Страница:
находиться в квартире с запахом французских духов. Приведенный
туда, он сразу же начал скрестись в дверь и мяукать, так что
пришлось вновь водворить его в квартиру к мистеру Стерну, где
кот успокоился.
Сочинитель остался один, с ненавистью глядя на стопку
листов черновика, лежавшую на подстеленной газете прямо на
полу. Как вдруг появилась Сашенька с большой деревянной клеткой
в виде круглого купола, где не сразу была заметна невзрачная
птичка.
"Разве дверь была открыта?.." -- рассеянно подумал
сочинитель.
-- Это щегол, -- застенчиво произнесла она.
-- М-мм?.. -- сочинитель несколько растерялся.
Девушка поставила клетку на пол рядом со стопкой листов
черновика. Птичка скакнула с жердочки на жердочку и, наклонив
головку, уставилась на автора бусинкой глаза.
-- Я подумала... Вы ведь пишете роман. Надо, чтобы кто-то
всегда был рядом, -- проговорила Сашенька с несомненной
убедительностью.
-- Спасибо, -- догадался сказать автор, дивясь тонкому
пониманию сути литературного процесса. "Надо, чтобы кто-то
всегда был рядом". Не милорд, так щегол.
И тут же он с изумлением подумал, что эта молоденькая
девушка -первый посторонний персонаж романа, к которому он,
автор, не имеет ни малейшего отношения. Он ничего не знал о
ней: откуда она взялась? жила ли в кооперативе раньше? чем
занимается? сколько ей лет? кто ее родители? Все эти сведения
он не имел права выдумывать, то есть не был властен над нею как
автор. Между тем игнорировать тоже не мог. Вот она пришла со
щеглом, живая, небольшого роста, с короткой стрижкой...
Смотрит.
-- Щегла зовут Вася, -- сказала она.
-- Что вы говорите! -- с преувеличенной бодростью
воскликнул автор.
Он засуетился, предлагая ей чаю, усадил на единственный
стул, включил электрический самовар, а сам продолжал
разглядывать с какой-то жадностью, ибо давно не встречал живых
людей.
На вид ей было чуть больше двадцати, над верхней губою
слева была маленькая черная родинка, придававшая лицу некоторую
пикантность... Девушка, несомненно, симпатичная. По всей
вероятности, она случайно забрела в его роман. Но тем лучше!
-- Сашенька, вы живете в этом доме? -- спросил он.
-- Да, уже второй месяц.
-- А вы работаете или учитесь?
-- Работаю. Медсестрой в родильном доме. Здесь рядом... А
живу с родителями...
И вдруг нить разговора как-то странно оборвалась, возникла
пауза. Автор мучительно искал вопросы, но все они казались
глупыми, плоскими...
-- Вы мне не дадите... почитать? -- несмело спросила она,
указывая на листки черновика.
Самый благоприятный поворот беседы для автора! Во-первых,
этим высказывается заинтересованность в творчестве; во-вторых,
обещание продолжительности отношений, ибо не прочтет же она
пятьсот страниц в одночасье!
-- Это пока черновик... -- явно кокетничая, промолвил
автор.
-- Ничего, я разберу.
"Конечно, разберет! -- ликуя, думал он. -- Чего ж не
разобрать, тем более, что мои черновики не отличаются от
беловиков!"
-- А я тоже пишу... стихи, -- призналась она.
"Ну, вот!.." -- сердце у него упало. Конечно, разве нельзя
было догадаться! Она пишет стихи и хочет получить консультацию.
Настроение сразу испортилось.
-- Игорь Сергеевич предложил мне вести литературное
объединение при клубе, -- сказал он. -- Будете ко мне ходить?
-- Я уже пришла, -- сказала она, взглянув автору в глаза
так просто и ясно, что у него похолодело внутри.
Он вскочил с раскладушки, визгнув пружинами, отчего щегол
затрепетал крылышками и взвился на мгновение под купол клетки.
-- Я дам вам первую часть... Там подступы... не обращайте
внимания, -- бормотал он, отделяя от стопки листов часть и
завертывая ее в газету. -- Никому только не показывайте. Там
про нас всех... И про вас... Никакой философии, уверяю вас, но
может быть, смешно... Или грустно. И очень длинно.
-- Я люблю, если интересно, -- сказала она. -- Спасибо.
Она поднялась со стула, приняла пачку и направилась к
двери.
-- Заходите, Сашенька, не стесняйтесь... -- автор проводил
ее и прикрыл дверь.
Несколько ошарашенный, он вернулся в комнату. Щегол
деловито ковырял клювом деревянные прутья клетки.
Бесцеремонность, с которой авторское сочинение
распоряжалось собою и своим автором, начинала его пугать.
Сочинитель еще не добрался до конца, а роман уже дал себя
читать посторонней молодой женщине... "Может быть, он так и
пойдет своим ходом, без меня?" -- с надеждой подумал
сочинитель, глядя на желтую пишущую машинку.
-- Как ты думаешь, Вася? -- вслух спросил он.
Щегол остановил работу, тряхнул головкой и задумался.
Я искал смерти, но не нашел ее.
Помню страшную осеннюю ночь, сумеречное состояние души,
мысль о веревке и фигуру жены в окне незнакомой квартиры. Я
никогда не думал, что галлюцинации могут быть столь ярки и
осязаемы. Как она смотрела на меня! Как дрожало пламя свечи!..
Не помню, как я оказался на улице. Она была почему-то узкой,
как клинок шпаги. Я мчался по ней, оглушенный топотом своих
шагов, пока наваждение не кончилось. Стены раздвинулись, дождь
омыл мне лицо, блестели холодные рельсы.
И тут из-за поворота показался трамвай. Откуда он взялся в
ночном городе? Положительно, кто-то заботился обо мне, посылая
знаки спасения. Но я еще был во власти страха, и смерть
пряталась где-то рядом, в темных парадных. Вагон спешил ко мне,
раскачиваясь и звеня; я упал перед ним, и щека моя коснулась
холодной стали.
Мгновение длилось целую вечность. Целую вечность пели
тормоза, дрожал рельс, впаянный в асфальт, трамвайный звонок
заливался в истерике. Как вдруг все стихло. Я поднял голову.
Вагон, сиявший огнями, стоял в метре от меня, а с передней
площадки не спеша спускался высокий плечистый человек с
железной рукояткой в руке. Мысль о том, что он идет убивать
меня этой рукояткой, обожгла мое пьяное сознание. Он дотронулся
до меня, словно проверяя -- жив я или нет, потом подсунул руки
мне под мышки. Я почувствовал огромную физическую силу этого
человека, ибо он легко, как перышко, оторвал меня от земли и
поставил на ноги. "Ну, зачем ты так?.." -- с досадою проговорил
он, вглядываясь мне в лицо. Я молчал, мне было все равно. "Куда
тебе нужно?" -- спросил он. "Никуда", -- помотал я головой.
"Где твой дом?" -- "Нигде". -- "Откуда ты?" -- "Не знаю".
Я отвечал чистую правду, и мой нечаянный спаситель понял
это. Он помог мне взобраться в вагон и усадил на сиденье. В
вагоне не было ни души. Водитель сел на свое место, установил
железную рукоять на четырехгранный выступ и повернул ее. Вагон
побежал дальше.
Кажется, мы приехали в трамвайный парк, что находится у
самой оконечности Аптекарского острова. Помню какие-то лица,
они смеялись, пренебрежительно и с неприязнью рассматривая
меня, кто-то предложил позвонить в милицию. Но мой спаситель
повлек меня дальше. Мы оказались в стареньком автобусе,
развозившем водителей после вечерней смены. Через некоторое
время я уже стоял рядом с вагоновожатым у дверей его квартиры.
Я по-прежнему пребывал в полнейшей апатии, мой спутник не
пытался со мной разговаривать. Помню еще маленький деловитый
переполох, связанный с моим появлением: носили подушки, одеяла,
кто-то был разбужен и перемещен в другую комнату... Все это
было как во сне. Хозяин провел меня в ванную, помог раздеться.
Я покорялся безропотно, как тряпичная кукла. Через пять минут я
лежал в чистой мягкой постели. Хозяин погасил свет, пожелав мне
доброй ночи, и оставил одного. Сон накрыл меня мгновенно.
Проснулся я рано и, лежа под одеялом, принялся
восстанавливать события вчерашнего вечера. Я вспомнил
неизвестного плечистого вагоновожатого, который вытащил меня
из-под колес, и привел к себе, и умыл, и уложил в чистую теплую
постель. Я оцепенел от стыда. Появилось нестерпимое желание
выскользнуть из комнаты и, пользуясь сном хозяев, покинуть
гостеприимный дом. Но я не сдвинулся с места.
Осмотр комнаты, насколько позволял сумеречный свет за
окнами, навел меня на предположение, что в ней проживает
молодая девушка; настолько удобно и аккуратно были расположены
все предметы, так чистенько и мило было за стеклами стандартной
мебельной стенки с книгами, безделушками и фотографиями, среди
которых я приметил портрет Высоцкого с гитарой и фотографию
длинноволосого молодого человека иностранного вида. Я скользнул
взглядом далее и увидел нечто вроде аквариума -- стеклянный
прямоугольный ящик, в котором виднелись очертания какого-то
странного сооружения. Непонятное волнение охватило меня, ибо
предмет под стеклянным колпаком был несомненно знаком мне,
более того, он обозначал для меня нечто чрезвычайно важное.
Не отрывая от него взгляда, я нащупал выключатель
светильника над тахтою и щелкнул им. Я ожидал лучше разглядеть
предмет под колпаком, но возникший световой отблеск на
прозрачной стенке совершенно скрыл его от глаз, так что
пришлось подняться на ноги. Я сделал несколько шагов по
комнате, как магнитом притягиваемый непонятным сооруженьицем,
хранящимся в чужом доме, как музейный экспонат. Световой
отблеск исчез, будто его смахнули ладонью, и передо мною в двух
шагах, равно как и во мне, в неизъяснимых глубинах памяти,
возникло...
Это было оно, мое юношеское строение, мой отроческий
шедевр, потерянная во времени игрушка, определившая призвание:
вязь крытых галереек, система башенок с флажками и луковка
церкви, вписанная в ансамбль вроде случайно, но на самом деле
служащая центром архитектурной композиции. Я смотрел и не мог
насмотреться. Мой спичечный дом, чудом возникший в чужом
времени и пространстве, породил странное и горькое ощущение,
будто я встретился с самим собой -- живой с мертвым, точнее,
мертвый с живым. Я отошел от него, пятясь, вновь забрался в
постель и натянул одеяло до подбородка, продолжая смотреть на
стеклянный ящик, где покоилась моя юная душа, как царевна в
хрустальном гробу.
Вдруг я резко отбросил одеяло и принялся торопливо
одеваться, потому что черные мысли подобрались к самому сердцу.
Бороться с ними можно было только действием. Одевшись, я собрал
постель. Это отвлекло меня на несколько минут, но лишь только
я, засунув белье в ящик под тахтой, уселся на нее, как отчаяние
навалилось на меня с новой силой. Я оцепенел, уставившись на
спичечный дом, будто ждал от него помощи, и сидел так долго,
пока не раздался тихий стук в дверь.
Я не в силах был вымолвить ни слова.
В комнату заглянул хозяин. Он был в брюках и в майке,
давшей мне возможность разглядеть его крепкую фигуру с широкими
плечами и рельефной мускулатурой, что не так часто встречается
в пятьдесят лет -- на этот возраст он выглядел. В руках у него
был стакан с чем-то белым.
-- С добрым утром, -- сказал он. -- Меня зовут Николай
Иванович.
-- Евгений Викторович, -- кивнул я, испытывая жесточайший
стыд.
-- Выпейте. Это кефир. Помогает, -- он протянул мне
стакан.
Я принял стакан и втянул в себя освежающий глоток кислого
кефира. Николай Иванович смотрел на меня изучающе.
-- Извините. Я сейчас уйду. Мне действительно некуда было
вчера идти, -- чужим голосом произнес я.
-- А сегодня уже есть? -- прищурился он.
-- Есть.
-- А то погодите. У меня сегодня выходной. Глядишь,
познакомимся, -- он улыбнулся одним ртом.
Мне не понравилась его самоуверенная доброта, будто он
заранее был убежден, что я не принесу ему никаких хлопот, лишь
увеличу капитал гуманности, который, судя по всему, этот
человек копит. Так нет же! Я испорчу ему торжество! Пусть
знает, что подбирать на улице опустившихся людей опасно.
-- Что? Радуетесь, христосик?.. -- хрипло сказал я. -- Не
нужно меня спасать! Не нуждаюсь и подаяний не принимаю!
-- Евгений Викторович, а ведь хамить команды не было,
-спокойно ответил он. -- Если бы я был профессиональным
спасателем, то работал бы в ОСВОДе. А я трамвайщик. Вы поперек
рельсов легли, надо было с вами что-то делать...
-- Бросить надо было, -- отвернувшись, сказал я.
-- Извините, не могу. Вы бы бросили?
Вопрос застал меня врасплох. Я на минуту смешался.
-- К несчастью, я испытал в свое время -- что это такое...
-продолжал он. -- Я вам поверил, что у вас дома нет. У вас его
и сегодня нет, и долго еще не будет. Я же вижу.
-- Как? -- не понял я.
-- По глазам. У бездомного человека глаза, как у бродячей
собаки. У цепной собаки другие глаза, вы замечали?
Я взглянул на него с интересом, ибо не ожидал услышать
подобных речей от первого попавшегося водителя трамвая.
-- Мне нечем отплатить вам за добрый поступок, -- сказал
я.
-- Я не считаю этот поступок добрым, -- он стал серьезен.
-- Он лишь естественен для меня.
-- Что же тогда добрый поступок? -- усмехнулся я.
-- Добрый поступок?.. Это вот, например, -- он оглядел
комнату и указал на стеклянный ящик, в котором покоился мой
спичечный дом.
-- Что это? -- спросил я сдавленным голосом, потому что
дыхание перехватило.
-- Это вы не знаете. Это работа одного мальчика, -- в
голосе Николая Ивановича появились родительские нотки. --
Выполнена она давно, более двадцати лет назад. На мой взгляд,
это и есть прекрасный, а следовательно, добрый поступок.
Посмотрите, как он просто и убедительно выразил волновавшую его
идею.
-- Какую же идею?.. -- спросил я, мучительно краснея.
-- Идею братства, разве не видите? Да вы подойдите
поближе, подойдите! Эта вещь стоит того, чтобы ее
рассмотреть... Несомненный талант.
-- А что с ним... сейчас? -- спросил я, подойдя к полке и
склонившись над своим творением.
-- Ничего о нем не знаю, кроме того, что звали его Женя.
Ваш тезка, -улыбнулся Николай Иванович. -- Мне даже увидеть его
не довелось. Есть только старенькая фотография.
-- Вот как? Не покажете? -- сказал я, стараясь скрыть
волнение.
-- Отчего же, -- Николай Иванович удалился из комнаты и
вернулся уже с альбомом, который положил на стол, накрытый
кружевной скатертью.
Он торжественно распахнул его, и я невольно вздрогнул: с
первой страницы глянул на меня большой портрет Ивана
Игнатьевича, моего незабвенного старика, владельца особняка с
мезонином, где я клеил спичечный дом.
-- Это мой отец, -- сказал Николай Иванович, переворачивая
страницу.
Он сразу последовал к концу альбома и где-то страницы за
три до конца указал на снимок, в котором я узнал себя в
возрасте примерно четырнадцати лет рядом с братом Федором. Мы
оба в одинаковых курточках-"москвичках" стояли в обнимку у
крыльца нашего дома -веселые, стриженные наголо... Как эта
фотография попала к Ивану Игнатьевичу? Вероятно, я сам же ему и
подарил, да забыл об этом.
-- Вот Женя, -- Николай Иванович указал на моего брата.
-- Ну уж нет! -- вырвалось у меня.
-- Простите?
-- Женя тот, который выше, -- сказал я.
Николай Иванович недоверчиво и с опаской взглянул на меня.
-- Откуда вы знаете?
-- Потому что это я, -- проговорил я как-то неловко,
отчего хозяин отодвинулся, пристально глядя на меня. Он перевел
взгляд на фотографию, снова на меня, хмыкнул.
-- А вы... не шутите, Евгений Викторович?
-- Вашего отца звали Иваном Игнатьевичем. Он жил в
особняке на... -- я назвал точный адрес. -- Умер в пятьдесят
седьмом году. Я видел, как его хоронили. И вас помню, -- у меня
во рту почему-то пересохло. -- А до того я три года ходил к
нему в мезонин, клеил этот дворец. Это все правда.
Николай Иванович молча слушал мой рассказ, глаза его
увлажнялись. Вдруг он крепко обнял меня, и я вновь почувствовал
его силу.
-- Родной вы мой!.. Простите, но вы... этот мальчик значит
для нашей семьи слишком много! -- объяснял он глухо, не
выпуская меня из объятий. -- Это наш добрый гений,
ангел-хранитель. Отец перед смертью... это так не расскажешь. Я
знал, что встречу вас...
Николай Иванович отодвинулся, взглянул мне в глаза, но тут
же отвел их -- слишком разительна была перемена, произошедшая с
мальчиком за четверть века.
-- Я ведь и фамилию вашу знал, но забыл. Отец называл
как-то. Помню, необычная какая-то фамилия... -- замялся он.
-- Демилле, -- сказал я против воли холодно.
-- Вот-вот! -- он облегченно вздохнул. -- Женя Демилле.
Вот вы какой стали...
Я молча переминался с ноги на ногу. Николай Иванович
выглянул из комнаты и громко позвал:
-- Надя, иди сюда!
На его зов пришла небольшого роста худенькая женщина с
седой головой, но глазами ясными и молодыми. Она на ходу
вытирала о передник руки.
-- Это Женя! -- объявил ей Николай Иванович. -- Тот самый,
что сделал дворец!
-- Да ты что... -- охнула она.
По ее лицу я видел, что она не верит. Она присела перед
альбомом и, быстро взглянув на фотографию, перевела взгляд на
меня, стремясь отыскать в нынешнем моем облике черты того
мальчика.
-- А не похож вроде... -- неуверенно сказала она.
-- Да ведь не тот, Надюша, не тот! Вот он! -- Николай
Иванович ткнул в фотографию пальцем. -- Вот это Женя. А то его
брат.
-- Да... Этот похож... -- неохотно признала она. -- В
глазах что-то есть.
-- Помнишь, отец про него рассказывал? Про вас,
простите... -Николай Иванович невольно обратился ко мне с
почтением. -Пока есть такие мальчики, так он говорил, я за
революцию спокоен...
И тут, наконец, прорвалось напряжение, долго сдерживаемое
мною. Я отвернулся к окну, смахивая ладонью слезы с глаз. Жена
Николая Ивановича выскользнула из комнаты, а хозяин обнял меня
сзади за плечи и прижал к себе.
-- Ничего, бывает... Бывает... -- повторял он.
Я присел на тахту. Николай Иванович устроился напротив
меня на стуле, продолжая разглядывать с жалостью и нежностью,
как блудного сына, вернувшегося в дом.
-- Как видите, Николай Иванович, я нынче не совсем тот...
Совсем не тот, -- сказал я сухо, разводя руками. -- Так что,
пожалуй, мне лучше уйти.
Он поглядел на меня суровее.
-- Желаю вам сохранить наилучшую память о вашем Жене, --
продолжал я с горькой усмешкой. -- Домик я у вас оставлю. Он
вам по праву принадлежит за давностью лет... -- я поднялся с
тахты.
-- Здорово тебя прижало, -- наконец сказал Николай
Иванович.
Его трезвое "ты" остудило меня, я угрюмо замолчал,
раздумывая только о том, как бы побыстрее покинуть этот дом,
где слишком любили меня, чтобы можно было это вынести.
-- Значит, так... -- негромко, с затаенной угрозой
произнес Николай Иванович. -- Останешься ты здесь, никуда не
пойдешь, потому что идти тебе некуда. Считай себя членом нашей
семьи, поэтому церемониться друг с другом не будем. Буду
держать тебя под домашним арестом...
-- Вот как? -- я постарался придать голосу независимость,
но вид Николая Ивановича был столь грозен, что получилось
испуганно.
-- ...Минимум две недели, -- закончил он.
-- Почему?
-- Пьешь, -- коротко ответил он.
-- Кажется, это мое дело? Личное...
-- Ошибаешься. Дело это общественное. Тебе остановка
нужна, иначе расшибешься.
-- Что же вы меня -- запрете и свяжете?
-- Ты сам себя свяжешь. Собственным словом, -- его речь
становилась все жестче.
Он снял с полки футляр со спичечным домом, поставил на
стол и убрал стеклянный колпак. Мое творение предстало в
первозданном виде: стали различимы швы между спичками с мелкими
закаменевшими капельками клея, стала видна огромная кропотливая
работа, дни и месяцы моей юной жизни, вложенные когда-то в это
сооружение без всякой видимой цели, с одним лишь желанием
организовать кусочек пространства в соответствии со своим
неосознанным идеалом.
-- Давай обещание, что не выйдешь из этого дома, пока я
тебе не разрешу, -- Николай Иванович занес огромную свою ладонь
над луковкой спичечной церкви. -- Иначе раздавлю я твою
игрушку, и сам ты понимаешь, что ходу назад тебе в этом случае
не будет. Только туда, в пропасть...
-- ...Хорошо. Я согласен. Даю слово, -- сказал я, кривясь.
Он водрузил колпак на прежнее место, убрал дворец со
стола.
-- Вы уж извините, Евгений Викторович, что пришлось
прибегнуть к сему. Вы сейчас здраво судить не можете. Вам
передышка нужна, возвращение в ясное сознание. Тогда и решите
сами. А сегодня я за вас решаю.
...Вот так я неожиданно для себя оказался под домашним
арестом в чужом доме, то есть не совсем в чужом, в каком-то
смысле даже в родном. Вечером меня познакомили с остальными
членами семьи Николая Ивановича -- сыновьями Алексеем и Юрием,
старшеклассниками, и дочерью двадцати трех лет -- той самой
девочкой, которую я встречал в коляске у своего дома
давным-давно. Звали ее Аля, о полном имени я не спросил.
Вероятнее всего -Алевтина. Она была такого же невысокого роста,
как и мать, но черты лица жестче, в этом было больше сходства с
отцом, а глаза жгучие и вопрошающие.
Это ее комнатку с тахтою я занял вчера ночью, явившись
нежданным гостем.
Я сразу же почувствовал в ней скрытую враждебность к себе.
Когда она узнала от отца, что это я построил Дворец Коммунизма,
ее глазки блеснули, прожигая меня насквозь, и она выпалила:
-- Вот еще! Не могли же вы так измениться!
-- Аля у нас с характером, -- сказал Николай Иванович со
скрытой гордостью.
Он куда-то сходил на полчаса, а вернувшись, сказал, что
ему удалось решить проблему моего "карцера", как он выразился.
В этом же подъезде, двумя этажами ниже, обнаружилась
однокомнатная квартира без хозяев, которую я мог временно
занять.
-- Как это -- занять? -- не понял я.
-- Хозяева в отъезде, просили присмотреть, -- объяснил он.
-- Но я не могу сейчас платить... -- замялся я.
-- Платить не нужно. Вы будете как бы сторожить.
-- Что ж... -- я пожал плечами.
-- Столоваться будете у нас. И без всяких церемоний, --
сказал Николай Иванович.
-- Право, мне неловко, -- я действительно почувствовал
неудобство.
-- Неловко штаны через голову надевать, -- парировал
Николай Иванович. -- А между людьми все ловко, когда по-людски.
Переезд совершился быстро и деловито. Меня проводили вниз,
в пустую однокомнатную квартиру. Юноши несли раскладушку с
матрасом, столик и стул. Аля шествовала с пачкой чистого белья.
Я нес выданные мне женою Николая Ивановича мыло и мочалку, а
также кипятильник со стаканом, ложечкой и пачкою чая.
Николай Иванович заглянул ко мне, осмотрел помещение.
-- Нормальная тюремная обстановка, -- сказал он и ушел.
Вслед за ним снова явилась Аля. В руках у нее был футляр
со спичечным домом, на котором сверху громоздились коробки
спичек и баночка клея. Она поставила футляр на столик,
неприязненно поглядев на меня.
-- Докажите, -- сказала она. -- Пока не докажете -- не
поверю.
-- Что именно? -- растерялся я.
-- Что это вы построили. Не могли вы такого построить! Вы
же ханыга. У вас вид ханыги, -- презрительно говорила она.
-- Когда вы станете старше... -- с горечью начал я.
-- Старше?! Выйду замуж, да?.. Хлебну вашего пойла... У
вас дети есть? -- неожиданно спросила она.
-- Сын в первом классе, -- ответил я.
-- Где он?
-- Не знаю.
-- Э-эх вы! -- она резко повернулась и быстро пошла к
дверям.
-- Если не достроите, я его своими руками спалю! Там у вас не
достроено! -- заявила она, выходя.
Напоминание о Егорке окончательно добило меня. Я с
ненавистью смотрел на спичечный дом. Надо же, заметила, что он
не достроен... Однако почему такая зловещая темнота в окнах? В
самом деле -- тюрьма!
Я подошел к окну и увидел прямо перед собою
невыразительную кирпичную стену, тускло освещенную откуда-то
снизу. Она располагалась буквально в двух метрах от окна.
Это было похуже тюремной решетки.
Мальчик проснулся, как от толчка, увидев во сне отца. Они
вдвоем находились в Швейцарии -- сказочной горной стране, где
на каждой горе стоял замок с разноцветным флагом над ним, а в
скалистых ущельях, похожих на здешнее, как выйдешь из подъезда,
пыхтя дымами, ездили паровозы с черными трубами.
Егорка управлял их движением, держа в руках игрушечный
пультик с рукояткой, а отец стоял рядом и звонко смеялся, когда
паровоз с шумом останавливался, окутывал себя белым паром и,
повинуясь повороту рукоятки на Егоркином пульте, начинал
шевелить колесами в обратную сторону с чуханьем и шипением.
Егорке было радостно, что отец смеется, давно уже он не
слышал его смеха; поэтому он нарочно путал движение паровозов,
пока вдруг один из них не свернул на стрелке на другой путь, по
которому навстречу ему мчался другой паровоз.
Пока Егорка сообразил, чем это грозит, отец успел
непонятным образом вскочить на подножку паровоза и оттуда
что-то прокричал Егорке, окутываясь белым паром из трубы.
Егорка в отчаянии до упора повернул рукоятку пульта назад, но
машина с отцом продолжала набирать скорость. Раздался страшный
двойной гудок, издаваемый обоими паровозами, мчащимися
навстречу друг другу. Егорка в ужасе тряс легкую пластмассовую
коробочку, как вдруг увидел, что один проводок отсоединился.
Дрожащими пальцами он схватился за него и стал прилаживать к
пульту, понимая, что не успевает. Дрожали и звенели стальные
рельсы, гудок рассекал небо, вырываясь из узкого ущелья, а отец
стоял на подножке и прощально махал рукой... За мгновение до
удара Егорка проснулся.
Он почему-то сразу вспомнил то пробуждение весною, с
которого началась новая странная жизнь. Ощущение было похожим,
словно из одного сна он перескочил в другой. На кухне с
характерным щелчком выскочила из часов кукушка и начала свои
"ку-ку". Егорка по привычке считал удары -- отец когда-то
научил его считать по кукушке -один, два, три... Он насчитал
двенадцать ударов.
Егорка отправился в туалет, стараясь не разбудить мать, а
потом заглянул в кухню. Часы показывали три. Мальчик не
туда, он сразу же начал скрестись в дверь и мяукать, так что
пришлось вновь водворить его в квартиру к мистеру Стерну, где
кот успокоился.
Сочинитель остался один, с ненавистью глядя на стопку
листов черновика, лежавшую на подстеленной газете прямо на
полу. Как вдруг появилась Сашенька с большой деревянной клеткой
в виде круглого купола, где не сразу была заметна невзрачная
птичка.
"Разве дверь была открыта?.." -- рассеянно подумал
сочинитель.
-- Это щегол, -- застенчиво произнесла она.
-- М-мм?.. -- сочинитель несколько растерялся.
Девушка поставила клетку на пол рядом со стопкой листов
черновика. Птичка скакнула с жердочки на жердочку и, наклонив
головку, уставилась на автора бусинкой глаза.
-- Я подумала... Вы ведь пишете роман. Надо, чтобы кто-то
всегда был рядом, -- проговорила Сашенька с несомненной
убедительностью.
-- Спасибо, -- догадался сказать автор, дивясь тонкому
пониманию сути литературного процесса. "Надо, чтобы кто-то
всегда был рядом". Не милорд, так щегол.
И тут же он с изумлением подумал, что эта молоденькая
девушка -первый посторонний персонаж романа, к которому он,
автор, не имеет ни малейшего отношения. Он ничего не знал о
ней: откуда она взялась? жила ли в кооперативе раньше? чем
занимается? сколько ей лет? кто ее родители? Все эти сведения
он не имел права выдумывать, то есть не был властен над нею как
автор. Между тем игнорировать тоже не мог. Вот она пришла со
щеглом, живая, небольшого роста, с короткой стрижкой...
Смотрит.
-- Щегла зовут Вася, -- сказала она.
-- Что вы говорите! -- с преувеличенной бодростью
воскликнул автор.
Он засуетился, предлагая ей чаю, усадил на единственный
стул, включил электрический самовар, а сам продолжал
разглядывать с какой-то жадностью, ибо давно не встречал живых
людей.
На вид ей было чуть больше двадцати, над верхней губою
слева была маленькая черная родинка, придававшая лицу некоторую
пикантность... Девушка, несомненно, симпатичная. По всей
вероятности, она случайно забрела в его роман. Но тем лучше!
-- Сашенька, вы живете в этом доме? -- спросил он.
-- Да, уже второй месяц.
-- А вы работаете или учитесь?
-- Работаю. Медсестрой в родильном доме. Здесь рядом... А
живу с родителями...
И вдруг нить разговора как-то странно оборвалась, возникла
пауза. Автор мучительно искал вопросы, но все они казались
глупыми, плоскими...
-- Вы мне не дадите... почитать? -- несмело спросила она,
указывая на листки черновика.
Самый благоприятный поворот беседы для автора! Во-первых,
этим высказывается заинтересованность в творчестве; во-вторых,
обещание продолжительности отношений, ибо не прочтет же она
пятьсот страниц в одночасье!
-- Это пока черновик... -- явно кокетничая, промолвил
автор.
-- Ничего, я разберу.
"Конечно, разберет! -- ликуя, думал он. -- Чего ж не
разобрать, тем более, что мои черновики не отличаются от
беловиков!"
-- А я тоже пишу... стихи, -- призналась она.
"Ну, вот!.." -- сердце у него упало. Конечно, разве нельзя
было догадаться! Она пишет стихи и хочет получить консультацию.
Настроение сразу испортилось.
-- Игорь Сергеевич предложил мне вести литературное
объединение при клубе, -- сказал он. -- Будете ко мне ходить?
-- Я уже пришла, -- сказала она, взглянув автору в глаза
так просто и ясно, что у него похолодело внутри.
Он вскочил с раскладушки, визгнув пружинами, отчего щегол
затрепетал крылышками и взвился на мгновение под купол клетки.
-- Я дам вам первую часть... Там подступы... не обращайте
внимания, -- бормотал он, отделяя от стопки листов часть и
завертывая ее в газету. -- Никому только не показывайте. Там
про нас всех... И про вас... Никакой философии, уверяю вас, но
может быть, смешно... Или грустно. И очень длинно.
-- Я люблю, если интересно, -- сказала она. -- Спасибо.
Она поднялась со стула, приняла пачку и направилась к
двери.
-- Заходите, Сашенька, не стесняйтесь... -- автор проводил
ее и прикрыл дверь.
Несколько ошарашенный, он вернулся в комнату. Щегол
деловито ковырял клювом деревянные прутья клетки.
Бесцеремонность, с которой авторское сочинение
распоряжалось собою и своим автором, начинала его пугать.
Сочинитель еще не добрался до конца, а роман уже дал себя
читать посторонней молодой женщине... "Может быть, он так и
пойдет своим ходом, без меня?" -- с надеждой подумал
сочинитель, глядя на желтую пишущую машинку.
-- Как ты думаешь, Вася? -- вслух спросил он.
Щегол остановил работу, тряхнул головкой и задумался.
Я искал смерти, но не нашел ее.
Помню страшную осеннюю ночь, сумеречное состояние души,
мысль о веревке и фигуру жены в окне незнакомой квартиры. Я
никогда не думал, что галлюцинации могут быть столь ярки и
осязаемы. Как она смотрела на меня! Как дрожало пламя свечи!..
Не помню, как я оказался на улице. Она была почему-то узкой,
как клинок шпаги. Я мчался по ней, оглушенный топотом своих
шагов, пока наваждение не кончилось. Стены раздвинулись, дождь
омыл мне лицо, блестели холодные рельсы.
И тут из-за поворота показался трамвай. Откуда он взялся в
ночном городе? Положительно, кто-то заботился обо мне, посылая
знаки спасения. Но я еще был во власти страха, и смерть
пряталась где-то рядом, в темных парадных. Вагон спешил ко мне,
раскачиваясь и звеня; я упал перед ним, и щека моя коснулась
холодной стали.
Мгновение длилось целую вечность. Целую вечность пели
тормоза, дрожал рельс, впаянный в асфальт, трамвайный звонок
заливался в истерике. Как вдруг все стихло. Я поднял голову.
Вагон, сиявший огнями, стоял в метре от меня, а с передней
площадки не спеша спускался высокий плечистый человек с
железной рукояткой в руке. Мысль о том, что он идет убивать
меня этой рукояткой, обожгла мое пьяное сознание. Он дотронулся
до меня, словно проверяя -- жив я или нет, потом подсунул руки
мне под мышки. Я почувствовал огромную физическую силу этого
человека, ибо он легко, как перышко, оторвал меня от земли и
поставил на ноги. "Ну, зачем ты так?.." -- с досадою проговорил
он, вглядываясь мне в лицо. Я молчал, мне было все равно. "Куда
тебе нужно?" -- спросил он. "Никуда", -- помотал я головой.
"Где твой дом?" -- "Нигде". -- "Откуда ты?" -- "Не знаю".
Я отвечал чистую правду, и мой нечаянный спаситель понял
это. Он помог мне взобраться в вагон и усадил на сиденье. В
вагоне не было ни души. Водитель сел на свое место, установил
железную рукоять на четырехгранный выступ и повернул ее. Вагон
побежал дальше.
Кажется, мы приехали в трамвайный парк, что находится у
самой оконечности Аптекарского острова. Помню какие-то лица,
они смеялись, пренебрежительно и с неприязнью рассматривая
меня, кто-то предложил позвонить в милицию. Но мой спаситель
повлек меня дальше. Мы оказались в стареньком автобусе,
развозившем водителей после вечерней смены. Через некоторое
время я уже стоял рядом с вагоновожатым у дверей его квартиры.
Я по-прежнему пребывал в полнейшей апатии, мой спутник не
пытался со мной разговаривать. Помню еще маленький деловитый
переполох, связанный с моим появлением: носили подушки, одеяла,
кто-то был разбужен и перемещен в другую комнату... Все это
было как во сне. Хозяин провел меня в ванную, помог раздеться.
Я покорялся безропотно, как тряпичная кукла. Через пять минут я
лежал в чистой мягкой постели. Хозяин погасил свет, пожелав мне
доброй ночи, и оставил одного. Сон накрыл меня мгновенно.
Проснулся я рано и, лежа под одеялом, принялся
восстанавливать события вчерашнего вечера. Я вспомнил
неизвестного плечистого вагоновожатого, который вытащил меня
из-под колес, и привел к себе, и умыл, и уложил в чистую теплую
постель. Я оцепенел от стыда. Появилось нестерпимое желание
выскользнуть из комнаты и, пользуясь сном хозяев, покинуть
гостеприимный дом. Но я не сдвинулся с места.
Осмотр комнаты, насколько позволял сумеречный свет за
окнами, навел меня на предположение, что в ней проживает
молодая девушка; настолько удобно и аккуратно были расположены
все предметы, так чистенько и мило было за стеклами стандартной
мебельной стенки с книгами, безделушками и фотографиями, среди
которых я приметил портрет Высоцкого с гитарой и фотографию
длинноволосого молодого человека иностранного вида. Я скользнул
взглядом далее и увидел нечто вроде аквариума -- стеклянный
прямоугольный ящик, в котором виднелись очертания какого-то
странного сооружения. Непонятное волнение охватило меня, ибо
предмет под стеклянным колпаком был несомненно знаком мне,
более того, он обозначал для меня нечто чрезвычайно важное.
Не отрывая от него взгляда, я нащупал выключатель
светильника над тахтою и щелкнул им. Я ожидал лучше разглядеть
предмет под колпаком, но возникший световой отблеск на
прозрачной стенке совершенно скрыл его от глаз, так что
пришлось подняться на ноги. Я сделал несколько шагов по
комнате, как магнитом притягиваемый непонятным сооруженьицем,
хранящимся в чужом доме, как музейный экспонат. Световой
отблеск исчез, будто его смахнули ладонью, и передо мною в двух
шагах, равно как и во мне, в неизъяснимых глубинах памяти,
возникло...
Это было оно, мое юношеское строение, мой отроческий
шедевр, потерянная во времени игрушка, определившая призвание:
вязь крытых галереек, система башенок с флажками и луковка
церкви, вписанная в ансамбль вроде случайно, но на самом деле
служащая центром архитектурной композиции. Я смотрел и не мог
насмотреться. Мой спичечный дом, чудом возникший в чужом
времени и пространстве, породил странное и горькое ощущение,
будто я встретился с самим собой -- живой с мертвым, точнее,
мертвый с живым. Я отошел от него, пятясь, вновь забрался в
постель и натянул одеяло до подбородка, продолжая смотреть на
стеклянный ящик, где покоилась моя юная душа, как царевна в
хрустальном гробу.
Вдруг я резко отбросил одеяло и принялся торопливо
одеваться, потому что черные мысли подобрались к самому сердцу.
Бороться с ними можно было только действием. Одевшись, я собрал
постель. Это отвлекло меня на несколько минут, но лишь только
я, засунув белье в ящик под тахтой, уселся на нее, как отчаяние
навалилось на меня с новой силой. Я оцепенел, уставившись на
спичечный дом, будто ждал от него помощи, и сидел так долго,
пока не раздался тихий стук в дверь.
Я не в силах был вымолвить ни слова.
В комнату заглянул хозяин. Он был в брюках и в майке,
давшей мне возможность разглядеть его крепкую фигуру с широкими
плечами и рельефной мускулатурой, что не так часто встречается
в пятьдесят лет -- на этот возраст он выглядел. В руках у него
был стакан с чем-то белым.
-- С добрым утром, -- сказал он. -- Меня зовут Николай
Иванович.
-- Евгений Викторович, -- кивнул я, испытывая жесточайший
стыд.
-- Выпейте. Это кефир. Помогает, -- он протянул мне
стакан.
Я принял стакан и втянул в себя освежающий глоток кислого
кефира. Николай Иванович смотрел на меня изучающе.
-- Извините. Я сейчас уйду. Мне действительно некуда было
вчера идти, -- чужим голосом произнес я.
-- А сегодня уже есть? -- прищурился он.
-- Есть.
-- А то погодите. У меня сегодня выходной. Глядишь,
познакомимся, -- он улыбнулся одним ртом.
Мне не понравилась его самоуверенная доброта, будто он
заранее был убежден, что я не принесу ему никаких хлопот, лишь
увеличу капитал гуманности, который, судя по всему, этот
человек копит. Так нет же! Я испорчу ему торжество! Пусть
знает, что подбирать на улице опустившихся людей опасно.
-- Что? Радуетесь, христосик?.. -- хрипло сказал я. -- Не
нужно меня спасать! Не нуждаюсь и подаяний не принимаю!
-- Евгений Викторович, а ведь хамить команды не было,
-спокойно ответил он. -- Если бы я был профессиональным
спасателем, то работал бы в ОСВОДе. А я трамвайщик. Вы поперек
рельсов легли, надо было с вами что-то делать...
-- Бросить надо было, -- отвернувшись, сказал я.
-- Извините, не могу. Вы бы бросили?
Вопрос застал меня врасплох. Я на минуту смешался.
-- К несчастью, я испытал в свое время -- что это такое...
-продолжал он. -- Я вам поверил, что у вас дома нет. У вас его
и сегодня нет, и долго еще не будет. Я же вижу.
-- Как? -- не понял я.
-- По глазам. У бездомного человека глаза, как у бродячей
собаки. У цепной собаки другие глаза, вы замечали?
Я взглянул на него с интересом, ибо не ожидал услышать
подобных речей от первого попавшегося водителя трамвая.
-- Мне нечем отплатить вам за добрый поступок, -- сказал
я.
-- Я не считаю этот поступок добрым, -- он стал серьезен.
-- Он лишь естественен для меня.
-- Что же тогда добрый поступок? -- усмехнулся я.
-- Добрый поступок?.. Это вот, например, -- он оглядел
комнату и указал на стеклянный ящик, в котором покоился мой
спичечный дом.
-- Что это? -- спросил я сдавленным голосом, потому что
дыхание перехватило.
-- Это вы не знаете. Это работа одного мальчика, -- в
голосе Николая Ивановича появились родительские нотки. --
Выполнена она давно, более двадцати лет назад. На мой взгляд,
это и есть прекрасный, а следовательно, добрый поступок.
Посмотрите, как он просто и убедительно выразил волновавшую его
идею.
-- Какую же идею?.. -- спросил я, мучительно краснея.
-- Идею братства, разве не видите? Да вы подойдите
поближе, подойдите! Эта вещь стоит того, чтобы ее
рассмотреть... Несомненный талант.
-- А что с ним... сейчас? -- спросил я, подойдя к полке и
склонившись над своим творением.
-- Ничего о нем не знаю, кроме того, что звали его Женя.
Ваш тезка, -улыбнулся Николай Иванович. -- Мне даже увидеть его
не довелось. Есть только старенькая фотография.
-- Вот как? Не покажете? -- сказал я, стараясь скрыть
волнение.
-- Отчего же, -- Николай Иванович удалился из комнаты и
вернулся уже с альбомом, который положил на стол, накрытый
кружевной скатертью.
Он торжественно распахнул его, и я невольно вздрогнул: с
первой страницы глянул на меня большой портрет Ивана
Игнатьевича, моего незабвенного старика, владельца особняка с
мезонином, где я клеил спичечный дом.
-- Это мой отец, -- сказал Николай Иванович, переворачивая
страницу.
Он сразу последовал к концу альбома и где-то страницы за
три до конца указал на снимок, в котором я узнал себя в
возрасте примерно четырнадцати лет рядом с братом Федором. Мы
оба в одинаковых курточках-"москвичках" стояли в обнимку у
крыльца нашего дома -веселые, стриженные наголо... Как эта
фотография попала к Ивану Игнатьевичу? Вероятно, я сам же ему и
подарил, да забыл об этом.
-- Вот Женя, -- Николай Иванович указал на моего брата.
-- Ну уж нет! -- вырвалось у меня.
-- Простите?
-- Женя тот, который выше, -- сказал я.
Николай Иванович недоверчиво и с опаской взглянул на меня.
-- Откуда вы знаете?
-- Потому что это я, -- проговорил я как-то неловко,
отчего хозяин отодвинулся, пристально глядя на меня. Он перевел
взгляд на фотографию, снова на меня, хмыкнул.
-- А вы... не шутите, Евгений Викторович?
-- Вашего отца звали Иваном Игнатьевичем. Он жил в
особняке на... -- я назвал точный адрес. -- Умер в пятьдесят
седьмом году. Я видел, как его хоронили. И вас помню, -- у меня
во рту почему-то пересохло. -- А до того я три года ходил к
нему в мезонин, клеил этот дворец. Это все правда.
Николай Иванович молча слушал мой рассказ, глаза его
увлажнялись. Вдруг он крепко обнял меня, и я вновь почувствовал
его силу.
-- Родной вы мой!.. Простите, но вы... этот мальчик значит
для нашей семьи слишком много! -- объяснял он глухо, не
выпуская меня из объятий. -- Это наш добрый гений,
ангел-хранитель. Отец перед смертью... это так не расскажешь. Я
знал, что встречу вас...
Николай Иванович отодвинулся, взглянул мне в глаза, но тут
же отвел их -- слишком разительна была перемена, произошедшая с
мальчиком за четверть века.
-- Я ведь и фамилию вашу знал, но забыл. Отец называл
как-то. Помню, необычная какая-то фамилия... -- замялся он.
-- Демилле, -- сказал я против воли холодно.
-- Вот-вот! -- он облегченно вздохнул. -- Женя Демилле.
Вот вы какой стали...
Я молча переминался с ноги на ногу. Николай Иванович
выглянул из комнаты и громко позвал:
-- Надя, иди сюда!
На его зов пришла небольшого роста худенькая женщина с
седой головой, но глазами ясными и молодыми. Она на ходу
вытирала о передник руки.
-- Это Женя! -- объявил ей Николай Иванович. -- Тот самый,
что сделал дворец!
-- Да ты что... -- охнула она.
По ее лицу я видел, что она не верит. Она присела перед
альбомом и, быстро взглянув на фотографию, перевела взгляд на
меня, стремясь отыскать в нынешнем моем облике черты того
мальчика.
-- А не похож вроде... -- неуверенно сказала она.
-- Да ведь не тот, Надюша, не тот! Вот он! -- Николай
Иванович ткнул в фотографию пальцем. -- Вот это Женя. А то его
брат.
-- Да... Этот похож... -- неохотно признала она. -- В
глазах что-то есть.
-- Помнишь, отец про него рассказывал? Про вас,
простите... -Николай Иванович невольно обратился ко мне с
почтением. -Пока есть такие мальчики, так он говорил, я за
революцию спокоен...
И тут, наконец, прорвалось напряжение, долго сдерживаемое
мною. Я отвернулся к окну, смахивая ладонью слезы с глаз. Жена
Николая Ивановича выскользнула из комнаты, а хозяин обнял меня
сзади за плечи и прижал к себе.
-- Ничего, бывает... Бывает... -- повторял он.
Я присел на тахту. Николай Иванович устроился напротив
меня на стуле, продолжая разглядывать с жалостью и нежностью,
как блудного сына, вернувшегося в дом.
-- Как видите, Николай Иванович, я нынче не совсем тот...
Совсем не тот, -- сказал я сухо, разводя руками. -- Так что,
пожалуй, мне лучше уйти.
Он поглядел на меня суровее.
-- Желаю вам сохранить наилучшую память о вашем Жене, --
продолжал я с горькой усмешкой. -- Домик я у вас оставлю. Он
вам по праву принадлежит за давностью лет... -- я поднялся с
тахты.
-- Здорово тебя прижало, -- наконец сказал Николай
Иванович.
Его трезвое "ты" остудило меня, я угрюмо замолчал,
раздумывая только о том, как бы побыстрее покинуть этот дом,
где слишком любили меня, чтобы можно было это вынести.
-- Значит, так... -- негромко, с затаенной угрозой
произнес Николай Иванович. -- Останешься ты здесь, никуда не
пойдешь, потому что идти тебе некуда. Считай себя членом нашей
семьи, поэтому церемониться друг с другом не будем. Буду
держать тебя под домашним арестом...
-- Вот как? -- я постарался придать голосу независимость,
но вид Николая Ивановича был столь грозен, что получилось
испуганно.
-- ...Минимум две недели, -- закончил он.
-- Почему?
-- Пьешь, -- коротко ответил он.
-- Кажется, это мое дело? Личное...
-- Ошибаешься. Дело это общественное. Тебе остановка
нужна, иначе расшибешься.
-- Что же вы меня -- запрете и свяжете?
-- Ты сам себя свяжешь. Собственным словом, -- его речь
становилась все жестче.
Он снял с полки футляр со спичечным домом, поставил на
стол и убрал стеклянный колпак. Мое творение предстало в
первозданном виде: стали различимы швы между спичками с мелкими
закаменевшими капельками клея, стала видна огромная кропотливая
работа, дни и месяцы моей юной жизни, вложенные когда-то в это
сооружение без всякой видимой цели, с одним лишь желанием
организовать кусочек пространства в соответствии со своим
неосознанным идеалом.
-- Давай обещание, что не выйдешь из этого дома, пока я
тебе не разрешу, -- Николай Иванович занес огромную свою ладонь
над луковкой спичечной церкви. -- Иначе раздавлю я твою
игрушку, и сам ты понимаешь, что ходу назад тебе в этом случае
не будет. Только туда, в пропасть...
-- ...Хорошо. Я согласен. Даю слово, -- сказал я, кривясь.
Он водрузил колпак на прежнее место, убрал дворец со
стола.
-- Вы уж извините, Евгений Викторович, что пришлось
прибегнуть к сему. Вы сейчас здраво судить не можете. Вам
передышка нужна, возвращение в ясное сознание. Тогда и решите
сами. А сегодня я за вас решаю.
...Вот так я неожиданно для себя оказался под домашним
арестом в чужом доме, то есть не совсем в чужом, в каком-то
смысле даже в родном. Вечером меня познакомили с остальными
членами семьи Николая Ивановича -- сыновьями Алексеем и Юрием,
старшеклассниками, и дочерью двадцати трех лет -- той самой
девочкой, которую я встречал в коляске у своего дома
давным-давно. Звали ее Аля, о полном имени я не спросил.
Вероятнее всего -Алевтина. Она была такого же невысокого роста,
как и мать, но черты лица жестче, в этом было больше сходства с
отцом, а глаза жгучие и вопрошающие.
Это ее комнатку с тахтою я занял вчера ночью, явившись
нежданным гостем.
Я сразу же почувствовал в ней скрытую враждебность к себе.
Когда она узнала от отца, что это я построил Дворец Коммунизма,
ее глазки блеснули, прожигая меня насквозь, и она выпалила:
-- Вот еще! Не могли же вы так измениться!
-- Аля у нас с характером, -- сказал Николай Иванович со
скрытой гордостью.
Он куда-то сходил на полчаса, а вернувшись, сказал, что
ему удалось решить проблему моего "карцера", как он выразился.
В этом же подъезде, двумя этажами ниже, обнаружилась
однокомнатная квартира без хозяев, которую я мог временно
занять.
-- Как это -- занять? -- не понял я.
-- Хозяева в отъезде, просили присмотреть, -- объяснил он.
-- Но я не могу сейчас платить... -- замялся я.
-- Платить не нужно. Вы будете как бы сторожить.
-- Что ж... -- я пожал плечами.
-- Столоваться будете у нас. И без всяких церемоний, --
сказал Николай Иванович.
-- Право, мне неловко, -- я действительно почувствовал
неудобство.
-- Неловко штаны через голову надевать, -- парировал
Николай Иванович. -- А между людьми все ловко, когда по-людски.
Переезд совершился быстро и деловито. Меня проводили вниз,
в пустую однокомнатную квартиру. Юноши несли раскладушку с
матрасом, столик и стул. Аля шествовала с пачкой чистого белья.
Я нес выданные мне женою Николая Ивановича мыло и мочалку, а
также кипятильник со стаканом, ложечкой и пачкою чая.
Николай Иванович заглянул ко мне, осмотрел помещение.
-- Нормальная тюремная обстановка, -- сказал он и ушел.
Вслед за ним снова явилась Аля. В руках у нее был футляр
со спичечным домом, на котором сверху громоздились коробки
спичек и баночка клея. Она поставила футляр на столик,
неприязненно поглядев на меня.
-- Докажите, -- сказала она. -- Пока не докажете -- не
поверю.
-- Что именно? -- растерялся я.
-- Что это вы построили. Не могли вы такого построить! Вы
же ханыга. У вас вид ханыги, -- презрительно говорила она.
-- Когда вы станете старше... -- с горечью начал я.
-- Старше?! Выйду замуж, да?.. Хлебну вашего пойла... У
вас дети есть? -- неожиданно спросила она.
-- Сын в первом классе, -- ответил я.
-- Где он?
-- Не знаю.
-- Э-эх вы! -- она резко повернулась и быстро пошла к
дверям.
-- Если не достроите, я его своими руками спалю! Там у вас не
достроено! -- заявила она, выходя.
Напоминание о Егорке окончательно добило меня. Я с
ненавистью смотрел на спичечный дом. Надо же, заметила, что он
не достроен... Однако почему такая зловещая темнота в окнах? В
самом деле -- тюрьма!
Я подошел к окну и увидел прямо перед собою
невыразительную кирпичную стену, тускло освещенную откуда-то
снизу. Она располагалась буквально в двух метрах от окна.
Это было похуже тюремной решетки.
Мальчик проснулся, как от толчка, увидев во сне отца. Они
вдвоем находились в Швейцарии -- сказочной горной стране, где
на каждой горе стоял замок с разноцветным флагом над ним, а в
скалистых ущельях, похожих на здешнее, как выйдешь из подъезда,
пыхтя дымами, ездили паровозы с черными трубами.
Егорка управлял их движением, держа в руках игрушечный
пультик с рукояткой, а отец стоял рядом и звонко смеялся, когда
паровоз с шумом останавливался, окутывал себя белым паром и,
повинуясь повороту рукоятки на Егоркином пульте, начинал
шевелить колесами в обратную сторону с чуханьем и шипением.
Егорке было радостно, что отец смеется, давно уже он не
слышал его смеха; поэтому он нарочно путал движение паровозов,
пока вдруг один из них не свернул на стрелке на другой путь, по
которому навстречу ему мчался другой паровоз.
Пока Егорка сообразил, чем это грозит, отец успел
непонятным образом вскочить на подножку паровоза и оттуда
что-то прокричал Егорке, окутываясь белым паром из трубы.
Егорка в отчаянии до упора повернул рукоятку пульта назад, но
машина с отцом продолжала набирать скорость. Раздался страшный
двойной гудок, издаваемый обоими паровозами, мчащимися
навстречу друг другу. Егорка в ужасе тряс легкую пластмассовую
коробочку, как вдруг увидел, что один проводок отсоединился.
Дрожащими пальцами он схватился за него и стал прилаживать к
пульту, понимая, что не успевает. Дрожали и звенели стальные
рельсы, гудок рассекал небо, вырываясь из узкого ущелья, а отец
стоял на подножке и прощально махал рукой... За мгновение до
удара Егорка проснулся.
Он почему-то сразу вспомнил то пробуждение весною, с
которого началась новая странная жизнь. Ощущение было похожим,
словно из одного сна он перескочил в другой. На кухне с
характерным щелчком выскочила из часов кукушка и начала свои
"ку-ку". Егорка по привычке считал удары -- отец когда-то
научил его считать по кукушке -один, два, три... Он насчитал
двенадцать ударов.
Егорка отправился в туалет, стараясь не разбудить мать, а
потом заглянул в кухню. Часы показывали три. Мальчик не