Жариков Леонид. Повесть о суровом друге

   "Что за люди, почему они уединились в балке?" - думал я. Мне казалось, что я знаю и того, в шинели. Я заметил у него черную кудлатую бородку. Тот человек, который разговаривал с отцом в бане, тоже имел такую бородку, и у него был такой же басовитый голос. Неужели это он? Тогда как он попал в степную балку, если работал на заводе?
   4
   С нетерпением дожидался я Ваську и, когда он пришел с работы, поманил его в самый уединенный угол за сараем и с жаром поведал о таинственной встрече в Богодуховской балке. В ответ Васька загадочно усмехнулся, пытливо взглянул на меня, как бы раздумывая: сказать или нет? Наконец не спеша стащил с головы шапку, порылся в ней и вынул какую-то бумажку.
   - Тс-с, тише, - произнес он шепотом и подал мне листок.
   Я развернул. Это была какая-то картинка. Она изображала высокую гору, состоявшую из людей и похожую на шахтный террикон.
   На самой вершине на тронах сидели царь и царица, около них надпись: "Мы царствуем над вами". Под царем и царицей на широком кругу, похожем на карусель, стояли богачи в дорогих одеждах. Здесь была другая надпись: "Мы правим вами". Еще ниже, тоже на кругу, стояли священники, монахи и всякие богослужители. Надпись около них была мне непонятна: "Мы морочим вас". Под духовенством, на еще более широком кругу, выстроились жандармы, полицейские, генералы. Сбоку надпись: "Мы стреляем в вас". Под военными опять шел круг. Там стоял заваленный всевозможными закусками и винами стол, за которым расселись барыни, купцы, фабриканты. Здесь было написано: "Мы едим за вас".
   Васька посмотрел на меня:
   - Понял? Они едят за нас.
   - А мы что?
   - А мы голодные ходим...
   Я взглянул на листовку. Под теми господами, которые ели за нас, был еще круг. И на нем, согнувшись под тяжестью господ, стояли рабочие и разный бедный люд. Здесь тоже были надписи: "Мы кормим вас", "Мы работаем на вас". Бедняки, державшие на своих плечах эту карусель, эту уйму богачей, совсем обессилели, многие упали, и только один вырвался из-под круга. Он поднял красный флаг с надписью: "Жить в свободе или умереть в борьбе!"
   - Вась, что это такое?
   - Афишка против царя.
   - Что ты хочешь с ней делать?
   Вместо ответа Васька поднял ржавый гвоздь и, отобрав у меня афишку, выколол глаза царю.
   - Вот что буду делать, - проговорил он со злостью и хотел порвать ее, но я вовремя остановил его:
   - Постой, не надо, лучше мы Сеньке-колбаснику на забор прилепим!
   - Царю бы подкинуть, - сказал Васька.
   - Давай! И напишем сбоку: "Царь - собака".
   Мы уселись на лавочке и стали шептаться, обдумывая, как подкинуть царю афишку.
   Вдруг мы заметили, как во тьме какой-то человек подкрался к землянке, постучал в окно и, подождав, пока отзовутся, негромко спросил:
   - Сапожник Анисим здесь живет?
   Мы притаились. Из землянки послышался голос Анисима Ивановича:
   - Здесь, что надо?
   - Поклон от Павла, пришел за сапогами, - проговорил неизвестный.
   - Готовы сапоги, заходи, - ответил Анисим Иванович.
   Не замечая нас, человек прошел мимо. Скрипнула калитка, и стало тихо. Мне показалось, что я узнал человека из Богодуховской балки.
   Сказать об этом Ваське я не успел. На улице снова послышались шаги. Еще один человек подошел к домику, и разговор про какого-то Павла и про сапоги повторился. Когда и этот скрылся в темноте, Васька шепнул мне:
   - Сиди тихо, это подпольщики.
   Я удивился: зачем подпольщики идут в землянку к Анисиму Ивановичу, если там и пола-то нет - одна земля, подмазанная глиной с кизяком?
   Скоро через дорогу к землянке прошел мой отец, за ним однорукий механик Сиротка. Потом показался во тьме высокий рабочий-китаец. А когда с гармошкой на плече явился гость с Пастуховки, я понял, что в землянке сошлись рабочие. Не терпелось поглядеть, что они там делают, и я потянул Ваську в землянку.
   Едва мы вошли, Анисим Иванович выпроводил нас, но я успел заметить того, с кудлатой черной бородкой. Понравился он мне: глаза хитрущие, а зубы белые и веселые, как у цыгана.
   - Вам тут, хлопцы, делать нечего, - сказал мой отец, подталкивая нас в спины, - Ленька, ты марш спать, а Вася...
   Отец о чем-то пошептался с ним, и Васька вышел. Я узнал потом, что отец велел ему покараулить возле хаты. Если появится городовой, нужно запеть громко: "Во субботу, день ненастный..."
   Ни о каком сне не могло быть речи.
   - Вась, можно, я с тобой подежурю?
   - Смотри только, чтобы тихо...
   Мы притаились у забора и стали наблюдать.
   - Вась, а кто этот, с бородкой?
   - Подпольщик из Луганска. Он знаешь какой смелый? Против царя идет.
   Против царя! Вот кого я с Васькой охраняю! Значит, я тоже иду против царя. Если бы рыжий Илюха узнал, он бы помер от зависти.
   На землю спустилась ночь, но мне не было страшно. Даже хотелось, чтобы поскорее пришел городовой и мы с Васькой запели во весь голос: "Во субботу, день ненастный..." Я напрягал зрение, вглядывался в темноту, но никого нигде не было.
   Прошло много времени, я озяб, но не уходить же домой, если до смерти хочется послушать, о чем говорят в землянке!
   - Вась, а Вась, у вас в окошке дырка есть, - шепнул я.
   - Знаю.
   - Стекло подушкой заткнуто...
   - Ну и что? Это я заткнул, чтобы не дуло.
   - Понимаю... Только я хотел сказать, что подушка вытаскивается...
   Понял ли меня Васька или ему самому хотелось послушать подпольщиков, - он погрозил мне: дескать, молчи, - и мы подкрались к окну. Опустившись на колени, Васька осторожно приоткрыл край подушки, и мы стали слушать.
   Говорил человек с бородкой - я узнал его по голосу.
   - ...Над нами стоит свора паразитов: попов, буржуев, жандармов. Тюрьмы переполнены. Под пулями царя гибнет народ. Стон стоит над Россией, товарищи! Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии большевиков призывает нас к борьбе. Надо разбить вдребезги старый мир. Ничто не поможет - ни слезы, ни протесты. Только наши мозолистые руки, вооруженные пока обушками, добудут себе свободу...
   Мы переглянулись и отошли от окошка.
   - Слыхал? - шепотом спросил Васька.
   Я кивнул.
   - Вот гад ползучий!
   - Кто?
   - Царь, кто же еще? Россия стонет, а он водку пьет и в рабочих стреляет.
   Россия стонет... А в ночной степи так тихо, не слышно ни звука.
   Мы опять прильнули к окошку. Теперь говорил мой отец:
   - Мы куем оружие, товарищи. Сорок сабель и сотня пик сложены в надежном месте. Поднимайтесь смелее, товарищи шахтеры, за вами встанет весь народ...
   5
   Мы отошли от окна, чтобы проверить, не подкрадывается ли городовой, но вокруг по-прежнему было тихо, лишь мерцали в темном небе звезды.
   Вдруг где-то далеко в ночи послышался протяжный, тревожащий душу стон, замер и снова повторился. Что такое? Прерывистые надрывные звуки долетали к нам все яснее. Я схватил в темноте руку Васьки:
   - Слышишь?
   - Подожди ты, - с досадой проговорил он, прислушиваясь к жалобным стонам.
   - Что это?
   Васька молчал.
   - Россия, да?
   - Чего?
   - Россия застонала?
   - Какая там Россия! Гудок Пастуховской шахты помощи просит. Что-то случилось там. - И Васька снова затих, прислушиваясь.
   А во тьме звучал и звучал одинокий призыв. Потом, как бы в ответ ему, печально затрубили другие шахты. И в ночи, наводя страх, заголосили десятки отдаленных тревожных гудков: о-у-у, о-у-у...
   Вася метнулся к землянке, но оттуда уже выбегали, одеваясь на ходу, подпольщики. Даже Анисим Иванович выехал на тележке.
   - Пастуховка горит! - крикнул Васька. - Во-он, смотрите!
   В той стороне, где находился рудник, занималось зловещее зарево.
   Гармонист с Пастуховки пропаще махнул рукой и побежал вдоль улицы. Остальные последовали за ним.
   Всюду слышался топот ног. Люди беспорядочно бежали все в одном направлении. В темноте звучали встревоженные голоса.
   - Пойдем? - чуть не плача, спросил Васька, до боли сжав мне руку. Там же мои Валетка и Стрепет горят.
   Мне вспомнились слепые лошади, и я, ни о чем не раздумывая, бросился за Васькой.
   На углу улицы мы столкнулись с отцом. Узнав меня, он приказал вернуться. Огорченные, мы остановились. Я чувствовал, что Ваське хотелось сбегать на рудник, но он боялся оставить меня одного.
   Мы вышли на окраину. Отсюда хорошо был виден пожар. Пастуховский рудник стоял на горе, и зарево, все больше разгораясь, освещало полстепи. Виднелся зловеще-красный террикон шахты "Италия".
   А гудки ревели. Люди метались, спешили со всех концов, растерянно спрашивали друг друга, что случилось. Кто-то произнес: "Рудник горит". Другой подтвердил: "Конечно, взрыв". И заговорили взволнованные, сердитые, жалостливые, гневные голоса:
   - Погибли кормильцы, опять сироты по миру пойдут.
   - Вентилятор в шахте не чинили, вот и пожар.
   - Что им вентилятор, нехай лучше люди гибнут!
   - Покидать бы их в ствол, паразитов!
   У меня стучали зубы от страха. В приглушенном людском говоре я уловил голос матери. Она спрашивала у кого-то обо мне. Улизнуть не удалось, меня увидели и подвели к ней. Мать шлепнула меня.
   - Ах ты босячина! Я его шукаю, всю улицу обегала, а он гулять надумал ночью!
   Тетя Матрена держала за рукав Ваську, но с Пастуховки прибежал человек и крикнул:
   - Братья, на помощь! Пастуховские шахтеры погибают!
   Васька вырвался из рук матери и скрылся в темной степи.
   6
   Всю ночь в городе не утихала тревога. За окнами слышались крики, выстрелы, топот бегущих людей. Мать погасила каганец и стояла у окна, напряженно вглядываясь в темноту.
   Утром к нам прибежал Васька и рассказал, что на шахте "Италия" под землей взорвался газ, погибла целая смена, сгорели здание шахты и конюшня с лошадьми.
   Васька с жаром рассказывал, как рабочие выволокли из дома хозяина шахты фон Граффа и потащили его к шахте, хотели бросить в ствол, но налетели казаки и отбили фон Граффа.
   Целый день в городе было тревожно, целый день не было дома отца. Мы с матерью боялись, как бы его не посадили в тюрьму. Отец пришел только под утро, виновато положил на стол помятый бумажный рубль и тридцать одну копейку мелочью: отца рассчитали и теперь никуда не возьмут на работу, потому что ему выдали какой-то "волчий билет".
   По улицам шныряла конная полиция. Мать строго-настрого запретила мне выходить за калитку, чтобы, не дай бог, не затоптали лошади. Но в день похорон погибших шахтеров я убежал, и мы с Васькой помчались на Пастуховку.
   Все дороги к руднику были запружены людьми. Полиция, жандармы и казаки разгоняли их, наезжая на женщин и детей лошадьми, но люди шли и шли.
   Вид сгоревшего рудника поразил меня. Над зданием шахты еще курился черный дым. В воздухе летала копоть. Пахло мокрой сажей и чем-то еще тяжелым и приторным, от чего першило в горле. Притихли землянки, опустели кабаки. Даже собаки перестали лаять, как будто понимали, что случилась беда.
   По дороге на кладбище длинной вереницей везли на телегах простые дощатые гробы. На целую версту вытянулось похоронное шествие. Лошади шли понуро, точно им тяжело было везти этот страшный груз.
   По обе стороны похоронной процессии длинной цепью растянулись и гарцевали на конях жандармы с шашками наголо. Они никого не подпускали к гробам.
   Впереди подвод медленно двигалась небольшая группа рабочих. Они несли на руках наскоро сколоченный гроб и нестройно, грозно пели:
   Вы жертвою пали в борьбе роковой,
   Любви беззаветной к народу,
   Вы отдали все, что могли, за него,
   За жизнь его, честь и свободу.
   Вся степь оглашалась плачем детей, криками женщин. Одна из них ползала по земле, протягивая руки к гробам. Она уже не могла плакать и только хрипела. А сквозь этот стон сурово звучало пение:
   Порой изнывали вы в тюрьмах сырых;
   Свой суд беспощадный над вами
   Враги-палачи изрекли, и на казнь
   Пошли вы, гремя кандалами.
   Жандармский ротмистр в белых перчатках, нахлестывая лошадь, заезжал вперед и кричал, поднимаясь в стременах на носки, точно петух на насесте:
   - Пре-кра-тить пение! Прошу пре-кра-тить!
   Рабочие не обращали внимания на жандарма, и дружное пение звучало все громче:
   А деспот пирует в роскошном дворце,
   Тревогу вином заливая,
   Но грозные буквы давно на стене
   Чертит уж рука роковая.
   Протиснувшись сквозь толпу, я увидел в переднем ряду отца. Он нес гроб, подставив под угол плечо. По другую сторону медленно шагал шахтер-гармонист с Пастуховки.
   "Не его ли приятель лежит в том гробу?" - подумал я.
   Отец шел медленно и пел вместе со всеми:
   Настанет пора - и проснется народ,
   Великий, могучий, свободный.
   Прощайте же, братья, вы честно прошли
   Ваш доблестный путь, благородный.
   На кладбище полиция никого не пустила, кроме тех, кто нес гробы. Но мы с Васькой пролезли сквозь шаткую ограду, хотя казак с лошади больно стеганул меня плеткой.
   На степном кладбище ни кустика. Только полынь, лопухи да редкие кресты. Посреди кладбища была вырыта братская могила - длинная глубокая яма. Рабочие спускали туда гробы на веревках и устанавливали в ряд.
   Чья-то девочка в длинном ситцевом платье хватала рабочих за руки и кричала до хрипоты:
   - Куда вы дедушку опускаете, там лягушка!
   На другом конце на коленях стояла шахтерская мать. Она обнимала деревянный ящик-гроб и причитала:
   - И на кого же ты нас оставил, бедных сиротиночек? А как спросят у меня детки: где же наш папенька? А что скажу я им, что отвечу? В сырой земле закрыл свои очи орлиные!..
   Около нее теснилась куча ребят мал мала меньше. Старший, лет тринадцати, хмурый мальчик одной рукой вытирал слезы, а другой поддерживал мать. Я вгляделся и узнал в нем вожака пастуховских ребят. Да, это был он, грозный и лохматый Пашка Огонь.
   Священник отец Иоанн с добрым, христолюбивым лицом, в темно-малиновой, расшитой серебром ризе стоял над ямой и, плавно размахивая кадилом, из которого вился пахучий синий дымок, рокотал басом:
   - Со святыми упо-о-кой, Христе, души рабов твоих-и-их, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыха-а-ние, но жизнь бесконечная. Яко земля еси и в землю отъедеши, амо же вси человецы пойдем, надгробно рыдание творяще песнь. Аллилуйя.
   Грустно звучало заупокойное пение, прерываемое рыданиями женщин. Видно, отцу Иоанну самому было жаль погибших шахтеров. Он провожал их в рай.
   Механик Сиротка, в чистой рубашке с пустым рукавом, засунутым за пояс, стоял у могилы и, не вытирая молчаливых слез, слушал печальное бормотание священника.
   В стороне от нас, в толпе разнаряженных барынь, стоял с набожным видом колбасник Цыбуля. Глядя издали на могилу, он крестился и что-то говорил соседу, трактирщику Титову. Я прислушался.
   - Жизнь человека что свеча на ветру. Дунь - и погасла. Ничто не вечно.
   - И царь и народ - все в землю пойдет... - отвечал ему трактирщик, закатывая глаза.
   С глубоким вздохом Цыбуля вторил ему:
   - Истину глаголете, Тит Власович. Все под богом ходим. Сегодня жив, а завтра жил... - И лавочник поспешил осенить себя крестным знамением.
   Механик Сиротка посмотрел на Цыбулю и сказал негромко, будто сквозь зубы:
   - Молишься, купчина? Боишься умереть? А люди вот погибли, хорошие люди...
   - Бог дал, бог и взял, - сердито ответил ему Цыбуля и отвернулся...
   - Бог... Где он есть, твой бог! Покажи мне его!
   - Богохульник, - сердито прошипел трактирщик Титов, - разве можно так говорить? Бог живет в тебе самом, в душе твоей.
   Лицо у Сиротки потемнело.
   - Во мне живет? - спросил он, берясь за ворот рубашки, точно ему стало душно. - Где же он во мне, покажи? - Он потянул за ворот так, что посыпались пуговицы и обнажилась худая грудь. - Здесь, что ли? Здесь, я у тебя спрашиваю? - задыхаясь, говорил Сиротка. - Тогда почему бог не видит, что я голодный, а ты заплыл жиром?
   - Тш-ш... - прошипел трактирщик, косясь на Сиротку. - Батюшка услышит, не стыдно тебе?
   - Твой батюшка - городовой в рясе. Стыдно должно быть вам. На вас, богатеев, работали шахтеры. Вы же их и погубили!
   - Не смеешь так разговаривать со мной! - вдруг выкрикнул трактирщик. - Я купец первой гильдии, я гласный городской думы! Эй, городовой!
   - Зови, зови, гад, захлебнетесь нашей кровью!
   Жандармы тотчас схватили Сиротку и уволокли его.
   Я заметил, как Васька с трудом сдерживал себя, и стал следить, что он будет делать. Васька подошел к трактирщику и негромко сказал ему прямо в лицо:
   - Буржуй, свинячий хвост пожуй!
   Трактирщик отшатнулся от Васькиных слов, как от пощечины.
   - Рвань несчастная, босяки! - крикнул купец. - Всех вас в яму!
   У меня отлегло от сердца. Пусть ругается. Зато наш верх!
   7
   Мы с Васькой ушли с кладбища после всех, когда там оставались только полиция да плачущие над могилой матери с детьми.
   Шли молча, разговаривать не хотелось.
   Уже завечерело. Мы подходили к окраине поселка, когда нас догнал фаэтон, мчавшийся со стороны Пастуховского рудника. В фаэтоне на мягком кожаном сиденье полувалялся пьяный отец Иоанн. Пышные женские волосы его были встрепаны, одна нога, обутая в сапог, свесилась на крыло фаэтона. По временам он пьяно вскидывал руки и, не помня себя от водочного дурмана, сиплым голосом запевал:
   Все говорят, что я ветрена была,
   Все говорят, что я многих люблю...
   Эх, многих любила, всех позабыла...
   Цыбуля придерживал его за длинный лиловый подрясник и говорил пьяным голосом:
   - Батюшка, я люблю вас, давайте поцелуемся.
   И они, облапив один другого, соединили свои обвислые губы.
   Горькая обида сжала мне сердце. Значит, отец Иоанн, которого я уважал, заодно с Цыбулей. Значит, ему не было жалко погибших рабочих и он притворялся, когда отпевал их на кладбище... А я-то думал, что, когда он кончит молебен, ангелы вознесут его на небо и там он будет рассказывать богу, как погибли шахтеры и как он хоронил их... Выходит, священник обманул нас с Васькой, и шахтеров обманул, и самого бога...
   - Напился как свинья, длинногривый, - сказал я. - Бог накажет его, правда, Вась?
   - Накажет... Белыми пирогами с начинкой да полбутылкой водки... сердито проговорил Васька.
   - Почему пирогами?
   - Потому что... - Васька нахмурился и замолк, точно был недоволен тем, что я сам не догадываюсь. Он оглянулся, хотя на целую версту не было ни души, и с отчаянной решимостью прошептал: - Потому что... если хочешь знать... бога совсем нема.
   Я остановился, пораженный.
   - Чего испугался? Говорю, нема бога.
   - Как нема, что ты сказал, Вась, перекрестись!
   - Незачем мне креститься. Подпольщики врать не будут.
   - А куда девался бог?
   - Никуда. Его не было вовсе.
   - Как? Я вчера своими глазами видел бога в церкви.
   - Картинки ты видел.
   - Нет, иконы.
   - Это и есть картинки. Их буржуи намалевали, чтобы...
   Васька не договорил, сердитым движением достал из-за пазухи афишку и ткнул пальцем в то место, где на карусели были нарисованы духовные лица.
   - Чего здесь написано, читай.
   - "Мы морочим вас".
   - То-то же, понимать надо...
   Но я ничего не понимал. Не верить Ваське я не мог, а верить было страшно.
   - Вася, а божья матерь есть? - спросил я, заикаясь.
   - Нема никакой божьей матери.
   - А рай?
   - Что?
   - Есть рай?
   - Рай, рай - ложись да помирай, - хмуро ответил Васька.
   Мы помолчали.
   - А кто же создал деревья, шахты и... разные огурцы?
   Мои вопросы начинали сердить Ваську.
   - Ты слыхал, что Сиротка говорил про бога на кладбище? - спросил он с досадой.
   - А что?
   - Нет, ты скажи - слыхал?
   - Слыхал.
   - Ну и все. Никакого бога нет.
   Потрясенный, я пришел домой. Матери не было. Из переднего угла глядел на меня сердитыми глазами Николай-угодник. Страшен был его темный иконописный лик.
   "Как же так бога нема? - думал я. - А молитвенники, а церкви, а Иисус Христос и, наконец, вот Николай-угодник? Если это картинка, то почему святой так зло смотрит на меня? Наверное, уж знает о нашем разговоре с Васькой".
   Я вытащил из-за иконы затрепанный святой календарь. Вот великомученица Варвара с печальными, как у Алеши Пупка, глазами. Еще бабушка, когда жива была, учила меня, что этой святой нужно молиться "от нечаянной смерти и головной боли". А вот еще какой-то лысый святой в юбке, с книгой в руке, кажись, преподобный Трофим, которому нужно молиться первого февраля "об истреблении мышей и крыс". А вот мученик Иисус Христос, распятый на кресте. Почему он худущий, как скелет? Потому, что ничего не ел и не пил, все страдал за грехи людские. Как же нема бога?
   Но ведь мне сказал об этом Васька. Никому я так не верил, как Ваське! И опять мне вспомнился пьяный отец Иоанн и девочка-сиротка, плачущая над могилой деда-шахтера. Зачем нужно было богу, чтобы она плакала, почему бог не вступился за нее? Вспомнился и Сенька Цыбуля. Неужели бог не видел, как лавочник катался на мне верхом, почему же он не наказал Сеньку?
   "Где он, бог, покажи мне его?" - вспомнил я слова Сиротки. И мне захотелось так же смело сказать: "Где бог? Васька сказал, нема бога!"
   У кого бы узнать: есть ли бог? Спросить у матери - заругает, а у отца и спрашивать нечего - в церковь он не ходит.
   Вдруг меня осенила догадка: "Что, если самому поговорить с богом?"
   Не спуская глаз с иконы, я подошел к ней. Николай-чудотворец хмуро смотрел на меня. Тихо, чтобы чудотворец не совсем отчетливо разобрал мои слова, я спросил:
   - Бог, тебя нема, да?
   Ожидая разящего громового удара, я втянул голову в плечи и зажмурился. Все было тихо. Я пощупал язык - не отсох ли? Язык шевелился.
   - Нема бога! - повторил я громче.
   Святой тупо глядел на меня темными пятнами очей.
   - Нема бога! Бога нема! - выкрикнул я. На душе стало легко и весело. - И не было бога, одни картинки! - продолжал кричать я, ударил ногой в дверь и выскочил во двор.
   Ярко светило солнце, и небо над головой показалось мне просторнее, чем было.
   - Бога нема! - завопил я на всю улицу и увидел на заборе рыжего Илюху. Он смотрел на меня, испуганно вытаращив глаза. Челюсть у него отвисла.
   - Ну, чего уставился? Нема твоего бога, и ангелов нема!
   Илюха хотел перекреститься, но от страха не сумел, спрыгнул с забора и пустился наутек.
   - Держи Илью-пророка! - закричал я вдогонку и, веселый, побежал через дорогу к Ваське.
   Но вдруг у Васькиной калитки я с разбегу чуть не ткнулся в живот Загребаю. Городовой сцапал меня за шиворот:
   - А ну стой! Это кто тебе сказал, что бога нема? Идем к отцу!
   - Я больше не буду, дяденька...
   - Врешь... Ишь разбаловались - бога нема! Отвечай: православный?
   - Православный.
   - А ну перекрестись!
   Я торопливо осенил себя крестом раз, и другой, и третий.
   - Скажи: "кукуруза".
   - Кукуруза.
   - Прочитай "Отче наш".
   Я затарахтел заученное:
   - Отче наш иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя...
   - Стой!.. Понял теперь, что бог есть?
   - Понял...
   - Хочешь его увидеть?
   - Х-хочу, - машинально пробормотал я.
   Внезапно городовой поднес к моему лицу огромный волосатый кулак.
   - Вот бог, видел?
   Я молчал, глядя на грязный, пахнувший солеными огурцами кулак. Городовой держал его у самых моих бровей, закрыв от меня весь свет.
   - Что это? - спросил он грозно.
   Я не знал, как отвечать. Городовой закричал:
   - Я спрашиваю, что это?
   - Б... бог, - испуганно выговорил я.
   - То-то же... Я тебе покажу, бога нема! Ишь интильгенты!
   Городовой дал мне подзатыльник, и я помчался что было духу к Ваське.
   Глава третья
   КРАСНЫЕ МАКИ
   Вихри враждебные веют над нами,
   Темные силы нас злобно гнетут.
   В бой роковой мы вступили
   с врагами,
   Нас еще судьбы безвестные ждут.
   1
   Миновала зимушка-зима; отсвистели вьюги, растаяли надоевшие за зиму, покрытые копотью серые равнины снега в степи за поселком.
   Пришла весна.
   По крутым склонам каменного карьера снежной россыпью, белым кружевом цвели заросли дикого терна. Чуть подальше, где спускались к речке еще не зазеленевшие огороды, за низкими заборами отцветали абрикосы, вишни, сливы. Земля под ними была усеяна душистыми лепестками. В густой листве сиреневых кустов звенели синицы, пели зяблики, порхали щеглы. От речки доносилось кваканье лягушек, с утра до ночи звучал их разноголосый хор. Не было сил удержаться - манило в степь.
   С весной пришла к нам радость - вернулся отец.
   Всю зиму он скитался где-то по рудникам: искал работу, да напрасно. С тех пор как отцу выдали "волчий билет", его нигде не принимали. И что это был за билет? Куда отец не придет, ему говорят: "Проваливай. Хорошо "Марсельезу" поешь, пойди еще попой".
   Так и воротился отец ни с чем, худой, бородатый. Пиджак на нем был драный, а сапоги ношеные-переношеные, какие-то рыжие, со стоптанными каблуками и без подметок. Если бы отец не улыбнулся, входя, мы с мамкой не узнали бы его.
   Гостинцев отец не привез. В пустых карманах пиджака я только и нашел огрызок карандаша да за подкладкой нащупал пачку каких-то красных листков с надписью: "Российская социал-демократическая рабочая партия". Я украдкой вынул один. На листке был стишок:
   Царь ты наш русский,
   Носишь мундир прусский.
   Все твои министры
   На руку нечисты.
   А все сенаторы
   Пьяницы и воры,
   Флигель-адъютанты
   Дураки и франты.
   Сам ты в три аршина
   Экая скотина...
   Дальше прочитать не удалось: вошел отец. Я успел положить листок обратно за подкладку, а в пиджаке запутался.
   - Воришку поймал, - весело проговорил отец, входя. Он был добрый, чувствовалось, что соскучился по нас - Ты что в чужих карманах ищешь?
   - Обещал гостинца привезти, а сам не привез, - притворился я обиженным.
   - Гостинец надо заработать. Отгадаешь загадку - получишь гостинец.
   - Какую загадку?
   - Ну слушай и отгадывай. Первая загадка такая: "Ударю булатом по каменным палатам, выйдет княгиня, сядет на перину"...