Страница:
После осмотра дядя Митяй вышел в коридор, а затем вернулся в сопровождении двух красногвардейцев, нагруженных ворохами разнообразной одежды и обуви.
Все стало ясно. Мы заволновались.
Сиротка начал вызывать нас по очереди к доске, где дядя Митяй разбирал кучу вещей и выдавал кому новый пиджак, кому теплую шапку, кому тяжелые солдатские ботинки с обмотками.
Когда вышел к доске Алеша Пупок, все притихли. На мальчишке была такая рвань, что нельзя было понять, во что он одет.
Комиссар дядя Митяй, хотя и знал Алешу, удивленно развел руками, оглядывая его женский сак.
- Ну и фасон у тебя, брат, - сказал он с горькой шутливостью, - и у какого ты портного заказывал?
Под смех ребят Алешу Пупка одели с ног до головы. Сначала Сиротка снял с него и выбросил в коридор рваный сак без пуговиц. Вместо него на Алешу надел новое пальто, теплую шапку-ушанку, дал новые солдатские ботинки, и громадные - от пяток до подбородка - голубые галифе, обшитые на заднем месте кожей.
Ваське досталась зеленая военная гимнастерка, а мне - новые ватные штаны и черная жилетка. Вернувшись на место, я осторожно, чтобы не звенели кандалы, снял свою телогрейку и напялил на себя жилетку. Она была без рукавов, грела плохо, но зато в ней имелось четыре карманчика.
В классе раздался смех, когда Уче дали сапоги. Дядя Митяй и Сиротка растерялись: сапог пара, а у гречонка одна нога. Обрадованный Уча сам нашел выход и сказал, что он сперва износит левый сапог, а потом на той же ноге будет носить правый.
Никого не обделили - каждому что-нибудь досталось. Когда дядя Митяй ушел, Сиротка сказал, что подарки прислал нам Совет рабочих и солдатских депутатов.
- Я знаю, - тихонько шепнул мне Васька, - это Ленин прислал нам одежду.
Растроганные, мы долго не могли угомониться.
Потом начался урок. Тетрадей не было. Откуда-то принесли кипу старых газет "Русское слово" и роздали каждому по газете. Карандаш был один на весь класс - у Витьки Доктора. Нам вместо карандашей дали по кусочку древесного угля. Если им провести по газете, получалась ясная линия.
Снова поднялся шум: шуршание газет, шепот. После этих приготовлений учитель опросил всех по очереди, кто грамотный, а кто совсем не знает букв.
Васе пришлось пересесть в левую часть класса, где собрались неграмотные. Вместо него ко мне посадили Витьку Доктора.
Сердце зашлось от счастья: мы в школе и сейчас начнем учиться! Но вдруг опять открылась дверь, и в класс вошли какие-то люди с винтовками. Они вызвали Сиротку. По громкому разговору за дверью я понял: поймали какого-то юнкера, и красногвардейцы пришли спросить, что с ним делать.
- Не отрывайте меня по пустякам, - говорил Сиротка. - Не знаете, что делать? Посадить в кутузку до моего прихода.
Не успели уйти эти, как появились новые, опять вызвали Сиротку и сказали, что его срочно требуют к телефону. Наш учитель в сердцах хлопнул дверью и не пошел.
Урок начался с того, что Сиротка вывел мелом на доске букву "А" и приказал:
- Кто неграмотный, пишите букву "А" - две палочки головами вместе, одна поперек.
Каждый должен был десять раз написать эту букву у себя на газете. Умеющим писать: мне, Витьке Доктору и еще двоим ребятам, - он стал громко диктовать с какой-то бумажки.
Разгладив свою газету на парте, я старательно выводил:
"Товарищи рабочие, солдаты, крестьяне, все трудящиеся!
Рабочая и крестьянская революция окончательно победила в Петрограде..."
Руки мои дрожали. Напрягаясь изо всех сил так, что на лбу выступил пот, я аккуратно выводил каждую букву. Сначала писал на полях газеты, а когда не хватило места, начал чертить буквы прямо на газете, где было напечатано отречение царя: "Божiею милостiю Мы, Николай Вторый..."
"Дождался, царюга-зверюга", - невольно подумалось мне, и я с удовольствием подчеркнул написанную мною строчку: "Революция окончательно победила". Я хотел еще яснее обвести эти хорошие слова, но у меня сломался уголек. Писать было нечем. Я оглянулся: Васька тоже сидел сложа руки, нос у него был испачкан в угле. Оказалось, что у многих ребят кончились угольки, и они сидели, не зная, что делать.
Васька сообразил. Он поднялся с места и сказал:
- Товарищ учитель, я знаю, чем писать.
- Говори, Руднев.
- Палочки обжечь, получатся угольки.
- Ну попробуй сделать.
Васька сбегал на улицу и скоро вернулся с пригоршней щепок. Тут же, в классе, их обожгли с одного конца. Неважные получились угольки, но все-таки...
Занятия возобновились. Сиротка ходил по классу и диктовал:
- "Революция окончательно победила в Петрограде, рассеявши и арестовавши последние остатки небольшого числа казаков, обманутых Керенским..."
Чтобы Витька Доктор не толкнул меня под локоть, я отодвинулся. Витька огрызком карандаша уже давно написал и теперь вертелся, заглядывая ко мне в газету. Ему было хорошо: он еще при царе учился в приходской школе, но мне не хотелось уступать Витьке, я старался написать не хуже его. Повернувшись к нему спиной, чтобы он не заглядывал, я трудился. Но Витька вдруг засмеялся и крикнул учителю:
- А Ленька неправильно пишет!
- Как так неправильно? - возмутился я.
- Слово "Керенский" он пишет с маленькой буквы, а нужно с большой.
- Вот так сказанул: Керенский рабочих расстреливал, Ленина хотел арестовать, а мы его будем писать с большой буквы?
- Рабочие здесь ни при чем, - сказал Витька. - Если фамилия, значит, нужно с большой.
- Может, скажешь, что и царя Николая нужно писать с большой буквы?
- Конечно.
Это было слишком. В классе поднялся шум. Как Сиротка ни успокаивал, ребята кричали.
- С маленькой писать буржуя Керенского! - кричали даже те, кто вовсе не умел писать. - И царя Николая с маленькой!
Потом все замолкли и ждали, что скажет наш вожак. Васька поднялся с места и громко сказал:
- Хватит, попили нашей крови! Нехай буржуи пишут с большой, а мы будем с маленькой!
- Писать будем так... - сказал Сиротка, нахмурив брови. Мы насторожились. Воцарилась тишина, ученики впились взглядами в Сиротку. Писать будем так, как требует грамматика, то есть с большой буквы. Керенский от этого больше не станет, он для нас теперь маленький, вроде блохи. А кричать в классе не разрешаю, - продолжал Сиротка строго, - вы не в буржуазной школе, а в пролетарской. Должна быть дисциплина и сознательность. Если нужно спросить, подними руку и скажи: "Прошу слова".
- Съел? - прошипел Витька, поворачиваясь ко мне.
- Только выйди, я тебе дам! - пригрозил я.
Сиротка продолжал диктовать, а мы старательно шуршали угольками по газетам.
- "За нами большинство трудящихся и угнетенных во всем мире. За нами дело справедливости. Наша победа обеспечена..."
Подождав, пока отставшие закончат писать, Сиротка стал диктовать дальше:
- "Товарищи трудящиеся! Помните, что в ы с а м и теперь управляете государством. Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмете в с е д е л а государства в с в о и руки.
...Берегите, храните, как зеницу ока, землю, хлеб, фабрики, орудия, продукты, транспорт - все это отныне будет в с е ц е л о вашим общенародным достоянием...
Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)".
Слово "Ленин" мне захотелось написать красным, но чем? Потом я вспомнил: у меня под полой телогрейки вместе с кандалами должен быть кусочек бурой шахтной породы. Я пошарил и нашел. Слово "Ленин" получилось таким красивым, что ребята запросили: дай. Не хотелось мне, чтобы у других было так же, как у меня, но я подумал: "Нельзя быть жадным, ведь мы все теперь товарищи". Я роздал ребятам по кусочку породы, только Витьке Доктору не дал.
Когда закончился диктант, Сиротка прошел по рядам, и у кого было чисто написано - хвалил, а кто размазал уголь по газете - ругал. Меня он даже погладил по голове и сказал:
- Молодец!
На переменке никто не кувыркался, не скакал. Все ходили степенно: боялись помять подаренную одежду.
Абдулка даже не захотел подворачивать рукава новой телогрейки, и они висели до коленей. Я решил помочь ему, но он зашипел на меня:
- Отойди, не цапай!
После урока чистописания рассказывали стихи. Витька Доктор, задаваясь, рассказал "Дети, в школу собирайтесь". Я прочитал "Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет". Васька удивил всех, он вышел к доске и громким голосом рассказал тот самый стих, который напевал старик гусляр: "Поховайте та вставайте, кайданы порвите. И вражею злою кровью волю окропите!.."
Горящее от волнения лицо Васьки было красивым, а глаза - точь-в-точь два огонька.
На этом уроки закончились. Две работницы внесли в класс большую тарелку, накрытую газетой, и роздали каждому ученику по кусочку селедки без хлеба и по две сладкие ландринки.
5
Счастливый день! Все было радостным: и слова Ленина, которые диктовал нам Сиротка, и светлая классная комната, и подарки Совета, и наш однорукий учитель, вооруженный наганом.
Уплетая на ходу ржавую селедку, мы высыпали на улицу.
Около дверей школы стоял мрачный Илюха, теперь он жалел, что не пошел учиться. Глаза у него загорелись завистью, когда он увидел надетые на всех нас обновки: сапоги, валенки, новые пальто.
- Илюха, ты чего не захотел учиться? - спросил Витька Доктор, подбегая к рыжему.
- Я ученый, - важно ответил тот, - а сапоги я себе на базаре куплю. Подумаешь, задаются...
По дороге домой Илюха все время косился на мои ватные штаны, потом спросил равнодушно:
- Почем платил?
- Рубля три, нос подотри.
- Я всерьез спрашиваю, - тоном купца повторил Илюха.
- Бесплатно дали.
- Гм... А пинжак почему не дали?
- Дадут.
- Лёнь, а Лёнь, - сдался наконец Илюха и спросил жалобно: - А мне можно учиться?
- Ты же ученый.
Илюха не ответил. Он остановился и начал всматриваться в дальний конец улицы.
- Глядите! - воскликнул он. - Глядите, буржуи работают. Ой, умора!..
Посреди мостовой под охраной четырех красногвардейцев выковыривали ломами вмерзшие в землю камни, носили песок буржуи. Здесь были толстые барыни в шляпах с перьями, купцы в меховых шубах. Даже городовой Загребай в фуражке без кокарды стучал по камням молотком. Потом я рассмотрел в толпе богатеев колбасника Цыбулю. С недовольным видом он тыкал в землю лопатой и то и дело вытирал платком лоб.
Толстые барыни в туфлях на высоких каблуках носили малюсенькие камни и хныкали, будто им было тяжело.
Прохожие обступили буржуев и посмеивались:
- Копайте, копайте! Поработайте хоть немножко в своей жизни!
Цыбуля косился злыми бычьими глазами и бурчал себе под нос:
- Не шибко радуйтесь, недолго продержится ваша власть кошачьих, свинячьих депутатов...
- Чего они здесь копают? - с удивлением спросил Уча.
- Осужденная буржуазия, - объяснил Васька.
Кто-то из ребят увидел Сеньку Цыбулю. Он стоял невдалеке и, глядя на своего арестованного отца, ревел, размазывая по лицу слезы.
Я толкнул Ваську локтем и тихо, чтобы не спугнуть колбасника, зашептал:
- Вась, давай закуем Сеньку?
- Брось, охота тебе пачкаться!
Охота? Нет, не охотой нужно было назвать мое желание расправиться с колбасником, у меня даже ноги затряслись - так я хотел поймать Сеньку. Кто посадил в тюрьму Абдулкиного отца - дядю Хусейна и заковал его в цепи? Кто на суде надел кандалы на руки дяде Митяю, нашему председателю Совета? Нет, я Сеньку закую! Кандалы были при мне.
- Уча, закуем? - шепотом, чтобы не слышал Васька, предложил я гречонку.
- Давай! - И Уча погнался за колбасником.
Я бросился наперерез Сеньке. Но все дело испортил Илюха. Он побежал прямо на Цыбулю и закричал: "Лови его, держи!" Колбасник увидел меня и пустился во весь дух вдоль улицы. Уча снял с плеча сапоги и швырнул их вдогонку Сеньке. Сапоги угодили тому в ноги, он запутался в них и, не добежав до калитки, брякнулся наземь.
Два прыжка - и я очутился верхом на своем исконном враге. Абдулка, Илюха и Уча держали Сеньку, а я, торопясь, тянул из кармана кандалы.
- Руки ему заковать, - хрипел Абдулка.
- Лучше ноги, держи ноги.
Как назло, кандалы зацепились за подкладку, и я никак не мог их вытащить.
- Ка-ра-ул! - дрыгая ногами, завопил колбасник.
Уча заткнул ему рот шапкой.
Наконец я достал кандалы, но тут понял, что не знаю, как нужно заковывать. Почему-то мне сделалось стыдно, вспомнились слова Васьки: "Охота тебе пачкаться!" Я поднялся и сказал ребятам:
- Пустите его к свиньям.
Сенька, всхлипывая, поднялся и, ни слова не говоря, поплелся по улице. Отойдя, он вдруг закричал:
- Подождите, оборванцы! Скоро до нас немцы придут, тогда всех вас на сук!
Я размахнулся, чтобы запустить в колбасника цепями, но кто-то сильный сжал мою руку. Я повернулся и увидел коренастую фигуру управляющего заводом дяди Хусейна.
- Ты что делаешь? - строго спросил он.
- Это буржуй, - пытался оправдаться я.
Подошел Абдулка и добавил:
- Он угнетал Леньку.
- Верхом на Леньке катался, - поддержал Васька.
Дядя Хусейн отобрал у меня кандалы, молча оглядел их.
- Довольно, откатались, - сказал он негромко и задумчиво; вспомнил, наверно, как сам был закован в цепи. - Теперь, Вася, никто не посмеет надевать на человека цепи. Не допустим! А эти кандалы сдадим в революционный музей, пусть лежат под стеклом, чтобы люди никогда не забывали, что значит буржуйская власть. А сейчас айда по домам, хлопцы!
6
До поздней ночи я ворочался в постели - никак не мог уснуть. Сколько интересного было в этот день! А сколько еще будет впереди! Теперь у нас свобода. Хотя нет у меня ни отца, ни матери - все люди для меня родные, все товарищи.
Товарищи! Стоит только прошептать это слово, и возникает перед глазами яркое утро. В зелени акаций поют птицы, а небо над городом высокое и просторное; кажется, оттолкнись, взмахни руками, как крыльями, и взлетишь высоко-высоко! А там, в небе, только разводи руками в стороны и плыви. Вот движется навстречу белое облако, ты облетаешь его стороной или становишься на облако ногами и громко кричишь: "Товарищи, я товарищ!" Далеко земля, никто не слышит, только птицы летают вокруг. А ты плывешь, сидя на облаке. Куда хочешь плыви, хоть в самый Петроград. В этом городе тоже развеваются красные флаги, и подходит сам Ленин, подходит и говорит: "Ну, товарищ, слезай!" Обняв за плечи, как когда-то делал отец, Ленин поднимает меня и смеется: "Ах ты товарищ!.."
Глава девятая
НЕМЦЫ И ГЕРМАНЦЫ
Слушай, рабочий,
Война началася!
Бросай свое дело,
В поход собирайся.
1
Я проснулся и сразу же вспомнил о духах. В землянке было тихо. В щели сквозь закрытые ставни просеивались солнечные лучи. Где-то во дворе громко и неспокойно кудахтала курица. За окном тарахтела бричка и тонкий голос кричал:
- Бабы, глины, глины!
Я лежал и думал о том, что тетя Матрена, Васька и Анисий Иванович, наверное, ушли на базар, что у меня под подушкой лежит недоеденный сухарь и что с утра я собирался делать духи.
Я поднялся, достал сухарь и, обмакнув его в ведро с водой, начал грызть. Дверь землянки оказалась запертой снаружи. Я наполнил колодезной водой три пузырька, вылез в окно и взобрался по стволу акации на крышу, чтобы делать из цветов духи.
Бескрайняя степь открылась передо мной. Темно-зеленым ковром стелилась она по балкам и курганам до самого горизонта, а там, за синеющим рудником, сходилась с небом. Совсем близко, на горе, виднелся Пастуховский рудник с черной насыпью шахтного террикона. Видна была вся наша горбатая улица.
Около дворов грелись на солнце лохматые собаки, а в пыли купались воробьи.
Над терриконом заводской шахты уже не вился желтый дым, не пели гудки по утрам. Все ушли на войну, и завод опять остановился. В городе стало жутко. Ползали слухи: "Немцы подходят".
В раздумье я сидел на краю крыши, напротив цветущей акации. Тяжелые ветви ее начинались от кривого ствола и поднимали на крышу белые пахучие гроздья. Акация стояла белая, как в снегу.
Я сорвал одну гроздь и начал проталкивать цветы в горлышко пузырька. Если ими набить полный пузырек, хорошие, говорят, получаются духи.
Напротив через улицу стоял мой старенький дом с заколоченными крест-накрест окнами. Еще не прошло года с тех пор, как погиб мой отец и пропала мать. Я смотрел на знакомые ставни, и слезы подступали к глазам. Вспоминались ласковые руки матери, жалостливые взгляды соседей, и на душе становилось еще горше. И только мысль о Васе, о нашей дружбе немного утоляла боль...
Сидя на крыше, я неожиданно услышал невдалеке чей-то пронзительный свист.
Через три двора от меня на крыше своего дома стоял Илюха. Задрав голову в небо, где, кувыркаясь, летали голуби, Илюха свистел, приседая от натуги. Изредка он поднимал длинный шест, на котором развевались рваные отцовские штаны с вывернутыми карманами, и размахивал шестом над головой. Увидев меня, он воткнул шест в трубу и, сложив ладони трубкой у рта, что есть силы крикнул:
- Ленька-а-а-а!
Расстояние, отделявшее нас, позволяло разговаривать свободно, не напрягая голоса, но я понимал Илюху: так приятно было набрать полную грудь свежего степного ветра и крикнуть, прислушиваясь к отклику эха. Я напрягся и ответил так громко, что куры, гулявшие на улице, бросились врассыпную.
- До нас гер-ман-цы-ы пришли-и-и!.. - кричал Илюха. - Пойдем смотреть!
Пришли германцы... Я тотчас вспомнил слова Анисима Ивановича. Он вчера приехал домой поздно и, молча оглядев нас, сказал:
- Хлопцы, а ну ко мне!
Анисим Иванович обнял нас с Васькой и шепотом сказал:
- Если немцы придут, смотрите не проболтайтесь за погреб. Вы теперь не маленькие, должны понимать.
Потом я слышал, как он говорил тете Матрене:
- Тут может явиться секретный человек. Если меня не будет дома, сховаешь его в погреб, накормишь и постелю сделаешь. Только смотри...
Ночью Васька объяснил мне, что секретный человек будет поднимать рабочих против германцев, которые хотят свергнуть Советскую власть и поставить гетмана Скоропадского.
- А кто этот гетман? - спросил я.
- Шут его знает! Царь на Украине. Одним словом, буржуй, - заключил Васька с чувством невыразимой досады и злости...
Посмотреть, какие из себя германцы, было интересно и страшно. Я спрыгнул с крыши и побежал к Илюхе.
Через минуту мы уже мчались в центр города, откуда доносился неясный гул.
- А я по-германски умею, - похвастался Илюха и с важным видом достал из-за пазухи горсть пищиков от желтой акации, но тут же снова спрятал их в карман, наверно, боялся, что я попрошу посвистеть. - А знаешь, германцы ох и злые, глаз во лбу один, вот здесь, посередке, и говорят не по-нашему.
- Не выдумывай!
- Не веришь, сам услышишь.
- А ну скажи что-нибудь по-германски.
- Я бы сказал, да не поймешь ты. Ну, например: "Драйцик-двайцик, хурды-мурды, тирим-бирим, чох". Что я сказал?
- Не знаю.
- Я сказал: "Пойдем домой, я тебе пирогов дам".
Раньше я видел людей, которые разговаривали не по-нашему, это были военнопленные немцы. А какие же германцы?
- Меня вчера один приглашал, - продолжал Илюха. - "Приходи, говорит, - в гости, саблю дам". Что, не веришь?
- Верю, - ответил я, хотя знал, что Илюха врет: вчера германцев в городе не было.
Шагая по улице, я в нетерпении оглядывался по сторонам. Вдруг я увидел на заборе большое объявление. Половина его была написана не по-русски, а на другой половине я прочитал:
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Каждый, кто передаст германскому командованию
большевистских агитаторов, получит за каждого премию:
1. Сто рублей за сведения.
2. Двести рублей, если доставит агитатора в наше
распоряжение.
3. Тысячу рублей и корову за поимку главаря по кличке
Дядья Митья.
Комендант города майор Гейн-Гауптман.
Наконец около хлебной лавки мы увидели первого германца. Боясь приблизиться, мы остановились в отдалении и стали рассматривать его. Германец был в синем жупане и шароварах, заправленных в сапоги. На голове шапка из серых смушек с длинным "оселедцем", на конце которого болталась кисточка. Из-за спины у германца торчала винтовка, на поясе висела граната, а сбоку волочилась по земле кривая, точно колесо, шашка.
Германец прохаживался возле лавки, видимо охраняя ее.
- Сейчас я спрошу у него по-германски, что он здесь делает, - спросил Илюха.
Я подошел поближе, чтобы послушать их разговор.
Заложив руки в карманы, Илюха остановился перед германцем. Минуту они молча разглядывали друг друга.
- Драйцик, - неожиданно выпалил Илюха и замялся, хмуро оглянулся на меня: - Чего смотришь? Думаешь, не умею?
Он снова повернулся к германцу. Но тот вдруг выговорил чисто по-украински:
- Чего вылупився, як баран на аптеку? Чи я тоби цирк? - И он стукнул Илюху так, что у того слетел и покатился по дороге картуз.
Илюха икнул, догнал картуз и пустился прочь.
- Он сумасшедший, - с трудом переводя дыхание, проговорил Илюха. - Ты видал, какие у него глаза? Такие всегда бывают у сумасшедших.
- А почему он по-украински заговорил?
- Тебе же говорят - сумасшедший.
Илюха дернул меня за рукав:
- Гля, что это?
Из города бежал народ, мимо нас рысцой протрусила испуганная старушка. Она крестилась и повторяла вполголоса:
- Осподи Иисусе Христе, что ж это делается! Оспади милосердный!
Люди останавливали ее, о чем-то спрашивали, но она покачивала головой и повторяла одно и то же.
2
На главной улице невозможно было протиснуться. Гул от встревоженных голосов стоял в воздухе. Против белого здания с высокими полуколоннами на телеграфном столбе висел человек. Поверх мешка, накинутого на голову, туго затянулась вокруг шеи петля. На одной ноге у повешенного был надет ботинок, другая разута. На груди висела дощечка с надписью: "Болшевик".
В стороне, громко причитая, плакала женщина. Четыре солдата в круглых стальных шлемах не подпускали к столбу людей.
На этих солдатах были короткие серо-голубые шинели, подпоясанные ремнями с медными пряжками. На пряжках - орлы с перьями, торчащими в стороны, как острые кинжалы. За спинами у солдат висели ранцы. По тому, как солдаты молча смотрели на людей, я понял, что они ни слова не понимают по-русски. Я сразу догадался, что это были немцы. Стало жутко. Главный немец, у которого на голове поблескивала черная каска с острой медной шишкой, гарцевал на коне и кричал:
- Коспода! Немецкая армия пришел на помощь вас. Она защищает вам от болшевик и просиль разойтись по домам. Немецкий армия считает Совет непорядка. Так люди не дольжен жить. Люди дольжен жить не Совет, не коммуна. Кайзер Вильгельм помогайт русскому наводит порядок Россия. Я просиль разойтись, коспода.
- У нас господа в семнадцатом году кончились! - послышался из толпы возглас.
- Вас никто сюда не звал, убирайтесь! - крикнул человек, стоявший позади меня.
Я обернулся и едва не вскрикнул от радости. Это был молотобоец Федя.
Колбасник Цыбуля ухватился обеими руками за Федю и заорал:
- Господа немцы, ловите, это большевик!
Федя ударил колбасника локтем в лицо.
- Караул!.. - заорал Цыбуля, приседая. - Держите его!
Федя метнулся в толпу, чуть не сбив меня с ног, и схватил на ходу камень с мостовой.
- Товарищи, бейте оккупантов! - И швырнул камень в часовых. И, как по команде, мальчишки всего города обрушили на немцев бурю камней.
Толпа, охваченная гневом, теснилась к вожакам, люди вооружались чем попало. Только теперь я заметил, что было здесь много шахтеров и они что-то прятали под одеждой. Вот один выхватил из-под полы шахтерский обушок и крикнул:
- Бей их, хлопцы!
Немец в каске с медной шишкой поднял руку и жестко, не по-русски, подал команду.
Сейчас же из-за угла выскочил немецкий конный отряд и с поднятыми палашами бросился на толпу. Их осыпали камнями. Но немцы стали рубить людей, и толпа хлынула врассыпную.
Илюха нырнул куда-то, и я потерял его из виду.
Я бежал, боясь оглянуться. Сзади цокали копыта, слышался лошадиный храп, раздавались стоны, ругань. Я заскочил в какой-то двор и присел за мусорным ящиком. Сквозь щель в заборе я видел, как старик рабочий стал бить немца по лицу торопливыми короткими ударами, обеими руками вцепился в горло и упал вместе с врагом. Другой немец, подскочивший сбоку, воткнул рабочему в спину штык.
Потом я увидел Федю. Немец в каске изо всей силы ударил его палашом по голове. Федя зашатался и, нагнув голову, начал хватать над собой руками воздух, как будто хотел поймать шашку. Потом он рухнул на дорогу, окровавленный.
У меня закружилась голова.
Когда бой затих, я, крадучись, вышел за ворота.
Вдоль улицы курсировали верховые, то там, то здесь на земле виднелись следы крови. Посреди мостовой валялась женская туфля с отломленным каблуком. На ржавом гвозде, торчащем в заборе, белел клок окровавленной рубашки.
Вокруг было пустынно, словно город вымер.
Шатаясь, я поплелся к себе на окраину, унося чувство ненависти к чужеземцам и страха перед ними.
3
Когда я вернулся домой, тетя Матрена катала белье тяжелым рубелем. Васька выстругивал деревянные босоножки. Он хмуро взглянул на меня и спросил:
- В городе был?
- Ага.
- Мосю видел?
- Какого Мосю?
- Нашего. Повесили его.
Я оторопел:
- Разве это Мося?
- Ну да, он, - ответил Васька, и лицо его стало суровым. - А еще приказ германский есть, чтоб оружие сдавали, у кого имеется. Так ты смотри... - Он оглянулся на мать и шепнул: - Как брату тебе говорю, смотри. Всех нас повесят, если узнают.
Все стало ясно. Мы заволновались.
Сиротка начал вызывать нас по очереди к доске, где дядя Митяй разбирал кучу вещей и выдавал кому новый пиджак, кому теплую шапку, кому тяжелые солдатские ботинки с обмотками.
Когда вышел к доске Алеша Пупок, все притихли. На мальчишке была такая рвань, что нельзя было понять, во что он одет.
Комиссар дядя Митяй, хотя и знал Алешу, удивленно развел руками, оглядывая его женский сак.
- Ну и фасон у тебя, брат, - сказал он с горькой шутливостью, - и у какого ты портного заказывал?
Под смех ребят Алешу Пупка одели с ног до головы. Сначала Сиротка снял с него и выбросил в коридор рваный сак без пуговиц. Вместо него на Алешу надел новое пальто, теплую шапку-ушанку, дал новые солдатские ботинки, и громадные - от пяток до подбородка - голубые галифе, обшитые на заднем месте кожей.
Ваське досталась зеленая военная гимнастерка, а мне - новые ватные штаны и черная жилетка. Вернувшись на место, я осторожно, чтобы не звенели кандалы, снял свою телогрейку и напялил на себя жилетку. Она была без рукавов, грела плохо, но зато в ней имелось четыре карманчика.
В классе раздался смех, когда Уче дали сапоги. Дядя Митяй и Сиротка растерялись: сапог пара, а у гречонка одна нога. Обрадованный Уча сам нашел выход и сказал, что он сперва износит левый сапог, а потом на той же ноге будет носить правый.
Никого не обделили - каждому что-нибудь досталось. Когда дядя Митяй ушел, Сиротка сказал, что подарки прислал нам Совет рабочих и солдатских депутатов.
- Я знаю, - тихонько шепнул мне Васька, - это Ленин прислал нам одежду.
Растроганные, мы долго не могли угомониться.
Потом начался урок. Тетрадей не было. Откуда-то принесли кипу старых газет "Русское слово" и роздали каждому по газете. Карандаш был один на весь класс - у Витьки Доктора. Нам вместо карандашей дали по кусочку древесного угля. Если им провести по газете, получалась ясная линия.
Снова поднялся шум: шуршание газет, шепот. После этих приготовлений учитель опросил всех по очереди, кто грамотный, а кто совсем не знает букв.
Васе пришлось пересесть в левую часть класса, где собрались неграмотные. Вместо него ко мне посадили Витьку Доктора.
Сердце зашлось от счастья: мы в школе и сейчас начнем учиться! Но вдруг опять открылась дверь, и в класс вошли какие-то люди с винтовками. Они вызвали Сиротку. По громкому разговору за дверью я понял: поймали какого-то юнкера, и красногвардейцы пришли спросить, что с ним делать.
- Не отрывайте меня по пустякам, - говорил Сиротка. - Не знаете, что делать? Посадить в кутузку до моего прихода.
Не успели уйти эти, как появились новые, опять вызвали Сиротку и сказали, что его срочно требуют к телефону. Наш учитель в сердцах хлопнул дверью и не пошел.
Урок начался с того, что Сиротка вывел мелом на доске букву "А" и приказал:
- Кто неграмотный, пишите букву "А" - две палочки головами вместе, одна поперек.
Каждый должен был десять раз написать эту букву у себя на газете. Умеющим писать: мне, Витьке Доктору и еще двоим ребятам, - он стал громко диктовать с какой-то бумажки.
Разгладив свою газету на парте, я старательно выводил:
"Товарищи рабочие, солдаты, крестьяне, все трудящиеся!
Рабочая и крестьянская революция окончательно победила в Петрограде..."
Руки мои дрожали. Напрягаясь изо всех сил так, что на лбу выступил пот, я аккуратно выводил каждую букву. Сначала писал на полях газеты, а когда не хватило места, начал чертить буквы прямо на газете, где было напечатано отречение царя: "Божiею милостiю Мы, Николай Вторый..."
"Дождался, царюга-зверюга", - невольно подумалось мне, и я с удовольствием подчеркнул написанную мною строчку: "Революция окончательно победила". Я хотел еще яснее обвести эти хорошие слова, но у меня сломался уголек. Писать было нечем. Я оглянулся: Васька тоже сидел сложа руки, нос у него был испачкан в угле. Оказалось, что у многих ребят кончились угольки, и они сидели, не зная, что делать.
Васька сообразил. Он поднялся с места и сказал:
- Товарищ учитель, я знаю, чем писать.
- Говори, Руднев.
- Палочки обжечь, получатся угольки.
- Ну попробуй сделать.
Васька сбегал на улицу и скоро вернулся с пригоршней щепок. Тут же, в классе, их обожгли с одного конца. Неважные получились угольки, но все-таки...
Занятия возобновились. Сиротка ходил по классу и диктовал:
- "Революция окончательно победила в Петрограде, рассеявши и арестовавши последние остатки небольшого числа казаков, обманутых Керенским..."
Чтобы Витька Доктор не толкнул меня под локоть, я отодвинулся. Витька огрызком карандаша уже давно написал и теперь вертелся, заглядывая ко мне в газету. Ему было хорошо: он еще при царе учился в приходской школе, но мне не хотелось уступать Витьке, я старался написать не хуже его. Повернувшись к нему спиной, чтобы он не заглядывал, я трудился. Но Витька вдруг засмеялся и крикнул учителю:
- А Ленька неправильно пишет!
- Как так неправильно? - возмутился я.
- Слово "Керенский" он пишет с маленькой буквы, а нужно с большой.
- Вот так сказанул: Керенский рабочих расстреливал, Ленина хотел арестовать, а мы его будем писать с большой буквы?
- Рабочие здесь ни при чем, - сказал Витька. - Если фамилия, значит, нужно с большой.
- Может, скажешь, что и царя Николая нужно писать с большой буквы?
- Конечно.
Это было слишком. В классе поднялся шум. Как Сиротка ни успокаивал, ребята кричали.
- С маленькой писать буржуя Керенского! - кричали даже те, кто вовсе не умел писать. - И царя Николая с маленькой!
Потом все замолкли и ждали, что скажет наш вожак. Васька поднялся с места и громко сказал:
- Хватит, попили нашей крови! Нехай буржуи пишут с большой, а мы будем с маленькой!
- Писать будем так... - сказал Сиротка, нахмурив брови. Мы насторожились. Воцарилась тишина, ученики впились взглядами в Сиротку. Писать будем так, как требует грамматика, то есть с большой буквы. Керенский от этого больше не станет, он для нас теперь маленький, вроде блохи. А кричать в классе не разрешаю, - продолжал Сиротка строго, - вы не в буржуазной школе, а в пролетарской. Должна быть дисциплина и сознательность. Если нужно спросить, подними руку и скажи: "Прошу слова".
- Съел? - прошипел Витька, поворачиваясь ко мне.
- Только выйди, я тебе дам! - пригрозил я.
Сиротка продолжал диктовать, а мы старательно шуршали угольками по газетам.
- "За нами большинство трудящихся и угнетенных во всем мире. За нами дело справедливости. Наша победа обеспечена..."
Подождав, пока отставшие закончат писать, Сиротка стал диктовать дальше:
- "Товарищи трудящиеся! Помните, что в ы с а м и теперь управляете государством. Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмете в с е д е л а государства в с в о и руки.
...Берегите, храните, как зеницу ока, землю, хлеб, фабрики, орудия, продукты, транспорт - все это отныне будет в с е ц е л о вашим общенародным достоянием...
Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)".
Слово "Ленин" мне захотелось написать красным, но чем? Потом я вспомнил: у меня под полой телогрейки вместе с кандалами должен быть кусочек бурой шахтной породы. Я пошарил и нашел. Слово "Ленин" получилось таким красивым, что ребята запросили: дай. Не хотелось мне, чтобы у других было так же, как у меня, но я подумал: "Нельзя быть жадным, ведь мы все теперь товарищи". Я роздал ребятам по кусочку породы, только Витьке Доктору не дал.
Когда закончился диктант, Сиротка прошел по рядам, и у кого было чисто написано - хвалил, а кто размазал уголь по газете - ругал. Меня он даже погладил по голове и сказал:
- Молодец!
На переменке никто не кувыркался, не скакал. Все ходили степенно: боялись помять подаренную одежду.
Абдулка даже не захотел подворачивать рукава новой телогрейки, и они висели до коленей. Я решил помочь ему, но он зашипел на меня:
- Отойди, не цапай!
После урока чистописания рассказывали стихи. Витька Доктор, задаваясь, рассказал "Дети, в школу собирайтесь". Я прочитал "Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет". Васька удивил всех, он вышел к доске и громким голосом рассказал тот самый стих, который напевал старик гусляр: "Поховайте та вставайте, кайданы порвите. И вражею злою кровью волю окропите!.."
Горящее от волнения лицо Васьки было красивым, а глаза - точь-в-точь два огонька.
На этом уроки закончились. Две работницы внесли в класс большую тарелку, накрытую газетой, и роздали каждому ученику по кусочку селедки без хлеба и по две сладкие ландринки.
5
Счастливый день! Все было радостным: и слова Ленина, которые диктовал нам Сиротка, и светлая классная комната, и подарки Совета, и наш однорукий учитель, вооруженный наганом.
Уплетая на ходу ржавую селедку, мы высыпали на улицу.
Около дверей школы стоял мрачный Илюха, теперь он жалел, что не пошел учиться. Глаза у него загорелись завистью, когда он увидел надетые на всех нас обновки: сапоги, валенки, новые пальто.
- Илюха, ты чего не захотел учиться? - спросил Витька Доктор, подбегая к рыжему.
- Я ученый, - важно ответил тот, - а сапоги я себе на базаре куплю. Подумаешь, задаются...
По дороге домой Илюха все время косился на мои ватные штаны, потом спросил равнодушно:
- Почем платил?
- Рубля три, нос подотри.
- Я всерьез спрашиваю, - тоном купца повторил Илюха.
- Бесплатно дали.
- Гм... А пинжак почему не дали?
- Дадут.
- Лёнь, а Лёнь, - сдался наконец Илюха и спросил жалобно: - А мне можно учиться?
- Ты же ученый.
Илюха не ответил. Он остановился и начал всматриваться в дальний конец улицы.
- Глядите! - воскликнул он. - Глядите, буржуи работают. Ой, умора!..
Посреди мостовой под охраной четырех красногвардейцев выковыривали ломами вмерзшие в землю камни, носили песок буржуи. Здесь были толстые барыни в шляпах с перьями, купцы в меховых шубах. Даже городовой Загребай в фуражке без кокарды стучал по камням молотком. Потом я рассмотрел в толпе богатеев колбасника Цыбулю. С недовольным видом он тыкал в землю лопатой и то и дело вытирал платком лоб.
Толстые барыни в туфлях на высоких каблуках носили малюсенькие камни и хныкали, будто им было тяжело.
Прохожие обступили буржуев и посмеивались:
- Копайте, копайте! Поработайте хоть немножко в своей жизни!
Цыбуля косился злыми бычьими глазами и бурчал себе под нос:
- Не шибко радуйтесь, недолго продержится ваша власть кошачьих, свинячьих депутатов...
- Чего они здесь копают? - с удивлением спросил Уча.
- Осужденная буржуазия, - объяснил Васька.
Кто-то из ребят увидел Сеньку Цыбулю. Он стоял невдалеке и, глядя на своего арестованного отца, ревел, размазывая по лицу слезы.
Я толкнул Ваську локтем и тихо, чтобы не спугнуть колбасника, зашептал:
- Вась, давай закуем Сеньку?
- Брось, охота тебе пачкаться!
Охота? Нет, не охотой нужно было назвать мое желание расправиться с колбасником, у меня даже ноги затряслись - так я хотел поймать Сеньку. Кто посадил в тюрьму Абдулкиного отца - дядю Хусейна и заковал его в цепи? Кто на суде надел кандалы на руки дяде Митяю, нашему председателю Совета? Нет, я Сеньку закую! Кандалы были при мне.
- Уча, закуем? - шепотом, чтобы не слышал Васька, предложил я гречонку.
- Давай! - И Уча погнался за колбасником.
Я бросился наперерез Сеньке. Но все дело испортил Илюха. Он побежал прямо на Цыбулю и закричал: "Лови его, держи!" Колбасник увидел меня и пустился во весь дух вдоль улицы. Уча снял с плеча сапоги и швырнул их вдогонку Сеньке. Сапоги угодили тому в ноги, он запутался в них и, не добежав до калитки, брякнулся наземь.
Два прыжка - и я очутился верхом на своем исконном враге. Абдулка, Илюха и Уча держали Сеньку, а я, торопясь, тянул из кармана кандалы.
- Руки ему заковать, - хрипел Абдулка.
- Лучше ноги, держи ноги.
Как назло, кандалы зацепились за подкладку, и я никак не мог их вытащить.
- Ка-ра-ул! - дрыгая ногами, завопил колбасник.
Уча заткнул ему рот шапкой.
Наконец я достал кандалы, но тут понял, что не знаю, как нужно заковывать. Почему-то мне сделалось стыдно, вспомнились слова Васьки: "Охота тебе пачкаться!" Я поднялся и сказал ребятам:
- Пустите его к свиньям.
Сенька, всхлипывая, поднялся и, ни слова не говоря, поплелся по улице. Отойдя, он вдруг закричал:
- Подождите, оборванцы! Скоро до нас немцы придут, тогда всех вас на сук!
Я размахнулся, чтобы запустить в колбасника цепями, но кто-то сильный сжал мою руку. Я повернулся и увидел коренастую фигуру управляющего заводом дяди Хусейна.
- Ты что делаешь? - строго спросил он.
- Это буржуй, - пытался оправдаться я.
Подошел Абдулка и добавил:
- Он угнетал Леньку.
- Верхом на Леньке катался, - поддержал Васька.
Дядя Хусейн отобрал у меня кандалы, молча оглядел их.
- Довольно, откатались, - сказал он негромко и задумчиво; вспомнил, наверно, как сам был закован в цепи. - Теперь, Вася, никто не посмеет надевать на человека цепи. Не допустим! А эти кандалы сдадим в революционный музей, пусть лежат под стеклом, чтобы люди никогда не забывали, что значит буржуйская власть. А сейчас айда по домам, хлопцы!
6
До поздней ночи я ворочался в постели - никак не мог уснуть. Сколько интересного было в этот день! А сколько еще будет впереди! Теперь у нас свобода. Хотя нет у меня ни отца, ни матери - все люди для меня родные, все товарищи.
Товарищи! Стоит только прошептать это слово, и возникает перед глазами яркое утро. В зелени акаций поют птицы, а небо над городом высокое и просторное; кажется, оттолкнись, взмахни руками, как крыльями, и взлетишь высоко-высоко! А там, в небе, только разводи руками в стороны и плыви. Вот движется навстречу белое облако, ты облетаешь его стороной или становишься на облако ногами и громко кричишь: "Товарищи, я товарищ!" Далеко земля, никто не слышит, только птицы летают вокруг. А ты плывешь, сидя на облаке. Куда хочешь плыви, хоть в самый Петроград. В этом городе тоже развеваются красные флаги, и подходит сам Ленин, подходит и говорит: "Ну, товарищ, слезай!" Обняв за плечи, как когда-то делал отец, Ленин поднимает меня и смеется: "Ах ты товарищ!.."
Глава девятая
НЕМЦЫ И ГЕРМАНЦЫ
Слушай, рабочий,
Война началася!
Бросай свое дело,
В поход собирайся.
1
Я проснулся и сразу же вспомнил о духах. В землянке было тихо. В щели сквозь закрытые ставни просеивались солнечные лучи. Где-то во дворе громко и неспокойно кудахтала курица. За окном тарахтела бричка и тонкий голос кричал:
- Бабы, глины, глины!
Я лежал и думал о том, что тетя Матрена, Васька и Анисий Иванович, наверное, ушли на базар, что у меня под подушкой лежит недоеденный сухарь и что с утра я собирался делать духи.
Я поднялся, достал сухарь и, обмакнув его в ведро с водой, начал грызть. Дверь землянки оказалась запертой снаружи. Я наполнил колодезной водой три пузырька, вылез в окно и взобрался по стволу акации на крышу, чтобы делать из цветов духи.
Бескрайняя степь открылась передо мной. Темно-зеленым ковром стелилась она по балкам и курганам до самого горизонта, а там, за синеющим рудником, сходилась с небом. Совсем близко, на горе, виднелся Пастуховский рудник с черной насыпью шахтного террикона. Видна была вся наша горбатая улица.
Около дворов грелись на солнце лохматые собаки, а в пыли купались воробьи.
Над терриконом заводской шахты уже не вился желтый дым, не пели гудки по утрам. Все ушли на войну, и завод опять остановился. В городе стало жутко. Ползали слухи: "Немцы подходят".
В раздумье я сидел на краю крыши, напротив цветущей акации. Тяжелые ветви ее начинались от кривого ствола и поднимали на крышу белые пахучие гроздья. Акация стояла белая, как в снегу.
Я сорвал одну гроздь и начал проталкивать цветы в горлышко пузырька. Если ими набить полный пузырек, хорошие, говорят, получаются духи.
Напротив через улицу стоял мой старенький дом с заколоченными крест-накрест окнами. Еще не прошло года с тех пор, как погиб мой отец и пропала мать. Я смотрел на знакомые ставни, и слезы подступали к глазам. Вспоминались ласковые руки матери, жалостливые взгляды соседей, и на душе становилось еще горше. И только мысль о Васе, о нашей дружбе немного утоляла боль...
Сидя на крыше, я неожиданно услышал невдалеке чей-то пронзительный свист.
Через три двора от меня на крыше своего дома стоял Илюха. Задрав голову в небо, где, кувыркаясь, летали голуби, Илюха свистел, приседая от натуги. Изредка он поднимал длинный шест, на котором развевались рваные отцовские штаны с вывернутыми карманами, и размахивал шестом над головой. Увидев меня, он воткнул шест в трубу и, сложив ладони трубкой у рта, что есть силы крикнул:
- Ленька-а-а-а!
Расстояние, отделявшее нас, позволяло разговаривать свободно, не напрягая голоса, но я понимал Илюху: так приятно было набрать полную грудь свежего степного ветра и крикнуть, прислушиваясь к отклику эха. Я напрягся и ответил так громко, что куры, гулявшие на улице, бросились врассыпную.
- До нас гер-ман-цы-ы пришли-и-и!.. - кричал Илюха. - Пойдем смотреть!
Пришли германцы... Я тотчас вспомнил слова Анисима Ивановича. Он вчера приехал домой поздно и, молча оглядев нас, сказал:
- Хлопцы, а ну ко мне!
Анисим Иванович обнял нас с Васькой и шепотом сказал:
- Если немцы придут, смотрите не проболтайтесь за погреб. Вы теперь не маленькие, должны понимать.
Потом я слышал, как он говорил тете Матрене:
- Тут может явиться секретный человек. Если меня не будет дома, сховаешь его в погреб, накормишь и постелю сделаешь. Только смотри...
Ночью Васька объяснил мне, что секретный человек будет поднимать рабочих против германцев, которые хотят свергнуть Советскую власть и поставить гетмана Скоропадского.
- А кто этот гетман? - спросил я.
- Шут его знает! Царь на Украине. Одним словом, буржуй, - заключил Васька с чувством невыразимой досады и злости...
Посмотреть, какие из себя германцы, было интересно и страшно. Я спрыгнул с крыши и побежал к Илюхе.
Через минуту мы уже мчались в центр города, откуда доносился неясный гул.
- А я по-германски умею, - похвастался Илюха и с важным видом достал из-за пазухи горсть пищиков от желтой акации, но тут же снова спрятал их в карман, наверно, боялся, что я попрошу посвистеть. - А знаешь, германцы ох и злые, глаз во лбу один, вот здесь, посередке, и говорят не по-нашему.
- Не выдумывай!
- Не веришь, сам услышишь.
- А ну скажи что-нибудь по-германски.
- Я бы сказал, да не поймешь ты. Ну, например: "Драйцик-двайцик, хурды-мурды, тирим-бирим, чох". Что я сказал?
- Не знаю.
- Я сказал: "Пойдем домой, я тебе пирогов дам".
Раньше я видел людей, которые разговаривали не по-нашему, это были военнопленные немцы. А какие же германцы?
- Меня вчера один приглашал, - продолжал Илюха. - "Приходи, говорит, - в гости, саблю дам". Что, не веришь?
- Верю, - ответил я, хотя знал, что Илюха врет: вчера германцев в городе не было.
Шагая по улице, я в нетерпении оглядывался по сторонам. Вдруг я увидел на заборе большое объявление. Половина его была написана не по-русски, а на другой половине я прочитал:
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Каждый, кто передаст германскому командованию
большевистских агитаторов, получит за каждого премию:
1. Сто рублей за сведения.
2. Двести рублей, если доставит агитатора в наше
распоряжение.
3. Тысячу рублей и корову за поимку главаря по кличке
Дядья Митья.
Комендант города майор Гейн-Гауптман.
Наконец около хлебной лавки мы увидели первого германца. Боясь приблизиться, мы остановились в отдалении и стали рассматривать его. Германец был в синем жупане и шароварах, заправленных в сапоги. На голове шапка из серых смушек с длинным "оселедцем", на конце которого болталась кисточка. Из-за спины у германца торчала винтовка, на поясе висела граната, а сбоку волочилась по земле кривая, точно колесо, шашка.
Германец прохаживался возле лавки, видимо охраняя ее.
- Сейчас я спрошу у него по-германски, что он здесь делает, - спросил Илюха.
Я подошел поближе, чтобы послушать их разговор.
Заложив руки в карманы, Илюха остановился перед германцем. Минуту они молча разглядывали друг друга.
- Драйцик, - неожиданно выпалил Илюха и замялся, хмуро оглянулся на меня: - Чего смотришь? Думаешь, не умею?
Он снова повернулся к германцу. Но тот вдруг выговорил чисто по-украински:
- Чего вылупився, як баран на аптеку? Чи я тоби цирк? - И он стукнул Илюху так, что у того слетел и покатился по дороге картуз.
Илюха икнул, догнал картуз и пустился прочь.
- Он сумасшедший, - с трудом переводя дыхание, проговорил Илюха. - Ты видал, какие у него глаза? Такие всегда бывают у сумасшедших.
- А почему он по-украински заговорил?
- Тебе же говорят - сумасшедший.
Илюха дернул меня за рукав:
- Гля, что это?
Из города бежал народ, мимо нас рысцой протрусила испуганная старушка. Она крестилась и повторяла вполголоса:
- Осподи Иисусе Христе, что ж это делается! Оспади милосердный!
Люди останавливали ее, о чем-то спрашивали, но она покачивала головой и повторяла одно и то же.
2
На главной улице невозможно было протиснуться. Гул от встревоженных голосов стоял в воздухе. Против белого здания с высокими полуколоннами на телеграфном столбе висел человек. Поверх мешка, накинутого на голову, туго затянулась вокруг шеи петля. На одной ноге у повешенного был надет ботинок, другая разута. На груди висела дощечка с надписью: "Болшевик".
В стороне, громко причитая, плакала женщина. Четыре солдата в круглых стальных шлемах не подпускали к столбу людей.
На этих солдатах были короткие серо-голубые шинели, подпоясанные ремнями с медными пряжками. На пряжках - орлы с перьями, торчащими в стороны, как острые кинжалы. За спинами у солдат висели ранцы. По тому, как солдаты молча смотрели на людей, я понял, что они ни слова не понимают по-русски. Я сразу догадался, что это были немцы. Стало жутко. Главный немец, у которого на голове поблескивала черная каска с острой медной шишкой, гарцевал на коне и кричал:
- Коспода! Немецкая армия пришел на помощь вас. Она защищает вам от болшевик и просиль разойтись по домам. Немецкий армия считает Совет непорядка. Так люди не дольжен жить. Люди дольжен жить не Совет, не коммуна. Кайзер Вильгельм помогайт русскому наводит порядок Россия. Я просиль разойтись, коспода.
- У нас господа в семнадцатом году кончились! - послышался из толпы возглас.
- Вас никто сюда не звал, убирайтесь! - крикнул человек, стоявший позади меня.
Я обернулся и едва не вскрикнул от радости. Это был молотобоец Федя.
Колбасник Цыбуля ухватился обеими руками за Федю и заорал:
- Господа немцы, ловите, это большевик!
Федя ударил колбасника локтем в лицо.
- Караул!.. - заорал Цыбуля, приседая. - Держите его!
Федя метнулся в толпу, чуть не сбив меня с ног, и схватил на ходу камень с мостовой.
- Товарищи, бейте оккупантов! - И швырнул камень в часовых. И, как по команде, мальчишки всего города обрушили на немцев бурю камней.
Толпа, охваченная гневом, теснилась к вожакам, люди вооружались чем попало. Только теперь я заметил, что было здесь много шахтеров и они что-то прятали под одеждой. Вот один выхватил из-под полы шахтерский обушок и крикнул:
- Бей их, хлопцы!
Немец в каске с медной шишкой поднял руку и жестко, не по-русски, подал команду.
Сейчас же из-за угла выскочил немецкий конный отряд и с поднятыми палашами бросился на толпу. Их осыпали камнями. Но немцы стали рубить людей, и толпа хлынула врассыпную.
Илюха нырнул куда-то, и я потерял его из виду.
Я бежал, боясь оглянуться. Сзади цокали копыта, слышался лошадиный храп, раздавались стоны, ругань. Я заскочил в какой-то двор и присел за мусорным ящиком. Сквозь щель в заборе я видел, как старик рабочий стал бить немца по лицу торопливыми короткими ударами, обеими руками вцепился в горло и упал вместе с врагом. Другой немец, подскочивший сбоку, воткнул рабочему в спину штык.
Потом я увидел Федю. Немец в каске изо всей силы ударил его палашом по голове. Федя зашатался и, нагнув голову, начал хватать над собой руками воздух, как будто хотел поймать шашку. Потом он рухнул на дорогу, окровавленный.
У меня закружилась голова.
Когда бой затих, я, крадучись, вышел за ворота.
Вдоль улицы курсировали верховые, то там, то здесь на земле виднелись следы крови. Посреди мостовой валялась женская туфля с отломленным каблуком. На ржавом гвозде, торчащем в заборе, белел клок окровавленной рубашки.
Вокруг было пустынно, словно город вымер.
Шатаясь, я поплелся к себе на окраину, унося чувство ненависти к чужеземцам и страха перед ними.
3
Когда я вернулся домой, тетя Матрена катала белье тяжелым рубелем. Васька выстругивал деревянные босоножки. Он хмуро взглянул на меня и спросил:
- В городе был?
- Ага.
- Мосю видел?
- Какого Мосю?
- Нашего. Повесили его.
Я оторопел:
- Разве это Мося?
- Ну да, он, - ответил Васька, и лицо его стало суровым. - А еще приказ германский есть, чтоб оружие сдавали, у кого имеется. Так ты смотри... - Он оглянулся на мать и шепнул: - Как брату тебе говорю, смотри. Всех нас повесят, если узнают.