ущелье, запорошенное чистым снежком. Снежинки, падая, искрились
в голубоватом свете ртутных ламп. Он направился к четвертому
подъезду, как в ту ночь, почему-то не сомневаясь, что судьи
терпеливо ожидают его у алтаря, и так же пылает жертвенный
огонь, и жрица дежурит у люка мусоропровода.
Войдя в подъезд, он первым делом покосился на выпирающую
из стены трубу, ведущую вниз, под пол. По ней в этот момент с
грохотом и лязгом пронеслась с высоты очередная порция мусора.
Или, быть может, это был его коллега, тоже получивший отсрочку,
своего рода пролонгацию, и теперь вместо одобрения свергнутый с
Олимпа во мрак небытия?
Он вызвал лифт, и пока тот спускался, отошел к висевшей на
стене доске объявлений Правления. Ему в глаза бросился
обведенный траурной рамкой некролог с двумя фотографиями
-Серенкова и Файнштейна, членов Правления, погибших, как
явствовало из некролога, в результате трагического случая. Он
ошеломленно принялся читать этот общий некролог, написанный
весьма странным образом -- в параллель -- так что в одной фразе
упоминалось сразу об обоих: тот родился тогда-то, а этот
тогда-то... тот учился там-то, а этот там-то... Оба члена
Правления, объединенные траурной рамкой, выглядели похожими,
как родные братья. Они и умерли в один день. Смерть наконец-то
примирила их.
Досадуя, что этот факт не смог найти себе места в романе,
и, конечно, посочувствовав беднягам, хотя относился к ним без
особой симпатии, автор еще раз порадовался жизни, которая
Богаче любой выдумки. Как вдруг из дверей подъехавшего лифта
вышла соседка Сарра Моисеевна, а за нею -- кот Филарет,
похудевший и жалкий.
-- Ах, это ви, -- конечно, сказала соседка и тут же без
умолку начала рассказывать про кота, который стал бездомным,
мяучит на лестнице, скребется в закрытые двери и вообще перешел
на содержание Ментихиных и ее, Сарры Моисеевны.
-- Таки это живой котик, -- сказала она печально, и
сочинитель почувствовал глубокий стыд.
Он взял любимца на руки, погладил его, прижал мордочкой к
своей щеке. Соседка, переведя взгляд на некролог, тут же
рассказала подробности трагедии. Члены Правления погибли в
автомобильной катастрофе по дороге на Приозерск. Один ехал в
город, другой -- из города. Файнштейн был на "Жигулях",
Серенков -- на "Запорожце". Был страшный гололед, оба пытались
увернуться от столкновения, но их влепило лоб в лоб... Автор
выслушал эту историю, холодея. Он вспомнил свои галлюцинации.
Роман продолжался помимо его воли, дописывал себя сам -- и если
ранее это было лишь красивой отговоркой со стороны автора, ибо
стучал по клавишам машинки все-таки он, больше было некому, то
сейчас, когда готовая рукопись лежала в мешке, а роман
продолжался в жизни, это был совсем другой коленкор, как
говорила матушка сочинителя.
-- Ви на утренник? -- спросила соседка, увидев, что автор
с котом входит в лифт.
Он не понял, но кивнул, лишь бы отстала. Дверцы с шумом
съехались, когда он нажал на кнопку двенадцатого этажа. Это
послужило доказательсгвом, что ничего не изменилось по
сравнению с той ночью.
Стенки кабины, расписанные на космические темы, как и
прежде, были усеяны надписями. Стенгазета кооператоров
продолжала жить. Однако тематика сильно изменилась. Автор уже
не нашел нецензурщины, отсутствовали и черносотенные лозунги.
Зато общественно-политических высказываний прибавилось.
Чувствовалось, что гражданская активность кооператоров сильно
выросла в сравнении с весною. "Да здравствует Рыскаль!" --
крупными буквами было начертано над пультом. "Я люблю
Правление!" -- гласила надпись напротив. Автор с улыбкой читал
эти надписи, как вдруг наткнулся на фразу: "Рукописи горят".
Чуть ниже женской рукой наискосок было написано: "За жизнь без
любви следует казнить".
Это были фразы из его романа. Он тихо и счастливо
рассмеялся, продолжая блуждать взглядом по исписанным стенам, и
наконец наткнулся на длинный, почти до самого пола, столбец
слов. Это были синонимы глагола "выпить", только здесь их было
гораздо больше, чем у него, что лишний раз доказывало
несравнимость талантов автора и народа.
Раздался мягкий удар, и лифт остановился. Чуть помедлив,
разъехались и двери. Он ожидал увидеть за ними знакомый холл с
темно-вишневым ковром, но на этот раз за дверями лифта
открылось полутемное низкое помещение с бетонным полом и
бетонным же потолком. Он несмело вышел наружу, крепче прижал
кота к груди и с минуту постоял, давая глазам привыкнуть. На
полу разглядел он мусор, какие-то доски, сломанную мебель и
понял, что попал на чердак собственного дома. Это озадачило
его, но отчасти и вдохновило, поскольку события развивались,
хотя и непредсказуемо, зато вполне в духе его фантазий. У
автора была маленькая литературная слабость. Он любил
заканчивать свои истории на крыше -- в этом видел символику, а
критики -- многозначительность. Но он все равно не мог
избавиться от этого недостатка. Даже теперь, сознательно
избежав его в романе, он нарвался на него в жизни. "Кому
суждено быть повешенным, тот не утонет", -- подумал он и побрел
по чердаку, надеясь повстречать что-нибудь более интересное,
чем отслужившая мебель.
И действительно -- через несколько шагов он увидел
приоткрытую железную дверь с яркой полоской щели, окутанной
зимним морозным туманом. Филарет беспокойно зашевелился у него
на руках, но автор бесстрашно шагнул к щели и толкнул дверь
ногой.
Из проема хлынул на него яркий свет, настоянный на
морозном воздухе с игольчатой снеговой пылью. Тогда он,
испытывая непонятное счастье, шагнул на крышу. Плоская,
покрытая сухим снежком, с низкими кирпичными трубами
вентиляции, восемью антеннами коллективного пользования и
невысоким каменным ограждением по краям, крыша простиралась
далеко и была на удивление просторна, точно палуба авианосца.
Но главное было не в этом. Крыша полна была народу: огромная
толпа кооператоров в нарядных зимних одеждах теснилась вокруг
высокой новогодней елки, расположенной где-то в районе второго
подъезда. Елка была украшена игрушками, гирляндами и
серпантином, а на ее верхушке горела красная электрическая
звезда. Чуть сбоку, укрепленный между опорой антенны и высокой
лестницей-стремянкой, трепетал на ветру транспарант "Да
здравствует воздушный флот!". По краю крыши, вдоль кирпичного
парапета, выставлены были переносные металлические заграждения,
что часто используются для организации общественного порядка во
время массовых скоплений. Особенно много было на крыше детей
всех возрастов. Маленькие стояли, чинно держась за руки
родителей, а те, что постарше, норовили побегать, но были
отлавливаемы подростками из клуба Николая Ивановича и
водворяемы на место.
Рядом с елкой возвышался голубоватый пластиковый ларек, в
котором сидела тетя Зоя. Надпись за стеклом гласила: "Пива
нет". Тетя Зоя вела бойкую торговлю квасом.
Над этой мирной картиной в бездонной блеклой синеве
зимнего неба сияло круглое маленькое солнце. Свежий ветерок
взбивал снежную пыль. В воздухе пахло апельсиновыми корками,
которые тут и там горели на снегу, запорошившем крышу.
От колючего ветра и растроганности у автора на глаза
навернулись слезы. Он почувствовал себя отцом этого
многочисленного семейства, хотя на самом деле был его блудным
сыном. Он медленно побрел к кооператорам по мягкому снегу,
выпустив из рук рыжего, как апельсин, кота, который важно
шествовал впереди, задрав пушистый хвост.
И вдруг словно вихрь налетел на автора. Это сын его,
обернувшийся первым, подбежал к нему, взметая снежную пыль, и
повис на руках, болтая в воздухе валенками. Сочинитель стиснул
его в объятиях, поставил на ноги, и они молча пошли рядом к
толпе, в которой многие уже обернулись на него, разглядывая кто
с любопытством, кто с жалостью, кто с неприязнью или
недоумением. А он неуверенно приближался к ним с мешком в руке,
как Дед Мороз, приготовивший новогодний подарок.
Впрочем, Дед Мороз уже был под елкой -- с бородой, в шапке
и красной шубе. Он был невысокого роста, щупловат. Сочинитель
узнал в нем Рыскаля. Рядом с ним возвышалась пышная Снегурочка,
роль которой исполняла Клара Завадовская.
Рыскаль тоже заметил приближающегося блудного сына,
ободряюще улыбнулся ему: не робейте, милорд, подходите ближе!
Представление под елкой продолжалось; автор стоял в задних
рядах рядом с сыном, не выпускавшим его руки. Мешок с рукописью
он положил на вентиляционную трубу, а сам жадно вглядывался в
лица.
Он увидел жену, а рядом -- инженера Вероятнова в пыжиковой
шапке; инженер был с дочкой. В первых рядах стояли и сестра с
полным выводком интернациональных племянников, и матушка,
постаревшая от павших на нее невзгод, и дочь генерала с
сиротским мальчиком, прятавшимся под полою ее шубки, и семья
Николая Ивановича Спиридонова.
Сочинитель радовался тому, что его история собрала их
вместе на общем семейном празднике и даже оказалась столь
щедра, что присоединила его к ним. В морозной пыли, вихрем
взметнувшейся с парапета, он увидел вдруг маленького ангела с
крылышками, который сидел на краю и болтал в воздухе босыми
пятками. Автор осматривал кооператоров придирчиво, как портной
глядит на костюм, впервые надетый заказчиком. Нет, он не был
полностью удовлетворен: кое-где морщило, поджимало,
волнилось... Но носить можно.
Можно снести все, если знать -- зачем.
Ему казалось, что теперь, пройдя через испытания, они
знают -- зачем и для чего живут в столь странном доме, но...
так только казалось. На самом деле, они не видели смысла в
испытаниях, а просто жили, суетились, боролись, влюблялись,
рожали детей. Он же, видящий смысл, был лишен жизни.
Александра незаметно подобралась к нему и встала рядом.
Сын взглянул на нее строго, но ничего не сказал. Она шепнула:
"Хорошо вы это устроили..." -- и потерлась щекою о его плечо.
А под елкой дело приближалось к апофеозу. Появился медведь
с коробкой, откуда извлекли целый ворох бумажных пакетов с
бенгальскими свечами. Дворники деловито раздавали серые
стерженьки на железных прутьях детям и их родителям. Через
минуту у всех кооператоров были бенгальские свечи.
-- Зажжем нашу красавицу-елку! -- провозгласила Клара
охрипшим от ветра голосом.
Дворники подожгли свои свечи -- у каждого было по пучку --
и ринулись в ряды зрителей, раздавая направо и налево
рассыпающиеся искрами огни, от которых зажигались новые свечи.
Кооператоры торопились зажечь свои огоньки и помочь зажечь
соседу.
Автор увидел вдруг, что над головами кооператоров в небе
плывет бумажный голубь, испещренный мелкими значками. Ветер
подхватил его и бросил за парапет, в сторону заснеженных крыш,
которые уходили далеко-далеко, теряясь в морозной дымке. Он
увидел второго, третьего голубя... Целая стая бумажных голубей
кружилась над толпою кооператоров с горящими свечами в руках.
Автор оглянулся. У вентиляционной трубы, где он оставил
свой пакет, сгрудились мальчишки -- Шандор, Хуанчик, Митя.
Среди них был и его сын. Перед ними на кирпичах лежала
расхристанная рукопись. Они сворачивали бумажных голубей из ее
листов и с восторгом швыряли их навстречу ветру.
Бумажные голуби романа плыли над городом, опускались на
крыши, скрывались в ущельях между домами, садились на балконы и
карнизы окон. Город втягивал их в себя, перемешивая с пургою,
бросал на мостовые и в Неву, мял под колесами автомашин... "Как
славно! -- подумал автор. -- Такого мне вовек не придумать!". И
увидел рядом лицо Александры -- она стремилась к нему с горящей
свечою. Он поджег свою свечку от ее огня и, следуя примеру
кооператоров, поднял искрящийся снопик над головой.
-- Елка, зажгись! -- скомандовал Дед Мороз.
Елка вспыхнула огнями -- красными, синими, белыми,
зелеными... Дети закричали, захлопали в ладоши. Бенгальские
огни дотлевали в руках. Ветер кружил вокруг елки белые листы,
покрытые мелкими буковками машинописи.
Кот Филарет, напуганный великолепием праздника, вскочил на
трубу и выгнул спину. Маленький ангел поднялся и пошел по
парапету чинной детсадовской походкой, догадавшись, что
представление окончено.
Последний лист рукописи проплыл над крышей, ветер
перевернул его, изогнул и бросил вниз, в ущелье между домами,
успев показать сочинителю долгожданное слово:
КОНЕЦ
Ленинград
1979--1985
в голубоватом свете ртутных ламп. Он направился к четвертому
подъезду, как в ту ночь, почему-то не сомневаясь, что судьи
терпеливо ожидают его у алтаря, и так же пылает жертвенный
огонь, и жрица дежурит у люка мусоропровода.
Войдя в подъезд, он первым делом покосился на выпирающую
из стены трубу, ведущую вниз, под пол. По ней в этот момент с
грохотом и лязгом пронеслась с высоты очередная порция мусора.
Или, быть может, это был его коллега, тоже получивший отсрочку,
своего рода пролонгацию, и теперь вместо одобрения свергнутый с
Олимпа во мрак небытия?
Он вызвал лифт, и пока тот спускался, отошел к висевшей на
стене доске объявлений Правления. Ему в глаза бросился
обведенный траурной рамкой некролог с двумя фотографиями
-Серенкова и Файнштейна, членов Правления, погибших, как
явствовало из некролога, в результате трагического случая. Он
ошеломленно принялся читать этот общий некролог, написанный
весьма странным образом -- в параллель -- так что в одной фразе
упоминалось сразу об обоих: тот родился тогда-то, а этот
тогда-то... тот учился там-то, а этот там-то... Оба члена
Правления, объединенные траурной рамкой, выглядели похожими,
как родные братья. Они и умерли в один день. Смерть наконец-то
примирила их.
Досадуя, что этот факт не смог найти себе места в романе,
и, конечно, посочувствовав беднягам, хотя относился к ним без
особой симпатии, автор еще раз порадовался жизни, которая
Богаче любой выдумки. Как вдруг из дверей подъехавшего лифта
вышла соседка Сарра Моисеевна, а за нею -- кот Филарет,
похудевший и жалкий.
-- Ах, это ви, -- конечно, сказала соседка и тут же без
умолку начала рассказывать про кота, который стал бездомным,
мяучит на лестнице, скребется в закрытые двери и вообще перешел
на содержание Ментихиных и ее, Сарры Моисеевны.
-- Таки это живой котик, -- сказала она печально, и
сочинитель почувствовал глубокий стыд.
Он взял любимца на руки, погладил его, прижал мордочкой к
своей щеке. Соседка, переведя взгляд на некролог, тут же
рассказала подробности трагедии. Члены Правления погибли в
автомобильной катастрофе по дороге на Приозерск. Один ехал в
город, другой -- из города. Файнштейн был на "Жигулях",
Серенков -- на "Запорожце". Был страшный гололед, оба пытались
увернуться от столкновения, но их влепило лоб в лоб... Автор
выслушал эту историю, холодея. Он вспомнил свои галлюцинации.
Роман продолжался помимо его воли, дописывал себя сам -- и если
ранее это было лишь красивой отговоркой со стороны автора, ибо
стучал по клавишам машинки все-таки он, больше было некому, то
сейчас, когда готовая рукопись лежала в мешке, а роман
продолжался в жизни, это был совсем другой коленкор, как
говорила матушка сочинителя.
-- Ви на утренник? -- спросила соседка, увидев, что автор
с котом входит в лифт.
Он не понял, но кивнул, лишь бы отстала. Дверцы с шумом
съехались, когда он нажал на кнопку двенадцатого этажа. Это
послужило доказательсгвом, что ничего не изменилось по
сравнению с той ночью.
Стенки кабины, расписанные на космические темы, как и
прежде, были усеяны надписями. Стенгазета кооператоров
продолжала жить. Однако тематика сильно изменилась. Автор уже
не нашел нецензурщины, отсутствовали и черносотенные лозунги.
Зато общественно-политических высказываний прибавилось.
Чувствовалось, что гражданская активность кооператоров сильно
выросла в сравнении с весною. "Да здравствует Рыскаль!" --
крупными буквами было начертано над пультом. "Я люблю
Правление!" -- гласила надпись напротив. Автор с улыбкой читал
эти надписи, как вдруг наткнулся на фразу: "Рукописи горят".
Чуть ниже женской рукой наискосок было написано: "За жизнь без
любви следует казнить".
Это были фразы из его романа. Он тихо и счастливо
рассмеялся, продолжая блуждать взглядом по исписанным стенам, и
наконец наткнулся на длинный, почти до самого пола, столбец
слов. Это были синонимы глагола "выпить", только здесь их было
гораздо больше, чем у него, что лишний раз доказывало
несравнимость талантов автора и народа.
Раздался мягкий удар, и лифт остановился. Чуть помедлив,
разъехались и двери. Он ожидал увидеть за ними знакомый холл с
темно-вишневым ковром, но на этот раз за дверями лифта
открылось полутемное низкое помещение с бетонным полом и
бетонным же потолком. Он несмело вышел наружу, крепче прижал
кота к груди и с минуту постоял, давая глазам привыкнуть. На
полу разглядел он мусор, какие-то доски, сломанную мебель и
понял, что попал на чердак собственного дома. Это озадачило
его, но отчасти и вдохновило, поскольку события развивались,
хотя и непредсказуемо, зато вполне в духе его фантазий. У
автора была маленькая литературная слабость. Он любил
заканчивать свои истории на крыше -- в этом видел символику, а
критики -- многозначительность. Но он все равно не мог
избавиться от этого недостатка. Даже теперь, сознательно
избежав его в романе, он нарвался на него в жизни. "Кому
суждено быть повешенным, тот не утонет", -- подумал он и побрел
по чердаку, надеясь повстречать что-нибудь более интересное,
чем отслужившая мебель.
И действительно -- через несколько шагов он увидел
приоткрытую железную дверь с яркой полоской щели, окутанной
зимним морозным туманом. Филарет беспокойно зашевелился у него
на руках, но автор бесстрашно шагнул к щели и толкнул дверь
ногой.
Из проема хлынул на него яркий свет, настоянный на
морозном воздухе с игольчатой снеговой пылью. Тогда он,
испытывая непонятное счастье, шагнул на крышу. Плоская,
покрытая сухим снежком, с низкими кирпичными трубами
вентиляции, восемью антеннами коллективного пользования и
невысоким каменным ограждением по краям, крыша простиралась
далеко и была на удивление просторна, точно палуба авианосца.
Но главное было не в этом. Крыша полна была народу: огромная
толпа кооператоров в нарядных зимних одеждах теснилась вокруг
высокой новогодней елки, расположенной где-то в районе второго
подъезда. Елка была украшена игрушками, гирляндами и
серпантином, а на ее верхушке горела красная электрическая
звезда. Чуть сбоку, укрепленный между опорой антенны и высокой
лестницей-стремянкой, трепетал на ветру транспарант "Да
здравствует воздушный флот!". По краю крыши, вдоль кирпичного
парапета, выставлены были переносные металлические заграждения,
что часто используются для организации общественного порядка во
время массовых скоплений. Особенно много было на крыше детей
всех возрастов. Маленькие стояли, чинно держась за руки
родителей, а те, что постарше, норовили побегать, но были
отлавливаемы подростками из клуба Николая Ивановича и
водворяемы на место.
Рядом с елкой возвышался голубоватый пластиковый ларек, в
котором сидела тетя Зоя. Надпись за стеклом гласила: "Пива
нет". Тетя Зоя вела бойкую торговлю квасом.
Над этой мирной картиной в бездонной блеклой синеве
зимнего неба сияло круглое маленькое солнце. Свежий ветерок
взбивал снежную пыль. В воздухе пахло апельсиновыми корками,
которые тут и там горели на снегу, запорошившем крышу.
От колючего ветра и растроганности у автора на глаза
навернулись слезы. Он почувствовал себя отцом этого
многочисленного семейства, хотя на самом деле был его блудным
сыном. Он медленно побрел к кооператорам по мягкому снегу,
выпустив из рук рыжего, как апельсин, кота, который важно
шествовал впереди, задрав пушистый хвост.
И вдруг словно вихрь налетел на автора. Это сын его,
обернувшийся первым, подбежал к нему, взметая снежную пыль, и
повис на руках, болтая в воздухе валенками. Сочинитель стиснул
его в объятиях, поставил на ноги, и они молча пошли рядом к
толпе, в которой многие уже обернулись на него, разглядывая кто
с любопытством, кто с жалостью, кто с неприязнью или
недоумением. А он неуверенно приближался к ним с мешком в руке,
как Дед Мороз, приготовивший новогодний подарок.
Впрочем, Дед Мороз уже был под елкой -- с бородой, в шапке
и красной шубе. Он был невысокого роста, щупловат. Сочинитель
узнал в нем Рыскаля. Рядом с ним возвышалась пышная Снегурочка,
роль которой исполняла Клара Завадовская.
Рыскаль тоже заметил приближающегося блудного сына,
ободряюще улыбнулся ему: не робейте, милорд, подходите ближе!
Представление под елкой продолжалось; автор стоял в задних
рядах рядом с сыном, не выпускавшим его руки. Мешок с рукописью
он положил на вентиляционную трубу, а сам жадно вглядывался в
лица.
Он увидел жену, а рядом -- инженера Вероятнова в пыжиковой
шапке; инженер был с дочкой. В первых рядах стояли и сестра с
полным выводком интернациональных племянников, и матушка,
постаревшая от павших на нее невзгод, и дочь генерала с
сиротским мальчиком, прятавшимся под полою ее шубки, и семья
Николая Ивановича Спиридонова.
Сочинитель радовался тому, что его история собрала их
вместе на общем семейном празднике и даже оказалась столь
щедра, что присоединила его к ним. В морозной пыли, вихрем
взметнувшейся с парапета, он увидел вдруг маленького ангела с
крылышками, который сидел на краю и болтал в воздухе босыми
пятками. Автор осматривал кооператоров придирчиво, как портной
глядит на костюм, впервые надетый заказчиком. Нет, он не был
полностью удовлетворен: кое-где морщило, поджимало,
волнилось... Но носить можно.
Можно снести все, если знать -- зачем.
Ему казалось, что теперь, пройдя через испытания, они
знают -- зачем и для чего живут в столь странном доме, но...
так только казалось. На самом деле, они не видели смысла в
испытаниях, а просто жили, суетились, боролись, влюблялись,
рожали детей. Он же, видящий смысл, был лишен жизни.
Александра незаметно подобралась к нему и встала рядом.
Сын взглянул на нее строго, но ничего не сказал. Она шепнула:
"Хорошо вы это устроили..." -- и потерлась щекою о его плечо.
А под елкой дело приближалось к апофеозу. Появился медведь
с коробкой, откуда извлекли целый ворох бумажных пакетов с
бенгальскими свечами. Дворники деловито раздавали серые
стерженьки на железных прутьях детям и их родителям. Через
минуту у всех кооператоров были бенгальские свечи.
-- Зажжем нашу красавицу-елку! -- провозгласила Клара
охрипшим от ветра голосом.
Дворники подожгли свои свечи -- у каждого было по пучку --
и ринулись в ряды зрителей, раздавая направо и налево
рассыпающиеся искрами огни, от которых зажигались новые свечи.
Кооператоры торопились зажечь свои огоньки и помочь зажечь
соседу.
Автор увидел вдруг, что над головами кооператоров в небе
плывет бумажный голубь, испещренный мелкими значками. Ветер
подхватил его и бросил за парапет, в сторону заснеженных крыш,
которые уходили далеко-далеко, теряясь в морозной дымке. Он
увидел второго, третьего голубя... Целая стая бумажных голубей
кружилась над толпою кооператоров с горящими свечами в руках.
Автор оглянулся. У вентиляционной трубы, где он оставил
свой пакет, сгрудились мальчишки -- Шандор, Хуанчик, Митя.
Среди них был и его сын. Перед ними на кирпичах лежала
расхристанная рукопись. Они сворачивали бумажных голубей из ее
листов и с восторгом швыряли их навстречу ветру.
Бумажные голуби романа плыли над городом, опускались на
крыши, скрывались в ущельях между домами, садились на балконы и
карнизы окон. Город втягивал их в себя, перемешивая с пургою,
бросал на мостовые и в Неву, мял под колесами автомашин... "Как
славно! -- подумал автор. -- Такого мне вовек не придумать!". И
увидел рядом лицо Александры -- она стремилась к нему с горящей
свечою. Он поджег свою свечку от ее огня и, следуя примеру
кооператоров, поднял искрящийся снопик над головой.
-- Елка, зажгись! -- скомандовал Дед Мороз.
Елка вспыхнула огнями -- красными, синими, белыми,
зелеными... Дети закричали, захлопали в ладоши. Бенгальские
огни дотлевали в руках. Ветер кружил вокруг елки белые листы,
покрытые мелкими буковками машинописи.
Кот Филарет, напуганный великолепием праздника, вскочил на
трубу и выгнул спину. Маленький ангел поднялся и пошел по
парапету чинной детсадовской походкой, догадавшись, что
представление окончено.
Последний лист рукописи проплыл над крышей, ветер
перевернул его, изогнул и бросил вниз, в ущелье между домами,
успев показать сочинителю долгожданное слово:
Ленинград
1979--1985