Жариков Леонид. Повесть о суровом друге

   Мы не слушали Илюху. Нас охватило чувство свободы и веселья. А тут еще Васька крикнул:
   - Хлопцы, это Юз в котел забрался и пугает нас! Объявляю бомбардировку!
   Веселыми возгласами встретили мы эту выдумку. Ураган камней обрушился на пустой котел, и цех наполнился таким грохотом, какого не выдержал бы и глухарь-котельщик.
   - Стой, хлопцы! - приказал Васька, подняв руку.
   Мы замерли с зажатыми в кулаках камнями. Васька оглядел нас испытующе:
   - Говори, кто смелый?
   - Я!
   Васька взглянул на меня, и я испугался: вдруг он заставит меня залезть на заводскую трубу, куда и галки не долетали?
   - Так. Кто еще смелый?
   - А что? - спросила Тонька, лукаво кося черными красивыми глазами.
   - Кто не побоится пойти к дому Юза?
   Такая дерзость была под стать только Ваське. Мы никогда не видели Юза, он постоянно жил в Петербурге и приезжал редко. Ребята рассказывали, что тройку своих серых жеребцов он поит вином, чтобы скакали как черти! У этих жеребцов и подковы серебряные!
   Словом, идти к дому Юза было боязно. Мы молчали, не зная, что ответить Ваське. Абдулка скреб заросшую жесткими волосами макушку.
   - А что? - первым отозвался Уча. - Пойдемте и скажем Юзу, что мы тоже бастуем.
   - И посмотрим лебедей, - подсказал Илюха.
   - Каких лебедей?
   - А вы не знаете? У него в саду ставок, а в ставке лебеди плавают.
   - Зачем?
   - Для красоты.
   - А ты видал, рыжий? - спросил Уча.
   - Не я, так другие видали... До нас дядька приходил и говорил, что его брат слыхал...
   - Наговорил: брат видал, как барин едал...
   - Ничего удивительного нет, - сказал Васька. - Юз богач... У него в погребе сундуки с золотом стоят...
   - А дом у него белый-пребелый, - сказала Тонька, - знаете почему? Из сахара сделан...
   - Хватит врать! - прервал ее Васька. - Что ты, дите малое или соображение у тебя не работает? Разве дом из сахару делают?
   Илюха ухмыльнулся и сказал:
   - Этак люди соберутся с чайниками, сядут вокруг дома и весь его испьют... Сначала стенки, а потом и хвундамент. - И довольный шуткой Илюха закатился смехом.
   - Я вам другое расскажу про юзовский дом, - сказал Васька. - Такое услышите, что не поверите.
   - Что, Вась?
   - У Юза прямо из ставка в дом вода по трубам идет.
   - Как? - спросила Тонька.
   - А так: в стене крант, если его повернуть, то вода сама польется, хоть целый день будет течь.
   - Ой, смешно, - хихикнула Тонька.
   - Зачем ему столько воды, разве он выпьет? - с недоверием переспросил Илюха.
   - На случай пожара вода, - объяснил Абдулка.
   - Айда к дому Юза! - скомандовал Васька.
   - Ну вас, - Илюха попятился, - еще застрелит Юз. Лучше я пойду домой кукурузу есть.
   - Тикай и не оглядывайся, - сказал ему Васька.
   И мы впятером - Васька, я, Абдулка с Тонькой и Уча - пустились в опасный путь.
   Илюха вслед нам бубнил:
   - Идите, идите... Юзовские собаки порвут вам штаники. А еще Юз снимет вас на карточку, тогда узнаете!
   Мы прошли через механический цех и сквозь забор вылезли в степь. Там на отшибе стоял особняк Юза, обнесенный стеной из серого камня. Возле ворот пестрела белыми и черными полосами будка городового.
   По неглубокому и уже влажному весеннему снегу, крадучись, мы приблизились к юзовскому дому. По гребню стены угрожающе торчали острые стекляшки, чтобы никто не мог перелезть через забор.
   Стена была высокая. Мы собрали несколько кирпичей и сложили их один на другой. Васька влез ко мне на плечи и мигом оказался на стене. Мы снизу шепотом спрашивали:
   - Ну шо там, Вась? Шо?
   Васька показал нам грязный кулак, и мы притихли. Однако любопытство взяло верх, и Уча с помощью костыля тоже вскарабкался на стену. Он хотел втянуть за собой Тоньку, но та съехала обратно, порвала юбку и захныкала.
   Мы с Абдулкой заспорили, кто кого должен подсадить. Васька снова погрозил нам. Мы затихли, и тогда Абдулка уступил. Я влез к нему на спину, он поднял меня, и я кое-как взгромоздился на стену. Чтобы не порезаться о стекляшки, я спрятал руки в рукава телогрейки. Уча костылем втянул на стену Абдулку.
   Одна Тонька осталась внизу и ныла:
   - А я? Меня подсадите! Сами влезли...
   - Тс-с, тише, ты!
   Сердце мое колотилось от страха и любопытства. Я увидел белый дом. Возле дверей стояла лопата с налипшими комьями снега. Дорожки кругом были расчищены.
   Сквозь редкие ветки деревьев и кустов, посаженных вдоль стены, я рассматривал двор. Он был пустынный, и никаких лебедей нигде не было.
   Вдруг послышались голоса. Я в испуге прижался к стене. Дверь в доме отворилась, и с крыльца сбежала высокая, стального цвета собака с огромной квадратной мордой и нарядным медным ошейником. Вслед за собакой показалась группа людей. Они медленно шли по дорожке, ведущей к железным воротам.
   Бежать было поздно. Мы замерли.
   По сияющим пуговицам на шинели я узнал пристава. Был здесь и отец Иоанн в черном длинном подряснике, с серебряным крестом на груди.
   Заметил я также человечка в круглом котелке. Это был тот самый меньшевик-коротышка, который в прошлом году весной говорил речь на маевке. Сейчас на нем была шуба с большим меховым воротником, похожим на хомут, от шеи до живота.
   В середине всей компании шел господин в клетчатом пальто, в кепке из желтой кожи. По диковинной сигарке коричневого цвета, которую он жевал во рту и дымил ею, как паровозной трубой, я догадался, что это был сам Юз. Его сытое лицо окаймляла круглая аккуратная бородка.
   Господа двигались к воротам, не замечая нас. Собака обнюхивала влажный снег на краю дорожки. К счастью, ветви деревьев надежно скрывали нас.
   Жуя заморскую свою сигарку, Юз что-то говорил. Изредка он останавливался, тогда останавливались все и слушали его.
   Тыча меньшевику-коротышке в грудь пальцем, на котором сверкало золотое кольцо, Юз говорил:
   - Власть в России должны взять промышленники - цвет страны. Царь Николай уже не способен вести войну. Дни царя сочтены. Россия охвачена внутренней смутой.
   - То, что вы называете смутой, есть революция! - отвечал толстяк Юзу. - Идет спасительная и очистительная революция!
   Юз раздраженно махнул рукой:
   - Пустые слова... Революция - это хаос, и вы, русские, сами погибнете в этом хаосе.
   Собака потерлась мордой о карман клетчатого пальто, Юз погладил ее и сказал, обращаясь к приставу:
   - Царя уговаривают кончить войну миром с немцами. Если вы допустите эту ошибку и царь заключит мир, то все ваши заводы и шахты приберут к рукам германские промышленники.
   - Мы не допустим этого, Джон Иванович, - сказал пристав.
   - У вас не спросят разрешения, - жестко возразил Юз. - Власть берут силой. Разве можно давать волю народу? Если хозяин даст свободу своей скотине, то в его доме господином станет свинья. О, у нас в Англии рабочие знают, что их обязанность работать, а не заниматься политикой...
   - Мы воспитаны иначе, - кипятился меньшевик, приподнимаясь перед Юзом на цыпочки: наверно, хотел казаться повыше. - Наш идеал - свобода, равенство, братство!
   Юз даже отвернулся от меньшевика - так не нравились ему эти речи. Он стал разговаривать с курносым человеком с широкой, как у купца, бородой, должно быть, владельцем какой-нибудь фабрики или шахты.
   - Я вчера получил депешу из Петербурга, там бастуют двести тысяч рабочих... О, Россия - варварская страна!
   - Именно так, господин Юз, - поддакнул бородатый, - варварство у нас в России, дикость. Иногда задумаешься, и просто стыдно становится, что ты русский...
   Не дослушав его, Юз обратился к приставу:
   - Достаточно у вас сил, чтобы сломить забастовщиков?
   - Так точно, Джон Иванович! Вызваны казаки есаула фон Граффа.
   - Надо как можно скорее покончить с этой забастовкой.
   - Слушаю-с, Джон Иванович. Можете положиться на нас.
   И Юз вновь повернулся к меньшевику-коротышке, взял его за пуговицу шубы:
   - Вот вы, социалисты, или, как вы себя называете... демократы. Ваша задача - спасти Россию, отвлечь народ от революции.
   Юз начертил концом палки крест на снегу и с силой ткнул в него.
   - Война, господа, только война! Война полезна, она освежает общество и движет вперед производство. Призывайте к войне!
   Я ничего не понял из того, о чем говорил Юз. Да и не это меня занимало. В руках у заводчика была удивительная палка. На ней во все стороны торчали гладкие шишки, а вместо ручки поблескивала серебряная голова змеи.
   Я подался вперед, чтобы получше рассмотреть палку Юза, но в это время Абдулка и Уча о чем-то заспорили, зашипели друг на друга. Со стены упал костыль Учи и, как назло, стукнулся о кирпичи.
   Собака бросилась к стене.
   Я спрыгнул, за мной гурьбой посыпались ребята, и мы бросились бежать.
   В неглубокой балке недалеко от дома Юза я провалился в снег до пояса и, тяжело дыша, лег. Снег показался мне теплым. В тишине слышно было пение жаворонка.
   Скоро ко мне в овраг кубарем скатился Абдулка, за ним приполз, волоча за собой сломанный костыль, весь исцарапанный Уча, потом Тонька, и последним свалился улыбающийся Васька.
   Мы долго сидели в балке, боясь высунуть голову, чтобы Юз не подстрелил нас из ружья.
   Домой мы возвращались через завод и по пути набрали полные шапки угля: с тех пор как началась забастовка, топить было нечем.
   Мать похвалила меня за уголь. Вечером пришел Васька, и мы допоздна сидели, греясь у жаркой плиты и вспоминая о нашем походе к дому хозяина завода.
   2
   Забастовка перекинулась на соседние рудники. Остановились поезда. Ни одна шахта не работала. В городе с утра до ночи шли митинги. Богачи хмуро поглядывали на рабочих и обзывали их босяками и смутьянами.
   Однажды нам сказали, что около городской думы началась драка рабочих с черносотенцами - защитниками царя. Мы с Васькой помчались туда и по дороге догнали колонну бастующих рабочих. Грозными рядами, в стоптанных сапогах, в заплатанных пальто, шли рабочие с песнями. Впереди, подняв в единственной руке красный флаг, шагал механик Сиротка.
   Это был удивительный человек. Руку ему отрубили в тысяча девятьсот пятом году на баррикадах. Жандарм ударил шашкой и отсек руку вместе с флагом. Но вот опять Сиротка несет развевающийся красный флаг! Я с восхищением смотрел на механика и думал, что, если бы мне отрубили руку, я поступил бы так же, как он.
   В колонне несли плакат-картину. Там были нарисованы два солдата, разделенные окопом. На одной стороне - русский солдат, на другой германский. Русский протягивал германцу руку, а внизу были написаны слова: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
   Вот оно как: то воевали с германцами, то замиряемся. Зачем? И что такое "Пролетарии всех стран"?.. Надо спросить у Васьки, решил я, и спросил потихоньку, чтобы никто из ребят не слыхал, а то задразнят:
   - Вася, непонятно мне, кто на картине пролетарий всех стран - немец или русский?
   - А ты не знаешь?
   - Знал, да позабыл...
   Васька усмехнулся:
   - Оба. Все бедняки называются пролетариями всех стран. Ты тоже пролетарий, и я, и отец твой.
   - А Уча?
   - И Уча тоже.
   Ну и чудак я: сколько раз слыхал это слово и не знал, что я и есть пролетарий. Значит, и мне нужно соединяться. Я помчался в голову колонны, туда, где рядом с Сироткой прыгал на своем костыле гречонок Уча.
   - Уча, спроси: кто я?
   - Зачем?
   - Спроси.
   - Ну кто ты?
   - Пролетарий всех стран!.. Давай соединяться?
   Этого Уча не ожидал и улыбнулся:
   - Давай. Держи пять.
   - Будет десять, - сказал я, и мы крепко пожали друг ДРУГУ руки.
   Я оглянулся на плакат с рисунком. Русский солдат все так же обнимал германского, они соединялись! Вот что надо делать! А я, чудак, не знал, что все бедняки должны соединяться.
   От этой мысли на душе стало веселее.
   А рабочие шагали в колоннах и пели:
   Но мы поднимем гордо и смело
   Знамя борьбы за рабочее дело.
   Знамя великой борьбы всех народов
   За лучший мир, за святую свободу!
   Мы, мальчишки, пристроились к бастующей колонне и звонко подхватили знакомый припев:
   На бой кровавый,
   Святой и правый,
   Марш, марш вперед,
   Рабочий народ!..
   На тротуарах стояли притихшие городовые. Они были при саблях и револьверах, но почему-то не трогали рабочих, боялись, наверное.
   Когда наша колонна подходила к Пожарной площади, навстречу из боковой улицы вышли черносотенцы: лавочники, попы с крестами и хоругвиями, лабазники с царскими флагами. Колбасник Цыбуля шел впереди и нес в руках портрет царя.
   Улицы и вся площадь были запружены народом. Столько людей я не видел еще никогда в жизни и невольно схватился за руку Васьки, боясь потеряться в толпе.
   Гул стоял над площадью. Развевались на ветру пестрые флаги: красные большевистские, черные - анархистов, трехцветные - царские. Во всех углах площади выступали ораторы, забравшись на плечи товарищей, потрясали кулаками, сбивчиво выкрикивали каждый свое. Все перепуталось. В одном конце пели "Долго в цепях нас держали", в другом - "Боже, царя храни".
   Мы протиснулись к главной трибуне, туда, где стоял чугунный памятник царю.
   Этот памятник купцы города установили на свои деньги. Помню, дело было весной, на площади попы служили молебен и брызгали святой водой на толпу. Я тогда вглядывался в чугунное лицо и не мог узнать, кто это. Один ус был длиннее, другой короче, правый глаз с прищуром смотрел на меня, словно чугунная голова прицеливалась. Потом я увидел надпись: "Государь император всея Руси Александр III".
   С тех пор по вечерам на площади устраивались гулянья, играла духовая музыка. Чугунный царь стоял высоко на каменной подставке, и, куда, бывало, ни отойдешь в сторону, он пялит свои глазищи на тебя. Никуда от этого взгляда не денешься. Только если с затылка зайдешь, он не видит. Но тут городовой подвернется и тебя самого шлепнет по затылку: "Марш отсюда!" Словом, не было никакой радости. А вот теперь народ захлестнул площадь от края до края.
   Митинг бушевал. На памятник царю, гремя костылями, взобрался солдат в распахнутой шинели.
   - Граждане, поклон вам из окопов от сынов и братьев ваших - русских солдат!
   Раненый высоко поднял над головой костыли и показал их народу:
   - Видите, я навоевался и скажу: долой буржуазию! Да здравствует управление государством самими рабочими! Правильно говорят большевики: надо повернуть штыки против царской власти!
   - Вер-на-а! Долой царя кровавого!
   Кто-то закричал "ура" и подбросил вверх шапку.
   Я тоже кинул свой картуз, но толпа пошатнулась, и картуз упал в сторону. Я нагнулся и стал шарить по земле, но не нашел его. А когда поднялся, на трибуне стоял меньшевик-коротышка, которого звали Ангел Петрович. Опять был здесь этот противный толстяк. Он потрясал белым, как булочка, кулаком и кричал:
   - Долой угнетающее нас самодержавие! Да здравствует демократическая республика, да здравствует свободный гражданин!..
   Он закатил глаза, поднял руки и заговорил нараспев:
   - Граж-да-нин! Слышите, как гордо звучит это слово! Да будет оно трепетом для наших врагов, приверженцев старого режима!
   Он обратил руки к толпе:
   - Бог в помощь тебе, труженик, не будешь ты больше рабом! А будешь гражданином! Только не нужно враждовать, и нельзя допускать гражданской войны и смуты. У нас нет классов. Я, к примеру, хозяин завода, ты рабочий - все мы единый русский народ. У нас один враг - германец! У нас одна цель - победить! А для этого нужно побольше снарядов, винтовок и пушек. Разобьем поганого Вильгельма и спасем отечество!
   - Сам иди воюй!
   - Убивать своих братьев пролетариев не пойдем!
   - Слазь с трибуны, крахмальная душа!
   Но меньшевик никого не слушал и продолжал:
   - Да поможет нам господь бог! Забудем распри и междоусобицы! В полном единении...
   - Долой! Тащите его за ногу!
   На трибуну вскарабкался колбасник Цыбуля. Он был весь красный от гнева.
   - Геть вас усих! Желаем порядка, установленного богом и царем!
   Кто-то схватил Цыбулю и стащил в толпу. За него вступились лавочники, содержатели кабаков, извозчики. Началась свалка. В этой суматохе я потерял Ваську. Мне больно отдавили ногу, и я юркнул в парадное какого-то дома.
   3
   Тут было теплее. Без картуза голова у меня совсем замерзла. Я огляделся. В просторном парадном вверх поднималась лестница с бархатными красными перилами.
   Оттуда, сверху, донесся приятный детский голос:
   - Геня, подожди меня, я одна боюсь...
   По лестнице сбежали франтоватый мальчик в военном костюме, без фуражки и девочка в белой шубке.
   За ними, звеня медным бубенчиком, прыгала маленькая белая собачонка. Она сразу же набросилась на меня с яростным лаем. Наверно, собачонке не понравилась моя засаленная телогрейка с длинными болтавшимися рукавами.
   - Марго, перестань лаять! - прикрикнула на собаку девочка, но та вцепилась в мои штаны и трепала их. - Марго, ты слышишь? Я что сказала?
   Мальчик в военной форме подошел ко мне. Он был похож на взаправдашнего офицера.
   - Ты почему здесь? - спросил он строго.
   От страха у меня пропали все слова.
   - Я спрашиваю тебя, оборванец, почему ты здесь?
   - Мне есть хочется, - пробормотал я.
   - А мне какое дело? Уходи отсюда!
   - Оставь его, Геня! - вступилась за меня сестра кадета.
   - Почему не уходишь? - зловеще повторил он. - Может быть, ты хочешь узнать, что такое нокаут?
   - Не надо, Геня. Посмотри, какой он бледный. Ты ведь рыцарь и не станешь бить слабого.
   - Отойди, не мешай мне!
   Кадет согнул руки в локтях и, прижав их к груди, запрыгал передо мной на одном месте.
   - Защищайся, шмендрик!
   - Оставь его, Геня, ведь он побирашка!
   - Отвяжись! Лучше будь моим секундантом. Когда я опрокину его нокаутом, будешь считать до десяти.
   Кадет продолжал прыгать, выставив кулаки, и вдруг ударил меня в лоб. Сестра кадета стала между нами.
   - Перестань!..
   Кадет нахмурился:
   - Вечно эти бабы вмешиваются не в свои дела!
   - Геннадий, как не стыдно, фи!
   - Тогда пусть он убирается вон!
   - Погоди. Я дам ему хлеба. Эй, побирушка, иди за мной! - И она побежала вверх по лестнице.
   Сам не зная почему, я последовал за девочкой, шлепая по мраморным ступеням рваными опорками.
   На втором этаже я остановился перед высокой белой дверью, где вместо ручек висели два медных кольца в зубах львов. Дверь была полуоткрыта. Я вошел и остановился пораженный.
   То, что я увидел, было словно во сне. В огромном светлом зале окна поднимались от пола до потолка. На стенах в тяжелых золоченых рамах висели картины. А под ними выстроились рядком шелковые голубые кресла с гнутыми ножками. В кадушках росли какие-то деревья от пола до потолка. Из угла смотрела на меня высокая белокаменная женщина с отбитыми руками. Все это отражалось в блестящем, будто зеркальном, полу. В комнате пахло духами, откуда-то доносилась тихая музыка.
   Будто во сне, глядел я на эту красоту, не в силах пошевелиться. "Неужели так живут люди?" - подумал я, и мне вспомнилась наша тесная землянка с сырым глиняным полом, где под кроватью жила мышь, а в сенцах за кадушкой прыгали серые земляные лягушки.
   Девочка выпорхнула из другой комнаты и точно разбудила меня. Я неловко переступал с ноги на ногу.
   - Зачем ты вошел, я тебе велела за дверью подождать! Ну вот, и наследил еще! Бери хлеб и убирайся!
   Кадетка дала мне ломоть мягкого белого хлеба. От него ароматно пахло. Не зная, куда девать ломоть, я сунул его за пазуху и побрел вниз.
   Когда я спустился с лестницы, кадет и его сестра уже стояли в дверях и смотрели на многолюдную площадь. Я прошел мимо них и остановился у парадного.
   Митинг на площади продолжался, но драки уже не было. И не было нигде царских флагов, только красные полотнища трепетали над головами рабочих.
   Я искоса наблюдал за детьми богачей. Ничего не скажешь, кадет был красив: ресницы длинные, брови стрелками, а лицо нежное, чистое, как у девочки. "И все-таки наш Васька красивее, - думал я, - жаль только, что ходит он в тряпье... А эти буржуи задаются... Подумаешь, цаца, побирашкой меня назвала!.."
   Сестра кадета, глядя на рабочих, вдруг сморщила носик и сказала:
   - Фи, какие они грязные! Почему они такие, Геня?
   - "Рабочий" происходит от слова "раб", - объяснил кадет, - ну а рабы все грязные.
   - Скажи, Геня, а почему они бунтуют, что им надо?
   - Хотят государя императора свергнуть с престола.
   У девочки округлились глаза:
   - Как же мы будем без царя?.. Почему их не посадят за это в тюрьму?
   - Их слишком много. У нас тюрем не хватит.
   В дверях показалась худая и сердитая барыня в очках. Она что-то залопотала не по-русски, на что кадет ответил:
   - Мы сейчас идем, мисс Пью.
   - Как будто ты уже взрослый, - сказала она по-русски. - Но это заблуждение: ты еще ребенок и за тебя отвечают старшие. Недоставало, чтобы ты... - она посмотрела на меня холодными совиными глазами, - не хватало, чтобы ты набрался здесь этих vermin*. О, ужас!..
   _______________
   * Блох.
   Я не слушал больше барыню. Откуда-то вынырнул Васька и радостный бросился ко мне:
   - Ты где был?
   - А ты?
   - Рабочие громили полицейский участок. Ух, здорово!..
   Я вынул из-за пазухи хлеб.
   - Кто тебе дал?
   Взглядом я указал на кадета и его сестру. Лицо у Васьки потемнело. Он с презрением оглядел барчуков и сердито прошептал мне:
   - Брось!
   - Зачем?
   - Брось, тебе говорят, это буржуйский хлеб!
   Ослушаться Ваську я не мог, но бросить хлеб не было сил. К счастью, в толпе я увидел Алешу Пупка и отдал ему.
   - Это тебе за мясо, - сказал я. - Помнишь?
   4
   Когда мы с Васькой снова протиснулись к памятнику, там на трибуне стояла мать Алеши Пупка. Она работала на коксовых печах и хворала удушьем. Платье на ней было старое, заплатанное, телогрейка прожженная. Мать Алеши была видна всему народу. Она стояла на возвышении и, сгорбившись и виновато прикрыв ладонью рот, кашляла. Все смотрели на ее худое лицо и сурово молчали. Наконец она с трудом выговорила:
   - Это газ... всю грудь разъел...
   Она выпрямилась и громко, в отчаянии выкрикнула:
   - Рабочие! Это наши руки создали все. Почему же детям есть нечего? Поднимайтесь, чего ждете! Царь свободы не даст! Богачи задавили нас своей жадностью! Бить ихние лавки!
   - Правильно!
   - Восставать всем разом!
   Она хотела еще что-то сказать, но снова зашлась от кашля. Рабочие бережно ссадили ее наземь. На памятник поднялся мой отец:
   - Товарищи, к тюрьме! Освободим братьев!
   Мы с Васькой побежали вместе со всеми к тюрьме, там уже били камнями в железные ворота.
   Солдаты-охранники стреляли в небо. Как видно, в тюрьме тоже поднялось волнение. Ворота трещали.
   - Открывай, ломать будем!
   Вдруг на тюремной стене я увидел человека в арестантском халате, в фуражке, похожей на блин. Ноги были закованы в кандалы. Человек расставил руки, точно крылья, и вдруг прыгнул с двухсаженной высоты в толпу.
   "Разбился!" - подумал я, услышав, как глухо звякнули о землю кандалы. Васька нырнул в толпу, я за ним следом.
   У тюремной стены на земле сидел арестант, заросший, худой, как скелет. Глаза у него дико бегали, точно он боялся, что его снова запрут в тюрьму.
   Двое рабочих камнями сбивали кандалы. С лязгом отскочил замок.
   Один из рабочих надел арестанту свою шапку, другой снял с себя и отдал пиджак.
   В эту минуту к арестанту протиснулась Тонька и с плачем бросилась к нему на шею. "Неужели этот каторжник ее отец, дядя Хусейн? Как же я не узнал его?"
   Рабочие подняли дядю Хусейна и под крики "свобода!" понесли на руках. Тонька бежала следом и ревела, держась за ногу отца.
   Двери тюрьмы взломали, и оттуда хлынули, разбегаясь по дворам, арестованные. Из переулка вымчался отряд жандармов - народ встретил их камнями. Завязалась такая битва, что близко не подойдешь!
   Рядом с тюрьмой горел полицейский участок. Несколько парней кирпичами сбивали со стены царского двуглавого орла.
   Неподалеку ребята взяли в плен городового, загнали его в угол между стеной дома и палисадником. Городовому некуда было деваться, а ребята, окружив его со всех сторон, свистели, улюлюкали, мычали, дразня полицейского.
   "Попался, усатый!" - обрадовался я, узнав Загребая. Этого городового у нас люто ненавидели. Он был на окраине полным хозяином и всегда ходил важный, пугая людей медалями на мундире. Стоило ему, бывало, заметить в окне огонек, сейчас зайдет и спросит: "Почему не спите?" - "Рано еще". "А может, вы прокламации читаете?" - и начнет обыск делать: копается в шкафах, откроет кухонный стол и нюхает. Если найдет соленые огурцы, обязательно заберет в карман. "Обойдешься, хозяюшка, а я их, мерзавцев, люблю". Загребай никого никогда не называл по имени, а только по национальности. Если видел еврея, подзывал: "Эй, Хаим-сдыхаем, иди сюда", или: "Хохол-мазница, давай дразниться, что несешь?" А то приказывал встречному: "Эй, татарин кошку жарил, табак есть?"
   Нас, ребятишек, он драл за уши, поднимал кверху и спрашивал: "Видал Москву?"
   Васька увидел, что ребята окружили городового, и тоже бросился туда.
   Загребай отмахивался ножнами шашки, жалко улыбался, точно хотел сказать этим, что не придает значения осаде. Но в его маленьких поросячьих глазках был испуг, и ребята поняли: боится.
   - Бей архангела! - скомандовал Васька.
   - Снимай саблю!
   Ребята дергали городового, пищали и мяукали. Загребай затыкал уши и говорил мирно:
   - Ладно, хлопцы, побаловались - и хватит.
   Но ребята хватали его за полы шинели. Васька ткнул ему ногой в живот, кто-то сбоку плюнул на шинель. Городовой поправил съехавший картуз.
   - Довольно, хлопцы. Сейчас казаки приедут с плетками. Мне вас жалко, попадет вам.
   - Снимай селедку, не разговаривай!
   Загребай схватился за эфес шашки, пугая ребят.
   - Сейчас всех на куски порубаю!