Житинский Александр. Потерянный дом или Разговоры с Милордом. Части 3,4

либо я живу в долг, если Николай Иванович настаивает на моем
пленении, и возвращаю ему прожитую мною сумму, как только смогу
это сделать, либо я вынужден покинуть дом, нарушив данное мною
слово.

-- Оставьте интеллигентскую щепетильность, -- сказал он.

-- Это не щепетильность, Николай Иванович.

-- А что же?

-- Если хотите, попытка сохранить достоинство.

-- Вы бы раньше о достоинстве думали, -- упрекнул он.

-- Но я привык зарабатывать себе на жизнь.

-- О заработке подумаем. Но потом. Сначала оклемайтесь...
Я прошел через черное пьянство после лагерей и знаю -- ясное
сознание возвращается не сразу.

Я уже немного знал о прошлом Николая Ивановича, но больше
меня занимало настоящее. Чувствовалось, что поступками и речами
его руководит какая-то высшая идея. Уже в первые дни я понял,
что не я один хожу у него в подопечных. Правда, другие были
значительно моложе. По вечерам в квартире Николая Ивановича
часто появлялись юноши того же возраста, что его сыновья. Это
были члены исторического кружка, который вел Николай Иванович в
подростковом клубе, находившемся, как я понял, в этом же доме.
Мой спаситель имел незаконченное историческое образование.

Но не только история интересовала юношей. Обычно они
приходили по одному, по два вечерами и уединялись с хозяином
минут на десять. Я в это время смотрел телевизор в компании
жены Николая Ивановича. Затем юноши исчезали, а Николай
Иванович возвращался к нам, чем-то довольный.

Наконец, я не выдержал и спросил:

-- Ваши юноши так увлечены историей?

Николай Иванович внимательно взглянул на меня, помолчал,
затем поднялся с места и принес толстую тетрадь большого
формата, на обложке которой красными печатными буквами было
выведено всего лишь одно слово: "Несправедливости".

-- Они увлечены будущим. Поглядите, -- сказал он.

Я раскрыл тетрадь. Она была заполнена короткими записями,
сделанными неустоявшимися, корявыми, юношескими почерками.
Огромный реестр несправедливостей жизни, подмеченных молодыми
глазами.

"Комитет комсомола нашей школы отрапортовал райкому о
проведении дня ударного труда на стройке. Мы туда пошли, но нас
прогнали, сказали, что работы сегодня нет. Крылов".

"Мой одноклассник Фомин хвалился, что мать даст взятку в
университете, чтобы его приняли. Он знает кому, но фамилии не
говорит. Братушкин".

"Наш военрук сказал, что ,,Битлз" и ,,Роллинг стоунз" --
это гадость и что они -- агенты ЦРУ. А он их не слышал никогда!
Тюлень, он же Самойлов Гена".

"Продавец в овощном на Большом проспекте вчера грузил в
свои ,,Жигули" японский видеомагнитофон. Я сам видел. Крылов".

"Нашего соседа побили в милиции. Он стоял со своим
корешем, тот был выпивши. Подъехала машина и забрала их обоих.
Он стал говорить, что он не пьяный, чтобы отпустили. Тогда они
стали его бить в отделении. Тюлень".

"Отец сказал, что можно отвертеться, чтобы не послали в
Афганистан. Нужно дать на лапу в военкомате. А кто не может
дать на лапу -тому как?! Братушкин".

"К отцу на завод приезжало начальство из Москвы. Они за
день покрасили все заборы, а в столовую навезли сосисок и
копченой колбасы. Потом они их возили в сауну и там пили водку.
Одного в ,,Стрелу" тащили на руках. Олег Карапетян".

-- Зачем вы это делаете? -- спросил я, закрывая тетрадь.

-- Когда-нибудь мы предъявим этот счет, -- сказал Николай
Иванович.

-- Кто -- "мы"?

-- Мы все. И вы тоже, если... -- он не договорил.

Я понял, что он опять намекает на мое перевоспитание.
Поздно, Николай Иванович! И потом -- мне не надо духовных
пастырей. Довольно я на них насмотрелся.

-- А что касается собственно истории, то она интересует
этих мальчиков постольку, поскольку служит руководством к
действию. Вы Лаврова читали? -- вдруг спросил он.

-- Нет. Кто это?

-- Петр Лаврович Лавров, социалист, философ... -Николай
Иванович вновь удалился и вернулся с книгой в руках.

-- В сорок девятом году, в университете, я занимался
историей кружка "лавристов", куда входил мой дед. Ну, и
дозанимался... Получил десять лет. Почитайте "Исторические
письма". Весьма актуальное чтение!
-- он протянул мне книгу. -- Почитайте о действии личностей. Или о цене
прогресса...

-- Цена прогресса? -- меня это заинтересовало.

Беседуя с Николаем Ивановичем, я временами изумлялся тому,
что этот человек не занимает университетской кафедры, а водит
трамвай тридцать седьмого маршрута из Новой Деревни на
Васильевский остров, объявляет остановки и ругается в депо со
слесарями по поводу неисправностей вагона.

-- В этой книге, -- Николай Иванович указал на том в моих
руках, -- Петр Лаврович говорит, что человечество платит
огромную цену в виде жизненных тягот и лишений за то, чтобы
отдельные редкие его представители могли стать цивилизованными
людьми, то есть овладеть наукой и культурой. За что же такая
цена заплачена? Только ли за то, чтобы избранные могли
наслаждаться духовными богатствами? Нет, дорогой мой, на этих
людях лежит ответственность за прогресс общества. И на вас, в
частности, тоже лежит эта ответственность...

Николай Иванович раскрыл том Лаврова.

-- Послушайте. "Если личность, сознающая условия
прогресса, ждет, сложа руки, чтобы он осуществился сам собой,
без всяких усилий с ее стороны, то она есть худший враг
прогресса, самое гадкое препятствие на пути к нему. Всем
жалобщикам о разврате времени, о ничтожности людей, о застое и
ретроградном движении следует поставить вопрос: а вы сами,
зрячие среди слепых, здоровые среди больных, что вы сделали,
чтобы содействовать прогрессу?" Что скажете на это?

-- Но что я могу сделать один?

-- Почему вы считаете, что вы один? У вас самомнение,
Евгений Викторович...

-- Скажите честно, Николай Иванович, на вас ведь как на
белую ворону смотрят в вашем парке? -- спросил я.

-- Хуже. Как на красную ворону, -- рассмеялся он.

Я вернулся к себе почему-то расстроенный. Клеить
игрушечный дом не хотелось, казалось пустой забавой. Я
расстелил простыню и улегся на раскладушку с "Историческими
письмами".

Где-то за стеною нестройно затянули "Не уезжай ты, мой
голубчик..." визгливыми женскими голосами, к которым невпопад
примешивались пьяные мужские. Звякали бутылки. Донеслась
ругань.

Я читал "Исторические письма" Петра Лавровича, чувствуя,
как во мне накапливается раздражение -- на этот дом, на голоса
за стенкой, на жесткую раскладушку, на Петра Лавровича,
наконец, который занудно толковал о "критически мыслящих и
энергически желающих" личностях. Где они, эти личности? Где
прогресс? Бессильное чувство, похожее на то, что я испытал
когда-то весною перед разверстой ямой, на месте которой еще
утром стоял мой дом, завладело мною под аккомпанемент пьяного
хора. Вспоминались слова Николая Ивановича об интеллигентах,
отдавших себя революции... А мы устранились, видите ли... Но
позвольте, Николай Иванович, сто лет назад интеллигенты,
дворяне, разночинцы видели вокруг себя действительно
обездоленную и забитую народную массу. А что видим мы? За кого
и за что можно бороться нам, если обездоленными остались мы
сами -- в духовном смысле?

За стеной грянули "По Дону гуляет..."

Я погасил лампу.

Кирпичная стена за окном, подсвеченная снизу далеким
светом, бугрилась тенями и щербинами, приближалась к стеклу,
наваливалась на меня, грозя раздавить, а рядом на столике
нежным хрупким сиянием светился спичечный Дворец Коммунизма.

Глава 43
РЕФЕРЕНДУМ

За час до заседания Правления в расширенном составе Игорь
Сергеевич Рыскаль зашел к Завадовским. Повод был мелкий --
напомнить Кларе Семеновне о заседании и попросить ее вести
протокол. Причина же коренилась глубже. Рыскаль хотел своими
глазами поглядеть, что происходит в квартире Завадовских по
вечерам, ибо поток заявлений от соседей не иссякал. Соседи
дружно утверждали, что Завадовский продолжает свои
противозаконные опыты с телекинезом, результатом чего являются
шумы, колебания стен и потолков, а также поломка мебели в
квартирах соседей. Подходя к квартире ¹ 34, Рыскаль
ощутил под ногами вибрацию, будто где-то рядом работал мощный
трансформатор. Майор глянул под ноги и увидел, что резиновый
коврик перед дверями Завадовских парит в воздухе сантиметрах в
десяти от пола, подобно маленькому ковру-самолету. Майору это
не понравилось. Он наступил на коврик ногой, и тот со шлепком
упал на каменный пол. Игорь Сергеевич нажал кнопку звонка.

Открыла Клара. При виде Рыскаля лицо ее сделалось
испуганным, она инстинктивно попыталась прикрыть дверь, но тут
же взяла себя в руки и растянула рот в улыбке.

-- Проходите, Игорь Сергеевич...

Майор зашел в прихожую. Дверь в спальню Завадовских была
притворена, оттуда исходил явственный низкий гул. Пальто и
плащи, висевшие на вешалке в прихожей, топорщились, будто были
заряжены электричеством.

-- Клара Семеновна, вы не забыли, что у нас заседание? --
спросил майор, косясь на задранные полы плащей.

-- Ну как можно, Игорь Сергеевич! Обязательно приду.

-- И захватите бумагу и авторучку. Я попрошу вас вести
протокол.

-- Да-да, конечно! Конечно! -- торопливо отвечала Клара.

-- А Валентин Борисович дома? -- спросил Рыскаль.

-- Да... То есть нет. Он занят... -- смешалась Клара.

-- Простите, мне необходимо с ним поговорить, --
решительно сказал майор и шагнул к двери, ведущей в спальню.

Клара дернулась, пытаясь загородить дорогу, но сразу же
обмякла, отступила.

-- Он там... Я к этому не причастна, Игорь Сергеевич,
поймите меня... -жалобно прошептала она.

Майор распахнул дверь.

В центре комнаты, на ковре, поджав под себя по-турецки
ноги и положив ладони на колени, сидели трое -- Валентин
Борисович Завадовский, баснописец Бурлыко и Инесса Ауриня. Они
сидели лицом друг к другу, причем их фигуры обозначали вершины
равностороннего треугольника. Мужчины были раздеты до пояса, на
Инессе была легкая свободная накидка, волосы свободно падали на
плечи. Все трое сидели с прикрытыми глазами, совершенно
неподвижно.

Все мелкие и крупные предметы, что находились в комнате,
-- трельяж с пуфиком, шкаф-стенка с телевизором, два кресла,
журнальный столик и огромная двуспальная кровать -- висели под
потолком, упираясь в него и слегка вибрируя. Майор поневоле
отшатнулся. Слишком нелеп был вид этой комнаты с тремя
неподвижными фигурами на пустом полу и колыхающимися над ними
предметами спального гарнитура.

-- Валентин Борисович! -- решившись, позвал Рыскаль.

Кооператор и бровью не повел, зато Инесса вздрогнула и
покосилась на Рыскаля, открыв глаза. И сразу же угол
двуспальной кровати угрожающе накренился, и она стала медленно,
но неотвратимо сползать вниз, словно катилась по наклонной
горке.

-- Держать! Держать! -- прошипел Завадовский, не размыкая
век.

Инесса зажмурилась и, собрав волю в кулак, восстановила
положение кровати.

-- Опускаем! Осторожнее! -- скомандовал Завадовский.

Мебель медленно поехала вниз, однако присутствие майора
явно мешало экспериментаторам, поэтому вещи приземлились
вразнобой, с перекосами и грохотом. На журнальный столик не
хватило внимания, и он буквально упал на пол, сломав тонкую
ножку.

Клара в ужасе прикрыла лицо руками.

Завадовский наконец открыл глаза, расслабился.

-- В чем дело, Игорь Сергеевич? -- тихо и недовольно
спросил он с видом крайней усталости.

-- Нет, я ничего... -- смутился майор. -- Но народ
жалуется.

-- Ах, народ? -- покачал головой Завадовский. -- А вы его
полномочный представитель?

Он не спеша поднялся на ноги и облачился в халат. Его
ассистенты сменили позы и занялись дыхательными упражнениями.

-- Знаете, Валентин Борисович, -- Рыскаль старался
говорить доброжелательно, -- по мне вы тут хоть на голове
ходите. Но людей беспокоить нельзя. У них тарелки в шкафах
летают.

-- Побочные эффекты, -- пожал плечами Завадовский.

-- Зачем это вам? Не понимаю я такого хобби.

-- Это не хобби, Игорь Сергеевич. Если хотите, это
общественный долг, -- несколько напыщенно произнес Завадовский.

-- Не понял... -- насторожился майор.

-- У вас свои методы, а у нас -- свои. Мы тоже хотим
помочь кооперативу. И поможем, будьте покойны! К Новому году
наш дом будет на старом месте, -- сказал кооператор.

-- Да вы что, рехнулись! -- вскричал Рыскаль. -- Мы тут
такую работу провели! И опять все рвать? Мы вам запретим!

-- Не имеете права, -- подала реплику Инесса.

-- А вот это мы посмотрим -- имеем право или нет, --
обозлился Рыскаль. -- Я вас предупредил, товарищи.

-- О'кей, -- сказал Бурлыко, явно издеваясь.

Рыскаль покинул квартиру с тяжелым сердцем. А ну как опять
придется перелетать? Что скажут в Управлении?.. Впрочем, что
ему теперь Управление? Душа болит, это гораздо важнее.

Вот уже неделя прошла, как Игорь Сергеевич Рыскаль подал
рапорт, в котором просил начальство освободить его от
обязанностей коменданта кооперативного дома на Безымянной улице
и уволить из органов милиции в связи с достижением им
пенсионного возраста. Рапорт был подписан, хотя и без
удовольствия. В разговоре с начальством Рыскаль выразил
убеждение, что такая мера, как назначение Управлением особого
коменданта на данный объект, более не является необходимой. В
кооперативе существует крепкое Правление, организован
семейно-подростковый клуб, начала действовать добровольная
народная дружина, работает литературное объединение. Доводы
веские, что и говорить, поэтому начальство решило: быть по
сему. Игорю Сергеевичу задали лишь один вопрос личного
свойства:

-- Вы сами собираетесь переезжать из дома, Игорь
Сергеевич?

-- Нет, -- ответил Рыскаль.

В этом его ответе и крылась разгадка внезапного и, как
многим показалось в Управлении, поспешного решения Игоря
Сергеевича. Связывали рапорт с обидой, усталостью, бессилием,
неудобствами жилья -- только не с тем, что руководило Рыскалем
на самом деле. А руководило им искреннее и хорошо обдуманное
желание дать кооперативу гражданское правление, избавить от
опеки со стороны органов милиции. После длительных раздумий
Игорь Сергеевич пришел к выводу, что этот шаг на пути
преобразования вверенного ему объекта в дом коммунистического
быта является совершенно необходимым.

Рыскаль понял, что кооперативу надо предоставить
самоуправление на демократической основе, тогда, может статься,
исчезнут те зловещие явления злоупотреблений, пассивности и
прямого хулиганства, что обнаружились в нем за последние
полтора месяца. И он решил пожертвовать своей должностью и
окладом, постановив, однако, что останется членом кооператива и
будет бороться за коммунистический быт.

Прошедшие несколько месяцев основательно изменили взгляды
майора на руководимых им граждан и вообще на способы
руководства, когда имеешь дело с коллективом. Если раньше
сограждане, шествующие куда-нибудь плотной толпою -- будь то
футбольное состязание или похороны популярного артиста, --
воспринимались как безликая масса, сплошной поток, к которому
можно было применять законы физики для жидкостей и газов, то
теперь каждый член кооператива, шагающий под его руководством к
здоровому быту, имел свое лицо и характер, требовал
индивидуального внимания.

Майор обнаружил, что излюбленные им когда-то заграждения,
барьеры, турникеты и указательные знаки, которые исправно
работали применительно к толпе, в кооперативе потеряли свою
действенность, порождая лишь пассивность и безволие. На первых
порах еще куда ни шло: четкие приказы майора, военная
дисциплина и твердость решений помогли преодолеть ужасные
последствия перелета, но лишь только кооператоры получили
мало-мальски сносные условия для житья, как тут же расползлись
по своим квартирам, стали уклоняться от постановлений,
игнорировать приказы, а сам майор Рыскаль превратился в
постоянную мишень для анекдотов и шуток не совсем приятного
свойства.

Майор не мог забыть анонимный подарок, обнаруженный им
однажды на рабочем столе в штабе. Это был кубик Рубика, все
элементы которого имели одинаковые красные нашлепки -- куда ни
вращай, никаких перемен! Намек был более чем прозрачен.
Дарственная надпись на одной из граней гласила с издевательской
почтительностью: "Игорю Сергеевичу с любовью от учащихся
кооператива ,,Воздухоплаватель" для решения интеллектуальных
задач".

Майор кубик не выбросил, с тяжестью на душе спрятал в
сейф.

Очень докучали меры по предупреждению разглашения:
доставка почты с улицы Кооперации, куда по-прежнему приходила
корреспонденция кооператива, разговоры с кооператорами по
поводу приехавших родственников и знакомых, постоянные устные
напоминания о необходимости хранить тайну, взятие подписок.
Меры эти, представлявшиеся разумными в первые дни после
перелета, ныне утратили свою актуальность, но инструкция
продолжала действовать, а Рыскаль, скрепя сердце, продолжал ее
выполнять. Давно уже затихли разговоры в городе о странном
происшествии, горожане занялись другими слухами и делами, но
майор по-прежнему вынужден был проявлять бдительность, впрочем,
не приводящую к результатам. Далеко не все кооператоры обращали
внимание на предостережения майора; многие давно уже под
большим секретом или без оного разболтали о случившемся
родственникам и приятелям, убедившись, что утечка информации не
привела к разрушению основ. Неудивительно, что в этих условиях
постоянная бдительность Рыскаля вызывала неудовольствие и
насмешки. Баснописец Бурлыко, имевший зуб на майора со времен
знаменитого банкета, пустил по кооперативу каламбур, назвав
тщательно оберегаемую тайну "секретом Милишинеля". Рыскаль
каламбура не понял, пока не растолковал Файнштейн: ассоциация с
"секретом Полишинеля", Игорь Сергеевич, и намек на ваши
милицейские погоны. Впрочем, каламбур большого успеха не имел,
ввиду необразованности кооператоров. Более всего Игоря
Сергеевича поражала безынициативность и какая-то тупая
школярская покорность большинства кооператоров. Если можно
уклониться -- с удовольствием, ежели нельзя -- что поделаешь,
придется подчиниться, но без малейшего проблеска мысли, без
любви и творческой жилки. Люди выходили на субботники, являлись
на собрания, отбывали положенное -- минута в минуту -- и вяло
расползались по домам. Словом, вели себя в точности так же, как
толпа во время массовых скоплений, управляемая барьерами и
живыми цепями. Однако то, что когда-то нравилось Рыскалю, здесь
стало удручать. Покорность толпы радовала, покорность же
коллектива приводила в уныние. Обдумывая причины этого явления,
Игорь Сергеевич пришел к выводу, что его подопечные привыкли
ждать готовенького, надеясь на чужого дядю (в данном случае, на
него), лишены ответственности и проч. -то есть стал думать о
кооператорах, как о детях, слишком опекаемых заботливыми
родителями и потому растущих оболтусами. Игорь Сергеевич, и
вправду, относился к кооператорам по-отечески, любил их,
заботился, хотя и обижался по временам, ощущая недостаточное
понимание его забот. Кооператив стал кровным делом Рыскаля,
потому он и смог принять трудное решение. Посоветовался он, как
всегда, только с Клавой. Жена выслушала его с покорностью -не с
той безразличной, что огорчала Рыскаля в кооператорах, а с
покорностью любви и преданности. Раз тебе надо -- значит, надо.
Какие могут быть разговоры.

-- Но останемся жить здесь, Клава, -- сказал Рыскаль.

-- Я понимаю, Игореша. Хорошо бы только поменяться повыше.
Есть же пустые наверху, -- робко попросила она. -- А здесь
Правление останется.

Рыскаль помолчал. Клава поняла, что он не хочет бросать
даже малейшей тени на свое решение.

-- Вообще, можно и здесь. В штабе спальню устроим, а эту
комнату под гостиную,
-- рассудила Клава.

Игорь Сергеевич по-прежнему хранил насупленное молчание.

-- Хочешь штаб оставить? -- вздохнув, догадалась она.

-- Хочу, -- кивнул майор.

-- Зачем он тебе? Без должности? Пускай Светозар Петрович
суетится. Он председатель...

-- Надо так, Клава. Поглядим, как оно будет.

Рыскаль не хотел признаваться даже жене, что, отказываясь
от официальной должности милицейского начальника кооператива,
он лелеет в мыслях остаться его главой. Несмотря на разброд
среди кооператоров, многочисленные отъезды, пьянство в
притонах, он никак не мог отказаться от мечты об устройстве
порядка и воцарении счастья в кооперативе. Он желал быть
избранным демократично, чтобы его решения перестали
восприниматься массой как милицейские меры, чтобы люди,
наконец, поняли, что движет им не служебное рвение, а искренняя
вера в них же самих.

К чести Игоря Сергеевича, следует сказать, что он не
пытался разжалобить членов Правления и никак не намекал им на
свое сокровенное желание, а вынес вопрос на заседание
расширенного состава, уже имея в кармане пенсионные документы.

В своей всегдашней манере, делово и буднично, ровным
глуховатым голосом Рыскаль объявил, что отныне он перестает
быть должностным лицом и становится рядовым кооператором, для
чего необходимо выполнить соответствующие формальности.

Сообщение майора было как гром среди ясного неба. Все
вдруг почувствовали, что рухнула опора -- нечто похожее на
отрыв дома от фундамента, -- и принялись бурно выражать
чувства.

-- Как вы могли не посоветоваться с нами, Игорь
Сергеевич?! -- возмущенно воскликнула Светозара Петровна.

-- Зачем же так... -- растерянно пробормотал Светик.

-- Дисциплина упадет, я вас предупреждаю, -- заявил
Файнштейн.

-- А канализация? Кто нам канализацию доделает?! --
напирал Серенков.

-- Товарищи, решение принято. От должности я освобожден.
Давайте думать о будущем, -- сказал Рыскаль.

Все на минуту притихли, прикидывая варианты.

-- Товарищи, а как же быть со служебной площадью? Я имею в
виду квартиру Правления, -- вкрадчиво вступила Клара Семеновна.

Головы повернулись к ней. Вопрос показался актуальным.

-- Мы вас не гоним, Игорь Сергеевич, -- зарделась
Завадовская. -- Но поймите сами...

-- Помещение штаба останется за Правлением, -- стараясь не
выдать волнения, произнес Рыскаль.

-- В вашей квартире?! Но... вы же не член Правления!
-мягко, с сочувствием нанес укол Файнштейн.

В штабе наступила неловкая тишина. Члены Правления
избегали смотреть на майора. Игорю Сергеевичу стало горько. Он
сидел под портретом Дзержинского, поглаживая свое "воронье
крыло", и мысли о людской неблагодарности невольно
закрадывались ему в душу. Томительную паузу прервал Ментихин.

-- Я думаю, мы можем себе позволить... э-э... расширить
состав Правления. Кооптируем в него еще двух человек, скажем,
Игоря Сергеевича и Спиридонова. Ему давно пора быть с ними как
воспитателю молодежи.

-- Правильно! -- воскликнула Светозара Петровна.

-- Вы согласны, Игорь Сергеевич? -- обратился Ментихин к
майору.

Игорь Сергеевич молча кивнул. Комок обиды застрял в груди.

-- Вот и прекрасно, товарищи! -- просияла Светозара
Петровна.
-- Штаб остается за нами, введем график дежурств, чтобы не
обременять товарища Рыскаля...

-- Ну, вы даете... -- изумленно и тихо протянула Вера
Малинина, дотоле молча сидевшая в углу. -- Выходит, здрасьте --
до свиданья, товарищ майор? Не по-людски!

-- Что вы предлагаете? -- тут же возник Файнштейн.

-- Ничего не предлагаю. Для нас-то что изменилось?
Должность упразднили? -начала горячиться Вера. -- Так они ее у
себя в милиции упразднили. А мы оставим! Кто нас из дерьма
вытащил? Забыли?

-- Но у нас есть председатель Правления, -- Завадовская
указала на Ментихина. -- Кем же будет Игорь Сергеевич?

-- Кем был, тем и будет! -- отрезала Вера. -- Хозяином!

-- Ну, это не формулировка... -- протянул Файнштейн.

-- Товарищи, я ставлю вопрос на голосование, -поспешно
произнес Светозар Петрович. -- Кто за то, чтобы кооптировать в
состав Правления товарищей Рыскаля и Спиридонова?

Все, кроме Веры и майора, подняли руки.

-- Кто против?

-- Я против! -- Вера встала. -- Я на общее собрание вопрос
вынесу! Рыскаль должен быть главным! Называйте его должность
как хотите. Пускай председателем будет. Вот и все.

-- Несерьезно, Верочка, -- обернулась к ней Ментихина. --
Общее собрание у нас по плану только после Нового года...

-- Тогда проведем опрос жильцов, -- не сдавалась Вера.

-- Вы хотите сказать -- референдум? -- тонко поправил
Файнштейн.

-- Не надо, товарищи... -- поморщился Рыскаль.

-- А чего? Давайте опрос! -- оживился Серенков.
-Голосовать надо, -- твердо сказала Вера.

-- Ну что ж... -- Ментихин всем своим видом показал, что
бессилен бороться с формализмом. -- Давайте проголосуем. Кто за
то, чтобы провести среди членов кооператива опрос о... о чем
бишь? Как сформулировать?

-- О переизбрании председателя Правления. И выставить две
кандидатуры -- вас и Рыскаля, -- спокойно сформулировала Вера.

-- Что ж... Пусть так... -- упавшим голосом произнес
Ментихин.

-- Голосуют только члены Правления, -- предупредила Вера,
заметив блеск в глазах Клары Семеновны.

Ментихин лишь воздел глаза к потолку. Вера и Серенков
подняли руки.

-- Кто против?

Поднялось тоже две руки -- Ментихиной и Файнштейна. Игорь
Сергеевич и Светозар Петрович, естественно, от голосования
воздержались.

-- Как видите, голоса разделились. Что будем делать? --