Житинский Александр. Потерянный дом или Разговоры с Милордом. Части 3,4

на уровне царствующих фамилий. Но в нашем случае никаких
исторических катаклизмов не произошло, исключая перелет
кооперативного дома из одной части города в другую.

По отцу Ирина принадлежала к потомственному крестьянскому
роду, который лишь три поколения назад выбился из крепостной
зависимости. Жили Нестеровы в Ярославской губернии, в небольшой
деревеньке Ковшово, и судьбы всех предков Ирины различались
большим или меньшим количеством неурожаев, выпавших на их долю,
да числом ртов в семье, пока, наконец, первый из Нестеровых --
Михаил Лукич -- не шагнул в город в тридцатом году, в возрасте
шестнадцати лет, где поступил на завод, а потом, окончив
фабзавуч, -- на рабфак кораблестроительного института.

Здесь он встретился с будущей своей женой Серафимой
Яковлевной Кожеватовой, а тогда еще просто Симой, которая тоже
была горожанкой в первом поколении, но вышла, в отличие от
Михаила, из южных крестьян России, с Дона, из казаков да еще с
примесью цыганской крови -- крепких, статных, работящих и
удалых. Этой статью и удалью Сима смутила сердце Михаила
Лукича. Сам он был крепок, коренаст, с круглой белобрысой
головой и небесной сини глазами; некоторая неуклюжесть и
медлительность происходили более от застенчивости перед
городскими, работал же споро, основательно. Сима была выше его
на полголовы -- стройная, широкоплечая, чернобровая, с прямым,
прожигающим насквозь взглядом карих глаз, с толстой, в руку,
черной косой. За словом в карман не лезла.

Сима была на три года младше Михаила и точь-в-точь
ровесницей Советской власти: родилась она 25 октября 1917 года;
однако на рабфаке они оказались вместе, поскольку Михаил пришел
из деревни с шестью классами и наверстывал упущенное в
фабзавуче.

Это поколение ровесников Октября, вырванное из далеких и
глухих мест России ветром революции, очень скоро почувствовало
себя хозяевами жизни. Оно лишено было истории, лишено было
возможности сравнивать свою жизнь с чем-либо. Прошлого не
существовало, поскольку оно было раз и навсегда отвергнуто как
неудавшееся, теперь только от них зависело, какова будет новая
жизнь. Их детство прошло под гром раскулачивания и
коллективизации, юность же начиналась победными фанфарами
первых пятилеток, стахановским движением, перелетами Чкалова и
Марины Расковой, папанинцами, "Челюскиным"... Блестящая эпоха
выпала им на долю, и они не наблюдали ее со стороны, а
создавали своими руками.

Шагай вперед, комсомольское племя!

Шути и пой, чтоб улыбки цвели!

Мы покоряем пространство и время,

Мы -- молодые хозяева Земли!

Так пели они и действительно шутили и покоряли
пространство. С покорением времени, как выяснилось через
несколько десятилетий, оказалось не столь просто.

Сима, кроме учебы на рабфаке, работала машинисткой на
полставки и занималась парашютным спортом. Два раза в неделю,
нацепив на спину ранец с парашютом, она взлетала в небо на
"утенке", как называли самолет У-2, и бесстрашно выбрасывалась
в пустоту. Миша Нестеров, которому учеба давалась туго, стал
председателем студсовета и на заседаниях парткома института
допекал ректора хозяйственными вопросами общежития. В партию
Сима и Михаил вступили одновременно, в 1938 году.

Они поженились в мае тридцать девятого, в те дни, когда
газеты печатали фотографии Молотова и Риббентропа, приехавшего
подписывать пакт о ненападении. На скромной "комсомольской"
свадьбе радовались: "Войны не будет!" -- впрочем, оптимизм
этого поколения вообще не поддается измерению.

На следующую осень у молодых, только что окончивших
институт и направленных на Балтийский завод, родилась дочь
Лиля, старшая сестра Ирины, а еще через несколько месяцев
началась война.

Они недаром пели в той же песне: "Когда страна быть
прикажет героем, у нас героем становится любой". Они пошли
воевать, ни секунды не сомневаясь в том, что победят. И они
победили! Минуты сомнений и неуверенности в исходе войны
случались у более старших по возрасту, у них -- никогда.
Михаила взяли в морскую авиацию, в технический состав, воевал
он в одном из соединений Балтийского флота, готовил машины к
боевым вылетам, залечивал им раны. Сима записалась добровольцем
в женский батальон МПВО, ее зенитное орудие стояло на Марсовом
поле. За маленькой Лилей присматривала старшая сестра Симы,
перед самой войной приехавшая из Ростова да так и не успевшая
уехать из Ленинграда домой.

Блокаду пережили, как и все пережившие блокаду, --
неизвестно как, чудом, усилием духа и отчасти молодой
уверенностью, что смерть -это для кого-то другого, не для них.
Михаилу удавалось время от времени передавать семье свой
офицерский паек. Весной, после страшной зимы сорок первого --
сорок второго годов, разбили огород рядом со своею зениткой.
Сима выставляла на солнышко коляску с Лилей -- тоненькой и
бледной, как свеча, до двух лет не научившейся ходить -- и
рылась в огороде, подоткнув зеленый подол форменной юбки. Была
она младшим лейтенантом войск ПВО.

За сбитый самолет Сима получила орден Красной Звезды, а
после прорыва блокады -- еще и Отечественной войны, не считая
медалей, так что к концу войны превзошла мужа по количеству
наград, хотя в звании отстала на одну звездочку. Михаил Лукич
встретил мирное время инженер-капитаном да так и остался в
кадрах -- крестьянская его душа быстро прикипала к какому-то
одному делу и не любила перемен.

Сима в этом смысле была полною противоположностью Михаилу.
Ее темперамент требовал нового -- и не просто перемены мест, а
захватывающих дух целей, порою казавшихся фантастическими. Так,
Сима решила стать академиком; с этой целью уже в первый
послевоенный год, будучи на сносях, поступила в аспирантуру
того же кораблестроительного института (фронтовикам были
льготы), осенью родила Ирину и пристроила обеих девочек с
сестрою, которая так в Ростов и не уехала (не к кому оказалось
ехать -- всю ее семью выжгло войной). Тогда же Михаил Лукич
получил хорошую квартиру на Петроградской; быт устраивался,
Сима работала как одержимая, вгрызаясь в науку, получая
полставки в лаборатории и успевая прирабатывать машинописью.
Одно время взяли даже домработницу -- это было принято, а к
общепринятым вещам Серафима Яковлевна относилась с почтением. В
доме последовательно появились холодильник, телевизор с линзой,
стиральная машина. Но домработница вскоре ушла: соперничать с
Симой никто не мог, все равно получалось, что она делала по
хозяйству больше, чем домработница, а старшая сестра Лида вовсе
оказалась не у дел.

Характерно, что Серафима свою девичью фамилию на мужнину
не поменяла -- еще тогда, до войны, имела насчет себя
самостоятельные планы, среди которых один из главных был --
зарабатывать не меньше мужа. Забегая вперед, скажу, что это ей
вполне удавалось, даже с превышением. Двинул же Симу в
академики один разговор, случившийся еще в блокаду, вернее
даже, одно слово, брошенное сестрой. По соседству с ними жил
одинокий старик -собственно, он казался им стариком, было ему
не больше шестидесяти. В суровые декабрьские дни сорок первого
года он слег от болезни и голода. Лида бегала ему помогать,
брала для него по карточке хлеб, однажды вернулась потрясенная.
"Ты знаешь, кто Эрнест Теодорович? Сима!" -"Ну, кто?" --
"Академик!" -- чуть ли не обмирая, произнесла сестра; для нее
академик был где-то рядом с Господом Богом, если не выше.
"Подумаешь, академик! Я, может, тоже академиком буду!" -- без
всякого почтения, наобум ответила Сима. "Ты?! Господь с тобою!
Шо ты буровишь, Симка!" -- "А вот и буду!" -- уже набычившись,
твердо произнесла Серафима. С тех пор до конца войны жила с
этой мыслью, повторяла вслух и сама уверилась, что будет. Это
было вполне в ее характере -- обронить слово, не подумав, а
потом из упрямства держаться за него до последнего.

Академик умер в марте, Лида с Симой его похоронили. Перед
смертью отдал им свою библиотеку. Так в семье Нестеровых
впервые появились книги -- да не просто книги, а ценные,
старые, в золоченых переплетах. Впрочем, Сима к книгам почтения
тоже не испытывала, не раз потом говорила, особенно когда к
книгам потянулись дочери, что пора "выкинуть эту макулатуру к
чертовой матери", пока однажды не пересмотрела свои взгляды. К
ним в гости зашел профессор с кафедры, где Сима устроилась,
защитив кандидатскую, и был поражен количеством и качеством
книг. На следующий день в доме появились застекленные шкафы с
замочками, книги стали выдаваться дочерям по одной, со строгим
наказом не испачкать и не повредить... правда, и это продлилось
недолго, ибо следовать какому-либо принципу Серафима Яковлевна
не умела, ей это было неинтересно. Добившись какой-то цели, она
тут же о ней забывала и перекидывалась на другую.

С Лилей и Ириной произошло то, что обычно происходило с
детьми интеллигентов в первом поколении, вернее,
полуинтеллигентов, получивших лишь образование, но не сумевших
(не только по своей вине) овладеть культурой. В детстве Лилю и
Ирину пичкали фортепьяно и иностранными языками, билетами на
культурные мероприятия (сами родители по занятости не ходили,
посылали сестру Лиду), выбирались также и подобающие
знакомства. В доме на Петроградской, где жили Нестеровы, и в
школе, где учились девочки, было достаточно много детей из
семей потомственных интеллигентов -- литераторов, врачей,
ученых. Весьма скоро Лиля и Ирина обзавелись подружками и стали
бывать в иных квартирах и иных семьях. Более всего поражал там
стиль жизни -негромкий, предупредительный и деликатный. Лиля и
Ирина с удивлением обнаружили, что, оказывается, взрослые могут
быть вежливы с детьми -- ужасно подумать! -- они могут их
уважать. Это было неслыханно!

У Нестеровых все строилось на крике -- кто кого
перекричит. Отец, правда, в этом не участвовал, чаще
отмалчивался, но иногда прорывало и его, причем выражения были
не самые подходящие для ушей девочек. Нет, не мат, упаси Боже,
но и не совсем литературно. Перекрикивала же всех обычно
Серафима Яковлевна. По мере того, как она продвигалась в
академики, то есть защитила кандидатскую диссертацию по
стальным конструкциям, получила должность доцента на кафедре,
стала работать над докторской -упорства ей было не занимать! --
Серафима Яковлевна приобретала все более властности,
непримиримости и категоричности. Только те ценности, которые
признавала она, были ценностями истинными. Беда была в том, что
собственных критериев она при этом не имела, а подбирала либо
расхожие мнения, либо суждения признаваемых ею за авторитеты
людей (как в том случае с книгами), либо же на худой конец
почерпнутые из газет установки.

Серафима Яковлевна скоро увлеклась новой идеей. Вернее,
идея-то была старая -- стать академиком, но путь открылся
новый. Тогда она работала в одном НИИ в должности начальника
отдела. Материалы по докторской копились в кожаной папке, но
требовали осмысления и научной концепции. Талант же Серафимы
Яковлевны был сугубо практическим. Она, как никто в институте,
умела решать организационные вопросы на уровне министерства и
даже Госплана. "Выбивание" новых ставок, добыча оборудования и
фондов, открытие новых разработок, увеличение финансов на
капремонт -- это была ее стихия, здесь Серафима Яковлевна
Кожеватова чувствовала себя в своей тарелке. Директор института
был за ней как за каменной стеной. Ей первой пришло в голову
организовать филиал института, то есть добиться разрешения,
получить необходимые средства, заказать проект, утвердить
смету... Открывалось огромное поле деятельности! Серафима
Яковлевна не скрывала, что собирается возглавить филиал, а при
случае и отделиться от головного института. Имея свой институт
и ученое звание доктора технических наук, можно было шагнуть и
в академики. Все, кто знал Серафиму, не сомневались в
реальности этого проекта.

Для разгона Серафима Яковлевна построила дачу. Дочерям
была дана длительная передышка. О них забыли. Теперь в голове и
на устах матери был фундамент, бетон, кровля, перекрытия,
шифер, олифа, цемент. Михаил Лукич сумел получить участок в
строящемся дачном кооперативе, и вот, буквально из ничего за
два лета там были построены дача, летняя кухня и баня. Здесь
Серафима Яковлевна овладевала строительной премудростью,
заводила связи с нужными людьми, не забывая тем временем
"пробивать" в Москве разрешение на открытие филиала.

Когда получила разрешение, посмотрели на смету и проект
штатного расписания -ахнули! Филиал в три раза превосходил
головной институт по штатам; его здание, судя по проекту, могло
вместить в себя чуть ли не десяток головных, то есть по
площадям у Серафимы имелся громадный резерв, который намекал
каждому понимающему человеку на дальнейшее расширение.

Директор института слег с предынфарктным состоянием, дабы
хоть как-то сохранить достоинство, сделав вид, что все
происходит помимо него. Через неделю строительная площадка под
новое здание была огорожена забором, еще через два дня там уже
торчал кран. Вскоре на стройплощадку, наряду с кирпичами и
перекрытиями, стали завозить приборы и оборудование для нового
института. Чего тут только не было! Станки для механической
мастерской, микроскопы, в том числе один электронный,
вольтметры и динамометры, селектор, лазерные установки и даже
один электрокардиограф, выписанный Серафимой Яковлевной под
горячую руку, по ошибке. В самом деле, зачем институту,
занимающемуся сварными конструкциями, электрокардиограф? Однако
Серафима ошибок своих никогда не признавала, не признала и тут:
наоборот, измыслила какую-то тему, связанную с инженерной
психологией, и определила кардиограф туда.

Серафима сама испробовала все строительные специальности:
укладывала кирпич, штукатурку, красила, клеила... "И академик,
и герой, и мореплаватель, и плотник!" -- однажды иронически
процитировала Лиля, когда мать явилась домой вся в мелких
крапинках белил. Серафима Яковлевна обиделась. Другая была бы
польщена, улыбнулась, но... Серафима стихов Пушкина не знала,
да и с юмором у нее обстояло неважно.

Впрочем, юмор был, но совсем другого рода.

Однажды Ирина приехала на дачу после очередного экзамена
на аттестат зрелости и застала там следующую сцену. В
просторной летней кухне за столом сидели Серафима Яковлевна в
синем олимпийском костюме с надписью "СССР" на спине и
незнакомый человек, лицом важный, но почему-то в одних белых
трусах и в соломенной шляпе. Они играли в подкидного "на
раздевание". Серафима Яковлевна непрерывно выигрывала -- в
карты ей везло феноменально! -- и мужчина вынужден был
раздеться почти донага. Его безукоризненный костюм и галстук,
сорочка, майка уже висели на стуле, дело было за шляпой,
надетой специально для увеличения шансов, и за трусами.
Серафима хохотала до колик, мужчина тоже смеялся, но несколько
нервно. Он в два счета проиграл шляпу, бросил ее на стул и
снова принялся сдавать. Огромная фигура Серафимы, обтянутая
шерстяным трикотажем, колыхалась от хохота. И эту игру мужчина
проиграл без отбоя, оставшись с полной колодой в руках. "Уговор
дороже денег, Сергей Панкратович! Скидывайте трусики!" -- плача
от смеха, проговорила Серафима, в то время как проигравший
судорожно вцепился в резинку трусов, будто опасаясь, что их
сейчас сдернут. "Мама!" -- взмолилась Ирина. "Замолкни!
-величественно оборвала ее мать и, перестав смеяться, махнула
рукой. -- Ладно. Прощаю... Так что, Сергей Панкратович, будем
модернизировать проект или как?"

Сергей Панкратович оказался директором проектного
института, разрабатывающего проект филиала. Теперь Серафима
Яковлевна требовала модернизации проекта, то есть надстройки
еще двух этажей, что было сопряжено с трудностями. Разбитый
подкидным в пух и прах, директор, одеваясь, дал согласие на
модернизацию. Потом, после бани и обильного ужина, выпив с
Серафимой Яковлевной и Михаилом Лукичом водки, окончательно
размякший директор пел "Чорнии брови, карии очи...".

Как раз в то лето Ирина задумала совершить первый
серьезный самостоятельный поступок. Она решила стать летчицей.
Мать велела ей подавать в кораблестроительный, позвонила
ректору и сочла свою миссию законченной. Ирина же тем временем
обивала пороги училища ГВФ, летного факультета, но без всякой
надежды. "Идите в стюардессы!" -- вот и весь разговор. Ирине
сама мысль о работе стюардессой была оскорбительна.

В результате она пропустила время и вообще никуда не
подала. Разразился очередной скандал. Надо было коротать год, и
Серафима Яковлевна пристроила Ирину в проектный институт, к
Сергею Панкратовичу, чертежницей. Незадолго до того в этот
институт по распределению пришел молодой специалист Евгений
Демилле.

Впрочем, в то время между Ириной и ее будущим мужем
возникло лишь поверхностное знакомство: слишком юна была
девушка; Евгению она показалась совсем ребенком, соответственно
и он для нее был слишком взросл и недоступен. Вокруг имени
Демилле тогда было много разговоров, на него смотрели как на
будущую архитектурную звезду первой величины, обсуждали его
проекты, выставленные на институтских конкурсах; неудивительно,
что рядом с Евгением находились совсем иные женщины --
тридцатилетние интеллектуалки, как правило, разведенные.
Конечно, ему льстило их внимание, куда было до них
восемнадцатилетней чертежнице, не слишком красивой и
отличавшейся от других разве что прямым, будто прожигающим
насквозь взглядом темных глаз. Вскоре у Демилле случился первый
бурный роман с одной из покровительствуюших интеллектуалок,
которая была старше его на девять лет. О романе узнал весь
институт (вообще о личной жизни Евгения Викторовича всегда
знали многие -- он не умел скрывать своих чувств); Ирина
слышала пересуды сотрудниц по этому поводу. Поскольку
"аморалка" отсутствовала -- Демилле был холост, его
покровительница разведена, -- то сплетни не отличались особой
злобностью, муссировался лишь один пункт: разница в возрасте. У
Евгения Викторовича хватило ума не жениться, что было
поставлено одними в плюс ему, другими -- в минус. Ирину это
нисколько не занимало.

Однажды она помогала оформлять очередную выставку проектов
и вдруг увидела где-то в углу склонившегося над подрамником
Евгения. Он спешно исправлял что-то в своем проекте, вид у него
был сосредоточенный, расхристанный, он громко сопел и некрасиво
оттопыривал нижнюю губу, водя стирательной резинкой по ватману.
Ирина остановилась на мгновение, вглядываясь в него, и вдруг
чей-то спокойный и посторонний голос изнутри сказал: "Он будет
моим мужем". Она удивилась -настолько уверенным было это
чувство, но ничего, кроме удивления, -- ни желания
приблизиться, ни волнения, ни смущения, -она тогда не испытала.
Спокойно зафиксировала в сознании и стала жить дальше, как бы
забыв о случившемся.

Именно в то время началась роковая история, закончившаяся
своего рода крахом семьи Нестеровых.

Дело в том, что старшая сестра была распределена в
институт, где работала Серафима Яковлевна, и именно в ее
филиал, который уже начал функционировать, хотя и не был
достроен. Серафима пока исполняла обязанности директора, но
всем было ясно, что с получением докторской степени ее утвердят
окончательно.

Направление Лили в филиал, конечно, не было случайным.
Сработало одно из знакомств, которых у Серафимы было пруд
пруди, так что старшая дочь и не догадывалась о планах матери,
пока не получила направления.

Филиал в то время являл собою странную картину,
напоминавшую генеральную уборку в доме, охваченном пожаром.
Верхние этажи еще отделывались, на нижних уже кипела научная
деятельность. Серафима пробивала новую модернизацию проекта,
намереваясь пристроить к зданию одно крыло, так что наиболее
дальновидные сотрудники начали понимать, что это состояние
-навсегда. Оно в наибольшей степени соответствовало характеру
руководительницы. И действительно, последующие события
показали, что филиалу суждено находиться в состоянии
непрерывного строительства. Когда крыло было пристроено, в
помещениях, введенных в строй первыми, уже начался ремонт,
который стал распространяться по филиалу волной, повторяющей
первичную волну строительства.

Однако этот процесс затягивал работу над диссертацией
Серафимы. Злые языки поговаривали, что Серафима Яковлевна
спряталась за строительство, как за ширму, ибо не осилила
докторской. Возможно, в этом был резон, но организационная
деятельность, и вправду, занимала Серафиму полностью, так что
на науку не хватало времени.

Для этого у Серафимы Яковлевны имелся заместитель,
кандидат технических наук Олег Александрович Спицын, который
совершенно не касался оргвопросов, а разрабатывал научную линию
филиала. Было ему немногим более сорока, к докторской он, по
всей видимости, не рвался, ибо не был честолюбив. Имел жену и
двух сыновей. Серафима Яковлевна в Спицыне души не чаяла,
называла его "мой Олежка", хотя те же злые языки посмеивались
над Спицыным, утверждая, что он тюфяк и рохля.

Придя в филиал, Лиля как биолог попала в ту самую группу
инженерной психологии, которая возникла благодаря ненужному
электрокардиографу. Несмотря на совершенно случайное
происхождение группы, народ там подобрался молодой и
творческий. Лиля несколько раз встречалась со Спицыным,
обсуждая направления работы и постановку задач. Они понравились
друг другу и незаметно для себя стали искать новых научных
поводов для разговора, пока вдруг каждый по отдельности не
обнаружил, что серьезно увлечен. Первой поняла это Лиля, когда
уже поздно было что-либо поделать. Они стали встречаться помимо
службы, отношения развивались медленно, но верно; они понимали,
что идут навстречу собственной гибели, но ничего не могли
изменить.

Ирина узнала первая. К этому времени она ушла из
проектного института и училась в финансово-экономическом
институте. Мать направила ее туда, потому что в тот момент как
раз испытывала недостаток в финансистах у себя в филиале.

Когда Лиля рассказала свою страшную тайну, Ирина
смертельно испугалась -она хорошо знала мать. Ирина как могла
помогала влюбленным: летом, когда родители жили на даче, тоже
находилась там, чтобы в нужный момент позвонить и предупредить,
если мать или отец возвращались в город. Иногда они втроем
выезжали за город просто погулять, и обедали где-нибудь в
дешевом кафе. Олег смеялся, говорил, что "Иринка у нас на
атасе" -- вообще хохотали и были возбуждены более обычного, как
будто чувствовали, что крах близок.

Олег уже был готов уйти из семьи, но Лиля не принимала
такого шага. Не говоря о научной карьере Спицына (Лиля была
убеждена, что мать не оставит его в институте, если узнает), ей
не давала покоя мысль о младшем сыне Олега, которого тот нежно
любил. Словно сговорившись, Лиля и Олег ждали, когда пройдет,
кончится само собой, иной раз предпринимали робкие попытки
порвать, то есть не встречались более недели, но тем острей и
неизгладимее была следующая встреча.

Открылось все весною шестьдесят седьмого года. По
институту вдруг поползли слухи и сплетни: "Что вы говорите!
Надо же!"
-- "Я давно замечала!" -- "Какой ужас! Дочь директорши! Вы подумайте!" --
"Спицын полетит, как пить дать!" -- неизвестен был их источник,
непонятно, какую промашку совершили влюбленные. Матери донесли тут
же. Она вызвала обоих в свой кабинет и, тяжело глядя
из-за директорского стола, спросила: "Правда?" Оба молчали. "Ну, спасибо,
Олежка... Спасибо, доча..." -- только и сказала Серафима
Яковлевна.

Следствие и судилище были проведены с огромным размахом.
Тут же было создано персональное дело на обоих. Серафима
добилась, чтобы Лилю исключили из комсомола, а Олега -- из
партии. Она словно хотела показать свою принципиальность и то,
что стоит выше родственных чувств. Даже жена Олега склонна была
простить, но Серафима убедила ее подать на развод, обещала
всячески помогать детям. Спицын ушел из института с
соответствующей характеристикой, Лиля, конечно, тоже.
Постельное белье ворошилось на всех этажах института. Слава
Богу, следствию осталась неизвестной роль младшей сестры, иначе
Ирине тоже пришлось бы худо.

Михаил Лукич нашел в себе жалость, сказал как-то
неуверенно: "Сима, ты бы того... помягче..." -- "Ты мне
изменял, Нестеров?" -- спросила Серафима холодно. "Да что ты
говоришь такое! Будто не знаешь!" -- "Тогда замолкни!"

Несчастье усугублялось тем, что Лиля была беременна. Когда
шло судилище, еще не поздно было сделать аборт, но Лиля не
захотела. Чем хуже, тем лучше. О беременности знала пока только
Ирина, мать узнала уже летом, когда скрыть было нельзя. Спицын
сделал попытку предложить руку -- Серафима не пустила его на
порог. Она заперла Лилю на даче и каждый день методично
сверлила ей душу попреками, пересказом сплетен и воспоминаниями
о своей чистой молодости. Лиля страдала молча, даже с Ириной не
разговаривала -слишком было тяжело. Она почернела и упрямо
носила будущего ребенка.

В филиале между тем надвигался пятидесятилетний юбилей
Серафимы Яковлевны. Происшедший инцидент не подмочил ее
репутации -наоборот, Кожеватова предстала в блеске