Загребельный Павел Архипович. Смерть в Киеве

   Юрий с улыбкой махнул рукой неведомо кому: то ли дочери своей, то ли слугам, которые должны были появиться, а может, и стояли здесь в неосвещенном углу гридницы.
   - Пошли, - позвала княжна Дулеба и Иваницу и пошла впереди, гибкая и юркая, в белом одеянии, легко и умело неся тяжелый трехсвечник.
   - Может, я понесу? - вырвался вперед Иваница. - А то ведь тяжело...
   - Сама сумею. Ты очень неуклюж для свечей. Дохнешь и погасишь.
   Иваница отстал, пристыженный и растерянный, потому что ему впервые в жизни пришлось разговаривать с княжной.
   - Вот уж! - огорченно вздохнул он.
   - Ты правда лекарь? - спросила Ольга Дулеба.
   - Лекарь.
   - Из Киева?
   - Из Киева.
   - И приехал, чтобы исцелить моего брата?
   - Брата? - Дулеб не мог понять, о чем говорит Ольга.
   - Князя Ярослава, брата моего. Знаешь про его немощь?
   - Я верно приехал из Киева к князю Юрию, но... - Дулеб запнулся, не зная, что говорить; эта девочка поражала неожиданностями, она жила в мире, не подвластном законам мира взрослых, там еще не действовали жестокие силы необходимости, там царила чистота, и мог ли он вот так сразу, несколькими словами омрачить ее чистую душу только на том основании, что все на свете рано или поздно должно было служить поискам истины?
   - Я покажу тебе Ярослава, лекарь. Князь Юрий не будет знать. А если и узнает, так ничего, он добрый. Князь Юрий - добрейший из всех князей, и среди людей - тоже добрейший. Правда же, лекарь? Ты давно знаешь князя Юрия?
   - Несколько дней. Но кажется мне, что уже давно знаю, будто от самого своего рождения знаю твоего отца.
   - Ярослав тоже добрый. Он добрейший из всех моих братьев. Ты увидишь, лекарь. Сюда.
   Она смело толкнула высокие тяжелые двери, просунула за двери руку с подсвечником, наклонилась туда, махнула свободной рукой Дулебу с Иваницей, чтобы шли за нею, вошла в высокую белокаменную, как все здесь, палату. Они послушно и отважно пошли вслед за ней, но на пороге оба остановились, пораженные тем, что открылось их глазам.
   В большой, сложенной из тяжелых каменных глыб пристенной печи с гулом и треском пылали дубовые дрова, освещая красным светом просторную и неизвестно отчего мрачную палату, в которой поражало сугубо княжеское презрение к подлинному назначению вещей. Возле печи, прямо на каменном полу, выставлены были серебряные кубки и ковши, словно бы для того, чтобы улавливать своей причудливой чеканкой отблески дикого огня, а посредине палаты на большом столе стояли сапоги. Деревянное ложе под стеной было пустым, а все покрывала и скоры, которые должны бы лежать на постели, были беспорядочно развешаны на той же самой стене. В изголовье ложа вместо подушки стоял толстенный пень с прибитым на самой середине сруба человеческим черепом. На другой стене черным углем было изображено разнообразное оружие: топоры, мечи, копья, луки, шестоперы, бутурлики; между этим нарисованным оружием нацеплена была на огромный железный крюк пергаменная толстая книга, стол для чтения лежал перевернутый в углу возле обтянутой ромейской драгоценной паволокой, отороченной горностаевым мехом посудины для отправления естественных надобностей.
   И среди этого мрачного беспорядка, не обращая внимания на тех, что вошли в палату, слонялся хозяин жилища, сын Долгорукого Ярослав, как об этом сказала Дулебу княжна Ольга, на его княжеское происхождение указывала и эта палата, и серебряная посуда, выставленная возле огня, и дорогие меха, развешанные на стенах, и сапоги, стоявшие почему-то на столе, и дорогая, тканная золотыми грифонами хламида, наброшенная на плечи князя, поверх белой полотняной одежды. Сам же князь Ярослав не имел в себе ничего славянского, - это был настоящий половец, невысокий, широкоплечий, узкоглазый; с реденькой черной бородкой и острыми, как стрелы, усами. Босой, поднимаясь на цыпочки, словно бы подкрадываясь к невидимой добыче, с хитрым сверканием в черных глазах, зацепив железной кочергой огромное обугленное полено, которое немилосердно дымило, он прокрадывался куда-то в дальний угол палаты, продвигался не прямо, а зигзагообразно, тащил по белому каменному полу черное полено, прочерчивая кривую своего путешествия, рассеивая вокруг дым и чад.
   - Брат мой князь, - позвала его сестра, - мы в гости к тебе.
   Ярослав съежился, сделал вид, что ничего не слышит, и завертелся вокруг стола со своим поленом, то проталкивая его вперед, то быстро отскакивая в сторону.
   - Князь Ярослав, ты меня слышишь? - подошла к нему вплотную Ольга.
   - А? Что? - встрепенулся тот. - Кто здесь? Это ты, Оленька?
   - Брось ты полено в огонь, зачем оно дымит?
   - Считаешь, что нужно бросить?
   - Да.
   - Так я брошу. Вот только протолкну его. Знаешь куда?
   - В огонь.
   - И верно. Все идет в огонь. От огня ничего. Один лишь дым. А в огонь - все!
   Он схватил полено руками, отнес его к печи, швырнул в огонь, возвратился к сестре, вытер руки о свою хламиду, тканную чистым золотом.
   - Вот и приехал к тебе лекарь, брат мой князь, - сказала Ольга, и Дулеб прошел вперед от порога, чтобы показаться князю.
   - Лекарь?
   - Лекарь из Киева.
   - Ты из Киева? - спросил Дулеба Ярослав.
   - Из Киева.
   - В Киеве живет Ярослав, прозванный Мудрым. Я тоже Ярослав.
   - Он давно не живет, - сказала ему сестра. - Ярослав Мудрый умер. В Киеве похоронен, в святой Софии, в мраморной корсте белой, а на ней цветы и птицы высечены, как на суздальских соборах.
   - Ярослав Мудрый в Киеве, а я в Суздале. А почему назвали меня Ярославом? Чтобы мудрым был? Мудрость передается в третьем колене.
   Он начал загибать пальцы на руке:
   - Всеволод - первое колено. Мономах, дед мой, - колено второе, а третье - князь Юрий, отец мой. Вот он и должен был называться Ярославом, а не я. Ты, лекарь, все знаешь. Зачем меня назвали Ярославом? Для глумления?
   Дулеб молчал.
   - Почему молчишь? Приехал из Киева, должен говорить!
   - Не знаю, что молвить, - тихо сказал Дулеб. - Не мое дело вмешиваться в дела высшие, хворости насылаются не людьми, имена же даются людьми. Разбираюсь в хворостях, в именах - нет.
   - Не говори покорно, ибо напоминаешь мне о моей собственной покорности, которой стыжусь и которую ненавижу. Вспомнил о делах высших, а чьи они?
   - Княжеские, - вмешалась Ольга, - ты князь и княжеского рода.
   - А почему я князь?
   - Потому что родился им.
   - Разве можно князем родиться?
   - Все зависит от воли бога, брат мой князь.
   - Почему ты называешь меня братом?
   - Потому что я твоя сестра.
   - Не знаю тебя. И никого не знаю. Имею одного лишь брата по имени Китан. Ты слыхал о нем?
   - Это наш брат князь Андрей. Китаном называла его покойная мать.
   - Не знаю князя Андрея. Никого не знаю. Ибо вы русские, а я половец. Я половецкий хан Семичуга.
   - Хан Семичуга умер этим летом.
   - Я не умер. Я спрятался в грозе, а потом упал на землю и прополз в травах ящерицей и очутился тут, чтобы не дать вырубить липы. Когда вырубят липы, не будет меду, а я люблю мед. Липы беззащитны. Они вырастают медленно, намного медленнее, чем люди. Поэтому каждому, кто срубит липу, нужно отсечь голову и прибить ее к пеньку. Вон тот пенек, ты видишь его?
   - Нельзя допускать жестокость, князь мой брат, бог покарает тебя за жестокость, ты не захочешь гневить бога.
   - Бог не карает никого, и бог никогда ничего не делает, только люди, людям суждено делать что-нибудь злое или доброе. В этом их назначение, их радость, их извечное проклятье. Ибо если что-нибудь делаешь, непременно при этом кого-то обижаешь. Я не допущу, чтобы обижали деревья. Потому что они беззащитны.
   - За деревья нужно молиться.
   - А что такое молитва? Слово для слов. Сплошная безвыходность. Бог заперт в молитве навеки. Он не имеет выхода оттуда. Он освещается изнутри, будто изумрудная раковина, а внешне его не видно и не слышно, и его никогда нет. Одни слова. Поэтому люди сами должны всему давать толк. Вот видишь череп? Это предостережение всем. Я долго не мог найти себе череп. Мне прислал его из Киева Петрило. Восьминник Петрило. Ты не знаешь его. Он добр ко мне. Всегда присылает подарки из Киева. Ты видел Петрилу в Киеве, лекарь?
   - Да, - ответил Дулеб, не зная, как ему относиться к этому полоумному князю, - мы были с ним на обеде у Ивана Войтишича, воеводы.
   - Ты, Олюня, не знаешь Петрилу. Это тот, что убил боярина Кучку в Москве. Наш отец простил его.
   - Князь Юрий всем прощает. Он добрый.
   - Добрый? Зачем же послал на смерть моего брата Ивана?
   - Разве он хотел ему смерти? Он послал братьев Ивана, Андрея и Ростислава, в помощь Святославу. Я рассказывала тебе об этом не раз.
   - Рассказывала? Не знаю.
   Ольга прыгнула на стол, примостилась там, поставила свечку на краю.
   - Ты знаешь князя Юрия. Он хочет, чтобы всем людям было одинаково.
   - Никогда одинаково всем не будет! - горячо воскликнул Ярослав. Никто не в состоянии дать всем сразу одинаковую землю. Ни землю, ни воду, ни даже воздух. Одни дышат зелеными ветрами равнин, другие - тягостными испарениями болот, третьи - гнилью лесов. За что тогда умер мой брат Иван?
   - Говорю же тебе, князь мой брат, что к отцу нашему прислал в то лето письмо бывший заклятый враг Святослав Ольгович. Писал: "Брата моего Всеволода бог взял. Игоря Изяслав захватил. Иди в русскую землю, в Киев! Смилосердствуйся! Высвободи брата, а я тебе буду, надеясь на бога и силу животворящего креста, помощником". Тогда и послал князь Юрий полки с Иваном, братом твоим.
   - А его отравили Ольговичи.
   - Он простудился и умер.
   - Они его отравили, там всех травят, я знаю. Вот лекарь скажет, он знает. Лекарь, скажи, в Киеве всех отравляют?
   - Дивен твой вопрос, княже, - стараясь не раздражать полоумного, сказал Дулеб.
   - Не умеешь ответить? Боишься? А ты не бойся. Князь Юрий, отец мой, добрейший среди князей, а я - добрейший среди его сыновей. Не нужно и спрашивать никого. Все это знают. И в палатах наших всем всегда лучше всего. Тут едят четыре раза в день, каждый засыпает, когда захочет, и спит, где ему захочется. И всюду здесь есть все, что нужно. Видишь, вон там, в паволоке и горностае, это для княжеского зада. Ибо и он имеет свой нрав.
   Ольга соскользнула со стола, схватила свечник, взмахнула им перед лицом Дулеба.
   - Оставим его!
   Вывела обоих в переход, указала на дверь:
   - Там будете спать. Брата не бойтесь. Он добрый.
   И ушла, забыв посветить им.
   Однако оказалось, что в их помещении точно так же горели, постреливая, дубовые дрова в пристенной печи, и в красных отблесках огня увидели они свои постели, мягкие и чистые, увидели стол, с питьем и кубками, лавки, застланные медвежьими шкурами.
   - Вот уж! - обрадованно бросился к постели Иваница. - А то уж я думал, что на этом свете не посплю никогда на мягком да в тепле! Как можешь выдерживать, Дулеб, все это?
   Дулеб почти не спал остаток этой ночи. На короткое время провалился в безмолвие забытья, но сразу же и вынырнул оттуда, немного полежал, следя за тем, как угасают последние угольки в недавно еще буйном костре, потом потихоньку оделся и вышел в переход. Долго блуждал впотьмах, какие-то двери попадались у него на пути. Он без колебания толкал их, проходил дальше, одно время ему показалось, что он кружится на том же самом месте отчаянно и безнадежно. Но именно тогда, толкнув еще какую-то дверь, очутился под рассветным небом.
   Под ногами у него был снег. На белой земле стояли белые, призрачно длинные княжеские палаты, внизу спокойно темнела река, а за рекой поднимался лес, взъерошенно-седой снизу, в стволах, и девственно-зеленый в верхушках, сочные краски которых не приглушались ни снегом, ни предрассветной мглой.
   Все было будто знакомым Дулебу давно-давно... Он в самом деле когда-то побывал в похожем месте. Только там был не дворец, а простая хижина охотника, и под высоким берегом текла другая река, и стоял он тогда под рассветным небом, ожидая солнца, не один, а вдвоем с Марией. А перед тем у них была ночь в хижине среди снегов, и тело Марии тоже было белое, будто снега вокруг, только не холодные, а горячие-горячие снега. Это относилось к явлениям противоестественным, такого быть никогда и не могло, он не хотел поддаваться воспоминаниям; навеки утраченное прошлое вызывало в его сердце лишь тупую боль и полнейшее равнодушие к жизни, а ему нужно жить, если и не для самого себя, то хотя бы для завершения дела, на которое натолкнул его случай, а теперь вдохновляло стремление послужить истине.
   Топот копыт вырвал Дулеба из тяжелых раздумий. Несколько всадников ехало по суздальской дороге. Все вооруженные, в шеломах, с круглыми щитами, на отборных конях; впереди, на белом, как рассветная мгла, коне, в золотом панцире поверх княжеских мехов, скакал князь Андрей, а рядом с ним, на невысокой лошадке, без оружия, но одетый почти в такие же, как у князя, теплые и пушистые меха, подпрыгивал круглолицый, круглоокий парнишка, которого Дулеб при других обстоятельствах принял бы за одного из сыновей Юрия, столь непохожи были они все между собой, однако теперь он догадался, что князь Андрей сопровождает в Кидекшу не кого-то из своих братьев, а, видно по всему, того беглого монашка Сильку, на которого падает подозрение в убийстве князя Игоря. Силька - это должен был быть непременно он, - когда проезжали мимо одинокого Дулеба, резанул по нему взглядом, видно предчувствуя все тяжкое для себя от этого незнакомого человека. Дулеб точно так же пристально взглянул на бывшего монашка, надеясь сразу увидеть в нем нечто явственно преступное, но ничего не заметил, наоборот, округлость, которой отмечено было не только лицо Сильки, но и вся его фигура, придавала парню мирный и ласковый вид, глаза его, зоркие, пытливые, любопытные ко всему, не имели в себе предполагаемого нахальства; еще заприметил Дулеб: у Сильки не было при себе никакого оружия, даже обыкновенного ножа у пояса, да и пояса не было - то ли князь Андрей предусмотрительно забрал у него оружие, то ли парень, быть может, и не носил его никогда, во что легко верилось, принимая во внимание его монашество, но вовсе не согласовалось с нынешним его положением приближенного летописца княжеского, ибо быть летописцем у такого князя, как Андрей, означало быть участником всех походов, вооруженных стычек, побед, поражений, то есть дел, которые решаются прежде всего оружием.
   Князь Андрей, проезжая мимо Дулеба, взмахнул трехпалой красной рукавицей, с добродушием, неожиданным для него, в особенности если вспомнить обещание прибить лекаря к воротам и расстрелять собственноручно из самого тугого в Суздале лука. И этот примирительный взмах трехпалой рукавицы, тихое заснеженное утро, далекие загадочные боры, напоминавшие ему о сладчайших днях его молодости, озаренной незабываемой, хотя и краденой любовью, - все это наполняло сердце Дулеба бодростью, молодой силой, и он подумал, что, собственно, его жизнь не только в прошлом, ибо никогда не поздно творить добро и служить высокой человеческой справедливости.
   С таким настроением он возвратился в палаты, чтобы найти князя Юрия и вместе с ним начать допрос беглого монашка Сильки.
   Они собрались не в гриднице, большой и неуютной, а в повалуше, где князь Юрий и спал и работал. Там было неширокое отшельническое ложе, заботливо накрытое узорочьем, был стол посредине для трапез, а вдоль стен стояло еще несколько столиков для письма и чтения с поставленными на них большими книгами. Еще множество книг громоздилось стопами прямо на полу; на стене, над огромной печью, в которой жарко пылали дубовые дрова, был высечен белый лев, готовый к прыжку; над ложем прикреплено большое серебряное распятие тонкой, мастерской работы. Не было здесь стульев с высокими спинками, а стояло несколько более длинных и совсем коротеньких скамеечек, накрытых мягким мехом; это создавало уют и какое-то ощущение простоты, а все книги и многочисленные столики для письма и чтения делали помещение похожим на покой мудреца, высокоученого монастырского настоятеля или высокого иерея церкви, отдавшегося наукам, но ничего общего не имели с княжением, властью, суровыми государственными делами.
   Правда, живописный беспорядок и та нарочитая, словно бы показная небрежность, с которой хозяин помещения относился к вещам, каждая из которых представляла незаурядную ценность, сразу же указывали на то, что здесь поселился человек не простой, даже необычный, ибо кто же другой бросил бы на каменный пол книги, за каждую из которых можно было купить несколько сел, а то и небольшой город?
   Собственно, Дулеб даже не заметил отсутствия сугубо княжеских признаков в помещении Долгорукого; ему понравилось вот так сесть среди книг, возле живого огня, который весело трещал, заглушая половину молвленных слов, возможно слов несущественных, ибо всегда значительная часть сказанного людьми не имеет значения и должна считаться если и не вредной, то, по крайней мере, ненужной. Однако князь Андрей, который тоже поставил необходимым условием свое присутствие на допросе Сильки, не разделял Дулебовых восторгов, ибо сразу же спросил отца:
   - Почему не в гриднице, княже?
   - Хочу здесь, - сказал Юрий, - грех будет, ежели этот человек скажет неправду в моем жилище, где я уже не князь, а просто человек, как и все. Будешь говорить правду, Силька?
   - А пошто мне врать? - удивился Силька, которого князь Андрей привел с собою и оставил тем временем стоять у двери. Сам сел рядом с отцом, тогда как Дулеб примостился на маленькой скамеечке, возле большой, богато украшенной книги, в которой с немалым удивлением узнал один из известных латинских кодексов.
   - Пускай сядет перед нами, - предложил князь Андрей, - хотя и не знаю, долго ли будут длиться твои расспросы, лекарь.
   - Должен стоять, как бы долго мы ни спрашивали, - сказал Долгорукий. - Кто сидит, становится равным с нами. Или ты хочешь примкнуть к лекарю, сравняв меня с этим человеком, на которого падает такое подозрение?
   Силька метнул глазами туда и сюда, шевельнулся не столько испуганно, сколько удивленно, однако смолчал, то ли от учтивости, то ли ожидал, в чем же его обвинят, или же и в самом деле чувствовал провинность.
   - И нужно все записывать, - выдвинул требование князь Андрей. - Хотя ты, княже Юрий, и не признаешь подробных записей, но здесь без них обойтись негоже.
   - Я запишу, - подал голос Дулеб. - Иваница должен принести приспособления для письма. Пошел искать коней. Там мои пергамены.
   - Должен бы беречь их с большим тщанием, - улыбнулся князь Андрей.
   - Пребываю под рукой великого князя, - стало быть, незачем беспокоиться о чем-либо.
   - Верно судишь, - похвалил его Долгорукий. - Тебе же, князь Андрей, ведомо, что в Суздале много лет, еще до твоего прихода на свет, ведутся подробные судебные книги. Не поощряю к писаниям подробным о быте и действиях повседневных княжеских, потому что для значительных случаев достаточно упоминаний кратких и исчерпывающих; обрисовывать жизнь в подробностях не следует, потому что подробности в большинстве своем позорные и грязные. Судебные же случаи каждый раз новые, потому их следует записывать для памяти потомков, а также для государственных порядков, ибо государство должно стоять на правде и благородстве.
   Иваница принес письменные принадлежности, Дулеб приладился писать, кивнул Иванице, чтобы тот сел рядом с ним.
   - Мы с Иваницей ведем это дело сообща, поэтому дозволь, княже, чтобы он присутствовал при сем.
   Долгорукий молча кивнул в знак согласия, князь Андрей гневно шевельнулся, почувствовав себя оскорбленным тем, что его уравняли с простым слугою, но смолчал, надеясь надлежащим образом поквитаться с лекарем во время допроса Сильки, где два князя, вне всяких сомнений, должны были превзойти двух незнатных защитников сомнительной справедливости из Киева.
   - Подойди ближе и встань вон там, - велел Долгорукий.
   Силька послушно приблизился, остановился как раз между князьями и теми двумя из Киева. Но спросить его ни о чем не успели, потому что неслышно приоткрылась тяжелая дубовая кованная железом дверь и в палату проскользнул половчанин. Босой, в белой полотняной одежде, с накинутой сверху хламидой, тканной золотыми грифонами в кругах, он быстро пробежал мимо князей, подскочил к огню, выхватил пылающее полено, перебросил его в ладонях, швырнул назад в огонь, только после этого взглянул на тех, кто сидел в палате, еще больше сузил свои половецкие глаза, крикнул клекочущим, будто у настоящего степняка, голосом:
   - Китан!
   Князь Андрей встал, подошел к Ярославу, обнял брата.
   - Не хотел тебя будить, брат, думал, спишь еще.
   - А я не сплю. Никогда не сплю. Покуда спишь, много зла творится на свете. Не могу спать. Князь Гюргий скажет тебе про это. Пока спишь, могут приехать люди из Киева, а Киев всегда имеет недобрые намерения. Не был никогда в Киеве лишь из-за лености своей, а ты, брат, был и можешь подтвердить справедливость моих слов.
   - Сын мой, - обратился к нему князь Юрий, - пойди в свою палату, у нас неотложное дело. По окончании князь Андрей заглянет к тебе.
   - Не знаю Андрея. Это Китан! А ты не Юрий, и не Гюргий, и не Дюргий, а Дюр, как называла тебя моя покойная мать. Ты же называл ее Фро, что означает дождь или щедрость. Забыл, княже? А что такое Дюр по-половецки? Тоже забыл?
   Ярослав быстро заговорил по-половецки, князь Юрий ответил ему такой же скороговоркой, к ним присоединился и князь Андрей, и вот уже перед Дулебом и Иваницей были словно бы настоящие половцы, даже Силька немало удивился такому неожиданному перевоплощению. Князья говорили горячо, гневно, они переубеждали в чем-то друг друга, хотя и бессмысленным казалось убеждать в чем-либо полоумного Ярослава, который метался по палате, сверкая своими грифонами и хищно поблескивая узкими половецкими глазами; наконец отец и сын победили безумного, он еще раз обежал палату, подскочил к Сильке: пристально посмотрел ему в глаза, прикоснулся пальцем к груди, сказал почти шепотом:
   - Опасности обвинений и суда хоть и людские, но насылаются дьяволом. Средства же дьявола неисчерпаемы, так и знай. А ты не виновен! Не виновен! Не виновен!
   Он намеревался еще раз возвратиться к отцу и брату, но от двери его позвал тонкий, серебряный голос:
   - Брат мой князь, жду тебя давно уже, а ты не идешь.
   Никто не видел, когда вошла княжна Ольга, теперь все повернулись к ней, глаза отдыхали на тоненькой белой фигуре, все купались в серых водах необычайных глаз, а безумный Ярослав подбежал к сестре, упал перед нею на колени, поцеловал ноги, закричал:
   - Веди меня отсюда, веди, Олюня-сестра!
   И они вышли, оставив после себя какое-то чувство смущения, внезапно выведя всех тех, кто сидел здесь на положении судей, из состояния угрожающей торжественности в будничную растроганность. Силька малость взбодрился неожиданной поддержкой странного князя-половчанина, хотя до сих пор еще не мог взять в толк, в чем его могут обвинять.
   Дулеб с Иваницей очутились как бы посредине между князьями и обвиненным Силькой. Вторжение безумного Ярослава еще больше подчеркнуло их неопределенное, можно даже сказать, двусмысленное положение.
   Дулеб вписал в свой пергамен: "Каждый - это либо тиран, либо - раб. А те, кто посредине, терпят отовсюду".
   - Спрашивай, лекарь, - подал наконец голос князь Юрий, - а то уже начал писать, хотя еще и нечего записывать, в этом ты превосходишь даже князя Андрея.
   - Записываю мысль, которую грешно было бы забыть.
   - Правду сказал философ, что открытие письма ослабило людям память. Можешь начинать, лекарь.
   - Тебя зовут Сильвестр, Силька? - спросил у парня Дулеб.
   - Да.
   - Ты из Киева?
   - Из Киева.
   - Был монахом в монастыре святого Феодора?
   - Послушником.
   - Как же ты мог стоять привратником, не имея монашеского сана?
   - Не стоял я при воротах.
   - Объясни.
   - Не стоял, - сказал Силька и метнул туда и сюда своими пытливыми глазами, будучи не в состоянии понять, чего от него добиваются.
   - Слыхал, что случилось в Киеве?
   - Там много всякого бывает.
   - Про смерть князя Игоря, слыхал?
   - Почему бы не услышать?
   - И что его взяли из монастыря, где ты был, - знаешь?
   - Знаю.
   - И что ворота были открыты перед толпой - тоже знаешь?
   - Э-э, - тотчас же смекнул Силька, куда клонит этот загадочный человек, - ловец из тебя хитрый, да не больно ловкий! Запутать меня хочешь и впутать в сие тяжкое дело, а я не дамся, почему я должен даваться! Ищешь, кто открыл ворота, и бросился ради этого сюда, а это слишком далеко, лекарь, ежели ты и в самом деле лекарь, как тебя называет великий князь Юрий. В Киеве и искал бы! Там все, там игумен Анания и братия вся на месте, если не разбежались после того убийства. Меня ж не трогай. Я не виновен. Не виновен! И не был привратником, и в монашестве не был, а был переписывателем книг при игумене Анании - вот и все, а больше ничего. И не лови меня, лекарь, потому как я тебе не заяц и не перепелка.
   - Когда выехал из Киева - скажешь? - спросил Дулеб.
   - Почему бы и не сказать, ежели это выпадает именно на тот день, когда был убит князь Игорь.
   - Открыл ворота, а потом испугался и бежал в тот самый день?
   - Угадал: в тот самый день. Да только ворот не открывал, ибо не был привратником, а день, как ведомо каждому, имеет свое начало, середину и конец, так знай же, что выехал я из Киева не в середине и не в конце дня, а в начале, и не в начале, а на рассвете. И не бежал, не вышел, а выехал верхом на коне, а ты должен бы спросить, откуда у меня конь, если уж хочешь обо всем узнать.
   Упоминание про коня обескуражило Дулеба. О конях он как-то не подумал, а тогда в Киеве никто о них не вспоминал, хотя ясно же, что ни у Кузьмы Емца, ни у монашка не могло бы быть коней, - следовательно, они должны были их украсть, чтобы бежать. А где украли? У кого? И почему никто не добивался возвращения коней, почему ни Войтишич, ни игумен не вспоминали про коней?