Жариков Леонид Михайлович
Повесть о суровом друге
Леонид Михайлович ЖАРИКОВ
Повесть о суровом друге
Известная повесть о рабочем подростке, о молодых борцах революции на юге России.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть первая. В ЦЕПЯХ
Глава первая. Царь
Глава вторая. Бог
Глава третья. Красные маки
Глава четвертая. Конец империи
Глава пятая. Апрель
Глава шестая. Битва на реке Кальмиус
Часть вторая. БУРЯ
Глава седьмая. Октябрь
Глава восьмая. Флаги над городом
Глава девятая. Немцы и германцы
Глава десятая. Любовь
Глава одиннадцатая. Деникинцы
Глава двенадцатая. Последняя ночь
________________________________________________________________
Ленинскому
комсомолу
п о с в я щ а ю
Ч а с т ь п е р в а я
В Ц Е П Я Х
Глава первая
ЦАРЬ
Боже, царя схорони,
Сильный и святый
Царь наш проклятый,
Боже, царя схорони.
1
Анисим Иванович пришел на берег Кальмиуса, когда англичанин Юз строил там свой металлургический завод. Рыжий мастер-бельгиец хмуро оглядел его рослую фигуру, ощупал мускулы, осмотрел зубы и тогда только черкнул мелом крест на спине и пробурчал: "Пойдешь в шахту!"
Так безродный юноша, пастух из глухой курской деревеньки, стал углекопом.
На заводе, рядом с шахтой, строились доменные печи. Тут же находилось кладбище: свежие могилы, а на них кресты, сбитые торопливой рукой. Сюда сваливали обрезки железа; по могилам бродили козы.
За кладбищем Юз сколотил низкие тесовые бараки с нарами в два этажа. Внизу по сырому земляному полу прыгали лягушки. В этих бараках, прозванных балаганами, вповалку, как на станции, жили мужчины и женщины, дети и старики. Там никогда не утихал разноголосый гомон: плач грудных детей, старческий кашель, грубая ругань и тихие вздохи гармошки.
Семейные кое-как отгораживались: старший в семье проводил щепкой по полу черту и говорил соседу: "По ту сторону будет твоя хата, а здесь моя, чтобы скандалу не было".
Но дети не любят границ, они перебегали друг к другу и затаптывали черту. Между женщинами начинались ссоры, нередко доходившие до драк.
Над балаганами вечно стоял заводской дым, чад самодельных плиток, запах гниющих отбросов. А на сотни верст вокруг - свежая зеленая степь, полная музыки и цветов.
Анисим Иванович ходил нагнув голову, ни на кого не глядя. Молча спускался в забой, хмурый возвращался с работы, бросал у порога шахтерский обушок и, не раздеваясь, черный и тяжелый, засыпал на дощатых нарах.
Позже, когда по крутому берегу Кальмиуса потянулись кривые ряды землянок, Анисим Иванович женился и тоже смастерил себе лачугу - низкую, тесную. Пробил в стене оконце на уровне земли, такое маленькое, что если кто-нибудь заглядывал в него с улицы, то в землянке становилось темно.
Скоро семья Анисима Ивановича прибавилась - родился сын.
Окрестили первенца, как полагалось, в церкви. Священник отец Иоанн повесил на шею новорожденному медный крестик на розовой тесемочке и нарек мальчику имя Василий.
"Сердитый будет", - шутили соседи, глядя, как младенец хмурит брови. "Бедовый, - замечали другие, - ишь губы сжал..." - "Не горюй, Анисим, ободряли товарищи, - теперь не страшно будет жить на свете: кормилец растет, заступник твой..."
Началась империалистическая война. Юз вывесил приказ о том, что рабочий день увеличивается до тринадцати часов в сутки. А что касается жалованья, то для пользы многострадального отечества оно снижается.
В ответ рабочие объявили стачку. Юз вызвал на завод полицию, зачинщиков арестовали. Анисима Ивановича записали в арестантскую роту и отправили на передовые позиции.
Три дня только пробыл Анисим Иванович в окопах, на четвертый ему снарядом оторвало обе ноги. Пролежав в лазарете месяц, Анисим Иванович возвратился домой.
Когда поезд привез его в родной край, Анисим Иванович двое суток прожил на станции, не решаясь появиться на глаза жене. Он ползал по деревянному перрону, разыскивая знакомых, чтобы расспросить о семье, но вокруг сухо стучали костыли раненых, мелькали чужие, озлобленные лица. Нужно было ехать домой.
Дюжий, подпоясанный кушаком извозчик поднял его на руки, как ребенка, и посадил в кузов старенького фаэтона.
Наконец въехали в город.
За станцией пошли родные места: белые хаты поселков, рудники, разбросанные по степи, дымящие горы шахтерских терриконов.
По обеим сторонам улицы потянулись магазины, украшенные вывесками: "Продажа бубликов. П. И. Титов", "Колониальная и мясная торговля. Цыбуля и сын". На доме фабриканта Бродского, лаская взор пестротой красок, висела картина. На ней была нарисована деревянная нога, а внизу надпись:
НОГИ ИСКУССТВЕННЫЕ!
Легки, прочны, изящны!
Цены, а также указания,
как следует снять мерку.
высылаем по первому требованию!
Гиршман и Виндлер
С.-Петербург, Итальянская, 10.
ИСКУССТВЕННЫЕ РУКИ
По главной улице браво шагали солдаты, поблескивая штыками. Дружная песня с лихим пересвистом взлетала над ощетинившейся колонной:
Пишет, пишет царь германский,
Пишет русскому царю:
"Всю Расе-ею завоюю,
Сам в Расе-ею жить приду..."
На солдатах фуражки-бескозырки с жестяными кокардами. Шинельные скатки, точно хомуты, надеты через головы справа налево. На улице - гул от тяжелых шагов и песня:
Врешь ты, врешь ты, царь германский,
Тебе неотколь зайти.
А в другой колонне, идущей следом, гремел в ответ боевой припев:
Ура, ура, ура,
Идем мы на врага
За матушку Россию,
За батюшку царя!..
Анисим Иванович с грустью смотрел вслед удаляющейся колонне новобранцев.
Извозчик свернул в переулок, и фаэтон закачался на ухабах.
Окраина: низкие заборы, сложенные из грубого степного камня, дворы, заросшие лебедой, плач исхудалых детей и треньканье балалайки.
Вдали показалась знакомая белая акация. Сердце Анисима Ивановича сжалось: своими руками посадил он эту акацию под окном землянки.
А вот и она, ободранная, вросшая в землю, но до последней щепки родная завалюшка-хибарка.
Когда Анисим Иванович появился на пороге, тетя Матрена с сочувствием поглядела на него и сказала:
- Бог подаст, солдатик, самим нечего есть...
Но Анисим Иванович не уходил. Тогда она всмотрелась в солдатика и вдруг закричала и повалилась на глиняный пол.
На этом же извозчике ее в беспамятстве отвезли в больницу. Мальчишки сбежались со всей улицы поглядеть на Анисима Ивановича.
Осторожно, на цыпочках мы подкрались к окну и заглянули внутрь. Не верилось, что этот великан-шахтер, совсем недавно пугавший нас своим ростом, теперь стал маленьким, как ванька-встанька, и двигался по полу, опираясь на руки.
Мы следили за тем, что будет делать Анисим Иванович. Там, на деревянной кровати, укрытый лоскутным одеялом, спал больной его сын Васька, мой первый друг и защитник. Худые желтые руки больного метались поверх одеяла: должно быть, он бредил.
Анисим Иванович смотрел на сына, и слезы катились по усам. Потом лицо его сморщилось, он ударил себя кулаком по лицу, тонко, по-бабьи, взвыл и ткнулся головой в подушку.
Мы бросились прочь от окна.
Утром Анисима Ивановича тоже отвезли в больницу. Говорили, что он вместо воды выпил полстакана медного купороса и отравился.
Шесть дней землянка Анисима Ивановича стояла заброшенная и мрачная. Наши матери навещали больного Васю, а нас, ребятишек, почему-то не пускали. Но когда на улице темнело, я тайком пробирался в землянку и, нащупав кровать, присаживался на край.
Жуткая тишина пряталась по углам. Где-то за стеной пел сверчок да тикали на стене ходики.
Я подолгу сидел во тьме, прислушиваясь к шорохам ночи, к тихому дыханию друга, и уходил с тяжелым чувством жалости и одиночества.
2
Васька был старше меня, но мы дружили, как братья. Я любил его за смелость. Он ничего не боялся: ни грома, ни собак, ни городовых.
На старом кирпичном заводе, куда мы бегали играть, Васька забирался по ржавым скобам на самую вершину трубы и весело махал нам оттуда картузом. Сердце заходилось от страха, когда он, расставив руки для равновесия, принимался ходить по краю трубы. Все ребята завидовали его смелости.
А еще мы любили Ваську за то, что он знал много сказок про царей, про Змея Горыныча, про ведьм и богатырей, про ковер-самолет и волшебное зеркальце. И откуда только он знал эти удивительные сказки: ведь Васька был неграмотным. А вот поди ты - можно было всю ночь напролет слушать его страшные и веселые сказки...
Я страдал оттого, что не знал, как помочь больному другу.
Однажды я принес ему за пазухой живых воробьев - наловил под крышей. Воробьи бились под рубашкой, щекотали тело крыльями, а я смеялся. Но Васька глядел на меня грустными глазами, потом тихо сказал:
- Выпусти, зачем их мучить?
Я приоткрыл окошко и по одному стал выпускать взлохмаченных воробьев. Васька с улыбкой глядел, как они срывались и, ошалев от радости, улетали.
В другой раз мне удалось заработать у лавочника Мурата длинную конфету, перевитую ленточкой. (Я отгонял от него мух, пока Мурат спал после обеда под акацией.) Васька обрадовался подарку. Мы разломили конфету пополам, а потом я отломил ему еще кусочек от своей половины...
На седьмой день возвратилась из больницы тетя Матрена. Она ходила, придерживаясь за стену.
Я долго бродил вокруг Васькиной хибарки, боясь заглянуть туда. Лишь под вечер, когда солнце спустилось за террикон заводской шахты и наша кривая улица стала безлюдной, я незаметно подкрался к раскрытому окошку.
Тетя Матрена неподвижно стояла у постели сына, потом откинула с его лба белесую прядь волос, подошла к окну и долго смотрела на пылающую зарю. Меня поразили ее устремленные вдаль, ничего не видящие глаза.
- Вечерняя заря Маремьяна, утренняя Марея, - внезапно прошептала тетя Матрена, и я испугался ее хриплого жаркого шепота. - Зоря, Зорница, красна девица. Посватамся, побрякамся: у меня сын Василий, у тебя дочь Марея. Возьми на свою дочь Марею с моего сына Василия болезнь - злую змею. Дай ему сон-покой, угомон во полудни, во полуночи, во всяком часу, во всякой минуте. Буди мои слова крепки, лепки. Аминь.
Последнее слово она повторила трижды, зачем-то плюнула три раза в сторону, дунула на Ваську и перекрестила его. Потом она долго молилась. С темной, засиженной мухами иконы задумчиво смотрел на нее Николай-чудотворец.
На другой день мой отец привез к Васе доктора.
- Ну, как поживаешь, герой? - спросил он, присаживаясь на кровать.
- Хорошо живу, - ответил больной.
- Куда уж лучше... - Доктор оглядел убогую землянку и отвернулся, наверно, не хотел расстраиваться. - Ну-с, давай будем лечиться. Тебя как зовут?
- Василий он, - сказала тетя Матрена. - Вася Руднев.
Доктор приставил деревянную трубку к Васькиной груди и стал слушать. Под конец он сказал:
- Так... Ну вот что, Василий Руднев. Надо тебе мясо есть. Иначе, брат, не поправишься.
Доктор помыл руки, вытер их о чистое полотенце. Тетя Матрена молча плакала.
Расстроенный, я вышел из землянки.
Мясо! Где его добыть? Мой сосед, рыжий Илюха, говорил, что завтра в городе будет большой праздник: царь именинник, и по этому случаю в лавках будут раздавать бесплатно пряники, а кому нужно - мясо.
Ночью я то и дело вскакивал - боялся проспать. Едва забрезжил рассвет, я помчался в город. Лавки оказались закрытыми. Илюха, как всегда, обманул меня.
Оставалось одно: идти на поклон к Сеньке-колбаснику. Отец его, богач Цыбуля, имел в городе много лавок. Они торговали сахаром, колбасой, керосином, кружевами и даже квасом. Во всю стену их дома висела картина, которой я любовался. Там был нарисован косоглазый Илья Муромец в кольчуге, в железной шапке и с бородой, похожей на лопату. В руке богатырь держал деревянную кружку с надписью: "Квас Цыбули". Под картиной помещался стишок:
Квас Цыбули очень вкусный,
В ширину меня раздал,
Силу буйну, богатырску
Он мне очень скоро дал.
К дому Цыбули мы боялись подходить: у них был глухонемой сторож и во дворе по проволоке с кольцом бегали злые псы.
Покричав под окнами: "Сенька, Сенька!" - на что отозвались одни собаки, я пошел в лавку. Когда я робко открыл дверь, под потолком зазвенел колокольчик. Я вздрогнул и оглянулся по сторонам. В лавке никого не было. На конторке стояла керосиновая лампа с зеленым абажуром, лежали счеты. Вдоль стен висели блестевшие от жира толстые, перехваченные шпагатом ароматные колбасы. Как аппетитно пахло от них! Кажется, весь день стоял бы и нюхал.
Вдруг за прилавком появился похожий на жирную колбасу отец Сеньки торговец Цыбуля. Глаза у него были выпуклые, как у быка.
- Чего надо?
- Сеньку.
- Марш отсюда, босяк! Я тебе покажу Сеньку! Воровать ходишь! - И торговец схватил с прилавка длинный ножик. Я толкнул боком дверь лавки и выскочил на улицу.
На крыльцо не спеша вышел Сенька, толстогубый, с выпученными, как у отца, сонными глазами. На нем была шелковая рубаха огненного цвета, подпоясанная серебряным пояском. Из-под черных бархатных штанов выглядывали босые грязные ноги.
- Сень, дай колбасы в долг, - несмело попросил я.
Сенька достал из кармана горсть леденцов и высыпал их себе в рот. Он долго не мог ничего выговорить - хрустел леденцами, потом выплюнул остаток и сказал:
- Могу дать, только не за гроши.
- А за что?
- Буду кататься на тебе верхом.
Кровь ударила мне в лицо.
- Я тебе кокса принесу, - сказал я.
Колбасник глядел на меня скучными глазами.
- Не хочу кокса.
- Рогатку свою отдам!
- Не хочу рогатки. Буду кататься. Отсюда до того столба, три раза.
Как я ненавидел Сеньку в эту минуту, ненавидел его длинную, сплюснутую с боков голову-кубышку, его красную рубаху, его лавку и вонючую колбасу!.. Но я должен был согласиться: ведь я пришел за мясом, и оно спасет жизнь Ваське.
Сопя, колбасник долго взбирался ко мне на спину, устраивался поудобней и ворчал, что я худой и ему жестко на мне сидеть.
- Только синяков об твой хребет набьешь, - бурчал Сенька.
Но вот он весело гикнул и ударил меня пятками по бокам.
- Н-но, кляча!..
Три раза я прокатил Сеньку от крыльца до столба и обратно. А он подгонял меня сзади и, подражая гуляке, напевал:
Когда я на почте служи-ил ямщи-ко-ом!..
С трудом переводя дух, я остановился. Сенька слез и неожиданно сорвал с меня картуз и спрятал за спину.
- Говори, поп или мужик?
- Ну, поп.
- Об землю хлоп, ногой топ! - крикнул Сенька, швырнул на дорогу мой картуз и прихлопнул его ногой.
Я хотел поднять картуз, но Сенька опередил меня.
- Поп или мужик? - снова спросил он.
- Мужик, - ответил я неуверенно.
- Между ног ж-жик!
Сенька нагнулся и между ног далеко закинул мой картуз.
Пока я бегал за ним, колбасник взбежал на крыльцо и показал мне нос:
Обманули дурака.
На четыре кулака...
Я заплакал и пошел прочь. Не то было обидно, что Сенька катался на мне, - придет время, и я на нем покатаюсь. Было обидно, что мяса я не добыл. Теперь Васька помрет.
На углу улицы мне встретился Алеша Пупок, нищий из поселка "Шанхай". У Алеши отец был слепой, мать больная. Чтобы прокормить их, Алеша каждое утро лазил на террикон заводской шахты и собирал там щепки, мелкий уголь. Добычу он отдавал лавочнику Цыбуле и получал за работу фунта два требухи.
Но Сенька отнимал у Алеши его заработок и менял на голубей. При этом он избивал мальчика, стараясь обязательно попасть в нос, чтобы потекла кровь. Алеша молча сносил обиды, иначе Цыбуля отказал бы ему в заработке.
- Ты почему плачешь? - спросил у меня Алеша.
Я рассказал ему, и Алеша подмигнул мне ободряюще. Он достал из холщовой сумы кусок требухи и две картошки: все, что там было.
- На, возьми, - сказал он.
- А ты?
- Обойдусь. - И чтобы меня не мучила совесть, улыбнулся.
Быстрее ветра помчался я к Ваське: я нес больному спасение.
3
Наступили зимние холода. На крышах землянок, на лавочках возле заборов, на деревьях толстым пышным слоем лежал снег. По ночам завывали вьюги, ветер хлестал в окошко снежной пылью. В доме становилось холодно. Чтобы согреться, я забирался вместе с котом в теплую духовку и сидел там, прислушиваясь к свисту ветра в трубе.
В эти минуты я думал о Ваське, о том, что он, наверное, тоже думает обо мне. Так я засыпал и не слышал, когда мамка переносила меня к себе в постель.
К утру вьюга утихала. От снега в комнате становилось светло.
Мама растапливала плиту. Золу из поддувала она выносила на улицу и высыпала на чистый снег. На мусор отовсюду слетались галки.
Всю зиму к Ваське ездил доктор. Больной поправлялся медленно.
Анисим Иванович все еще лежал в больнице. Васька так и не виделся с отцом с тех пор, как тот вернулся с войны. Васька тогда был в беспамятстве, а когда очнулся, отца уже не было: увезли в больницу.
Так незаметно прошла весна и наступило лето. Листья на деревьях покрылись копотью от завода. Только степь зеленела по-прежнему. От бахчей веяло сладким ароматом поспевающих дынь.
Как-то утром мы сидели с Васькой под акацией и рассматривали растрепанный журнал "Нива". Там был нарисован портрет храбреца-казака Кузьмы Крючкова, который зарубил на войне семьдесят германцев и двух турок.
Васька бережно перелистывал страницы журнала. Там было много забавных картинок: ангелы на белых крыльях поднимались в небо, казаки, стоя на спинах лошадей, переправлялись через реку. А вот панцирь-кольчуга, который не берет ни шашка, ни пуля...
Вдруг Васька закрыл журнал.
- Ты чего?
- Царь! - прошептал он, счастливо блестя глазами.
Я заглянул в журнал и увидел картинку во всю страницу.
Царь, увешанный звездами, крестами и медалями, перепоясанный голубой лентой и золотыми шнурами, ласково смотрел на меня. Правой рукой он обнимал мальчика, одетого в чеченский бешмет с кинжалом. За спиной у царя стояли три барышни в белоснежных платьях. Под картинкой было что-то написано. С трудом по слогам я разобрал:
"5 ноября Его Величество Император и Самодержец Всероссийский Николай Второй с Августейшими детьми Их Императорскими Высочествами цесаревичем и Великим князем Алексеем Николаевичем и великими княжнами Ольгою Николаевною, Татьяною Николаевною и Мариею Николаевною изволили прибыть по Варшавской железной дороге из Скорневиц в Царское Село".
- Вась, дай! - жалобно попросил я.
Васька осторожно вырвал портрет.
- Смотри не замарай...
Руки мои дрожали. Царь! Сколько я слышал сказок о царе, сколько думал о нем! Для меня царь был непонятным человеком. Как и где живет царь? Ходит небось в золотых штанах и серебряных сапогах. Каждый день, наверно, ест борщ с мясом и конфетами закусывает. Чего-чего, а конфет у царя полный сундук! Там и мятная карамель, и "раковые шейки", и ландрин. А еще говорил Васька, что возле царевой хаты есть молочный ставок с кисельными берегами! Захочет царь молока - нырнет и напьется. Захочет киселя - подплывет к берегу и откусит. Сладко царю!..
Я с сожалением вернул Ваське портрет и, чтобы протянуть счастливую минуту, спросил про мальчика на картинке.
- Это царевич и великий князь, - сказал Васька и добавил с уважением: - Алексей Николаевич.
- Почему... великий? - спросил я. - Он же пацан.
Васька сердито протер картинку рукавом, сложил вчетверо и спрятал за пазуху.
- Это кажется, что он пацан. Князь знаешь какой... высокий! - Васька поискал глазами, с чем сравнить великого князя, и остановился на акации. Вот как это дерево! А царь еще выше! И сильный знаешь какой! Похлеще Ильи Муромца! Если даст левой рукой - двадцать человек с ног!
- А правой?
- Правой - сто!
- Наверное, не сто, а тыщу, - сказал я. - Царь может целый дом поднять и закинуть вон до того сарая.
- Конечно, может, - согласился Васька и стал хвастаться: - Мой батя за царя воевал, а еще за веру и это... за отечество...
Мне вспомнился Анисим Иванович, его обрубленные ноги, и я спросил:
- Вась, а зачем война бывает?
- Как зачем? Ихний царь нашему по морде дал, а мы смотреть будем?
- Ударил? За что?
- То-то и обидно, что ни за что. Позвал нашего царя к себе. "Приезжай, - говорит, - гостем будешь". Наш поверил, приезжает. Заходит к германскому царю в хату и говорит: "Здорово!" Тот навстречу: "Мое почтеньице, приехали!" - и рр-аз по морде нашему царю! Наш развернулся - и тому в зубы. Тот нашему. И пошло: генералы стали драться, офицеры, а когда дело дошло до солдат, тут и моего батю на войну взяли. С тех пор и идет война.
Васька помолчал, потом продолжал:
- Германского царя Вильгельмом зовут, усищи, как у таракана. А наш царь в панцире воюет. У него сабля из золота, меч называется. Меч - головы сечь!
- Вась, а на войне страшно?
- Еще как! Пули свистят, снаряды воют... Жуть что делается!
- А твоего отца снарядом ранило?
- Пушка по ногам проехала, - нехотя отозвался Васька, потом опять похвалился: - Мой отец царя спас. Когда немецкая пушка покатилась на царя, батя схватил ее и остановил, да вот беда, сам под колеса попал...
Я задумался, не понимая, почему германская пушка гналась за царем, но легко представил, как Анисим Иванович ухватился за колеса пушки и задержал ее. На нашей улице не было человека сильнее Анисима Ивановича. Бывало, соберет он шахтерских парней, одного посадит на шею, двое повиснут на руках, еще человека три просто так уцепятся за него, и он давай их вертеть, точно мельницу.
Васька помолчал, лицо его посветлело: что-то радостное было у него на душе.
- Я вырасту и тоже стану царем, панцирь себе сделаю и пойду на войну за веру и отечество... Ты думаешь, я не сильный? Вот смотри...
Васька поднял валявшийся обломок рельса, на котором выпрямляли гвозди, и хотел поднять его. В это время к землянке подъехал фаэтон. Извозчик сиял с пролетки и опустил на землю что-то тяжелое: я вгляделся и увидел безногого человека.
- Спасибо, брат, - сказал калека и, опираясь о землю руками, направился к нашей калитке. Я похолодел от страха, узнав Анисима Ивановича.
Васька глядел на отца испуганно и вдруг бросился бежать от него.
- Вася, сынок! - Анисим Иванович пополз за ним вслед, но Васька перескочил через забор и скрылся.
4
...Я нашел Ваську в степи. Он лежал в высокой траве среди цветов и смотрел в бездонное небо.
Я сел рядом. Трава была мягкая и теплая. Пахло чабрецом. Легкий ветерок приносил горьковатый дым завода. Он смешивался с медовым запахом желтой сурепы и бледно-розовых граммофончиков. Серебрились на солнце шелковые кисти ковыля, покачивали на ветру пахучими лиловыми шапками высокие "бабки". Невдалеке расселся среди душистого горошка колючий будяк, окруженный шмелиным гудением. Взять бы сейчас мою деревянную саблю и срубить голову этому будяку.
Почему так грустно?
Васька лежит и плачет. Какой бы подарок сделать, чтобы ему не было так больно? Все-все я отдал бы, но у меня ничего не было.
Хорошо лежать в степи и смотреть, как по голубому небу кочуют облака! Далеко до них: кричи - не докрикнешь, лети - не долетишь. Там, на облаках, живет бог. Я смотрел в небо и думал: где же у бога хранится вода для дождя? Васька говорил, что снег там лежит в длинных белых сараях. Утром бог встает, берет лопату и начинает скидывать снег на землю. И снег летит, летит пушистыми хлопьями, садится на крыши, на деревья, на шапки людям...
Интересно жить на свете! Вон там, за синеющим вдали Пастуховским рудником, конец света. Земля кончается, и вдруг обрыв, а внизу облака.
Бог плывет по небу и смотрит на землю, следит, кто что делает: кто грешит, кто молится, кто ворует. А потом зовет к себе Илью-пророка и приказывает: "Пророк Илья, вон того человека разбей громом - он в бога не верует, а бедняка, что сидит около хаты и плачет, награди".
Хорошо бы, наградил бог Анисима Ивановича...
Жалко Васю, а он все молчит...
Незаметно под пение птиц и стрекот кузнечиков мы уснули. Проснулись только под вечер, когда солнце опустилось к земле.
- Идем домой, Вась, - позвал я.
Лицо у Васьки опухло от слез.
Я долго уговаривал его, и он наконец согласился. Я первый вошел в землянку. Анисим Иванович спал на деревянной кровати, укрытый лоскутным одеялом.
Васька бережно вытащил из-за пазухи портрет царя, послюнявил с обратной стороны и приклеил к стене. Мы смотрели, любуясь царем.
Анисим Иванович проснулся, оглядел землянку и остановил хмурый взгляд на портрете царя.
- Вася, - сказал он, - сними эту бумагу и спали в плите.
Тетя Матрена испугалась, а мы с Васькой остановились в растерянности.
- Спали, чтобы я не видел ее в хате, - повторил Анисим Иванович и устало закрыл глаза.
Я не понимал, почему Анисим Иванович велел сжечь царский портрет. Я всю жизнь мечтал быть царем и однажды чуть не утонул, переплывая глубокое место на Кальмиусе только для того, чтобы ребята назвали меня царем. И вдруг... сжечь?
Васька снял портрет, но тетя Матрена отобрала его, отозвала нас в сени и зашептала, грозя пальцем:
- Не говорите, что я заховала царя и не слушайте отца. Нельзя так. Царь-батюшка любит нас, думает о каждом, сердцем болеет.
Тетя Матрена перекрестилась.
На другое утро, когда я прибежал к Ваське, Анисим Иванович сидел на кровати, обняв сына и прижавшись жесткой щекой к его белобрысой голове.
- Не работник я теперь. Тебе, Василий, придется мать кормить.
- Не бойся, батя, - сурово проговорил Васька. - Я вас обоих прокормлю, и тебя и мамку...
В землянку вошел мой отец. Рядом с Анисимом Ивановичем он казался еще выше, чем был. Он пригнулся, чтобы не стукнуться головой о низенькую притолоку.
Повесть о суровом друге
Известная повесть о рабочем подростке, о молодых борцах революции на юге России.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть первая. В ЦЕПЯХ
Глава первая. Царь
Глава вторая. Бог
Глава третья. Красные маки
Глава четвертая. Конец империи
Глава пятая. Апрель
Глава шестая. Битва на реке Кальмиус
Часть вторая. БУРЯ
Глава седьмая. Октябрь
Глава восьмая. Флаги над городом
Глава девятая. Немцы и германцы
Глава десятая. Любовь
Глава одиннадцатая. Деникинцы
Глава двенадцатая. Последняя ночь
________________________________________________________________
Ленинскому
комсомолу
п о с в я щ а ю
Ч а с т ь п е р в а я
В Ц Е П Я Х
Глава первая
ЦАРЬ
Боже, царя схорони,
Сильный и святый
Царь наш проклятый,
Боже, царя схорони.
1
Анисим Иванович пришел на берег Кальмиуса, когда англичанин Юз строил там свой металлургический завод. Рыжий мастер-бельгиец хмуро оглядел его рослую фигуру, ощупал мускулы, осмотрел зубы и тогда только черкнул мелом крест на спине и пробурчал: "Пойдешь в шахту!"
Так безродный юноша, пастух из глухой курской деревеньки, стал углекопом.
На заводе, рядом с шахтой, строились доменные печи. Тут же находилось кладбище: свежие могилы, а на них кресты, сбитые торопливой рукой. Сюда сваливали обрезки железа; по могилам бродили козы.
За кладбищем Юз сколотил низкие тесовые бараки с нарами в два этажа. Внизу по сырому земляному полу прыгали лягушки. В этих бараках, прозванных балаганами, вповалку, как на станции, жили мужчины и женщины, дети и старики. Там никогда не утихал разноголосый гомон: плач грудных детей, старческий кашель, грубая ругань и тихие вздохи гармошки.
Семейные кое-как отгораживались: старший в семье проводил щепкой по полу черту и говорил соседу: "По ту сторону будет твоя хата, а здесь моя, чтобы скандалу не было".
Но дети не любят границ, они перебегали друг к другу и затаптывали черту. Между женщинами начинались ссоры, нередко доходившие до драк.
Над балаганами вечно стоял заводской дым, чад самодельных плиток, запах гниющих отбросов. А на сотни верст вокруг - свежая зеленая степь, полная музыки и цветов.
Анисим Иванович ходил нагнув голову, ни на кого не глядя. Молча спускался в забой, хмурый возвращался с работы, бросал у порога шахтерский обушок и, не раздеваясь, черный и тяжелый, засыпал на дощатых нарах.
Позже, когда по крутому берегу Кальмиуса потянулись кривые ряды землянок, Анисим Иванович женился и тоже смастерил себе лачугу - низкую, тесную. Пробил в стене оконце на уровне земли, такое маленькое, что если кто-нибудь заглядывал в него с улицы, то в землянке становилось темно.
Скоро семья Анисима Ивановича прибавилась - родился сын.
Окрестили первенца, как полагалось, в церкви. Священник отец Иоанн повесил на шею новорожденному медный крестик на розовой тесемочке и нарек мальчику имя Василий.
"Сердитый будет", - шутили соседи, глядя, как младенец хмурит брови. "Бедовый, - замечали другие, - ишь губы сжал..." - "Не горюй, Анисим, ободряли товарищи, - теперь не страшно будет жить на свете: кормилец растет, заступник твой..."
Началась империалистическая война. Юз вывесил приказ о том, что рабочий день увеличивается до тринадцати часов в сутки. А что касается жалованья, то для пользы многострадального отечества оно снижается.
В ответ рабочие объявили стачку. Юз вызвал на завод полицию, зачинщиков арестовали. Анисима Ивановича записали в арестантскую роту и отправили на передовые позиции.
Три дня только пробыл Анисим Иванович в окопах, на четвертый ему снарядом оторвало обе ноги. Пролежав в лазарете месяц, Анисим Иванович возвратился домой.
Когда поезд привез его в родной край, Анисим Иванович двое суток прожил на станции, не решаясь появиться на глаза жене. Он ползал по деревянному перрону, разыскивая знакомых, чтобы расспросить о семье, но вокруг сухо стучали костыли раненых, мелькали чужие, озлобленные лица. Нужно было ехать домой.
Дюжий, подпоясанный кушаком извозчик поднял его на руки, как ребенка, и посадил в кузов старенького фаэтона.
Наконец въехали в город.
За станцией пошли родные места: белые хаты поселков, рудники, разбросанные по степи, дымящие горы шахтерских терриконов.
По обеим сторонам улицы потянулись магазины, украшенные вывесками: "Продажа бубликов. П. И. Титов", "Колониальная и мясная торговля. Цыбуля и сын". На доме фабриканта Бродского, лаская взор пестротой красок, висела картина. На ней была нарисована деревянная нога, а внизу надпись:
НОГИ ИСКУССТВЕННЫЕ!
Легки, прочны, изящны!
Цены, а также указания,
как следует снять мерку.
высылаем по первому требованию!
Гиршман и Виндлер
С.-Петербург, Итальянская, 10.
ИСКУССТВЕННЫЕ РУКИ
По главной улице браво шагали солдаты, поблескивая штыками. Дружная песня с лихим пересвистом взлетала над ощетинившейся колонной:
Пишет, пишет царь германский,
Пишет русскому царю:
"Всю Расе-ею завоюю,
Сам в Расе-ею жить приду..."
На солдатах фуражки-бескозырки с жестяными кокардами. Шинельные скатки, точно хомуты, надеты через головы справа налево. На улице - гул от тяжелых шагов и песня:
Врешь ты, врешь ты, царь германский,
Тебе неотколь зайти.
А в другой колонне, идущей следом, гремел в ответ боевой припев:
Ура, ура, ура,
Идем мы на врага
За матушку Россию,
За батюшку царя!..
Анисим Иванович с грустью смотрел вслед удаляющейся колонне новобранцев.
Извозчик свернул в переулок, и фаэтон закачался на ухабах.
Окраина: низкие заборы, сложенные из грубого степного камня, дворы, заросшие лебедой, плач исхудалых детей и треньканье балалайки.
Вдали показалась знакомая белая акация. Сердце Анисима Ивановича сжалось: своими руками посадил он эту акацию под окном землянки.
А вот и она, ободранная, вросшая в землю, но до последней щепки родная завалюшка-хибарка.
Когда Анисим Иванович появился на пороге, тетя Матрена с сочувствием поглядела на него и сказала:
- Бог подаст, солдатик, самим нечего есть...
Но Анисим Иванович не уходил. Тогда она всмотрелась в солдатика и вдруг закричала и повалилась на глиняный пол.
На этом же извозчике ее в беспамятстве отвезли в больницу. Мальчишки сбежались со всей улицы поглядеть на Анисима Ивановича.
Осторожно, на цыпочках мы подкрались к окну и заглянули внутрь. Не верилось, что этот великан-шахтер, совсем недавно пугавший нас своим ростом, теперь стал маленьким, как ванька-встанька, и двигался по полу, опираясь на руки.
Мы следили за тем, что будет делать Анисим Иванович. Там, на деревянной кровати, укрытый лоскутным одеялом, спал больной его сын Васька, мой первый друг и защитник. Худые желтые руки больного метались поверх одеяла: должно быть, он бредил.
Анисим Иванович смотрел на сына, и слезы катились по усам. Потом лицо его сморщилось, он ударил себя кулаком по лицу, тонко, по-бабьи, взвыл и ткнулся головой в подушку.
Мы бросились прочь от окна.
Утром Анисима Ивановича тоже отвезли в больницу. Говорили, что он вместо воды выпил полстакана медного купороса и отравился.
Шесть дней землянка Анисима Ивановича стояла заброшенная и мрачная. Наши матери навещали больного Васю, а нас, ребятишек, почему-то не пускали. Но когда на улице темнело, я тайком пробирался в землянку и, нащупав кровать, присаживался на край.
Жуткая тишина пряталась по углам. Где-то за стеной пел сверчок да тикали на стене ходики.
Я подолгу сидел во тьме, прислушиваясь к шорохам ночи, к тихому дыханию друга, и уходил с тяжелым чувством жалости и одиночества.
2
Васька был старше меня, но мы дружили, как братья. Я любил его за смелость. Он ничего не боялся: ни грома, ни собак, ни городовых.
На старом кирпичном заводе, куда мы бегали играть, Васька забирался по ржавым скобам на самую вершину трубы и весело махал нам оттуда картузом. Сердце заходилось от страха, когда он, расставив руки для равновесия, принимался ходить по краю трубы. Все ребята завидовали его смелости.
А еще мы любили Ваську за то, что он знал много сказок про царей, про Змея Горыныча, про ведьм и богатырей, про ковер-самолет и волшебное зеркальце. И откуда только он знал эти удивительные сказки: ведь Васька был неграмотным. А вот поди ты - можно было всю ночь напролет слушать его страшные и веселые сказки...
Я страдал оттого, что не знал, как помочь больному другу.
Однажды я принес ему за пазухой живых воробьев - наловил под крышей. Воробьи бились под рубашкой, щекотали тело крыльями, а я смеялся. Но Васька глядел на меня грустными глазами, потом тихо сказал:
- Выпусти, зачем их мучить?
Я приоткрыл окошко и по одному стал выпускать взлохмаченных воробьев. Васька с улыбкой глядел, как они срывались и, ошалев от радости, улетали.
В другой раз мне удалось заработать у лавочника Мурата длинную конфету, перевитую ленточкой. (Я отгонял от него мух, пока Мурат спал после обеда под акацией.) Васька обрадовался подарку. Мы разломили конфету пополам, а потом я отломил ему еще кусочек от своей половины...
На седьмой день возвратилась из больницы тетя Матрена. Она ходила, придерживаясь за стену.
Я долго бродил вокруг Васькиной хибарки, боясь заглянуть туда. Лишь под вечер, когда солнце спустилось за террикон заводской шахты и наша кривая улица стала безлюдной, я незаметно подкрался к раскрытому окошку.
Тетя Матрена неподвижно стояла у постели сына, потом откинула с его лба белесую прядь волос, подошла к окну и долго смотрела на пылающую зарю. Меня поразили ее устремленные вдаль, ничего не видящие глаза.
- Вечерняя заря Маремьяна, утренняя Марея, - внезапно прошептала тетя Матрена, и я испугался ее хриплого жаркого шепота. - Зоря, Зорница, красна девица. Посватамся, побрякамся: у меня сын Василий, у тебя дочь Марея. Возьми на свою дочь Марею с моего сына Василия болезнь - злую змею. Дай ему сон-покой, угомон во полудни, во полуночи, во всяком часу, во всякой минуте. Буди мои слова крепки, лепки. Аминь.
Последнее слово она повторила трижды, зачем-то плюнула три раза в сторону, дунула на Ваську и перекрестила его. Потом она долго молилась. С темной, засиженной мухами иконы задумчиво смотрел на нее Николай-чудотворец.
На другой день мой отец привез к Васе доктора.
- Ну, как поживаешь, герой? - спросил он, присаживаясь на кровать.
- Хорошо живу, - ответил больной.
- Куда уж лучше... - Доктор оглядел убогую землянку и отвернулся, наверно, не хотел расстраиваться. - Ну-с, давай будем лечиться. Тебя как зовут?
- Василий он, - сказала тетя Матрена. - Вася Руднев.
Доктор приставил деревянную трубку к Васькиной груди и стал слушать. Под конец он сказал:
- Так... Ну вот что, Василий Руднев. Надо тебе мясо есть. Иначе, брат, не поправишься.
Доктор помыл руки, вытер их о чистое полотенце. Тетя Матрена молча плакала.
Расстроенный, я вышел из землянки.
Мясо! Где его добыть? Мой сосед, рыжий Илюха, говорил, что завтра в городе будет большой праздник: царь именинник, и по этому случаю в лавках будут раздавать бесплатно пряники, а кому нужно - мясо.
Ночью я то и дело вскакивал - боялся проспать. Едва забрезжил рассвет, я помчался в город. Лавки оказались закрытыми. Илюха, как всегда, обманул меня.
Оставалось одно: идти на поклон к Сеньке-колбаснику. Отец его, богач Цыбуля, имел в городе много лавок. Они торговали сахаром, колбасой, керосином, кружевами и даже квасом. Во всю стену их дома висела картина, которой я любовался. Там был нарисован косоглазый Илья Муромец в кольчуге, в железной шапке и с бородой, похожей на лопату. В руке богатырь держал деревянную кружку с надписью: "Квас Цыбули". Под картиной помещался стишок:
Квас Цыбули очень вкусный,
В ширину меня раздал,
Силу буйну, богатырску
Он мне очень скоро дал.
К дому Цыбули мы боялись подходить: у них был глухонемой сторож и во дворе по проволоке с кольцом бегали злые псы.
Покричав под окнами: "Сенька, Сенька!" - на что отозвались одни собаки, я пошел в лавку. Когда я робко открыл дверь, под потолком зазвенел колокольчик. Я вздрогнул и оглянулся по сторонам. В лавке никого не было. На конторке стояла керосиновая лампа с зеленым абажуром, лежали счеты. Вдоль стен висели блестевшие от жира толстые, перехваченные шпагатом ароматные колбасы. Как аппетитно пахло от них! Кажется, весь день стоял бы и нюхал.
Вдруг за прилавком появился похожий на жирную колбасу отец Сеньки торговец Цыбуля. Глаза у него были выпуклые, как у быка.
- Чего надо?
- Сеньку.
- Марш отсюда, босяк! Я тебе покажу Сеньку! Воровать ходишь! - И торговец схватил с прилавка длинный ножик. Я толкнул боком дверь лавки и выскочил на улицу.
На крыльцо не спеша вышел Сенька, толстогубый, с выпученными, как у отца, сонными глазами. На нем была шелковая рубаха огненного цвета, подпоясанная серебряным пояском. Из-под черных бархатных штанов выглядывали босые грязные ноги.
- Сень, дай колбасы в долг, - несмело попросил я.
Сенька достал из кармана горсть леденцов и высыпал их себе в рот. Он долго не мог ничего выговорить - хрустел леденцами, потом выплюнул остаток и сказал:
- Могу дать, только не за гроши.
- А за что?
- Буду кататься на тебе верхом.
Кровь ударила мне в лицо.
- Я тебе кокса принесу, - сказал я.
Колбасник глядел на меня скучными глазами.
- Не хочу кокса.
- Рогатку свою отдам!
- Не хочу рогатки. Буду кататься. Отсюда до того столба, три раза.
Как я ненавидел Сеньку в эту минуту, ненавидел его длинную, сплюснутую с боков голову-кубышку, его красную рубаху, его лавку и вонючую колбасу!.. Но я должен был согласиться: ведь я пришел за мясом, и оно спасет жизнь Ваське.
Сопя, колбасник долго взбирался ко мне на спину, устраивался поудобней и ворчал, что я худой и ему жестко на мне сидеть.
- Только синяков об твой хребет набьешь, - бурчал Сенька.
Но вот он весело гикнул и ударил меня пятками по бокам.
- Н-но, кляча!..
Три раза я прокатил Сеньку от крыльца до столба и обратно. А он подгонял меня сзади и, подражая гуляке, напевал:
Когда я на почте служи-ил ямщи-ко-ом!..
С трудом переводя дух, я остановился. Сенька слез и неожиданно сорвал с меня картуз и спрятал за спину.
- Говори, поп или мужик?
- Ну, поп.
- Об землю хлоп, ногой топ! - крикнул Сенька, швырнул на дорогу мой картуз и прихлопнул его ногой.
Я хотел поднять картуз, но Сенька опередил меня.
- Поп или мужик? - снова спросил он.
- Мужик, - ответил я неуверенно.
- Между ног ж-жик!
Сенька нагнулся и между ног далеко закинул мой картуз.
Пока я бегал за ним, колбасник взбежал на крыльцо и показал мне нос:
Обманули дурака.
На четыре кулака...
Я заплакал и пошел прочь. Не то было обидно, что Сенька катался на мне, - придет время, и я на нем покатаюсь. Было обидно, что мяса я не добыл. Теперь Васька помрет.
На углу улицы мне встретился Алеша Пупок, нищий из поселка "Шанхай". У Алеши отец был слепой, мать больная. Чтобы прокормить их, Алеша каждое утро лазил на террикон заводской шахты и собирал там щепки, мелкий уголь. Добычу он отдавал лавочнику Цыбуле и получал за работу фунта два требухи.
Но Сенька отнимал у Алеши его заработок и менял на голубей. При этом он избивал мальчика, стараясь обязательно попасть в нос, чтобы потекла кровь. Алеша молча сносил обиды, иначе Цыбуля отказал бы ему в заработке.
- Ты почему плачешь? - спросил у меня Алеша.
Я рассказал ему, и Алеша подмигнул мне ободряюще. Он достал из холщовой сумы кусок требухи и две картошки: все, что там было.
- На, возьми, - сказал он.
- А ты?
- Обойдусь. - И чтобы меня не мучила совесть, улыбнулся.
Быстрее ветра помчался я к Ваське: я нес больному спасение.
3
Наступили зимние холода. На крышах землянок, на лавочках возле заборов, на деревьях толстым пышным слоем лежал снег. По ночам завывали вьюги, ветер хлестал в окошко снежной пылью. В доме становилось холодно. Чтобы согреться, я забирался вместе с котом в теплую духовку и сидел там, прислушиваясь к свисту ветра в трубе.
В эти минуты я думал о Ваське, о том, что он, наверное, тоже думает обо мне. Так я засыпал и не слышал, когда мамка переносила меня к себе в постель.
К утру вьюга утихала. От снега в комнате становилось светло.
Мама растапливала плиту. Золу из поддувала она выносила на улицу и высыпала на чистый снег. На мусор отовсюду слетались галки.
Всю зиму к Ваське ездил доктор. Больной поправлялся медленно.
Анисим Иванович все еще лежал в больнице. Васька так и не виделся с отцом с тех пор, как тот вернулся с войны. Васька тогда был в беспамятстве, а когда очнулся, отца уже не было: увезли в больницу.
Так незаметно прошла весна и наступило лето. Листья на деревьях покрылись копотью от завода. Только степь зеленела по-прежнему. От бахчей веяло сладким ароматом поспевающих дынь.
Как-то утром мы сидели с Васькой под акацией и рассматривали растрепанный журнал "Нива". Там был нарисован портрет храбреца-казака Кузьмы Крючкова, который зарубил на войне семьдесят германцев и двух турок.
Васька бережно перелистывал страницы журнала. Там было много забавных картинок: ангелы на белых крыльях поднимались в небо, казаки, стоя на спинах лошадей, переправлялись через реку. А вот панцирь-кольчуга, который не берет ни шашка, ни пуля...
Вдруг Васька закрыл журнал.
- Ты чего?
- Царь! - прошептал он, счастливо блестя глазами.
Я заглянул в журнал и увидел картинку во всю страницу.
Царь, увешанный звездами, крестами и медалями, перепоясанный голубой лентой и золотыми шнурами, ласково смотрел на меня. Правой рукой он обнимал мальчика, одетого в чеченский бешмет с кинжалом. За спиной у царя стояли три барышни в белоснежных платьях. Под картинкой было что-то написано. С трудом по слогам я разобрал:
"5 ноября Его Величество Император и Самодержец Всероссийский Николай Второй с Августейшими детьми Их Императорскими Высочествами цесаревичем и Великим князем Алексеем Николаевичем и великими княжнами Ольгою Николаевною, Татьяною Николаевною и Мариею Николаевною изволили прибыть по Варшавской железной дороге из Скорневиц в Царское Село".
- Вась, дай! - жалобно попросил я.
Васька осторожно вырвал портрет.
- Смотри не замарай...
Руки мои дрожали. Царь! Сколько я слышал сказок о царе, сколько думал о нем! Для меня царь был непонятным человеком. Как и где живет царь? Ходит небось в золотых штанах и серебряных сапогах. Каждый день, наверно, ест борщ с мясом и конфетами закусывает. Чего-чего, а конфет у царя полный сундук! Там и мятная карамель, и "раковые шейки", и ландрин. А еще говорил Васька, что возле царевой хаты есть молочный ставок с кисельными берегами! Захочет царь молока - нырнет и напьется. Захочет киселя - подплывет к берегу и откусит. Сладко царю!..
Я с сожалением вернул Ваське портрет и, чтобы протянуть счастливую минуту, спросил про мальчика на картинке.
- Это царевич и великий князь, - сказал Васька и добавил с уважением: - Алексей Николаевич.
- Почему... великий? - спросил я. - Он же пацан.
Васька сердито протер картинку рукавом, сложил вчетверо и спрятал за пазуху.
- Это кажется, что он пацан. Князь знаешь какой... высокий! - Васька поискал глазами, с чем сравнить великого князя, и остановился на акации. Вот как это дерево! А царь еще выше! И сильный знаешь какой! Похлеще Ильи Муромца! Если даст левой рукой - двадцать человек с ног!
- А правой?
- Правой - сто!
- Наверное, не сто, а тыщу, - сказал я. - Царь может целый дом поднять и закинуть вон до того сарая.
- Конечно, может, - согласился Васька и стал хвастаться: - Мой батя за царя воевал, а еще за веру и это... за отечество...
Мне вспомнился Анисим Иванович, его обрубленные ноги, и я спросил:
- Вась, а зачем война бывает?
- Как зачем? Ихний царь нашему по морде дал, а мы смотреть будем?
- Ударил? За что?
- То-то и обидно, что ни за что. Позвал нашего царя к себе. "Приезжай, - говорит, - гостем будешь". Наш поверил, приезжает. Заходит к германскому царю в хату и говорит: "Здорово!" Тот навстречу: "Мое почтеньице, приехали!" - и рр-аз по морде нашему царю! Наш развернулся - и тому в зубы. Тот нашему. И пошло: генералы стали драться, офицеры, а когда дело дошло до солдат, тут и моего батю на войну взяли. С тех пор и идет война.
Васька помолчал, потом продолжал:
- Германского царя Вильгельмом зовут, усищи, как у таракана. А наш царь в панцире воюет. У него сабля из золота, меч называется. Меч - головы сечь!
- Вась, а на войне страшно?
- Еще как! Пули свистят, снаряды воют... Жуть что делается!
- А твоего отца снарядом ранило?
- Пушка по ногам проехала, - нехотя отозвался Васька, потом опять похвалился: - Мой отец царя спас. Когда немецкая пушка покатилась на царя, батя схватил ее и остановил, да вот беда, сам под колеса попал...
Я задумался, не понимая, почему германская пушка гналась за царем, но легко представил, как Анисим Иванович ухватился за колеса пушки и задержал ее. На нашей улице не было человека сильнее Анисима Ивановича. Бывало, соберет он шахтерских парней, одного посадит на шею, двое повиснут на руках, еще человека три просто так уцепятся за него, и он давай их вертеть, точно мельницу.
Васька помолчал, лицо его посветлело: что-то радостное было у него на душе.
- Я вырасту и тоже стану царем, панцирь себе сделаю и пойду на войну за веру и отечество... Ты думаешь, я не сильный? Вот смотри...
Васька поднял валявшийся обломок рельса, на котором выпрямляли гвозди, и хотел поднять его. В это время к землянке подъехал фаэтон. Извозчик сиял с пролетки и опустил на землю что-то тяжелое: я вгляделся и увидел безногого человека.
- Спасибо, брат, - сказал калека и, опираясь о землю руками, направился к нашей калитке. Я похолодел от страха, узнав Анисима Ивановича.
Васька глядел на отца испуганно и вдруг бросился бежать от него.
- Вася, сынок! - Анисим Иванович пополз за ним вслед, но Васька перескочил через забор и скрылся.
4
...Я нашел Ваську в степи. Он лежал в высокой траве среди цветов и смотрел в бездонное небо.
Я сел рядом. Трава была мягкая и теплая. Пахло чабрецом. Легкий ветерок приносил горьковатый дым завода. Он смешивался с медовым запахом желтой сурепы и бледно-розовых граммофончиков. Серебрились на солнце шелковые кисти ковыля, покачивали на ветру пахучими лиловыми шапками высокие "бабки". Невдалеке расселся среди душистого горошка колючий будяк, окруженный шмелиным гудением. Взять бы сейчас мою деревянную саблю и срубить голову этому будяку.
Почему так грустно?
Васька лежит и плачет. Какой бы подарок сделать, чтобы ему не было так больно? Все-все я отдал бы, но у меня ничего не было.
Хорошо лежать в степи и смотреть, как по голубому небу кочуют облака! Далеко до них: кричи - не докрикнешь, лети - не долетишь. Там, на облаках, живет бог. Я смотрел в небо и думал: где же у бога хранится вода для дождя? Васька говорил, что снег там лежит в длинных белых сараях. Утром бог встает, берет лопату и начинает скидывать снег на землю. И снег летит, летит пушистыми хлопьями, садится на крыши, на деревья, на шапки людям...
Интересно жить на свете! Вон там, за синеющим вдали Пастуховским рудником, конец света. Земля кончается, и вдруг обрыв, а внизу облака.
Бог плывет по небу и смотрит на землю, следит, кто что делает: кто грешит, кто молится, кто ворует. А потом зовет к себе Илью-пророка и приказывает: "Пророк Илья, вон того человека разбей громом - он в бога не верует, а бедняка, что сидит около хаты и плачет, награди".
Хорошо бы, наградил бог Анисима Ивановича...
Жалко Васю, а он все молчит...
Незаметно под пение птиц и стрекот кузнечиков мы уснули. Проснулись только под вечер, когда солнце опустилось к земле.
- Идем домой, Вась, - позвал я.
Лицо у Васьки опухло от слез.
Я долго уговаривал его, и он наконец согласился. Я первый вошел в землянку. Анисим Иванович спал на деревянной кровати, укрытый лоскутным одеялом.
Васька бережно вытащил из-за пазухи портрет царя, послюнявил с обратной стороны и приклеил к стене. Мы смотрели, любуясь царем.
Анисим Иванович проснулся, оглядел землянку и остановил хмурый взгляд на портрете царя.
- Вася, - сказал он, - сними эту бумагу и спали в плите.
Тетя Матрена испугалась, а мы с Васькой остановились в растерянности.
- Спали, чтобы я не видел ее в хате, - повторил Анисим Иванович и устало закрыл глаза.
Я не понимал, почему Анисим Иванович велел сжечь царский портрет. Я всю жизнь мечтал быть царем и однажды чуть не утонул, переплывая глубокое место на Кальмиусе только для того, чтобы ребята назвали меня царем. И вдруг... сжечь?
Васька снял портрет, но тетя Матрена отобрала его, отозвала нас в сени и зашептала, грозя пальцем:
- Не говорите, что я заховала царя и не слушайте отца. Нельзя так. Царь-батюшка любит нас, думает о каждом, сердцем болеет.
Тетя Матрена перекрестилась.
На другое утро, когда я прибежал к Ваське, Анисим Иванович сидел на кровати, обняв сына и прижавшись жесткой щекой к его белобрысой голове.
- Не работник я теперь. Тебе, Василий, придется мать кормить.
- Не бойся, батя, - сурово проговорил Васька. - Я вас обоих прокормлю, и тебя и мамку...
В землянку вошел мой отец. Рядом с Анисимом Ивановичем он казался еще выше, чем был. Он пригнулся, чтобы не стукнуться головой о низенькую притолоку.