Жариков Леонид. Повесть о суровом друге

   - А ты как думал? - смеясь, ответил рабочий.
   У меня захватило дыхание. Сон и усталость исчезли. Я даже привстал с колен матери и со страхом и жалостью стал рассматривать натертые на ногах темные круги - кольца, следы от кандалов.
   Я с замиранием сердца слушал рабочего.
   - ...Ну, а кто в царской тюрьме побывал, тот и про Ленина знает, потому что Ленин двадцать лет жизни провел в тюрьмах, ссылках и в изгнании. Не год, учтите, и не три, а двадцать лет. Ну так вот. Настоящая фамилия его не Ленин, а Ульянов. Ленин - партийное звание, как бы сказать - для секрета, чтобы царским ищейкам труднее было его найти. Родился Ленин на Волге, семья у них была образованная. Старший брат, Александр Ульянов, известный революционер, делал покушение убить царя, да сорвалось у них дело. Александр был повешен по приказу царя...
   Рабочий обернулся в темную степь, к чему-то прислушиваясь. Невдалеке шуршала трава: кто-то шел к нам. Мы ждали, но никто не появлялся. Вдруг из мрака возник мальчик в длинных холстинных штанах, такой же рубашке навыпуск, нестриженый и худенький. Позади мальчика, положив ему руку на плечо, плелся слепой. Мы молчали. Слепой приблизился к костру, и я поразился: это был Бедняк из Васькиной сказки, тот самый, которого я видел последний раз на базаре. Он одряхлел и сделался слепым. Как и тогда, у него висела через плечо на бечевке бандура.
   Стоя у костра, нищий нащупал слепыми руками струны бандуры и, глядя поверх костра в темную ночь, тронул зазвеневшие струны и проговорил негромко:
   Гей, гей!
   Прийшов Ленин до царя Миколы,
   Прийшов до панив-богачей:
   "Доколе будете землей володиты,
   Доколе будете хлиб наш исты.
   Доколе будете волю нашу ногами топтать?
   Выходите, будемо биться не на жизнь, а на смерть!"
   Все, кто сидел у костра, слушали нищего. Никто даже не шелохнулся. Только мальчик-поводырь спокойно, будто его ничто не касалось, присел у костра, сложил ноги калачиком, достал из кармана горсть крошек и, подвинувшись к огню, щепоткой выбирал их с ладони и ел.
   А нищий пел, бряцая струнами старой бандуры:
   ...Собирае царь своих воевод:
   "Гей вы, слуги мои вирни,
   Паны вельможни, богачи заможни,
   Сидайте на коней, мне, царю, допомогайте,
   Бейте голодранцев-бедняков!
   За холопа - крест,
   За Ленина - медаль!"
   Посидали на коней паны-богачи,
   Поскакали на Ленина...
   У костра было так тихо, что слышался шум пламени да потрескивание угольков.
   ...Кличе Ленин хлиборобив-беднякив,
   Кличе шахтарив голодных,
   Сам сел на коня, червоне знамя развернув.
   "Гей, гей, - кличе Ленин,
   Бийти ворогив-богачей,
   Кровь их панську у поли с песком мишайте!.."
   Перебирая струны, Бедняк пел о том, как съехались в поле буржуйские и рабочие полки и ударились грудь в грудь. Бились день, бились два - никто никого не мог одолеть. Позвал царь еще много богачей, привезли они с собой пушки, а у рабочих одни кирки. Тогда кликнул Ленин тех, которые в Сибирь сосланы, но у них руки были в кандалах. Кликнул он бедняков, что по тюрьмам сидели, но те ответили: "Крепки решетки, батько, нельзя их сломать". Бились рабочие с буржуями еще три дня. Уже много врагов лежало потоптанных конями, уже Ленин царю голову срубил, а буржуи все скакали и скакали отовсюду, окружали Ленина и его войско.
   Слепой бандурист замолк, потом сильно ударил по струнам, зарокотали они, зазвенели грозно, и слепой запел:
   Слухайте, бедняки голодни, шахтари замучени,
   Вставайте и вы на помогу Ленину,
   Бо тяжко ему биться за долю народную.
   Сидайте на коней, берите зброю грозную,
   Поспешайте туда, где бьется Ленин,
   Бо уже тяжко ему биться.
   Старик закончил песню, провел рукой по струнам и, мигая слепыми глазами, проговорил хрипло:
   - Дай боже миру селяньскому, войску рабочему и вам всим, православным христианам, здравия на многие лита... - И слепой замолчал, ожидая подаяния.
   Мать и женщина с ребенком всхлипывали, солдат в сердитой задумчивости глядел в огонь. Мать достала из-за пазухи царские три рубля, завернутые в платочек, и подала мальчику. Женщина, сморкаясь и вытирая глаза, развязала свой мешок и протянула мальчику два початка кукурузы.
   - Спасибо, отец, - сказал рабочий, растроганно глядя на слепого, хорошую думу ты поешь. Садись погрейся.
   - Нет, наш путь далекий.
   - Куда ты же ночью пойдешь?
   - У меня всегда ночь, - ответил нищий, и они пошли потихоньку впереди мальчик, за ним слепой. Никто ни слова не сказал, пока нищие не скрылись из виду.
   - Видите, уже и народ понимает, что надо собираться на битву: думы складывает, - сказал наконец рабочий. - Не-ет, - угрожая кому-то, добавил он, - революция не кончилась, господа! Революция только начинается!
   Костер догорал. Солдат сходил куда-то и принес охапку соломы и сухих веток. Огонь опять разгорелся, да так, что все отодвинулись. Искры метались над пламенем и оседали на нас. Тьма вокруг стала непроглядной.
   Хотя и уютно было лежать на коленях у матери и усталость брала свое, не мог я забыть слепого. Куда же он пошел ночью? Солдат стал рассказывать про войну, про то, как наши не хотят воевать, кидают винтовки и братаются с германцами. Я слушал про все это, а перед глазами стоял слепой и то, про что он пел. Если бы Васька слыхал, он бы сказал мне: "Одевайся, скорей. Идем на помощь к Ленину!"
   4
   Занималась розовая заря, когда мать разбудила меня. У костра уже никого не было. Мы с матерью отряхнулись от пепла и пошли, оставив позади тлеющий беспламенными угольками костер.
   Остановились мы на развилке дорог и задумались: куда идти? Может, там, впереди, никаких сел нету?
   - Пойдем, сынок, отец там небось голодный сидит.
   Низкое солнце светило в спину. Было зябко ступать по холодной, еще не согретой солнцем дорожной пыли.
   Поспешая за матерью, я стал думать об отце. Вот он председатель, а никакой пользы с этого нет. Только и радости, что можно арестовать кого-нибудь, а поесть не достанешь. Если бы я стал председателем, я бы первым делом забрал у Цыбули всю колбасу... Скорее бы идти домой, там, наверно, уже дядя Сиротка с винтовками из Петрограда приехал, Васька ждет.
   Уже был полдень, когда мы достигли большого села с церковью и двухэтажным белым каменным домом, обсаженным чуть зазеленевшими тополями. Это было панское село Шатохинское.
   На окраине села крестьяне пахали на волах землю. За плугами черными стаями вспархивали грачи.
   Мать спросила у крестьян, нельзя ли в этом селе поменять чего-нибудь.
   - Навряд, - угрюмо отозвался один из них, - мы сами на пана работаем. Попытайте у пана, а у селян нема хлеба.
   На мостике через ручей нас догнал громко рявкающий диковинный фаэтон на резиновых дутых колесах со спицами. Фаэтон катился сам, без лошадей. Я вспомнил, что такой фаэтон называется автомобилем. На высоком сиденье человек в кожаной тужурке вертел колесо, надетое на палку. Сбоку торчала резиновая груша, которую он мял, и она рявкала.
   Испугавшись, я шарахнулся в сторону, автомобиль проехал, обдав нас грязью. За мостиком он густо задымил, два раза выстрелил и покатился к барскому дому. Я успел заметить, что позади в машине сидел человек в круглом черном котелке, в белых перчатках и с тростью.
   Мы шли не спеша мимо длинного ряда облупленных белых хаток, крытых соломой.
   И в этом селе мы ничего не поменяли, хотели уже уходить, как вдруг со стороны барского дома донеслись звуки музыки. На улице столпились крестьяне. Из их разговоров мы узнали, что к помещику Шатохину приехал из Петрограда какой-то селянский министр.
   Мать подумала и решила пойти к панскому дому - может, покормят чем бог послал.
   К дому с колоннами мы подходили несмело.
   На широком дворе девочка в легком розовом платьице и двое жирных барчуков играли в мяч. Зависть сковала мне сердце, когда я увидел большой красно-синий с белыми полосками резиновый мяч величиной с кавун. Такого я и в жизни не видывал!
   Мать остановилась у каменных ворот. Краснолицый карапуз-барчук, увидев нас, спросил:
   - Чего надо?
   - Подайте, Христа ради, кусочек хлеба, - с трудом выговорила мать.
   - Сейчас, - сказал барчук. Он подошел к своим товарищам, пошептался с ними и зачем-то побежал к дому.
   Вернулся он скоро, несмело приблизился к нам.
   - Вот вам булочка, - сказал он и положил мне на руку что-то завернутое в бумагу. Я глянул и растерялся: в бумаге лежала щепка и кусочек каменного угля. Барчук весело поскакал на одной ноге в глубь двора.
   Я взглянул на мать: у нее по щекам катились слезы.
   Вот как над нами насмеялись! Что бы Васька сделал на моем месте? Да он бы этого...
   Я схватил камень и погнался за барчуком. Второпях я нечаянно наступил на склянку и порезал ногу. Я сел на землю, зажав рану, кровь текла сквозь пальцы. Мама подбежала и, страдальчески сморщив лицо и укоряя меня, оторвала от мешка клок и туго перевязала рану.
   - Бедность плачет, богатство смеется, - вдруг услышали мы позади себя хриплый голос.
   Возле панского дома, опершись на палку, стоял знакомый нам дед-крестьянин, которого мы встретили вчера в степи.
   - Веди хлопца до брички, - сказал он сердито и, не говоря больше ни слова, пошел к волам.
   Мать подвела меня к гарбе, усадила в солому, и мы поехали. К удивлению, ехать пришлось недолго. Бедная хатка деда стояла невдалеке от барского дома.
   Дедушка Карпо - так звали нашего знакомого - и его бабка Христя приняли нас заботливо. Бабка промыла мне ногу у колодца, перевязала чистой тряпкой и привела в хату. Там она накрошила мне в миску тюри, подвинула деревянную ложку и сказала:
   - Стебай, хлопче...
   Наверно, и у царя не бывало такой вкусной тюри, как у бабки Христи. Я так спешил есть, что закашлялся. За одну минуту я опорожнил миску. На душе сделалось легко, нога перестала болеть. Не мог я забыть одного - обиды на барчуков.
   Пока мать разговаривала с бабкой Христей, я вышел из хаты. Со двора был виден богатый дом помещика Шатохина.
   Хорошо бы подползти к барскому дому и назло сломать в саду яблоню. А еще лучше отнять у барчуков красивый мячик.
   Я решил: пока никто не видит, проберусь в панский сад. Желание хоть чем-нибудь отомстить барчукам побороло страх.
   В глубине дворика деда Карпо стояла старая клуня. Сразу же за ней начинался панский сад.
   Возле клуни я еще раз осмотрелся, не подглядывает ли кто за мной, потом лег на землю и пополз на животе, работая локтями и коленками.
   - Там яблукив нема! - раздался над моей головой чей-то голос.
   От страха я прирос к земле, а потом покосился вверх. На соломенной крыше сидел грязный, нечесаный хлопец и смотрел на меня без всякой вражды.
   - А тебе чего надо? - спросил я недовольным тоном.
   - Яблукив у панском саду ще нема. Они летом бувают.
   - Без тебя знаю... Ты кто?
   - Сашко. А ты видкиля?
   - Из Юзовки... Хочешь, мячик у буржуев отнимем?
   Сашко мигом съехал с крыши, и мы осторожно проползли под колючей проволокой в панский сад и затаились в кустах смородины.
   Из открытых окон помещичьего дома доносились звон посуды, женский смех, нестерпимо вкусно пахло жареным мясом.
   - До пана Шатохина министр приихав, курей едят, - сказал Сашко.
   Интересно было поглядеть, как селянский министр, приехавший из Петербурга, ест курей. Но нельзя было и мячик прозевать. Поэтому я шарил глазами по двору, ища барчуков.
   Пошептавшись, мы проползли еще несколько шагов и притихли под развесистой яблоней, прячась за кадушкой.
   - Залезь на дерево, - прошипел мне на ухо Сашко.
   - Лежи, надо мячик отнять.
   Мы ждали барчуков с мячом, но они не показывались.
   До барского дома было рукой подать. Тянуло заглянуть в окно, откуда доносился веселый шум.
   Я влез на кадушку, уцепился за сук и взобрался на яблоню.
   Отсюда хорошо было видно, что делалось внутри панского дома. В комнате под потолком сверкала люстра. А на длинном столе блестели высокие бутылки с серебряными горлышками, виднелись высокие рюмки на тонких ножках, а посреди на большой тарелке красовался будто живой, а на самом деле жареный гусь.
   Стол окружали гости: барыни в белых, голубых, розовых платьях, какие-то пузатые дядьки, а главное - селянский министр из Петербурга, тот самый, которого я видел в автомобиле.
   Министр что-то рассказывал, то и дело попивая из рюмки и прикладывая к губам белую тряпку. Все жадно слушали его рассказ и даже перестали есть.
   - ...И вот мы отправились к государю, - донесся до нас голос министра. - Можете себе представить, господа, как я волновался: мы ведь шли к нему не с поздравлениями, а шли предложить отречение от престола... Мне было неудобно еще и оттого, что я предстану перед государем в пиджаке, небритый... Все-таки ведь царь!.. С трепетом вошли мы в салон-вагон, ярко освещенный чем-то светло-зеленым. Тут были Фредерикс, министр двора, и еще какие-то генералы... - Селянский министр опять хлебнул из рюмки и стал прикуривать длинную коричневую сигарку.
   Я вспомнил, что такую точно сигарку курил Юз. Пока селянский министр, чиркая спичками, прикуривал, все, кто сидел за столом, молча глядели на него. Он подымил и еще раз отхлебнул из рюмки.
   - ...Через несколько минут к нам вышел государь. Он был одет в форму одного из кавказских полков... От нашего имени князь Львов произнес небольшую речь и закончил ее словами: "Подумайте, государь, помолитесь богу и подпишите отречение". При словах "помолитесь богу" царь усмехнулся. Потом он пошел в другую комнату и принес оттуда заготовленный им самим текст отречения. Оно было написано на машинке на небольшом листке бумаги. Царь поглядел на нас и сказал: "Сначала я предполагал подписать отречение в пользу сына, но потом передумал и передаю престол моему брату Михаилу".
   - Шо там. Ленька? - шептал снизу Сашко.
   - Пьють, - отвечал я с дерева.
   - Кого бьють?
   - Не бьють, а пьють... из рюмок. Молчи.
   Селянский министр откинулся на спинку кресла и, задумчиво глядя на недопитую рюмку, продолжал:
   - ...Перед тем как подписать высочайшее имя, государь, помню, поглядел на нас и грустно спросил: "Действительно ли, господа, все кончено?" Князь пожал плечами, и царь подписал...
   Сашко сильно дернул меня за штанину. Я глянул вниз, и сердце мое зашлось от радости: я увидел катящийся по земле мяч, тот самый красно-синий с белыми полосками, который я видел раньше.
   Я прямо-таки упал с дерева и прижался к земле, точно кошка в ожидании добычи.
   Вслед за мячом из-за дома выбежал маленький, лет пяти, барчонок в коротеньких плюшевых штанишках и такой же курточке. Он догнал мяч, схватил его и, размахнувшись, бросил туда, откуда мяч прикатился. Сам барчонок, расстегивая на ходу штанишки, побежал прямо на нас. Подскочив к яблоне, где мы лежали, он остановился и присел. Мне стало до того противно, что я отвернулся, а Сашко потянулся к палке.
   Я вспомнил о щепке, которую дали мне барчуки вместо хлеба. Сейчас отомщу...
   - Забирай его в плен, - прошептал я, и не успел барчонок подхватить штанишки, как мы оцепили его с двух сторон.
   - Руки вверх! - приказал я.
   Барчонок доверчиво поднял руки, не выказывая ни малейшего страха. Наверно, он подумал, что мы играем с ним.
   - Ты буржуй? - спросил я грозно.
   - Я эсел, - ответил барчонок.
   - Жалко бить, маленький, - сказал я.
   - А вы кто? - простодушно спросил барчонок.
   - Мы большевики, - ответил я как можно строже.
   - А я эсел, и мой папа эсел.
   Клокоча от злости, я передразнил:
   - "Эсел, эсел", на колу висел! Тикай отсюда, пока по шее не надавали!
   Не успел я проговорить это, как Сашко стукнул барчука по затылку, барчонок не ожидал этого и так испугался, что не закричал, а молча, то и дело оглядываясь, побежал к своему дому.
   Несолоно хлебавши, сердитые, мы с Сашко вернулись на дворик деда Карпо. А тут еще, когда пролезали под проволокой, я зацепился и порвал штаны.
   А в барском доме гремело веселье. Я глядел туда с обидой и вспоминал слова рабочего в степи у костра: "Не царь враг, а буржуи". И правда: ишь задаются, хуже, чем при царе.
   Ничего, припомню я вам щепку...
   5
   Ночевали мы у деда Карпо. Я спал на голых полатях, но мне было тепло и уютно, как дома.
   Утром бабка Христя дала матери целый фартук пшеницы и ничего за это не взяла. А еще они с матерью пошли по соседям и там поменяли почти все вещи, кроме утюга. Мать наменяла пять стаканов проса, десять фунтов ячменя, связку цибули, ведро картошки и много семечек. Мешок наш приятно отяжелел.
   Какое счастье привалило! И еду мы добыли, и домой не пешком пошли: дед Карпо запряг волов и повез нас в город.
   Всю дорогу я лежал в гарбе и смотрел в небо, где, мерцая крылышками, пели жаворонки, плыли веселые облака.
   Дед Карпо не спеша погонял волов и разговаривал с матерью:
   - Був я вчера на базаре. Ходят слухи, шо главный большевик Ленин в Россию вертается. Кажуть, теперь селянам землю дадуть... Хотел я спытать у городового, чи як вони теперь называются - новая полиция, чи шо? Стоит австрияка с шаблей. Я кажу: "Гражданин!" - "Какой я тебе гражданин?" - "А як же! - говорю. - Теперь свобода". - "Вот я тебе дам в морду, и узнаешь свободу". Бачь, голубонька, опять паны, опять неволя. Ось послали мене селяне в город, есть тамочки один человек, он только и знает правду про Ленина.
   - Дедушка, я могу рассказать про Ленина, - сказал я.
   Дед Карпо усмехнулся:
   - Хто тоби сказав?
   - Рабочий...
   - Лежи, сынок, не мешай нам разговаривать, - сказала мать.
   Покачивалась гарба, проплывали курганы, сплошь запестревшие яркими весенними цветами, а я лежал в гарбе, как в люльке, и любовался степью. Скоро показалась вдали Богодуховская балка, а за нею открылся наш задымленный городок с заводскими трубами, с терриконами шахт. Сердце радостно зашлось: скоро увижу Ваську.
   Мы въехали в город со стороны базара. Мать решила заглянуть туда, чтобы поменять зерно на муку, а семечки - на подсолнечное масло.
   На базаре я столкнулся с колбасником Сенькой. Он был одет нарядно, как на пасху. За ним плелась целая орава гимназистов и кадетов.
   Сенька долго глядел на меня в упор и вдруг рассмеялся.
   - Председатель, - сказал он, - господа, поглядите, председатель приехал на своих рысаках!
   Кадеты захохотали, глядя на понурых волов деда Карпо.
   Сенька дернул меня за подол рубахи:
   - Ну, как живем, председатель? Помнишь, спорил, что твой отец главный? Брехун, ваше благородие! В городе мой папаня главный! И я главный над тобой! Я могу весь город купить. Хочешь, тебя куплю? - спросил вдруг он, перемигиваясь с кадетами. - Говори, сколько ты стоишь вместе с этой рубахой и со штанами?
   - Я не лошадь, не продаюсь, - сказал я хмуро.
   - А я все равно куплю, - настаивал Сенька, не отпуская подола моей рубахи. - Говори, сколько за тебя дать, плачу все до копейки!
   - Я тебя сам могу купить.
   Опять кадеты засмеялись, а Сенька воскликнул:
   - Купи, плати двадцать тыщ! Ну, плати! А-а, голопузик, денег нема. А у меня есть. Вот, смотри. - И Сенька достал сначала из одного кармана, потом из другого, потом из-за пазухи три пачки настоящих царских денег трехрублевок, десяток, пятерок, даже несколько сотенных бумажек с портретом царя. Он взял одну сотенную и сказал: - Хочешь, порву?
   - Хочу.
   Сенька разорвал сотенную, сложил половинки и еще разорвал их, потом сложил четвертушки и тоже разорвал. Клочки от денег он швырнул в небо, развеяв их по ветру.
   - Видал?
   - Видал.
   - Хочешь, еще порву?
   - Порви.
   - Ишь ты, я лучше духов куплю! Эй, тетка!
   К нему подошла женщина, крепко державшая обеими руками флакон духов, завернутый в белый платочек.
   - Почем? - важно осведомился колбасник.
   - Сто рублей.
   - Получай! - Сенька плюнул на пальцы и стал отсчитывать деньги. Взяв духи, он открыл их и побрызгал себе на грудь.
   Поплыл приятный аромат.
   - Хочешь понюхать? - спросил он.
   Шут меня дернул потянуться носом к флакону. Сенька сунул мне под нос дулю.
   - Чем пахнет? - спросил он под громкий хохот кадетов.
   Даже рыжий Илюха, оказавшийся неподалеку, засмеялся.
   Сенька стал мне противен. Я отошел и наблюдал за ним издали.
   Колбасник облил духами свою братию, побрызгал на курицу, потом сорвал у забора желтый цветок мать-и-мачехи, смочил его духами и, крякая от удовольствия, стал нюхать:
   - Ух, как пахнет!
   Пустой пузырек Сенька забросил через забор, и вся орава направилась к лотку покупать папиросы "Шуры-муры". Ко мне подошел Илюха:
   - Ленька, ты разве ничего не знаешь?
   - А что?
   - Думаешь, почему они тебя председателем дразнят?
   - Не знаю.
   - Твой отец уже не председатель. Его вчера скинули. Сенькин отец стал председателем.
   На душе стало тяжело и тревожно. Я решил, не скажу матери и не буду верить Илюхе, пока у Васьки не спрошу.
   Мать выменяла на зерно и подсолнухи полпуда муки и бутылку подсолнечного масла.
   Деду Карпо нужно было ехать туда же, куда и нам. Мы сели в гарбу и поехали.
   Вот и окраина, а дед Карпо все ехал с нами.
   - Значит, вам куда? - спросил он у матери.
   - Нам вон на ту улицу, где лавка.
   - Та и мени вроде туда, я точно не знаю.
   - А кого вам нужно? - спросила мать.
   - Та оце ж люди казали, председатель Устинов десь, тут живо, а в якой хате, не знаю.
   Мать рассмеялась:
   - Что ж вы раньше не сказали, дедушка!
   - А шо?
   - Устинов - мой муж.
   Дед остановил волов и с недоверием уставился на мать, поглядел на меня.
   - Ты жинка Устинова?
   - Правду говорю, - повторила мать с улыбкой.
   Дед покачал головой.
   - Чого же ты раньше не обозналась? От вы, бабы, секретный народ! Гей, ледачи! - весело прикрикнул дед Карпо на волов и стукнул палкой одного из них. Ленивый вол только взмахнул хвостом. Гарба закачалась на ухабах.
   Дед и моя мать смеялись. Они не знали, что отец наш уже не председатель...
   Мы повернули за угол. Возле Абдулкиной землянки сидела на лавке Тонька. Увидев меня, Тонька сорвалась с места и помчалась сзывать ребят. Они высыпали тучей и закричали:
   - Ленька приехал!
   - Ленька, где ты был?
   Дед Карпо остановил волов возле нашего домика. Мы слезли. Мать открыла ворота, и волы въехали во двор. "Где же Васька?" - подумал я и в эту минуту увидел, как он вышел из-за угла с двумя ведрами на длинном коромысле. Я побежал навстречу. Смеясь от радости, мы обнялись.
   - Приехал?
   - Ага.
   - А кто это с вами?
   - Дед Карпо, он добрый, пойдем к нам.
   Как ни старался Васька казаться веселым, а по глазам я понял: Илюха правду говорил от отце.
   - Расскажи, Вась...
   - Чего рассказывать, - сердито ответил Васька, - бить их надо, а не рассказывать. - И Васька пнул ногой торчавший из земли обломок кирпича. Ты иди домой, а я воду мамке отнесу и приду к тебе.
   6
   Мы с матерью застали отца лежащим на кровати. Подложив руки под голову, он о чем-то глубоко задумался.
   "Горюет", - мелькнуло у меня, но отец, как только увидел нас, вскочил, веселый, обнял мать и меня, а когда вошел в хату дед Карпо и мать рассказала о нем, отец протянул деду руку со словами:
   - Это хорошо, гость из села кстати приехал, раздевайся.
   Отец усадил деда Карпо на табуретку, сам сел напротив, близко, лицом к лицу.
   - Ну, зачем пожаловал, как там беднота живет в селе? Допекают вас помещики? Рассказывай, дедушка!
   - Дела, товарищ Устинов, як сажа бела. Революцию зробили, царя скинули, а получилось як в той сказке про мужика и медведя: панам вершки, а селянам корешки. Скажи, коли нам землю дадуть?
   - А от кого ты ее ждешь, дедусь?
   - Та не знаю. Временное ж правительство есть, хай ему сто чертив у печонки.
   - Временное правительство, дед, те же самые паны. Они тебе ничего не дадут. Сами берите землю, делите между собой и засевайте.
   - Мы рады взять, так не дают же!
   - А вы силой.
   - Та де там силой? Понагнали охраны. Там таки австрияки стоять з винтовками и шаблями, шо близко не подойдешь.
   - А вы сабли о колено, винтовки об забор. А нет - жгите имения! сказал отец. - Пускайте им красного петуха, пусть горят, гады! Земля должна быть у тех, кто ее своими руками, как дите родное, нянчит.
   - Палить, кажешь?.. Гм... це дило! - проговорил дед Карпо, задумчиво трогая белый ус...
   Мать суетилась у плиты. Она уже замесила тесто на вареники. Я скоренько притащил из сарая ведро угля и начал растапливать плиту, прислушиваясь к разговору отца с дедом Карпо.
   - А еще селяне просили спытать, - говорил дед, - правду кажуть, шо Ленин приедет до нас?
   - Слух такой прошел, - сказал отец, - твердо мы не знаем. Но нам известны письма Ленина, и в этих письмах товарищ Ленин учит нас, что на той революции, которая была в феврале, мы не остановимся. Это только начало революции. Начало!
   Мать поставила на стол вареники. Пришел Васька. Мы весело уселись за стол. Только дед Карпо не стал есть и скоро уехал.
   Я так наелся, что у меня раздуло живот, как барабан. И все-таки я съел еще три вареника и два незаметно положил в карман.
   Едва мы закончили обед, как в сенях послышался веселый топот ног. Дверь распахнулась, и в хату вошли сначала однорукий механик Сиротка с дорожным сундучком, потом, вытирая ноги о порог, Мося, а за ними грязный, всклокоченный и радостный шахтер Петя с Пастуховки. Они только что вернулись из Петрограда и прямо с поезда - к отцу.
   Что тут поднялось! Отец кинулся обнимать друзей, а те его. Они хохотали, хлопали друг друга по плечам. Запыхавшись, отец сел на табуретку и сказал:
   - Говорите сразу: правда, что Ленин в Россию приехал?
   - Правда! - ответил Сиротка.
   - Видели его?
   - Не только видели, но и встречали! - горячась, вставил Петя. - Я его даже на руках вместе с питерцами нес.
   - Ну рассказывайте!
   Сиротка, хмурый, подсел к отцу:
   - Нет, сначала ты расскажи, что тут у нас произошло?
   Отец развел руками: