Житинский Александр. Потерянный дом или Разговоры с Милордом. Части 3,4

Лиля? -сочувственно повторял Демилле.

-- Привыкла... Почему-то у меня нет на нее зла. Я сама
удивляюсь.

Вскоре стемнело, над бухтой зажглись крупные, величиною с
кулак, звезды. Под окном возник шум -- вернулся пьяненький
тесть. Михаил Лукич последнее время стал попивать; он и раньше
не чурался, но с тех пор, как Серафима вышла на пенсию и
усилила размах хозяйственной деятельности и общественной
работы, Михаил Лукич стал прикладываться чаще, несмотря на
антиалкогольные устремления жены. Его страждущая порядка душа
не могла выносить безалаберности и показухи, когда стряпанье
обедов, кулинарные заготовки, хозяйственные нововведения
делались больше для того, чтобы поразить воображение соседей,
чем для дела; причем Серафима обычно лишь начинала очередную
кампанию, а доводить дело до ума приходилось тому же Михаилу
Лукичу. Он поневоле топил протест в вине: начинал шуметь, но не
конкретно; а вообще производил разного рода крики, среди
которых излюбленным был: "От винта!!!" Обычно Серафима легко
его утихомиривала, и бедному Михаилу Лукичу приходилось в
течение двух-трех дней зарабатывать горбом прощение.

Вот и сейчас, как только Серафима вернулась из дружины с
повязкой на голой руке, она сразу задала мужу перцу, и он
сдался на удивление быстро, так что Серафима даже не размялась
как следует. "Да перестань, заяц!.. Ну что ты, заяц..." --
бормотал Михаил Лукич примиряюще. А она кричала (опять-таки с
расчетом на соседей): "Я тебе покажу ,,заяц"! Ты думаешь, раз
ты мой муж, я тебе прощу?! Я и в своем доме пьянства не
потерплю!" И тому подобное. Через пятнадцать минут разбитый
наголову заяц Михаил Лукич уже храпел в постели.

Но заяц Серафима только-только вошла во вкус. Демилле знал
по опыту, что это -- надолго. Устроившись под навесом с теткой
Лидой, Серафима до поздней ночи выпускала пар и перемывала мужу
косточки.

Демилле еле дождался, когда они утихомирятся и уйдут в
дом, после чего спустился покурить. Он вышел к ограде, нашел
какой-то ящик и уселся на нем в черной тени виноградника. Луна
стояла высоко, заливая светом пустую улицу; бухта вдалеке сияла
огнями кораблей...

Вдруг он услышал топот ног: по улице бежали двое парней. У
одного в руках была пустая трехлитровая банка. Парни добежали
до калитки тещиного дома и остановились. "Звони!" -- тяжело
дыша, сказал один. "Перебужу народ". -- "Звони, не бойся! К ней
отдельно". Парень с банкой нажал на кнопку. Через некоторое
время из дверей дома показалась Серафима в махровом халате. Она
не спеша пошла к калитке.

Демилле затаил дыхание и прижался к ограде, совсем утонув
в ночной тени. "Тетя Сима, нам как всегда! Вы уж простите, что
поздно!" -"Фу, алкоголики несчастные!" -- добродушно фыркнула
она, взяла пустую банку и отправилась за дом. Демилле слышал,
как лязгнул засов погреба. Через несколько минут Серафима
вернулась с полной банкой вина. Парень принял ее через калитку
и сунул Серафиме деньги. "Спасибо!"
-- "Пейте на здоровье. Только днем мне не попадайтесь -- заберу!" -- "Да
мы знаем".

Серафима вернулась в дом, а парни, отойдя несколько шагов
от калитки, по очереди приложились к банке. "Крепленое! Я тебе
говорил!" И исчезли.

На следующее утро Демилле демонстративно никуда не пошел,
не спустился и к завтраку. Тетка Лида зудела под окном, как
муха: "Спять, как баре. Подай-принеси, без прислуги не
могуть..." -- конечно, это относилось к нему. Он сходил на
пристань, рядом с которой была железнодорожная касса, и узнал,
что с билетами плохо. Собственно, это надо было предполагать. С
большим трудом, пользуясь обаянием и жалобами на безвыходные
обстоятельства, ему удалось уговорить кассиршу принять заказ.
Ближайший срок был -- через неделю. "Продержаться бы эту
неделю", -- подумал он.

Но продержаться не удалось. Вечером Демилле, прихватив
транзисторный приемник тестя, ушел гулять на холм Славы, чтобы
не мозолить глаза. Здесь продувал теплый ветерок, внизу ползали
по бухте катера; от причала Нахимовской пристани отваливал
белый теплоход.

Неподалеку на составленных одна к другой скамейках
сгрудилась компания молодежи с магнитофоном и гитарой. Демилле
вытянул из транзистора прутик антенны и принялся крутить ручку
настройки. Сквозь вой и скрежет помех доносились музыка,
иностранная речь, заунывное восточное пение... Он услышал вдруг
русскую речь с той характерной интонацией, которую не спутаешь
с другой. Женский голос с металлической окраской и почти
неуловимым акцентом передавал новости. Голос то замирал, то
усиливался, на его фоне пульсировала морзянка. "Сегодня в
Москве скончался известный актер театра и кино, исполнитель
популярных песен Владимир Высоцкий", -- тем же равнодушным,
констатирующим голосом сказала дикторша, а дальше было не
разобрать, свист, скрежет...

Демилле сидел оглушенный. Неужели правда? Да, в таких
вешах они не врут. Это не какой-нибудь комментарий, а факт.
Смерть. Господи, как нелепо!.. Его охватила горечь, он понял
внезапно, что произошло нечто важное не только для него, но для
русской жизни вообще. Чувство это было не похоже на то, что он
пережил со смертью Аркадия. Там было сожаление по поводу
незадавшейся жизни, здесь -боль, горечь и почти мгновенное
осознание масштаба потери не для искусства даже, а именно для
нации. И не в популярности тут дело, а в том -- каким путем и
почему пришла эта популярность. И даже не в этом, а в чем --
объяснить нелегко.

Словно в подтверждение его мыслей, из магнитофона на
соседней скамейке вырвалась песня Высоцкого. "Я стою, как перед
древнею загадкою, пред великою и сказочной страною. Перед
солоно да горько-кисло-сладкою, ключевою, родниковою,
ржаною..." Он поднялся со скамейки и пошел к тещиному особняку.
Какое-то неудобство было в мыслях, некая неловкость,
пробивавшиеся сквозь раздумья о Высоцком. Уже подходя к дому,
он понял: стыд! Этим чувством был стыд. Ему, русскому человеку,
сообщил эту горестную весть чужой, иностранный голос! Да разве
могут они понять -- чем он был для нас?!

За ужином Демилле был мрачен, безмолвствовал. Теща тоже
была не в духе, что выражалось в зловещем звоне посуды. Лиля
сидела, не поднимая глаз: она слишком хорошо знала эти признаки
надвигающейся бури.

-- Ты знаешь, Лиля, Высоцкий умер, -- наконец обратился к
ней Демилле, чувствуя, что затевать любой разговор опасно.

Серафима Яковлевна ждала лишь повода, чтобы ринуться в
бой.

-- Это какой Высоцкий? -- встрепенулась она.

-- Актер, -- коротко ответил Демилле.

-- Это который хрипит? Таких актеров на базаре пучок --
пятачок.

-- Он очень популярен, -- примиряюще заметила Лиля.

-- Популярен среди алкоголиков. И сам алкоголик. Оттого и
подох! Полудурок!

Мгновенное бешенство закипело в Демилле. Он побледнел,
чувствуя, как начинает предательски дергаться нижняя губа.
Стараясь унять дрожь, произнес с расстановкой:

-- Вы не смеете так говорить. Этот человек сказал о
русской жизни...

-- О русской жизни?! -- перебивая его, загремела теща. --
Да ты-то что понимаешь в русской жизни?! Русский нашелся!

-- Ну, заяц... -- попытался успокоить ее Михаил Лукич, но
Серафиму было уже не остановить.

-- А что, неправда? Наплодили бездельников! Один
бездельник орет, другие подхватывают! А сами палец о палец не
ударят! Интеллигенты вшивые! Вы, что ли, страну защищали? Вы ее
строили? А туда же -орать! Обличать! Диссиденты вы,
антисоветчики, а не русские! И Высоцкий ваш -- антисоветчик!
Русские -- мы!

Серафима и Демилле смотрели друг на друга ненавидящими
глазами. Приступ бешенства у Демилле прошел, дрожь внезапно
унялась.

-- Да... Вы -- русские... -- медленно начал он. -- Вы из
тех русских, которые во все времена были сытым самодовольным
стадом. Вы -русские, которым не нужна русская культура. Вам
никакая не нужна! -выкрикнул он, чувствуя, что губа снова
начинает прыгать. -- Я ненавижу вас!

Теща улыбнулась, глядя на Демилле. Казалось, ей были
приятны его слова.

-- Вот и договорился, зятек... Вот и показал себя, --
покачивая головой, произнесла она и оглянулась, точно ища
поддержки. За изгородью, отделяющей сад от соседнего участка,
уже торчали головы соседей.

-- Мы его вареничками кормим, а он советскую власть хает,
-возвысила голос теща.

-- Вы -- не советская власть! Не путайте! -- закричал
Демилле, вскакивая с места.

-- Я-то не путаю, я никогда не путала. Учить меня вздумал,
сопля несчастная. Барчук! Мало мы вас душили!

-- Мама... -- простонала Лиля.

-- Ну, заяц... -- убитым голосом поддержал Михаил Лукич.

Демилле бросился наверх, сопровождаемый криками тещи.
Слава Богу, собираться недолго! Он затолкал в портфель вещи,
огляделся -не забыл ли чего? На глаза ему попалась гипсовая
статуэтка, изображавшая Венеру Милосскую, -- грубая рыночная
поделка, которыми полон был дом. Не помня себя, он схватил ее
за талию и грохнул на пол. Она вдребезги разлетелась, что
несколько успокоило Евгения Викторовича. На ходу застегивая
портфель, он сбежал вниз.

У выхода из дома его ждала Лиля. Поодаль, за столом, еще
бушевала буря.

-- Женя... Ну зачем? Куда ты? -- шептала Лиля.

-- Прости. Не могу больше, -- Евгений Викторович поспешил
к калитке.

Последнее, что он увидел, затворяя калитку со стороны
улицы, были страдающие, полные слез Лилины глаза. И потом,
когда взбирался на кручу, долго слышал позади выкрики тещи:
"Катись! Катись!" -сопровождаемые ее бурным хохотом.

Глава 29
ДАЧНАЯ ХРОНИКА

Участок зарос высокой, в Егоркин рост, травой -крепкой,
высушенной солнцем, с метелочками соцветий, над которыми,
ворча, нависали пчелы. Длинные жилистые стебли делали траву
похожей на деревья, и Егорке легко было представить себя
крохотным в дремучем лесу трав, когда он, присев на корточки,
утонув в зелени, следил внимательным взглядом за трудолюбивой
жизнью муравьев и божьих коровок.

Серый некрашеный забор вокруг участка обветшал, покосился,
зиял дырами в частоколе, сквозь которые Егорка выбирался наружу
-в чистый сосновый лес с подстилкой из мха и пружинящими
кустиками черники. Здесь хорошо было притулиться спиною к
дряхлому пню и аккуратно, по одной обрывать фиолетово-черные
ягодки, от которых синели пальцы.

Просторный участок с запущенным садом, летняя кухня с
высокой печной трубой, торчавшей из крыши, точно труба
парохода, сараи, колодец, приземистая баня, сам бревенчатый дом
стали для Егорки неведомой страною, требующей исследования. В
дровяном сарае висело серое, как валенок, осиное гнездо, вокруг
которого угрожающе вились осы. Затаив дыхание, Егорка следил за
ними снизу, стараясь не шелохнуться, чтобы избежать нападения.
Под сараем изредка слышалось шуршанье. Там жил еж, которого
Григорий Степанович называл Гавриком. В крыше сарая были дыры,
будто голубые заплатки неба на угольном с блестками слюды
рубероиде.

Все было ветхим, с прорехами; ржавые гвозди болтались в
трухлявом дереве, скрипели дверные петли, стучал ворот колодца,
сбрасывая ведро в длинную бетонную трубу, на дне которой
блестело глазом пятнышко воды.

Тем более странной среди этого запустения казалась
искусственная страна, огороженная низеньким забором и
находившаяся посреди двора. Она имела размеры шесть на шесть
метров и представляла собою миниатюру паркового искусства:
постриженные кусты туи, две скамеечки оригинальной формы,
аллейки, посыпанные гравием, искусственный ландшафт, по
которому были проложены рельсы электрической железной дороги с
многочисленными стрелками, ответвлениями, мостами, туннелями,
семафорами, домиками стрелочников. Григорий Степанович называл
ее "Швейцарией"; первым делом по прибытии на дачу он
восстановил железную дорогу, находившуюся в доме на зимнем
хранении. Егорка помогал ему с горящими от восторга глазами.

На торжественное открытие "Швейцарии" были приглашены
Мария Григорьевна и Ирина Михайловна. Генерал усадил их рядом
на одной скамеечке, сам сел с Егоркой на другую, держа в руках
пульт управления. Составчик в пять вагонов уже стоял на рельсах
у маленькой платформы.

-- Ну, с Богом! -- провозгласил генерал. -- Давай, Егор!

И Егорка осторожно повернул ручку регулятора. Состав
дрогнул и с жужжанием покатился по рельсам, нырнул в туннель,
пересек по мосту ручеек, свернул на стрелке и покатил дальше,
объезжая скамейки. Обе женщины, генерал и Егорка следили за
ним, как за чудом. Генерал управлял стрелками. Они еле слышно
щелкали, заставляя вагончики с электровозом причудливо изменять
путь.

-- Ну вот. "Швейцария" заработала, -- удовлетворенно
сказал генерал.

Ирина кинула обеспокоенный взгляд на кухню, откуда
доносилось шипение и скворчание.

-- Григорий Степанович, я пойду. У меня там картошка на
плите...

-- Одну секундочку, Ирина Михайловна! Сейчас только
пройдем тоннель. Егор, прибавь скорость!

Егор подкрутил регулятор. Поезд нырнул в отрезок бетонной
трубы, торчавшей обоими концами из живописного холма с
игрушечным замком на вершине, и через несколько секунд деловито
появился с другой стороны.

Ирина покинула "Швейцарию" по аллейке, шурша гравием.

-- В "Швейцарии" хорошо... а дома лучше! -- резюмировал
генерал.

Снялась со скамеечки и Мария Григорьевна, не проронив ни
слова. Генерал вздохнул. Лицо его погрустнело.

С первого дня на даче почувствовалось напряжение между
Марией Григорьевной и Ириной. Они были корректны друг с другом,
но не больше. Все попытки Григория Степановича шуткою ли,
разговором сгладить острые углы кончались неудачей. Ирина сразу
взяла на себя хозяйство. Генерал настоял, чтобы стол был общим,
сам приносил продукты из местного магазинчика, иной раз ездил
за ними в город. Кроме хозяйственных забот, заставляли ездить
дела: Григорий Степанович проникся заботами кооператива и стал
как бы посредником между Правлением и жильцами соседних домов,
которые по-прежнему писали жалобы и требовали убрать с
Безымянной нежданных гостей. Приходилось участвовать в работе
различных комиссий, разбирать заявления, уговаривать,
обещать... Генерал возвращался на дачу хмурый и, свалив в кухне
рюкзак, набитый продуктами, "эмигрировал" в "Швейцарию", как он
выражался, и гонял там с Егоркой игрушечные составы по рельсам,
мурлыча одну и ту же песню: "Едем мы, друзья, в дальние края,
станем новоселами и ты, и я..."

Кроме продуктов Григорий Степанович привозил из города
цветы. Букетик гвоздик всегда торчал из рюкзачного кармана,
точно флажок; по нему можно было безошибочно узнать издали
фигуру генерала, шагающего с рюкзаком на плечах со станции в
пестрой толпе дачников. Гвоздики вручались церемонно, что
приводило Ирину в замешательство, а у Марии Григорьевны
вызывало плохо скрываемую усмешку.

Уже через неделю после переезда на дачу Ирина
почувствовала, что совершила ошибку. Не говоря об отношениях с
дочерью генерала, не давали покоя соседские пересуды. По
дачному поселку тут же поползли разного рода слухи -- генерал
был фигурой заметной. Муссировались две версии: "прислуга" и
"любовница"; обе одинаково неприятны были Ирине, сумевшей легко
распознать их в прозрачных расспросах дачников, происходивших,
как правило, во время долгого стояния в очереди за молоком.
Окончательно лишила Ирину покоя профессорская вдова, жившая по
соседству. До поры до времени она лишь обдавала Ирину
презрительным взглядом при встрече, но наконец не удержалась и
вывалила все, что думает по этому поводу, прямо у калитки, на
ходу, ни с того ни с сего. Память о жене Григория Степановича,
многолетняя дружба... незабвенная... мой долг сказать... это
бесчестно, я удивляюсь нынешним молодым женщинам... -- и прочее
в том же духе. Ирина поняла, что ее считают уже не любовницей
даже, а претенденткой во вдовы и наследницы, сумевшей окрутить
несчастного генерала, который "совсем потерял голову". Ирина
слушала покорно, опустив руки, нагруженные продуктовыми
сумками, и говоря себе, что нужно немедленно уйти -но не
уходила. Она действительно чувствовала себя виноватой.

Ирина понимала, что поведение генерала трудно истолковать
иначе. Слишком заметны были гвоздики, торчавшие из рюкзака,
слишком весело разносился по окрестностям его красивый,
помолодевший голос. Она также догадывалась, что бесполезно
просить генерала изменить свое поведение. Он просто не поймет,
скажет: "Пустяки!" Вот уж кому совершенно было наплевать на
чужие мнения.

Посему Ирина решила: немедленно уезжать! Но легко сказать,
да трудно сделать. Бежать тайно с Егоркой и вешами почти
невозможно, да и некрасиво после всего того, что она наделала;
объясняться не менее трудно... Необходимо было придумать
причину отъезда. Ее мысли естественно обратились к исчезнувшему
мужу. Нельзя сказать, что она о нем совсем забыла, напротив --
думала постоянно, но эти думы не побуждали ее к действиям, она
с удивлением замечала, что отсутствующий муж ей вроде бы
удобнее. Иногда ночами находили тоска и желание, но она
справлялась с ними несколькими таблеточками пипольфена. И все
же она была номинально замужней женщиной, что позволяло
спрятаться за эту вывеску. Теперь, как и в том случае с
назойливым подполковником, Ирина прибегла к ее помощи.

Изобретя повод, она оставила Егорку на генерала и съездила
в город. Там было жарко, пыльно, безлюдно. Она с трудом
разыскала родной дом: за прошедшие дни его успели
закамуфлировать, то есть оштукатурить с торцов, выходящих на
Залипалову и Подобедову, и выкрасить в тон прилегающим зданиям,
так что теперь его было почти не отличить от домов старой
постройки. И еще одно новшество отметила Ирина, подойдя к щели:
несколько объявлений об обмене, наклеенных на свежевыкрашенной
стене. Все они начинались словами: "Меняю квартиру в этом
доме...", причем за трехкомнатные просили квартиры из двух
комнат, а за двухкомнатные -- из одной. "Бегут", -- подумала
она с горечью и сама же ей удивилась: казалось бы, вполне
естественное решение в сложившейся ситуации. Однако обьявления
ее покоробили, задели гражданское чувство, если можно так
выразиться.

В ущелье ей встретился Рыскаль -- похудевший и
почерневший, в летней форменной рубахе с закатанными рукавами и
фуражкой на затылке. Осветительная арматура сияла всеми ваттами
своих ламп, в проходе между домами было чисто -- ни соринки.
Рыскаль обрадовался живому человеку, принялся рассказывать о
достижениях. Во всех квартирах нижних этажей, наиболее
страдавших от темноты, поставили лампы дневного света, от
проспекта Щорса тянут ветку канализации. "И ваши дела
устроятся", -- сказал он со значением. "А что, уезжают, Игорь
Сергеевич?" -- поинтересовалась Ирина, пропустив мимо ушей
реплику майора. "Уезжают, -- вздохнул майор. -- Четверым уже
подписал документы на обмен. А что я могу сделать? Конституцию
нарушать нельзя".

Ирина поднялась к себе на девятый этаж, в квартиру,
носившую следы поспешного переезда на дачу, и принялась
убираться, мысленно готовя себя к разговору с генералом. Ее
смущал обман, который она замыслила, а именно: она намеревалась
объявить Григорию Степановичу о возвращении мужа и тем
мотивировать свой отъезд с дачи. Но... во-первых, генерал мог
легко проверить, для этого ему не пришлось бы даже справляться
у соседей
-- достаточно взглянуть в собственное окно;
во-вторых, Ирина опасалась решительного характера генерала. Вполне
возможно, он станет оборонять ее от Жени. Ирина рассердилась: едва
получив покой и свободу, она тут же попала в новую
зависимость! Надо же ухитриться! С какой, собственно, стати? Она
ничем не обязана Григорию Степановичу, платить за его участие
рабством -- унизительно. Подумала она и о самом естественном
выходе из создавшегося положения, то есть о действительном
возвращении мужа, для чего достаточно было снова
позвонить Любаше, покаяться и попросить связать ее с Женей. Все
было бы хорошо, но вот "покаяться"... Этого она не терпела. Добро бы
покаяться перед Женей -- в чем? в чем? -- нет, она
чувствовала, что каяться нужно перед Любашей, иначе та просто
не начнет разговора. О том, чтобы разыскать Демилле через его службу --
институт, отдел кадров, -- она не думала вовсе. Тут хоть
ножом режь: сама мысль о жене, пытающейся вернуть супруга через служебные
инстанции, была ей глубоко противна.

Оставался обман. Она тешила себя мыслью, что генерал, даст
Бог, обидится
-- так, неглубоко -- и не станет проверять. А там, глядишь, и Женя
объявится. Каким образом он это сделает, она старалась пока не думать.

Вернувшись на дачу, она долго не могла улучить момент для
разговора с генералом и лишь часов в десять вечера, когда Мария
Григорьевна поднялась к себе в мансарду и затворилась, нашла
случай подходящим. Они остались вдвоем на кухне перед
телевизором, по которому показывали Сопотский фестиваль. Ирина
сидя перетирала вымытую посуду, а Григорий Степанович в
шерстяном трикотажном костюме тихонько раскачивался в
кресле-качалке -- любимом месте отдыха, причем надо заметить,
что на даче имелась особая плетеная качалка, отличная от
деревянной городской.

Едва Ирина собралась с духом, как генерал, оттолкнувшись
ногами от пола, резко повернул кресло к ней и начал разговор
первым.

-- Иринушка Михайловна, я давно хотел с вами поговорить.
Предмет весьма щекотливый, вы только поймите меня правильно...

У Ирины все оборвалось внутри: опоздала! Она продолжала
механически водить полотенцем по блюдцу, уже догадываясь о
"предмете" разговора.

Генерал волновался, стараясь скрыть волнение благодушным
убаюкивающим покачиванием, но кресло против его воли заскрипело
сильней, точно жалуясь на что-то. На лысине генерала выступили
мельчайшие капельки пота. Ирине хотелось вытереть эти капельки
полотенцем. "Он ведь чужой мне человек, -- подумала она. -- Как
все нелепо!"

-- Меж нами тридцать лет разницы, -- сказал генерал и
издал короткий сдавленный смешок. -- Я старше вас на революцию,
эпоху социалистического строительства и Великую Отечественную
войну. Итого, я старше вас на три эпохи...

Ирина попыталась что-то сказать, но он остановил ее
жестом.

-- Погодите... Быть может, вам покажется странным, быть
может, и смешным, хотя последнего, видит Бог, мне очень бы не
хотелось, но поверьте, что я глубоко благодарен судьбе, Ирина
Михайловна, за то, что получил от нее неслыханный подарок...

Ирина протестующе подняла руки с полотенцем, стараясь
защититься от его красивого бархатного голоса, от плавных и
старомодных оборотов речи.

-- Я говорю не о вас, такой подарок был бы мною не
заслужен, хотя и желанен, но сие от меня мало зависит. Я говорю
о том чувстве, давно и навсегда, казалось, забытом, которое я
сейчас испытываю. Я говорю о любви. Я абсолютно уверен в
глубине и силе моего чувства. Я люблю вас, Ирина Михайловна, и
благодарен вам за то, что вы осенили мою старость лучшим из
чувств, которыми наделила нас природа...

Григорий Степанович перегнулся в поясе и не без труда
выбрался из соломенной качалки. Подойдя к Ирине, он мягко вынул
из одной ее руки блюдце, из другой полотенце, положил их на
стол и лишь после этого, приняв в свои ладони обе руки Ирины,
наклонился и прикоснулся к ним губами.

Ирина не могла оторвать глаз от капелек пота на его
лысине, с ужасом припоминая слова отказа, которые были бы
уместны в этом случае.

Генерал отошел от нее, но в кресло не сел. Он с
недоумением взглянул на экран телевизора, будто только что
заметил там молоденькую лохматую певицу, которая, казалось,
грызла микрофон белыми зубами, точно капустную кочерыжку.
Генерал нахмурил брови и выключил телевизор. Она поняла, что он
ждет каких-то ее слов, но молчала.

-- Я не осмеливаюсь предложить вам руку, хотя это было бы
для меня истинным счастьем, но сердце мое я отдаю вам без
вашего согласия, ибо оно принадлежит мне, и я вправе им
распоряжаться... -- Григорий Степанович усмехнулся. -- Я хотел
бы только смиренно попросить вас об одном: быть рядом. Я сделаю
для вас и Егора все, что в моих силах, только будьте со мною,
чтобы я мог видеть вас, разговаривать, целовать ваши руки...

Он опять сделал к ней шаг. Ирина порывисто поднялась со
стула, отвернулась к плите и, схватив подвернувшуюся под руки
тряпку, принялась тереть ею по белой эмали.

-- Не надо, Григорий Степанович, я вас прошу... --
мучительно выговорила она. -- У меня муж есть.

Последняя фраза сорвалась совсем по-глупому, помимо ее
воли. Генерал остолбенел, и вдруг бурно расхохотался, так что
Ирина испуганно обернулась.

-- Ах, вы в некотором роде замужем? Простите великодушно!
Как это я не подумал? Старый дурак!..

Он с размаху плюхнулся в кресло, отчего оно взвизгнуло и
откачнулось с такою силой, что едва не выбросило генерала
назад. Смех генерала оборвался так же внезапно, как начался. С
минуту он молча и быстро раскачивался в кресле, вцепившись
пальцами в подлокотники.

-- Мужа вашего я презирал. Теперь ненавижу, -- сказал он.
-Простите, что я, так сказать, вторгаюсь в вашу личную жизнь,
но со стороны виднее. Он жалкий человек, ему не хватило воли
проявить себя в деле, и он отыгрался на вас. Он лишил вас
своего "я". Не спорьте! -- поднял руку генерал, увидев, что
Ирина собирается протестовать. -- Вы несли на плечах не только
груз своих забот, но и все его несчастья. Но он даже этого не
ценил. Вам нужно развестись с ним, Ирина Михайловна, и как