Жариков Леонид. Повесть о суровом друге

   Сиять огнем своих лучей.
   Васька тоже пел. Я взглянул на него и не поверил сам себе: Васька плакал. Первый раз в жизни видел я, как слезы катились у него из глаз. Васька хмурился: не хотел, чтобы я видел, как он плачет. Сам я держался изо всех сил, хотя жалко было Надю.
   - Все. Точка, - сказал Васька на другой день. - Объявляю деникинцам красный террор!
   И мы стали мстить белогвардейцам кто как мог. В одну походную кухню, прямо в кашу, набросали камней, у казака стащили затвор от карабина, на лавке у Мурата заляпали грязью деникинский плакат.
   8
   Однажды Васька шепнул мне по секрету:
   - Ленчик, хочешь посмотреть английскую танку?
   - Где?
   - Ребята рассказывали, что на станцию белогвардейский эшелон прибыл. Пойдем?
   - Айда!
   Мы собрались в дальний путь: до станции железной дороги было семь верст.
   Долго мы шли по степи. За рудником "Ветка" потянулись поля кукурузы и подсолнуха, а за ними - болгарские огороды. Там была бахча. Если подняться на пригорок, можно увидеть издали желтые дыни и полосатые круглые арбузы. Они лежали прямо на земле - подкрадись и рви. Но сейчас все поля были вытоптаны. Все же мы нашли среди спутанной ботвы три небольшие дыни. Две мы тут же съели за здоровье огородника, который сидел в шалаше и боялся нос высунуть. А может, его совсем не было: шалаш, покрытый камышом и сухим бурьяном, мы обошли стороной.
   Третью дыню Васька спрятал за пазуху.
   - Отцу и мамке гостинец, - сказал он, и было смешно смотреть, как дыня оттопыривалась у него под рубахой, как будто там бомба лежала.
   Мы шли не меньше часа. Но вот показалась вдали водонапорная башня и донеслись паровозные гудки. Мы знали, что если прибыли войска, то нас на вокзал не пустят. Поэтому пришлось зайти из-за семафора и шагать по шпалам.
   Хитрость не удалась: часовой с винтовкой заметил нас и помахал рукой, чтобы сошли с путей. Но Васька был скор на выдумку, он стал нырять под вагонами, стоявшими в тупике. Я последовал за ним. Так мы очутились на станции.
   На путях стоял бронепоезд с надписью на тендере: "За Русь святую". Возле него прохаживались офицеры в новеньких погонах. Из орудийных башен торчали стволы пушек. Паровоз, тоже покрытый броней, тихонько посапывал, выпуская белый парок.
   К хвосту бронепоезда была прицеплена открытая площадка, а на ней какое-то железное чудовище, похожее на лягушку. Я смотрел и не мог понять: дом не дом, коробка не коробка. На вагон тоже не была похожа: вместо колес рубчатые ленты. Из башен по бокам выглядывали тупые рыла пулеметов.
   - Это и есть танка?
   - Ага.
   - Как же она едет?
   - Не знаю. Сейчас будут сгружать, увидим.
   Рабочие-железнодорожники стали настилать из досок дорогу прямо через рельсы. Потом какой-то человек в кожаном костюме открыл люк танки и залез в ее утробу. Скоро заработал мотор - заревело, затрещало в машине, синий дым повалил, танка покачнулась, рубчатые ленты побежали кругом, и железная хата, точно гусеница, поползла с платформы на животе.
   Вокруг толпились офицеры и солдаты, все с интересом смотрели. Доски трещали под неимоверной тяжестью. Офицеры радовались, говорили, что если такая громадина пойдет в бой, то все "краснопузые" разбегутся.
   Мы с Васькой переглянулись: ишь, гады, торжествуют. Но мы не очень испугались! Я вспомнил, как Петя говорил: будем бревна кидать под ихние танки, остановим! Я подбадривал себя, а самому было страшно смотреть. Чудовище ползло, и все вокруг грохотало, даже земля тряслась, и стекла звенели в окнах. Как его бревном остановишь, если он эти бревна подминает под себя, как щепки!
   Деникинцы, веселые, бежали за танкой, обгоняли ее, хлопали по бронированным бокам, заглядывали в щелки. Мы тоже, смешавшись с толпой солдат, подходили близко. А Васька даже плюнул незаметно в щелку. Я его понимал - обидно было, что беляки радуются.
   Скоро железное чудовище уползло, а мы вернулись на станцию. Бронепоезд "За Русь святую" разводил пары, а потом ушел.
   На какое-то время вокзал опустел. Мы собрались было в обратный путь, но тут опять началось оживление, раздались звонки, извещавшие о подходе нового поезда.
   Если так, надо было остаться: мы теперь красные партизаны, и надо глядеть в оба, что белогвардейцы будут делать. Комсомольцам надо обо всем знать.
   Из поселка прискакали кавалеристы на сытых конях, все в чеченской форме, в кубанках. Кони и люди выстроились вдоль перрона лицом к железнодорожным путям. Нас с Васькой чуть не затоптали. Пришлось укрыться за будкой, где раньше торговали лимонадом.
   Скоро на станцию влетел эшелон с войсками. Заиграли трубы, всадники вскинули обнаженные шашки. Из штабного вагона вышел генерал с черной повязкой на глазу, с шашкой и маузером.
   Откуда-то появилась толпа горожан во главе с Цыбулей. Они поднесли генералу буханку пшеничного хлеба и солонку. Потом один бородач налил генералу бокал вина. Тот поднял бокал и крикнул хриплым голосом:
   - Пью за вас, орлы мои!
   Он выпил вино и разбил бокал о рельс.
   Грянуло "ура", кавалеристы обнажили шашки.
   - Я знаю, кто этот косой, - шепнул мне Васька. - Это генерал Шкуро!
   - А кто ему глаз выбил?
   - Нашлись добрые люди...
   Не успели мы опомниться, как оба едва не упали от неожиданности и удивления. Все что угодно можно было ожидать, только не этого. Среди офицеров, окружавших генерала Шкуро, мы увидели Геньку Шатохина. Надменный кадет в форме держал себя щеголем и даже перчатки белые надел, как тогда на речке Кальмиус.
   Я со страхом подумал: если Генька увидит нас, то не сносить нам головы. Сам генерал Шкуро выхватит саблю, чтобы нас зарубить.
   Не отрываясь, Васька смотрел на кадета. Нет, он не боялся помещичьего сынка, а завидовал ему. Ненамного кадет старше, а вот взяли его в армию. Почему же белогвардейцы берут своих, а наши наотрез не хотят записывать нас? Вот, наверно, о чем думал Васька, глядя на красивую, в серебре шашку кадета, на его сапожки со шпорами, на серую кубанку с малиновым верхом.
   Мы сначала прятались за будкой, а потом Васька юркнул под вагон: хотел быть поближе к Геньке.
   Мне было боязно оставаться одному за будкой, и я перебежал к Ваське. Мы притаились под колесами вагона.
   Между тем генерал Шкуро в сопровождении офицеров ушел в здание вокзала. А Генька остался на перроне. Важный, он расхаживал вдоль штабного вагона, как будто охранял его. Из-под вагона нам были видны его сапоги и конец шашки. А Генька - ну и хвастун! - прогуливаясь, незаметно стукал каблуком о каблук, чтобы шпоры звякали.
   Прятаться под вагоном было опасно, сидеть неудобно, и мы собрались давать тягу, но в это время к Геньке кто-то подошел:
   - Здравствуй... То есть здравствуйте, Геня...
   Я мог поспорить, что это был голос Сеньки Цыбули. Я присмотрелся и по грязным ногам узнал колбасника.
   - Здравствуй, если не шутишь.
   - Не узнали? Я Цыбуля... Помните, воевали вместе.
   - Как я мог с тобой воевать, если я офицер, а ты гражданская крыса.
   - Гы-гы, крыса... Смешно. А почему на вас такая форма красивая, Геня?
   - Обыкновенная, офицерская...
   - А ты... а вы теперь уже не кадет?
   - Как видишь, подпрапорщик.
   - А что вы тут делаете?
   - Спасаю Русь святую.
   - Мы тоже спасаем... У нас в городе уже пятнадцать рабочих и крестьян повесили.
   - Ну и правильно. Этих большевиков надо душить...
   Лицо у Васьки взялось красными пятнами. Я боялся, что он не выдержит, вылезет из-под вагона и бросится на кадета. Осторожно я потянул его за рубаху:
   - Тикаем, Вась...
   За пристанционным поселком мы устроили засаду на Сеньку: знали, что он будет возвращаться в город мимо посадки, и засели в кустах.
   Скоро Сенька показался. Мы сначала пропустили его, а когда хотели окружить, он спохватился и бросился бежать. Ваське нечем было запустить в колбасника, и он, торопясь, достал из-за пазухи дыню и кинул Сеньке вслед. Дыня угодила ему прямо в затылок. Сенька икнул, но удержался на ногах и еще сильнее пустился улепетывать от нас. Дыня раскололась. Жалко было оставлять добро, я хотел поднять запыленные куски, да противно стало. Бросил.
   На другой день Васька принес из города кучу новостей: Красная Армия наступает, белогвардейцы сматывают удочки, а на Черном море в городе Одессе французские моряки не захотели воевать против русских рабочих, восстали и подняли на своих кораблях красные флаги революции.
   У нас, на окрестных рудниках, скапливались партизаны. Белогвардейцы метались по городу.
   - Приходит вам крышка, - шептал Васька, глядя, как уезжают из города деникинские пушки, как тянутся по улицам обозы, а худые клячи везут кухни с кашей, а в каше камней полно - ребята набросали...
   Жить стало веселее. По вечерам небо загоралось багровыми зорями, и Васька, глядя на них, говорил, что это не от солнца, а от красных знамен. Западные пролетарии всех стран идут к нам на выручку. "Скоро, скоро, думал я, - алые знамена заполнят всю нашу красивую, освобожденную от деникинцев степь".
   - Недолго осталось вам жить на свете! - говорил Васька, провожая белогвардейцев. - Самую тютельку осталось вам жить, и даже меньше!..
   Глава двенадцатая
   ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
   И взойдет над кровавой зарею
   Солнце правды, свободы, любви,
   Хоть купили мы страшной ценою
   Кровью нашею - счастье земли.
   1
   Власть в городе менялась по нескольку раз в день. О том, кто занял город, узнавали по флагам на доме лавочника Мурата.
   Утром, прежде чем выйти на улицу, мы выглядывали в окно. Если над крыльцом своей лавки Мурат вывесил красный флаг - в городе наши. Тогда все высыпали за ворота. Если черный - махновцы. Если болтался желто-голубой лоскут, значит, город занял атаман Петлюра.
   Но вот уже прошла неделя, как наши отступили на Пастуховский рудник, а на лавке Мурата болтался ненавистный белогвардейский флаг: бело-красно-синяя тряпка. Васька жалел, что не ушел с Красной Армией. Ведь там, за Пастуховским рудником, все наши: комиссар дядя Митяй, Сиротка, отец Алеши Пупка - дядя Ван Ли.
   Генерал Деникин укреплял позиции, белые не собирались сдавать город. На фронт прибывали все новые и новые войска. Кроме "Дикой дивизии" Шкуро, прибыли еще три: Корниловская, Дроздовская и Марковская. Бои шли непрерывно: не могли наши взять город. Уж очень велики были силы у Деникина.
   Каждое утро я выходил из дому с надеждой, что белогвардейцев прогнали, но трехцветный лоскут по-прежнему болтался над кирпичными ступеньками лавки Мурата, нагоняя тоску и напоминая о том, что мы в плену.
   Вот почему, когда с Пастуховки начинался орудийный обстрел и у нас на улицах рвались снаряды, я не пугался, а радовался: это были наши снаряды!
   Семь дней тянулись как семь лет. На восьмой я созвал друзей на чердаке моего пустого дома.
   Нас собралось четверо: Абдулка, Уча, Илюха и я. Многие ребята с нашей улицы не могли прийти: одни умерли от тифа, другие - с голоду. Алешу Пупка убил белогвардейский офицер за то, что он распевал запрещенную песенку:
   Ой, бог, ты оглох
   И залез на небо.
   А рабочим выдают
   По осьмушке хлеба.
   На пустом чердаке, за трубой, еще лежала примятая солома, на которой когда-то спал дядя Митяй.
   Мы подошли к слуховому окну и стали наблюдать, как возле завода горел и взрывался склад снарядов. Белые клубы дыма, похожие на бутоны, плавно взлетали к небу. Над терриконом "бутоны" разворачивались на лету и от пламени были похожи на красные розы, лепестки которых осыпались на землю. Немного спустя доносился грохот взрыва.
   - Во бахает! - Илюха вытер рукавом нос и засмеялся.
   В эту минуту над крышей взвыл снаряд и ухнул где-то неподалеку. Мы так и присели.
   - Ого! Дядя Митяй гостинцы белякам прислал, - сказал я.
   Над головами пропел еще один снаряд. Илюха вылупил глаза и крикнул:
   - Фунт колбасы белякам на обед!
   - Борща кастрюлю! - вопил Абдулка, провожая третий снаряд.
   - Огурцов с баклажанами на завтрак!
   - Ды-ню-ю! - кричали мы, перебивая друг друга и приплясывая в деревянных босоножках на чердачном настиле.
   Вдруг донесся крик перепуганной курицы. Илюха выглянул в слуховое окно и схватил меня за рукав:
   - Шкуровцы!
   Мы осторожно подкрались к окну и пригнулись, чтобы шкуровцы нас не заметили. Мимо домов скакали двое верховых, а впереди, отчаянно хлопая крыльями, бежала курица. Один из белогвардейцев запустил в нее чем-то, но промахнулся, другой выстрелил из нагана. Курица перевернулась, подрыгала желтыми лапами и затихла. Третий наклонился с седла, поддел курицу концом шашки и положил добычу в сумку.
   - Вот гады, курей наших бьют!
   - Споем? - предложил Уча, бесстрашно сверкая глазами.
   - Споем.
   Уча запел первым:
   Ой, дождь идет,
   На дороге склизко!
   Мы дружно подхватили:
   Утикай, буржуй Деникин,
   Уже Ленин близко!
   На соседнем дворе разорвался снаряд, черепица на крыше загремела. Заткнув уши, мы подождали, пока утихнет гул, и снова затянули:
   Винтовочка тук-тук-тук,
   А красные тут как тут.
   Пулеметы тра-та-та,
   А белые ла-та-та!
   Когда шкуровцы скрылись за углом, мы смелее выглянули из окошка и стали оглядывать окрестности.
   Всюду виднелись крыши землянок, поросшие полынью и лебедой. На улице было пустынно. В окнах торчали подушки - защита от пуль. Люди опять сидели в погребах. В первые дни туда выносили только соломенные тюфяки, потом стаскивали кровати, столы, и скоро на голубоватых от плесени стенах появлялись полотенца на гвоздиках и даже картинки. Погреб становился жилой комнатой.
   Тоска. Все наши ушли с частями Красной Армии. На улице осталось только пятеро мужчин; я, Васька, Анисим Иванович, Уча и Абдулка. Илюху я не считал мужчиной: он был трус и по целым дням не вылезал из погреба. Отца Учи, старого грека, я тоже не считал мужчиной за то, что он чистил белогвардейцам сапоги.
   Главным из всех мужчин был, конечно, Анисим Иванович. Каждый день с утра до ночи вместе с Васькой он делал босоножки, а по ночам тайком чинил старую обувь. Готовые пары Васька относил в сарай и засыпал углем.
   - Дядя Митяй придет скоро, - объяснил он мне однажды, - а обуви у красноармейцев нету, вот мы с батей и починяем про запас.
   Я смотрел на крышу Васькиной землянки, и мне вспомнилось, как недавно за эту обувь чуть не убили Анисима Ивановича... К нам пришли четверо, все в черных волосатых бурках. Главный, у которого спереди не было зуба, оказался, как я потом узнал, комендантом города, есаулом Колькой фон Граффом. Это он когда-то сжег в коксовой печи моего отца и зарубил мать...
   Деникинцы были пьяны. Фон Графф, входя, стукнулся головой о притолоку. Разозлившись, он указал на Анисима Ивановича револьвером и спросил:
   - Ты, что ли, сапожник Руднев?
   - Я, - ответил Анисим Иванович.
   - Обувь есть?
   - Какая обувь?
   - Чего дурачком прикидываешься? Сапоги, ботинки починенные есть?
   - У сынишки есть, а мне зачем она? - ответил Анисим Иванович.
   По двору ходили белогвардейские солдаты, скрипела дверь погреба. Они чем-то гремели в сарае.
   - Одевайся, - приказал фон Графф.
   Тетя Матрена бросилась к офицеру:
   - Ваше благородие, за что? Ведь он калека.
   - Не вой, цел будет твой калека.
   Анисим Иванович сполз с кровати, надел шапку и хотел взобраться на свою тележку, как фон Графф остановил его:
   - У тебя, оказывается, катушек нету. Так бы и сказал...
   Фон Графф хотел уйти, но в это время вошел в землянку бородатый деникинец. В руках он держал целую охапку починенных сапог, ботинок и опорков.
   - Ваше благородие, в сарае нашли, - доложил он.
   Фон Графф прищурился, остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.
   - Так-с... - сказал он. - Врешь, значит? - И вдруг стеганул Анисима Ивановича плетью по глазам. Еще раз, еще!
   Васька бросился вперед и закрыл собой отца.
   - Калеку не трогай, - сказал он, упрямо опустив голову.
   - А тебе чего надо, шмендрик? - И, неожиданно обняв за голову, он прижал ему пальцем нос, да так, что брызнула кровь.
   Оттолкнув Ваську в дальний угол землянки, фон Графф подошел к Анисиму Ивановичу.
   - Чья обувь?
   - Дите не смей трогать! - крикнул Анисим Иванович, бледнея. Руки у него тряслись.
   - Обувь чья, спрашиваю? - И фон Графф потянулся за наганом.
   - Моя.
   - Для кого?
   - Себе, на хлеб менять.
   Фон Графф поглядел на тележку Анисима Ивановича, на обрубки его ног и с силой погрозил плетью:
   - Я тебе, кукла безногая!.. Завтра кожу принесут, будешь служить на Добрармию. - И фон Графф повернулся так резко, что повалил табуретку.
   При выходе он опять стукнулся головой о притолоку и, совершенно озлившись, хватил ногой в дверь так, что она сорвалась с петель и вывалилась во двор.
   Я выскочил следом за деникинцами и увидел на улице Сеньку Цыбулю. Прячась за углом, колбасник, как видно, поджидал белогвардейцев. Значит, он, предатель, и привел к нам фон Граффа. Не мог забыть своей злобы, мстил нам.
   На другой день Анисим Иванович слог в постель, чтобы не работать на белогвардейцев, но фон Графф, к счастью, больше не приходил...
   Уже завечерело, а мы всё стояли на чердаке и смотрели на затихший город. Вон там, за бугром в степи, Пастуховский рудник. Наверно, сейчас наши красноармейцы после стрельбы пьют чай с белым хлебом...
   - Ох, есть хочется! - со вздохом проговорил Илюха.
   - Хотя бы корочку погрызть.
   - Хлопцы, а у меня в сарае хлеб кукурузный спрятан, - похвалился Абдулка.
   - Принеси, - заныл Илюха. - Жалко, да?
   - Ишь хитрый! Это я для мамки на шапку выменял. Мамка больная лежит.
   Но все-таки дружба взяла верх: Абдулка сбегал к себе в сарай и скоро принес черствый, весь в паутине, ломоть кукурузного хлеба, а кроме того, два кусочка сахарина и жестяной чайник воды. Хлеб и сахарин мы разделили на части и стали пить "чай", по очереди потягивая из носика белого, побитого ржавчиной чайника.
   - Ничего, скоро будем настоящий хлеб есть, - сказал я.
   - Почему ты знаешь?
   - Знаю. Скоро наши побьют беляков, и тогда хлеб начнется.
   Илюха, Абдулка и Уча молчали. Потом Абдулка солидно заметил:
   - Трудновато. За беляков Немция заступается.
   Илюха мотнул головой, хотел что-то сказать, но закашлялся. Слезы выступили у него на глазах. Отдышавшись, Илюха прохрипел:
   - Не знаешь, так молчи! Немция не заступается. Германия и Фифляндия за них, вот кто!
   Я ухмылялся, потому что знал: Фифляндия не заступится.
   - Давай поспорим, что Фифляндия не заступится! - предложил я.
   - Давай. На что спорим?
   - На два лимона!*
   _______________
   * Миллион.
   - Тю, что за два лимона купишь? Давай на сто лимонов.
   - Давай!
   Ребята разняли наши руки. В это время на чердак влез Васька. Наклонив голову, чтобы не удариться о низкие стропила, он подошел к нам и сел на деревянную перекладину.
   - Вы что тут делаете?
   Илюха оживился и пригрозил мне:
   - Сейчас ты заплатишь мне сто лимончиков. Мы сейчас у Васьки спросим. Вась, а Вась, скажи: Фифляндия заступается за белогвардейцев?
   - Не Фифляндия, а Финляндия. - Васька взял чайник и напился из носика. - А насчет того, кто заступается, то дело ясное: буржуи финские за белых, а рабочие за нас.
   Илюха смущенно замолчал и, чтобы я не требовал с него сто лимонов, перевел разговор на другое:
   - А скажи, кто победит: мы или белогвардейцы?
   - Мы победим, - уверенно заявил Васька. - У нас Буденная армия собирается.
   - Какая Буденная?
   - Красноармейцы все, как один, на конях и с шашками. Ух и смелые! А Буденный - командир, из бедняков. Сам в атаку ходит. Беляки если увидят его издалека, то сразу тикают... Один раз интересный случай был. Отца Буденного белые захватили в плен и говорят: "Выдай сына, отпустим". А он отвечает: "Подавитесь вы своими словами, чтобы я родного сына выдал". Тогда белые говорят: "Мы тебе кишки выпустим и собакам бросим. Живи до утра, а на рассвете казним". Узнал про это Буденный и поскакал к своему товарищу красному командиру. "Дай, - говорит, - полк кавалерии, мне надо отца выручить". - "Не могу дать, люди мои устали". - "Ну хоть сотню". "Не могу". - "Тогда десяток бойцов дай". - "Нет". Задумался Буденный: что делать? Ночь кончается, скоро отца расстреляют. Сел он на коня, взял с собой родного брата, и поскакали они на белых. "Первый эскадрон направо! Второй эскадрон налево!" - скомандовал Буденный. "Ура-а!" Увидели деникинцы Буденного, и давай бог ноги! Подлетел он с братом к тюрьме, отсек голову часовому, тюрьму открыл, взял отца, посадил на коня, и шукай ветра в поле!
   - Ух, как интересно! - выдохнул Абдулка.
   - Расскажи еще, - попросил Уча. - Вась, расскажи.
   - Некогда. - Васька подмигнул мне.
   - Вась, а как ты узнал про Буденного? - спросил Илюха, подозрительно прицеливаясь хитрым глазом.
   - Сорока пролетала и мне рассказала, а тебе, рыжему, поклон передавала.
   - Скорей бы прогнали белых, - сказал со вздохом Абдулка.
   - Прогоним, чего ты беспокоишься? - сказал Уча. - Скинем их в Черное море, и нехай купаются с карасями.
   - Поесть бы карасиков... жареных, - сказал Илюха, облизываясь.
   - Карасиков... Тут картошки не видим, хлеба не достанешь, - сказал Уча с досадой.
   - А помните, как мы обедали в столовой при Советской власти? спросил я.
   - Фартовая была жизнь, - согласился Васька. - А будет еще лучше. Надо только Деникина разбить, чтобы война кончилась.
   - Скажи, Вась, какая будет жизнь?
   - Правда, расскажи, - попросил я.
   - Тогда такая жизнь придет, что у вас головы не хватит понять.
   - А ты все равно расскажи...
   Плавно покачиваясь и обняв руками согнутые колени, Васька задумчиво смотрел в слуховое окно, сквозь которое было видно далекое небо, повисшее над тревожной, изрытой окопами родной нашей степью. Чуть заметная улыбка озаряла его лицо.
   - Перво-наперво ни одного богача на свете не останется. Захочешь нарочно найти, и ни одного буржуя не сыщешь на всей земле, во всех странах и государствах, за морями-океанами... И воевать тогда люди перестанут. В городах построят высокие дома. А в них лампочки загорятся, не керосиновые, а такие... фонари! Много-много, может, целый миллион или сто тысяч. Ярче солнца засияют! А на улицах будут абрикосы расти, вишни, разные тюльпаны. Даже в заводе зацветут деревья. Работай и слушай, как птицы поют... Пацаны тогда все до одного научатся читать и писать, а вырастут, сами станут председателями! Вот какая жизнь придет! Коммунизм называется...
   - На всей земле так будет?
   - На всей, - сказал Васька. - Останутся на свете одни рабочие и крестьяне.
   - А когда это будет?
   Уча даже рассердился на Абдулку и строго сказал:
   - Тебе прямо завтра подавай! Васька что говорит? Надо сначала Деникина прогнать.
   Васька поднялся и сказал:
   - Ну хватит... Ленчик, пойдем, я тебе что-то сказать должен, - и Васька подмигнул ребятам, - по секрету всему свету...
   2
   Мы спустились с чердака. До самой землянки Васька молчал, а во дворе остановил меня и сказал:
   - Хочешь порадоваться?
   - Хочу.
   - Только тише... - Васька оглянулся по сторонам. - Я тебе что-то скажу, а ты помалкивай, ладно?
   - Да говори скорее...
   - Погоди, сейчас скажу. - Он опять посмотрел по сторонам, как будто боялся, что кто-то услышит, потом сказал тихонько: - Дядя Митяй у нас сидит.
   - Не ври!
   - Ей-богу.
   Я кинулся к землянке, распахнул дверь и замер от того, что увидел.
   За столом спиной к двери сидел лысый белогвардеец. Синие погоны выгнулись на плечах, защитного цвета солдатская гимнастерка была перехвачена широким ремнем и пузырилась на спине. Белогвардеец обернулся, и я узнал дядю Митяя. Только он сильно похудел, и черных как уголь усов не было.
   В другое время я бросился бы к нему, но что означали белогвардейские погоны? Не может быть, чтобы дядя Митяй стал беляком!
   Дядя Митяй, передразнивая меня, вытянул губы и прищурил один глаз.
   - Дядя Митяй, ты беляк, что ли?
   - Так точно, ваша сковородь! - ответил он, и все засмеялись.
   Тогда только я догадался: дядя Митяй нарочно переоделся, чтобы его, красного партизана, не поймали деникинцы.
   - Вот, значит, какие дела, - продолжал дядя Митяй прерванный разговор. - Бронепоезд "Орел" выходит из ремонта утром, а там еще три наготове: "За Русь святую", "На Москву" и "Деникин". Ударят с двух сторон, и плохо придется нашим. Я послал через линию фронта троих - ни один не прошел. Мне самому никак нельзя, опознают.
   - Да-а, - в раздумье произнес Анисим Иванович, - в таком положении только мальчишка может помочь.
   Они замолчали. Дядя Митяй переглянулся с Анисимом Ивановичем, и тот сказал мне:
   - Леня, пойди-ка, сынок, принеси угля из сарая. Вон ведро, а лопата на месте.
   Я так и знал: не доверяют. Ну и пусть... Все равно будет по-моему... Я взял ведро и вышел из землянки. Прежде чем идти в сарай, я подкрался к окошку и стал прислушиваться к разговору взрослых.
   - Не забыл? - спросил дядя Митяй у Васьки.
   - Нет.
   - А ну, повтори.
   Я видел, как Васька встал перед дядей Митяем по стойке "смирно" и начал быстро говорить:
   - "Командиру четвертого полка товарищу Сиротке. Завтра на рассвете кавалерийский полк Шкуро при трех бронепоездах, тридцати пулеметах пойдет в наступление. Не ожидая, атакуйте. Сигналом красной ракеты дайте знак. Красные партизаны ударят с тыла. Передает комиссар Арсентьев".
   - Молодец! - похвалил его дядя Митяй. - Теперь погуляй, я после еще спрошу. Нужно крепко запомнить.
   Васька взял картуз и вышел во двор. Мы вместе зашли в сарай, и он помог мне насыпать ведро угля. Потом мы присели.
   - Ленчик, ты не обижайся на дядю Митяя... Это я приказ выучил. Сегодня ночью пойду на рудник: надо пронести его через фронт... Думаешь, мне не жалко тебя? Еще как... Хочешь, вместе пойдем?
   Я молчал, не знал, что ответить.
   - ...И больше не придем, - продолжал Васька. - Запишемся в красноармейцы, дадут нам винтовки, и тогда мы отплатим богатеям за все. Они твоего отца погубили и моего сделали калекой...