Жариков Леонид. Повесть о суровом друге

   Надо мной склонился Васька и тревожно сказал кому-то:
   - Выжил, одним глазом глядит!
   - Вась, почему у тебя такой картуз? - спросил я.
   - Это казацкий. Твой отец зарубил казака, а я картуз взял.
   Голос у Васи был жалостливый, и он отводил глаза, будто не знал, как и о чем со мной говорить.
   - А знаешь, Лень, наша улица больше не Нахаловка, теперь она будет улицей Революции.
   - Революция...
   Мне вспомнился бой на заводе и все, что было со мной.
   - Вась, а где папка? - спросил я.
   - Он за фон Граффом погнался, - сказал Васька, но замялся и отошел.
   Я увидел над собой заплаканное лицо тети Матрены.
   - Спи, сынок, спи. Мама твоя придет, - сказала она и тоже ушла.
   Целый день я пролежал в постели, а мать все не приходила. Когда я спрашивал о ней и об отце, то получал один и тот же ответ: отец погнался за фон Граффом, а мать скоро придет.
   Среди ночи я проснулся, как будто меня окликнули, но вокруг было тихо. Наверно, я проснулся от этой тишины. Первая мысль была об отце. Непонятная тревога закралась в сердце.
   Я встал, подкрался к двери и, стараясь не загреметь чем-нибудь, вышел.
   На востоке небо чуть серело. Я побежал через улицу к своему дому и, ошеломленный, остановился. Поломанная, с выбитыми досками дверь была заколочена крест-накрест двумя корявыми обаполами.
   - Ма-ма! - крикнул я в щель.
   "А-а-а..." - гулко отдалось внутри.
   Я застучал в дверь, но мне никто не ответил.
   Тогда я вспомнил разговор Васи с человеком в серой шапке, вспомнил заплаканные глаза тети Матрены, ее заботу обо мне и понял: это моего отца сожгли казаки в коксовой печи.
   Я долго бродил по двору, захлебываясь от рыданий, и тихо звал:
   - Папочка... Мама...
   Угрюмым молчанием отвечал мне опустевший двор.
   Внезапно кто-то вошел в калитку и приблизился ко мне. Я узнал Васю.
   - Не плачь, Лень, будешь у нас жить, - с дрожью в голосе проговорил он.
   Мы возвратились в землянку. Тетя Матрена прижала меня к груди:
   - Сиротиночка моя... Маму твою казаки увели... Не плачь. У нас будешь жить, с Васей.
   Тетя Матрена постелила нам на полу под иконой, укрыла нас пиджаком. Мне стало тепло, и я, всхлипывая, уснул.
   С этого дня мы с Полканом навсегда перешли жить к Анисиму Ивановичу.
   Мы с трудом привыкали к новой жизни. Первое время Полкан уходил к себе и подолгу лежал во дворе, будто ожидал, когда придут хозяева.
   Вскоре рана моя зажила. Анисим Иванович справил мне новые сапоги, и я мог выходить на улицу. Забинтованная рука висела на перевязи, но боли уже не было.
   Ребята сочувствовали моему горю и уважали меня за то, что я был ранен настоящей пулей в бою. Уча подарил мне свою лучшую красно-рябую голубку. Абдулка Цыган дал кусок хлеба, политого подсолнечным маслом. Только Илюха подсмеивался надо мной.
   Однажды мы сидели на лавочке возле землянки. По улице мимо нас пронесли гроб с покойником. Илюха, строгавший палку, глянул на гроб и хихикнул.
   - Ты чего? - спросил Уча.
   - Чудно. У Леньки отец помер, а хоронить было некого.
   Васька, грозный, поднялся с лавочки.
   - Ты над кем смеешься? - спросил он, и ноздри у него побелели. - Над кем смеешься, гад? - и ударил Илюху по лицу. Тот присел и заскулил. Ребята с презрением отошли от Илюхи.
   Васька повел меня в город. Хотелось плакать, но я терпел.
   Возле церкви шел митинг - похороны жертв революции. Дядя Митяй (это он приходил в землянку) говорил об отце, что смерть его прекрасна, потому что он отдал жизнь за народ. Рабочие запели похоронный марш и положили на братскую могилу глыбу степного камня песчаника. На нем красной краской было написано имя моего отца. И долго не мог я понять, почему вместо человека, вместо моего отца остались камень и надпись - два слова.
   Вечером, когда мы легли спать, Васька придвинулся ко мне близко-близко и зашептал:
   - Теперь мы с тобой настоящие красногвардейцы! Утречком встанем и пойдем в ревком. Нас запишут в кавалерию. Хочешь в кавалерию?.. Знаешь, как здорово!.. Ты себе какую лошадь возьмешь, красную?
   - Ага...
   - И я красную.
   Вася ласково гладил мое плечо, а я прислушивался к стуку дождевых капель по стеклу и думал: "Как же мне жить без матери и отца? Кому я нужен? Разве только Ваське я нужен. Да, да. Я по глазам видел, что нужен". От этой мысли мне стало легче, и я взял Ваську за руку: это было все, что у меня осталось - теплая Васькина рука.
   - Теперь хорошая жизнь начнется, - шептал Васька. - Юза больше не будет, и царя тоже. А мы в школу пойдем, научимся читать и писать. А когда подрастем... Когда подрастем, поедем к товарищу Ленину... Ты поедешь?
   - Поеду, - отозвался я со вздохом.
   - Ну и хорошо, - тоже вздохнул Васька, и мы прижались теплыми телами, крепко обняв друг друга.
   Глава восьмая
   ФЛАГИ НАД ГОРОДОМ
   Смело мы в бой пойдем
   За власть Советов
   И, как один, умрем
   В борьбе за это.
   1
   После революции началась совсем другая жизнь. Как будто все, что было раньше, - бой рабочих с казаками у завода, гибель отца, Сенька-колбасник, катавшийся на мне верхом, - все это снилось.
   Не было больше царя, отменили бога. Нигде не слышно ненавистных слов "господин", "барин", "ваше благородие". Небо над поселком стало выше, солнце блестело веселее, и всюду, куда ни погляди, полыхали на ветру красные флаги революции.
   По улицам ходили вооруженные рабочие и называли друг друга по-новому: "Товарищ".
   Товарищ! Какое красивое слово! Сколько теплоты и счастья в этом слове!
   Совсем недавно его произносили шепотом, чтобы не дай бог не услышал городовой или сыщик, а то живо закуют в кандалы: "Против царя идешь".
   Теперь слово "товарищ" стало свободным, как птица, выпущенная на волю. Я полюбил его и повторял двести раз на день. Даже ночью, укрывшись с головой старым пиджаком и чувствуя спиной теплую спину Васьки, я твердил про себя тихонько: "Товарищ, товарищи..."
   Днем я бродил по городу и заговаривал с прохожими, чтобы лишний раз произнести это слово. Рабочий с винтовкой на плече обернется и спросит: "Тебе чего, мальчик?" Ответишь что-нибудь: рукав измазан в глине или смотри, мол, винтовку не потеряй. Он улыбнется, скажет "спасибо", а ты идешь дальше, отыскивая, к кому бы еще обратиться.
   На углу нашей улицы торговала семечками бедная бабушка Ивановна. Я подошел к ней и, стараясь быть строгим, спросил:
   - Товарищ бабушка, почем семечки?
   Должно быть, старушке тоже нравилось это слово. Усмехаясь, она протянула мне горсть семечек:
   - Возьми, сыночек, лузгай, сиротка.
   Однажды я встретил Алешу Пупка. Было уже начало зимы, а он шел без шапки, втянув голову в воротник рваного женского сака. Я остановил Алешу и спросил:
   - Почему ты без шапки, товарищ?
   - Нема, - тихо ответил Алеша, - порвалась шапка.
   - Бери мою, - предложил я, снимая драный картуз без козырька.
   Алеша ответил:
   - Обойдусь, спасибо... товарищ. - И мы улыбнулись друг другу, согретые этим словом.
   Вся жизнь переменилась в городе. Бедняки переезжали в дома богачей. Мы тоже могли переехать, но Анисим Иванович сказал, что пусть сначала переедут те, кто больше нуждается. А потом и мы бросим свои лачуги. Васька сказал, что теперь кто был ничем, тот станет всем!..
   Не хватало дня, чтобы успеть увидеть все интересное. Давно нужно было поглядеть, как дядя Митяй - наш председатель Совета рабочих и солдатских депутатов - заседает в Совете. Хотелось заглянуть в банк. Анисим Иванович теперь стал комиссаром финансов. Он уже не ползал на своей тележке, а ездил на линейке, запряженной буланой лошадкой. Через плечо на тонком ремешке он носил наган, чтобы охранять народные деньги. И я представлял себе, как Анисим Иванович сидит возле дверей банка, набитого деньгами до потолка, держит в одной руке наган, а в другой - саблю: попробуй-ка сунься за денежками. Теперь они народные: хотим тратим, хотим нет. Довольно богатеям набивать карманы деньгами.
   Каждый день появлялось что-нибудь новое. То в бывшем Благородном собрании открывали рабочий клуб. То на Пожарную площадь заводские парни и девушки сносили иконы, сваливали их в кучу и под пение "Интернационала" сжигали. (Мы с Васькой тоже сняли и забросили в костер свои медные крестики. Бога нет, чего дурака валять!) То в бывшей судебной палате именем революции судили колбасника Цыбулю.
   Все было по-новому и все радостно!
   Только один раз мне стало горько, когда я увидел, как на главной улице рабочие срывали старые эмалированные таблички "Николаевский проспект" и прибивали новые: "Улица рабочего Егора Устинова". Вывески были деревянные, плохо оструганы. И пусть мне было грустно, а все-таки не забыли рабочие моего отца...
   Полно было новостей на заводе. Управляющим рабочие выбрали Абдулкиного отца - дядю Хусейна. Сбегать бы да поглядеть хоть в щелочку, как он управляет заводом...
   Говорят, отобрали имение у генерала Шатохина и землю роздали крестьянам. Я порадовался за деда Карпо. Ему, наверно, столько земли теперь дали, что за день не обойдешь.
   2
   По дороге в центр города мне встретилась колонна рабочих. Вместо винтовок они несли лопаты, пилы, кирки и, шагая в ногу, дружно пели:
   Вышли мы все из народа,
   Дети семьи трудовой.
   "Братский союз и свобода"
   Вот наш девиз боевой.
   Впереди плыл, надуваясь ветром, красный флаг. Он весело похлопывал о древко, будто хотел взлететь в голубое небо. Я видел, как рабочие свернули в боковую улицу, ведущую к заводу. Вот скрылась за домами последняя шеренга, и только доносились слова песни:
   И водрузим над землею
   Красное знамя труда!
   Из разговоров на улице я узнал, что это был первый коммунистический трудовой отряд. Оказывается, вышел новый закон: "Кто не работает, тот не ест!" Мне, когда я услышал об этом, стало совестно: я вчера и сегодня ел хлеб и даже тюрю и узвар пил, а работать не работал. Я не знал, что так стыдно, если обедать бежишь скорее, а сам не работаешь. "Назло теперь не стану есть, а буду только работать!" - решил я.
   В городе, в бывшей лавке Цыбули, открыли потребительскую кооперацию. Возле нее стояла длинная очередь за хлебом. Где-то здесь должен быть Васька.
   Женщины, закутавшись в платки, сидели на скамеечках, принесенных из дому, лузгали подсолнухи и рассказывали о том, как сегодня ночью у богатея Цыбули в яме под сараем нашли сто мешков муки и сколько-то много пудов конфет. Совет рабочих депутатов приказал раздать конфеты детям, а кроме того, по фунту муки.
   Узнал я из разговоров в очереди и о том, что за станцией Караванной идет бой красногвардейцев с калединцами и что туда поскакал на лошади председатель Совета, наш дядя Митяй, товарищ Арсентьев...
   Ваську я нашел в середине очереди. Здесь уже были Уча, Илюха и сын конторщика Витька Доктор.
   Хлеб еще не привозили. Стоять в очереди долго, и мы решили пойти в Совет, узнать, верно ли, ходят слухи, что скоро откроется школа для детей рабочих.
   В очереди мы оставили Илюху, передали ему свои хлебные карточки, а сами пошли в Совет.
   По главной улице разъезжали конные красногвардейцы. Они были одеты кто как: в пиджак, в пальто, в шинелях. Сбоку на поясах висели разные шашки: у одних - загнутые на конце, точно колесо, у других - прямые, у третьих - самодельные, без ножен. За спинами покачивались винтовки, кони весело гарцевали - приятно было смотреть на красногвардейцев.
   На длинном заборе поповского дома мы увидели лозунг, написанный красной краской:
   "Октябрьская революция рабочих и крестьян началась под общим знаменем раскрепощения..."
   Мы шли вдоль забора и читали пятисаженную надпись. Прочитав одну строчку, мы вернулись и принялись за другую.
   "Раскрепощаются крестьяне... солдаты и матросы... Раскрепощаются рабочие... Все живое и жизнеспособное раскрепощается от ненавистных оков".
   Уча стукнул костылем в то место, где стояло слово "оков", и спросил:
   - А что такое "оковы"?
   - Кандалы, - объяснил Васька, - помнишь, как Абдулкин отец из тюрьмы в цепях вышел?
   Уча нахмурил угольные брови, поднял камень и запустил им в дом колбасника Цыбули. Камень, не долетев, упал в снег около забора.
   В Совете рабочих и солдатских депутатов в просторном зале толпилось много народу: женщины с грудными детьми, рабочие, девушки в красных косынках. Всюду стоял гомон, треск каких-то машинок.
   На столах, поставленных в беспорядке, виднелись таблички: "Продкомиссар", "Отдел по борьбе с контрреволюцией", "Народное просвещение".
   За самым дальним столом в углу, где стояло пробитое пулями, знакомое мне, сшитое мамой, красное знамя со словами: "Это будет последний и решительный бой!" - мы увидели Анисима Ивановича. Перед ним красовалась табличка: "Уполномоченный финансов".
   Положив тяжелые руки на стол, Анисим Иванович спорил с Абдулкиным отцом - управляющим заводом.
   - Давай три миллиона, ничего я знать не хочу! - требовал дядя Хусейн.
   - Нема же денег, - отвечал Анисим Иванович, - не веришь, вот тебе ключ от кассы - проверь.
   - Не хочу я проверять! Я должен пустить завод, а жалованье рабочим нечем платить.
   - Ну а я что могу поделать? Все мы сейчас работаем бесплатно: и я, и ты.
   - О себе не говорю, а рабочим нужно платить, понимаешь?
   - Понимаю, а ты пойми, что денег в банке нема: буржуи увезли с собой все деньги.
   Анисим Иванович повернулся к соседнему столу с табличкой: "Реквизиционный отдел", за которым сидел матрос с шахты "Ветка".
   - Слушай, товарищ Черновол, нельзя ли потрясти богатеев насчет денег?
   Матрос, тихо разговаривавший о чем-то с группой вооруженных рабочих, ответил:
   - Трясем, товарищ Руднев. Клянутся всеми святыми, а деньги прячут. Но ты, товарищ комиссар, не горюй, для рабочих мы денег найдем.
   Когда дядя Хусейн ушел, мы протиснулись к Анисиму Ивановичу.
   - А вам чего, шпингалеты? - спросил он с доброй улыбкой.
   - Дядя Анисим, верно, что у нас школа будет? - спросил Уча.
   - Это не по моей части, хлопцы. Во-он туда идите, третий стол от двери.
   Уча поскакал на костыле туда, где виднелась табличка: "Народное просвещение", и тотчас вернулся, громко крича:
   - Будет! Сказали, будет!
   Шумной ватагой мы высыпали на улицу и у входа столкнулись с Абдулкой.
   - Хлопцы, айда на завод! - сказал он, с трудом переводя дыхание. Там народу тьма собралась, духовая музыка играет.
   Мы прислушались. В самом деле, где-то далеко лязгали звонкие литавры, доносился рык басовой трубы.
   3
   Чтобы не обходить далеко, мы перелезли через забор. Завод теперь наш - кого бояться!
   Абдулка сказал, что люди собрались около доменных печей. Туда мы и устремились.
   Первым на нашем пути стоял прокатный цех - огромное безлюдное здание. Сквозь прорехи в крыше на железный пол падали холодные косые снопы солнечного света. Так просторно вокруг, так весело на душе! Захочу вот и стану работать в каком угодно цехе - теперь наш завод, пролетарский!
   За прокаткой стояли на путях потухшие заводские паровозики-"кукушки", сплошь занесенные снегом. Мы обогнули высокую, пробитую снарядом кирпичную трубу кузнечного цеха и вдали, у подножия доменных печей, увидели большое скопление народа. Пестрели красные косынки женщин, одетых в телогрейки.
   Обгоняя друг друга, мы подбежали и протиснулись в самую гущу толпы, поближе к железной бочке - трибуне.
   Выступал молотобоец Федя. После гибели отца Федя жалел меня: часто заходил к Анисиму Ивановичу и совал мне то ломоть кукурузного хлеба, то кулечек с сахарином. При этом он гладил меня по голове и говорил: "Живи, Леня, на свете, на страх врагам живи!.."
   Сейчас Федя стоял над толпой и выкрикивал:
   - Товарищи! Республика Советов находится в смертельной опасности. У нас нет денег, нет хлеба, нет угля. По всей России заводы и фабрики стоят, шахты затоплены. Нам нужно скорее пустить доменную печь, нужно делать оружие для защиты добытой кровью свободы. Нам не на кого надеяться, товарищи. Мы должны начать работу и, пока нет денег, работать бесплатно, на пользу революции!
   Взметнулось громогласное "ура", тучи галок, сидевших на вершинах домен, взлетели и загорланили, кружась над печами. Заиграла музыка. Федя что-то еще говорил, но уже ничего не было слышно.
   На трибуну поднялся управляющий заводом дядя Хусейн. Он говорил про какого-то американского буржуя Вильсона, который приказал морить нас голодом. Когда дядя Хусейн закончил свою речь, заколыхались знамена, полетели вверх шапки, грянула музыка. Рабочие пели:
   Весь мир насилья мы разрушим
   До основанья, а затем
   Мы наш, мы новый мир построим,
   Кто был ничем, тот станет всем!
   Глядя на Ваську, я тоже стал подтягивать, и мне казалось, что тысячеголосое могучее пение вырывается из одной моей груди.
   Никто не даст нам избавленья:
   Ни бог, ни царь и ни герой.
   Добьемся мы освобожденья
   Своею собственной рукой.
   После митинга рабочие разделились на отряды и с весельем, шутками разошлись по цехам.
   В пустынном, заброшенном заводе зазвенели голоса, здесь и там застучали молотки, раздавался лязг железа. Одни очищали от снега заводские пути, другие растаскивали баррикады, сложенные из опрокинутых, пробитых пулями шахтных вагонеток, третьи грузили в вагоны рассыпанный уголь.
   Потом, радуя слух, донесся откуда-то свисток паровоза, и по шатким рельсам из-за доменных печей выскочил чумазый маленький паровоз-"кукушка". На трубе развевался красный лоскут, а спереди и по бокам, на буферах и подножках, стояли рабочие и радостно размахивали руками, шапками.
   Их встретили дружным "ура".
   - Первая ласточка, товарищи! - закричал один из рабочих, спрыгивая на ходу с паровозика. - Ласточка революции! - И он мелом написал на боку паровозика эти слова.
   "Кукушку" обступили, ласково ощупывали, грелись о ее теплые бока. Я тоже погрел руки, а Уча даже взобрался на буфер.
   Управляющий заводом дядя Хусейн пожал машинисту руку и сказал:
   - Придет время, товарищи, когда будут у нас настоящие паровозы. А эту "ласточку" мы сбережем как память о нашем свободном коммунистическом труде.
   "Кукушка", казалось, тоже слушала дядю Хусейна, тихонько посапывая и распуская по сторонам белые усы пара. Потом она подцепила вагон с углем и, отдуваясь, повезла его в кузнечный цех. Скоро она снова вернулась, притащив паровозный кран с длинным изогнутым носом. Кран стал грузить на платформу железный лом.
   Вдруг неподалеку раздался взрыв, за ним другой. Земля вздрогнула.
   - Козлы рвут! - услышал я чей-то радостный возглас. - В доменной козлы подрывают!
   Напрасно я испугался. "Рвать козлы" - это значит очищать внутренность доменной печи от застывшего чугуна. Теперь ожидай, что скоро пустят доменную печь, а потом - мартеновскую, а за нею - прокатные станы!
   Невозможно было удержаться, чтобы не работать. Вместе со взрослыми мы принялись за дело: собирали разбросанный инструмент, очищали от снега дороги. Я даже снял старую телогрейку, чтобы легче было. Никакая игра не казалась мне такой увлекательной, как эта работа. Особенно радостно было оттого, что я работаю бесплатно, на пользу революции. Если бы мне давали тысячу рублей, я и то не взял бы. Бесплатно работаю, на революцию. Сам товарищ Ленин похвалил бы меня.
   - Молодцы, ребята, - одобряли нас взрослые, - старайтесь, это все для вас делается: вам доведется в коммунизме жить!
   - Мы и так не отстаем, - ответил за всех Васька. - А ну шибче, ребята, лучше старайтесь!
   - Стараемся, товарищ! - закричал я.
   - Правильно, Василий, подгоняй хлопцев!
   Один из рабочих увидел вдали, над трубой кузнечно-костыльного цеха, черный дым, и зазвучали отовсюду оживленные возгласы:
   - Дым, дым!..
   Галки, горланя, закружились над трубой: погреться слетелись. До чего хорошая жизнь началась: даже птицы повеселели!
   В самый разгар работы Уча, рывшийся в снегу, закричал нам:
   - Сюда, скорее сюда!
   Из-под железного хлама он вытащил ржавые, покрытые инеем кандалы страшную, похожую на живую змею цепь с двумя "браслетами" на концах.
   - Оковы, - мрачно проговорил Васька, шевеля звенья цепи.
   Ребята, притихшие, молча разглядывали находку. Я тоже робко притронулся к холодной стальной змее. Васька выпустил кандалы, и они скользнули из рук, звякнули и свернулись клубком.
   - Это Юз рабочих заковывал, - объяснил Васька.
   - Хорошо бы его самого заковать или какого-нибудь буржуйчика! сказал Абдулка.
   - Давайте Сеньку-колбасника закуем! - предложил я.
   - А что? Верно! - согласился Уча. - Поймаем и закуем!
   Васька молчал, не то обдумывая, как лучше заковать колбасника, не то колеблясь, стоит ли пачкать руки.
   - Сеньку неинтересно, - сказал он. - Юза бы заковать...
   Заковать Юза, конечно, было бы хорошо, но он сбежал, а Сенька под рукой. Выманить бы его сейчас из дому, затащить в сарай и заковать, пусть бы орал: "Мамочка, что я теперь буду делать, закованный!" А я бы ему сказал: "Походи, походи в кандалах, как Абдулкин отец ходил и как товарищ Ленин мучился в Сибири!" Вот почему, когда Васька размахнулся и закинул кандалы в снег, я пошел туда, где они упали, поднял и опустил за подкладку телогрейки через дыру в кармане. Неловко было ходить - кандалы перевешивали на один бок и противно звякали, но я не захотел их выбрасывать, затаив злость против ненавистного колбасника.
   Весело было на заводе, хорошо работать под музыку, но кто-то из ребят вспомнил об очереди за хлебом. Нужно было спешить, а то Илюха, чего доброго, получит и съест наш хлеб. Ведь нам выдавали по четверти фунта на душу. Положи в рот - и нет пайка.
   В кооперации уже выдавали хлеб, когда мы вернулись, и очередь наша приближалась. Скоро мы получили по полфунта хлеба, а сверху того по фунту муки в шапку.
   Теперь закон "кто не работает, тот не ест" был не про меня: я сегодня работал, а значит, могу есть!
   4
   Прошло два дня, и нам объявили, чтобы мы собирались в школу. Это была самая радостная новость.
   Школа. Сколько мы мечтали о ней, сколько раз с тоской проходили мимо одноэтажной юзовской гимназии и с завистью заглядывали в окна, за которыми учились буржуйские сынки! Сколько раз бородатый сторож гонялся за нами с метлой. Если сторож не замечал, то мы целый урок стояли под окнами.
   Однажды мы видели, как отвечал урок Сенька-колбасник. В классе, развалясь, сидел красноносый поп отец Иоанн, перед ним, понуро опустив голову, стоял Сенька. Поп злился и ворчал: "Тебе говорят, болван, бог един в трех лицах: бог-отец, бог-сын, бог - дух святой". Колбасник глупо моргал глазами и молчал. Поп Иоанн под конец сказал ему: "Тупа главы твоей вершина, нужна дубина в три аршина" - и велел Сеньке идти на место.
   Мы с Васькой рассмеялись, а Сенька показывал нам кулак.
   Когда раздался звонок на перемену, орава гимназистов под командой колбасника выбежала со двора и осыпала нас грудой камней. "Бей сапожников!" - кричал Сенька. Мы защищались как могли, но нас было двое, а гимназистов человек сто.
   Огорченные, мы ушли домой. Не то было обидно, что нас избили, а то, что нельзя нам учиться. Меня отец кое-как научил читать и писать, но Васька не знал ни одной буквы. А как ему хотелось учиться!..
   И вот пришло счастье. Собираясь в школу, я надел свою драную телогрейку, хотел выбросить кандалы, но раздумал: вдруг Сенька встретится.
   Тетя Матрена дала нам по куску хлеба с солью, по луковице, и мы отправились.
   Над бывшей гимназией празднично развевалось красное полотнище. Учеников собралось человек сорок. У многих висели через плечо холщовые сумки, но в них не было ни книг, ни тетрадей, ни карандашей.
   В длинных светлых коридорах было холодно. Окна почти все выбиты, парты изрезаны ножами. "Наверно, Сенька сделал со зла", - подумал я.
   Веселый шум, беготня наполнили гулкие классы.
   Всех нас собрали в большой комнате. Там в ряд стояли поломанные парты. Расселись кто где. Мы с Васькой облюбовали самую высокую парту в дальнем углу.
   Взволнованные необычным событием в нашей жизни, мы бегали, возились, и некогда было подумать, кто же у нас будет учителем. Поэтому мы удивились и не сразу поняли, что происходит, когда в класс вошел механик Сиротка. Через плечо у него висел наган. (Сиротка работал в отделе по борьбе с контрреволюцией.)
   - Товарищи ребятишки! - обратился к нам Сиротка, когда шум улегся и наступила тишина. - Именем революции объявляю первую рабочую школу открытой. Вы, дети горькой нужды, получили право учиться, чтобы стать грамотными и прийти на смену отцам, которые, может быть, сложат головы за рабочее дело. Тогда вы возьмете наше знамя и пойдете с ним дальше, к светлому коммунистическому будущему.
   Ветер свистел в разбитых окнах, дребезжали торчащие в рамах осколки стекол. Мы сидели тихо и внимательно слушали Сиротку.
   - Буржуи говорят, что мы, рабочие, не сумеем управлять государством. Докажите этим вампирам, на что вы способны, оправдайте великое звание рабочего класса! Все теперь принадлежит вам: школы, заводы и ваша судьба. Учитесь больше и лучше. Надо победить борющиеся с нами классы и пойти дальше. Таково веление жизни, товарищи ребятишки, потому что началась эпоха мировой революции...
   Помолчав, Сиротка закончил свою речь словами, удивившими нас:
   - Жалко, что учителей для вас мы пока не нашли. Некоторые учителя находятся в Красной гвардии, другие расстреляны царским правительством, а еще есть такие, что убежали с кадетами. Совет рабочих и солдатских депутатов приказал мне временно быть вашим учителем, пока не найдем настоящих.
   Хотя из речи нашего учителя я не понял половины слов, зато слова эти были полны тайной красоты: "веление жизни", "эпоха мировой революции".
   После речи Сиротки в класс, позвякивая шпорами, вошел дядя Митяй товарищ Арсентьев. На нем были длинная кавалерийская шинель и серая смушковая шапка со звездой из красного сукна. Он окинул нас всех внимательным взглядом, что-то сказал Сиротке, и они пошли по рядам, оглядывая каждого, ощупывая одежду. Около Алеши Пупка дядя Митяй задержался особенно долго, даже присел на корточки и потрогал его рваные галоши, подвязанные проволокой.