными купцами. За последние годы в Хабаровке появились представители крупных фирм. В порты края идет все больше судов под германским флагом. Новый губернатор ведет свою политику, чувствуется, что он старается потеснить американскую торговлю и не дает ей позиций во Владивостоке.
Но Петр Кузьмич не гонится за знакомствами. Он любит природу, предпочитает отправиться на острова порыбачить или поохотиться. Он заказал себе недавно по почте новейший фотографический аппарат.
Под вечер воздух тих, но все еще стоит жара. Жена возится в саду, который она развела на косогоре. Арестанты, присланные из тюрьмы в позапрошлом году, огородили садик. Разрослась черемуха, вишня, жена вырастила несколько каких-то редчайших японских цветков. Вдоль забора густая смородина и малина, отлично привилась облепиха.
Жена Петра Кузьмича – иркутянка, привыкла к Приамурью. Дети у Барсуковых подросли, уехали учиться в Петербург.
Петру Кузьмичу хочется в низовья реки, побывать в городе Николаевске на устье Амура, где он долго жил. Когда-то населял он по низовьям крестьян из европейских губерний и до сих пор любит бывать в их деревнях.
Жаль ему Николаевска. Захирел городок с тех пор, как в Хабаровку переведено областное правление. Теперь тут центр Приамурского края. Назначен генерал-губернатор, приехали многочисленные чиновники. Десять генералов живут в Хабаровке! Стоят войска, построены казармы для солдат и для матросов. По реке ходят военные суда. Проведены дороги. Обсуждаются проекты постройки железной дороги от Владивостока до верховьев Уссури.
Из белого камня в Хабаровке один за другим возводятся модные особняки. Разбиваются сады. Главная улица раскинулась широко, еще по мысли Муравьева она должна напоминать Елпсейские поля. Но пока что все это тонет в море деревенских изб и лачуг на косогорах и в оврагах.
Барсуков знал, что он тут нужен, может быть, больше, чем кто-нибудь другой. Он до сих пор не отказывается от дальних командировок. Генерал-губернатор любит и ценит его.
В Хабаровке все еще упорно идут слухи, что и в низовьях Амура и в верховьях Зеи хищники открыли несколько приисков с богатейшим содержанием золота в песках. По данным таможни, цифры ввоза опять растут. Вывоз увеличивается лишь в одном направлении – в Маньчжурию. Туда стали отправлять вина, апельсины, консервы из Владивостока. Барон согласен теперь, что порт может стать транзитным, для перевала грузов в Китай нужны лишь хорошие дороги. Все поддерживают проект, по которому Владивосток должен быть соединен с Петербургом железной колеей через Северную Маньчжурию. Только Петр Кузьмич не согласен с этой затеей аферистов. Он помнит, как Тифунтай в угоду им выступил с речью на съезде.
Барсукову показалось, что под окном прошел знакомый гольд. Через минуту послышался стук в дверь. Китаец слуга пошел открывать, и вскоре послышалась перебранка.
– Цо таки? Цо таки? – пищал голос старого знакомца.
Это был Писотька Бельды из деревни Мылки.
Барсуков вышел и провел его к себе, обрадовался, ходил по кабинету, потирая руки. Усталости и скуки его как не бывало.
С Писотькой в это лето произошли необыкновенные приключения. Он возвращался из Маньчжурии из города Сан-Сина, с ярмарки. Ему там все не понравилось, и он сожалел, что ездил туда и зря потерял время.
Старых маньчжур почти не осталось в Сан-Сине. Все молодые говорили по-китайски и похожи были на китайцев, Город разросся и оставался очень грязным, всюду сновали воры и жулики. Даже в ямыне губернатора Писотьку встретили не маньчжуры, а китайцы, плохо говорившие по-маньчжурски.
На обратном пути в Хабаровке на базаре, там, где пароходная и лодочная пристань, под глинистым высоким обрывом, на котором высится собор и попы играют в колокола на весь Амур, Писотька повстречал своего односельчанина Улугушку.
Они выпили по маленькой чашечке ханьшина и по другой… Улугушка рассказал Писотьке, что жил все лето на прииске и здорово греб золото. Теперь приехал, чтобы продать все китайцу.
Писотька слушал, и его зло разобрало. Писотькины глаза так и буравили собеседника. Он и сам мог бы золото мыть и возить в Китай на перепродажу рыжим. Туда разрешали ездить, по дороге ни русские, ни маньчжуры гольдов не обыскивали, об этом были указы и договоры русских и китайских властей.
Писотька не обращал внимания на разные рога, луки и шкуры в кабинете Барсукова. К русским, которые собирали подобные предметы не для дела и не для продажи, он относился с насмешкой и презрением. Писотька стал рассказывать про прииск, всячески приукрашивая подробности.
– Здесь, в Хабаровке, живет теперь Гао, – сказал он, – все это золото скупает!
«Гао! – подумал Барсуков. – Гао теперь взлетел высоко, ему и горя мало, что бы там ни было!» Гао своего старшего сына женил на дочери ссыльного, венчал в православной церкви. Он строил двухэтажный каменный особняк на соборной площади. Рабочие у него русские, китайцев он не берет. Умеет заставить каждого работать и поит водкой щедро. Жертвует на церкви, на благоустройство и на благотворительные цели.
На прииске Писотька бывал. На границе прииска стража смотрела зорче, чем на границе России с Китаем…
Человеку, которого в лучших намерениях постигла неудача, который испортил глупой поездкой все свои воспоминания о прошлом, не остается ничего иного, как сорвать на ком-нибудь свою досаду. Писотька решил, что теперь пусть всем будет плохо.
– На прииске порядка нету, власти настоящей нету, наших там ограбили… Меня тоже… Там беглый моет… Конесно, так ходит ево! Политичка ходит!
Писотька знал, что так называют каторжников, охраняемых строже всех, и что этих политических больше всего боится начальство.
– У-у! Какой политичка! – пугал он Барсукова.
– А где Егор Кузнецов? – вдруг спросил Петр Кузьмич.
– Егор? У-у! Ево дома! Ево всегда дома… Никуда не ходит. Хлеб пахает.
Долго еще говорили про прииск и про жизнь в Мылках и про Сан-Син. Писотька все не мог прийти в себя, он чувствовал, что лгать не умеет как следует. Досидели до ночи. После ужина Писотька ушел. Оп отправился вниз по оврагу на берег спать под свою лодку, а Петр Кузьмич отпустив слугу, зажег свою зеленую лампу в кабинете, поднял плетенную из соломы штору, закрывавшую днем окно от жары, опустил сетку из марли и уселся при вечерней прохладе за бумаги.
А через несколько дней барон Корф опять вызвал Барсукова к себе.
– Донос! – сказал оп. – Тамбовский крестьянин Овчинников прислал донос на своего брата. Сообщает местонахождение многолюдного прииска. Пишет, что не в силах более терпеть беззаконий, которые творит его брат с товарищами. Речка Ух… Создана выборная власть, и главу именуют президентом. Прочтите, пожалуйста, может быть, найдете знакомые фамилии, тут целый список приложен. Как быть? Если это сбор крестьян, то надо выслать полицию и приказать разойтись, не впутывая пока жандармов… Вы предлагали для сельскохозяйственной выставки первого поселенца Кузнецова, тут, оказывается, замешан какой-то Кузнецов…
– Однофамилец, вероятно.
Губернатор похудел. Жесткое лицо его загорело. Кабинет на полуторном этаже. Под окнами расчищенный кусок тайги с аллеями и с подсаженными молодыми липами. Большое окно под полосатым тентом открыто и затянуто сеткой.
Губернатор сказал, что если все подтвердится, то прииск надо немедленно разогнать. Он просил Барсукова быть готовым выехать немедленно в Николаевск.
Барсуков мог бы свести знакомство с иностранными купцами. За последние годы в Хабаровке появились представители крупных фирм. В порты края идет все больше судов под германским флагом. Новый губернатор ведет свою политику, чувствуется, что он старается потеснить американскую торговлю и не дает ей позиций во Владивостоке.
Но Петр Кузьмич не гонится за знакомствами. Он любит природу, предпочитает отправиться на острова порыбачить или поохотиться. Он заказал себе недавно по почте новейший фотографический аппарат.
Под вечер воздух тих, но все еще стоит жара. Жена возится в саду, который она развела на косогоре. Арестанты, присланные из тюрьмы в позапрошлом году, огородили садик. Разрослась черемуха, вишня, жена вырастила несколько каких-то редчайших японских цветков. Вдоль забора густая смородина и малина, отлично привилась облепиха.
Жена Петра Кузьмича – иркутянка, привыкла к Приамурью. Дети у Барсуковых подросли, уехали учиться в Петербург.
Петру Кузьмичу хочется в низовья реки, побывать в городе Николаевске на устье Амура, где он долго жил. Когда-то населял он по низовьям крестьян из европейских губерний и до сих пор любит бывать в их деревнях.
Жаль ему Николаевска. Захирел городок с тех пор, как в Хабаровку переведено областное правление. Теперь тут центр Приамурского края. Назначен генерал-губернатор, приехали многочисленные чиновники. Десять генералов живут в Хабаровке! Стоят войска, построены казармы для солдат и для матросов. По реке ходят военные суда. Проведены дороги. Обсуждаются проекты постройки железной дороги от Владивостока до верховьев Уссури.
Из белого камня в Хабаровке один за другим возводятся модные особняки. Разбиваются сады. Главная улица раскинулась широко, еще по мысли Муравьева она должна напоминать Елпсейские поля. Но пока что все это тонет в море деревенских изб и лачуг на косогорах и в оврагах.
Барсуков знал, что он тут нужен, может быть, больше, чем кто-нибудь другой. Он до сих пор не отказывается от дальних командировок. Генерал-губернатор любит и ценит его.
В Хабаровке все еще упорно идут слухи, что и в низовьях Амура и в верховьях Зеи хищники открыли несколько приисков с богатейшим содержанием золота в песках. По данным таможни, цифры ввоза опять растут. Вывоз увеличивается лишь в одном направлении – в Маньчжурию. Туда стали отправлять вина, апельсины, консервы из Владивостока. Барон согласен теперь, что порт может стать транзитным, для перевала грузов в Китай нужны лишь хорошие дороги. Все поддерживают проект, по которому Владивосток должен быть соединен с Петербургом железной колеей через Северную Маньчжурию. Только Петр Кузьмич не согласен с этой затеей аферистов. Он помнит, как Тифунтай в угоду им выступил с речью на съезде.
Барсукову показалось, что под окном прошел знакомый гольд. Через минуту послышался стук в дверь. Китаец слуга пошел открывать, и вскоре послышалась перебранка.
– Цо таки? Цо таки? – пищал голос старого знакомца.
Это был Писотька Бельды из деревни Мылки.
Барсуков вышел и провел его к себе, обрадовался, ходил по кабинету, потирая руки. Усталости и скуки его как не бывало.
С Писотькой в это лето произошли необыкновенные приключения. Он возвращался из Маньчжурии из города Сан-Сина, с ярмарки. Ему там все не понравилось, и он сожалел, что ездил туда и зря потерял время.
Старых маньчжур почти не осталось в Сан-Сине. Все молодые говорили по-китайски и похожи были на китайцев, Город разросся и оставался очень грязным, всюду сновали воры и жулики. Даже в ямыне губернатора Писотьку встретили не маньчжуры, а китайцы, плохо говорившие по-маньчжурски.
На обратном пути в Хабаровке на базаре, там, где пароходная и лодочная пристань, под глинистым высоким обрывом, на котором высится собор и попы играют в колокола на весь Амур, Писотька повстречал своего односельчанина Улугушку.
Они выпили по маленькой чашечке ханьшина и по другой… Улугушка рассказал Писотьке, что жил все лето на прииске и здорово греб золото. Теперь приехал, чтобы продать все китайцу.
Писотька слушал, и его зло разобрало. Писотькины глаза так и буравили собеседника. Он и сам мог бы золото мыть и возить в Китай на перепродажу рыжим. Туда разрешали ездить, по дороге ни русские, ни маньчжуры гольдов не обыскивали, об этом были указы и договоры русских и китайских властей.
Писотька не обращал внимания на разные рога, луки и шкуры в кабинете Барсукова. К русским, которые собирали подобные предметы не для дела и не для продажи, он относился с насмешкой и презрением. Писотька стал рассказывать про прииск, всячески приукрашивая подробности.
– Здесь, в Хабаровке, живет теперь Гао, – сказал он, – все это золото скупает!
«Гао! – подумал Барсуков. – Гао теперь взлетел высоко, ему и горя мало, что бы там ни было!» Гао своего старшего сына женил на дочери ссыльного, венчал в православной церкви. Он строил двухэтажный каменный особняк на соборной площади. Рабочие у него русские, китайцев он не берет. Умеет заставить каждого работать и поит водкой щедро. Жертвует на церкви, на благоустройство и на благотворительные цели.
На прииске Писотька бывал. На границе прииска стража смотрела зорче, чем на границе России с Китаем…
Человеку, которого в лучших намерениях постигла неудача, который испортил глупой поездкой все свои воспоминания о прошлом, не остается ничего иного, как сорвать на ком-нибудь свою досаду. Писотька решил, что теперь пусть всем будет плохо.
– На прииске порядка нету, власти настоящей нету, наших там ограбили… Меня тоже… Там беглый моет… Конесно, так ходит ево! Политичка ходит!
Писотька знал, что так называют каторжников, охраняемых строже всех, и что этих политических больше всего боится начальство.
– У-у! Какой политичка! – пугал он Барсукова.
– А где Егор Кузнецов? – вдруг спросил Петр Кузьмич.
– Егор? У-у! Ево дома! Ево всегда дома… Никуда не ходит. Хлеб пахает.
Долго еще говорили про прииск и про жизнь в Мылках и про Сан-Син. Писотька все не мог прийти в себя, он чувствовал, что лгать не умеет как следует. Досидели до ночи. После ужина Писотька ушел. Оп отправился вниз по оврагу на берег спать под свою лодку, а Петр Кузьмич отпустив слугу, зажег свою зеленую лампу в кабинете, поднял плетенную из соломы штору, закрывавшую днем окно от жары, опустил сетку из марли и уселся при вечерней прохладе за бумаги.
А через несколько дней барон Корф опять вызвал Барсукова к себе.
– Донос! – сказал оп. – Тамбовский крестьянин Овчинников прислал донос на своего брата. Сообщает местонахождение многолюдного прииска. Пишет, что не в силах более терпеть беззаконий, которые творит его брат с товарищами. Речка Ух… Создана выборная власть, и главу именуют президентом. Прочтите, пожалуйста, может быть, найдете знакомые фамилии, тут целый список приложен. Как быть? Если это сбор крестьян, то надо выслать полицию и приказать разойтись, не впутывая пока жандармов… Вы предлагали для сельскохозяйственной выставки первого поселенца Кузнецова, тут, оказывается, замешан какой-то Кузнецов…
– Однофамилец, вероятно.
Губернатор похудел. Жесткое лицо его загорело. Кабинет на полуторном этаже. Под окнами расчищенный кусок тайги с аллеями и с подсаженными молодыми липами. Большое окно под полосатым тентом открыто и затянуто сеткой.
Губернатор сказал, что если все подтвердится, то прииск надо немедленно разогнать. Он просил Барсукова быть готовым выехать немедленно в Николаевск.