Житинский Александр. Потерянный дом или Разговоры с Милордом. Части 3,4

сильнее билось его сердце, тем более ненужной оказывалась
подготовка к встрече. Едва показалась крытая шифером крыша,
торчавшая из виноградника, он принялся выискивать там, под
сенью лоз, фигурку сына. Во дворе было пусто, только из-за
дома, где находилась летняя кухня, доносились звуки: там, по
всей видимости, мыли посуду. Демилле отворил калитку, поднялся
на две бетонные ступеньки и пошел к дому по выложенной плитками
дорожке. Не успел он сделать двух шагов, как из дверей особняка
выплыла массивная фигура Серафимы Яковлевны в цветастом
сарафане. Теща приложила ладонь ко лбу козырьком, вглядываясь в
гостя.

-- Любимый зять пожаловал! Вот так радость! -- воскликнула
она громко, чтобы было слышно окрест, и двинулась к нему
вперевалку, расставив красные окорока рук.

Для торжественной встречи не хватало зрителей, поэтому
Серафима не особенно спешила. Но вот появились и зрители в виде
вынырнувших вдруг в соседних дворах по обе стороны особняка
улыбающихся лиц соседей. Публика была на месте, можно было
начинать.

Теща подошла к Евгению Викторовичу и трижды облобызалась с
ним, отчего он сразу начал страдать.

-- Подставляй макушку! -- провозгласила Серафима,
выказывая тем наивысшую форму любви, ибо с таким возгласом
обращалась обычно к внуку. Демилле, страдая еще больше, склонил
голову, и теща, обхватив его уши, с силою чмокнула зятя в темя.

Когда-то подобные изъявления любви могли ввести Евгения
Викторовича в заблуждение, но давно, давно это было! Вот уже
лет десять взаимная антипатия тещи и зятя не вызывала никаких
сомнений и была известна всей Северной стороне. Тем сильнее
раздражало Евгения Викторовича это фарисейство.

-- А где же мои зайцы? Где доча? Где Егор? -- произнесла
теща, и Демилле мгновенно сообразил, что Ирины и Егорки в
Севастополе нет. Мало того, родители наверняка не в курсе
произошедших в Ленинграде событий. На этот маловероятный, как
ему представлялось, случай у него был уже ответ, своего рода
домашняя заготовка.

-- Я один, -- развел руками Демилле, изображая вздохом
уныние. -Служебная командировка.

-- Надолго?

-- Как сложится, -- уклончиво отвечал он. -- Авторский
надзор, такая вещь...

-- Сейчас варениками накормлю. Годится? -- теща пошла к
летней кухне, Демилле двинулся в кильватере.

Публика рассеялась, довольная увиденным и заряженная этой
сценой на долгие разговоры.

Евгений Викторович был не на шутку расстроен. Мало того,
что он не нашел здесь семью, он еще и ошибся в расчетах и
потому чувствовал себя, как шахматист, сдавший партию. Он был
уверен, что Ирина здесь, -- и вот поди же! Где же она в таком
случае? Неужели обманула Любашу, сказав, что едет отдыхать?
Нет, на нее не похоже, она никогда не врет. Что делать ему в
такой ситуации?

Следовало немного обождать и осмотреться. Может быть,
что-нибудь известно Лиле -- с нею Ирина всегда делилась... Тут
кстати выбежала из-за дома Лиля в кухонном переднике, на ходу
вытирая об него мокрые руки. Она вскрикнула: "Женя!" -- и
обняла его. Евгению Викторовичу на мгновение полегчало: Лиля,
искренняя душа, обрадовалась ему по-настоящему.

-- А Иришка? Егорка?.. Ну, да... ну, да... ты один...
ничего... вот поговорим! наговоримся. -- Она сияла, будто
солнышко встретила из-за тучи.

Лиля заметно постарела, голова была почти совсем седой;
гладкая прическа на пробор еще больше старила ее. Демилле не
видел молодой Лили, той бесстрашной и влюбленной в своего
Спицына, летевшей, словно на крыльях, к гибели. Когда он
впервые увидел ее перед своей женитьбой, крылышки уже были
обломаны, но еще оставалась молодость. Сейчас ушла и она.

Они обогнули дом и оказались у входа в кухню, где под
широким полотняным навесом стоял длинный деревянный стол, на
котором красовалось блюдо вареников с вишнями. Теща ставила на
стол тарелки, вытащила откуда-то бутыль собственного домашнего
вина.

-- Заяц, ты где? -- раздался голос Михаила Лукича, и сам
он вышел из задних дверей дома, одетый в одни шорты.

-- Здесь я, заяц, -- откликнулась Серафима Яковлевна. --
Погляди, кто приехал!

Михаил Лукич основательно расцеловался с зятем.

Родители Ирины с молодости называли друг друга "зайцами",
иной раз этой кличкой награждались дочери и внук, перепадало
даже и Демилле, но в исключительных случаях. Вероятно, в
молодости это было более уместно, но сейчас трудно было
представить что-либо более далекое от зайца, чем Серафима
Яковлевна. Тем не менее глаза Михаила Лукича неизменно
вспыхивали любовью, когда он обращался к жене с ласковым
прозвищем.

-- Ну, рассказывай, Женя, рассказывай! -- поторапливала
Лиля, когда Демилле уселся за стол, скинув пиджак, и выпил с
тестем вина.

-- Дай поесть человеку, -- оборвала мать.

-- Ну что рассказывать... -- степенно начал Демилле (он
всегда не нравился себе здесь, ибо против воли постоянно играл
какую-то роль; сейчас -- роль солидного мужчины, мужа). -- Все,
в общем, по-старому... Работаем. Живем хорошо... -- а в голове
опять же против воли нарисовалась та жуткая ночная картина с
пылающими газовыми факелами и темной громадой фундамента с
зиявшими щелями подвалов. -- Ириша работу поменяла. Она вам
писала или нет? -- задал он наводящий вопрос.

-- Как же матери не написать. Мать -- самый родной
человек, -- изрекла Серафима Яковлевна, доведя до зубовного
скрежета Евгения Викторовича, прекрасно знавшего об отношениях
матери и дочерей.

-- Когда ж письмо было, заяц? Да недели две, -- сказал
Михаил Лукич.

Серафима кивком подтвердила.

"Посмотреть бы это письмо", -- подумал между строк Демилле
и продолжал живописать картину счастливой семейной жизни.
Михаил Лукич слушал удовлетворенно -- именно так и должна
складываться жизнь! -он любил порядок. Теща кивала
снисходительно: она не верила в чужое счастье, признавая лишь
то, что рождалось благодаря ее деятельности. Лиля,
примостившаяся на дальнем краю стола, сначала слушала с
жадностыо, даже румянцем покрылась от возбуждения, но довольно
скоро взгляд ее потух, она отвела глаза, румянец исчез со щек.
Воспользовавшись паузой во вдохновенном вранье Евгения
Викторовича, она выскользнула из-за стола как бы по делу и
скрылась.

После завтрака теща провела Демилле по саду и дому,
демонстрируя новшества, появившиеся за два года со времени их
последнего приезда. Среди прочих была финская баня с бетонным
небольшим бассейном перед нею; впрочем, вода в бассейне
отсутствовала, а вместо нее навалена была всякая хозяйственная
рухлядь. В углу сада, в больших ящиках, обтянутых проволочной
сеткой, жили кролики. Участок был устроен следующим образом:
фасадная часть перед домом, выходившая на улицу, отдана была
под виноградник, расположившийся в двух метрах над землей на
деревянных рейках и покрывавший переднюю часть участка сплошным
зеленым навесом; позади двухэтажного каменного беленого дома
находился сад с персиковыми, грушевыми и сливовыми деревьями
Тут же по бокам расположились хозяйственные постройки,
крольчатник, новая баня и старый душ с приспособленным наверху
и окрашенным в черный цвет бензобаком гидросамолета. Обитая
цинком дверь вела в погреб.

Серафима Яковлевна провела Демилле во второй этаж, где
обычно он жил с семьей в летние приезды. Здесь ничего не
изменилось. Теща, тяжело переваливаясь и скрипя ступеньками,
спустилась вниз и вскоре вернулась со стопкой крахмального
белья. Белье было слабостью Серафимы, она его лелеяла,
прачечных не признавала, стирала и гладила всегда сама,
развешивая после стирки в саду.

Демилле остался один, уселся в кресло, ноги положил на
стул. "Все-таки надо отдать ей должное, -- размягченно подумал
он о теще. -- Если бы не ее фанаберия, цены бы ей не было!"

Эти мысли были прерваны Лилей, поднимавшейся к нему по
лесенке.

-- Женя, к тебе можно? -- спросила она, появляясь с
каким-то конвертом в руках. Демилле поразился перемене,
произошедшей с Лилей за час. Взгляд был потухший, безвольный,
щеки словно ввалились; теперь во всем облике ее проступали
болезненность и вялость. Она уселась на стул, с которого
Демилле поспешно убрал ноги, и положила надорванные конверты
перед Евгением Викторовичем на столик.

-- Вот, прочти, -- сказала она.

Демилле взял в руки письма. Их было три. Он сразу узнал
почерк Ирины и первым делом проверил даты по штемпелю. Первое
письмо датировано было концом апреля, второе написано в
середине мая, а третье -- в самом конце июня, около двух недель
назад. Обратный адрес на всех трех был старый: ул. Кооперации,
д. 11, кв.
287. По ободочку штемпелей Евгению Викторовичу удалось прочитать:
"Петроградский узел связи". Впрочем, это ничего не значит -- где-то там
Ирина теперь работает. Какой же он идиот! Не удосужился узнать хотя бы место ее
работы. Знал лишь, что раньше ездила к Финляндскому вокзалу, а в
марте стала ездить на Петроградскую.

С волнением вынул он последнее письмо из конверта и
принялся читать. Лиля выжидающе смотрела на него. Письмо было
всем: "Здравствуйте, мама, папа и Лиля!" Далее шли обычные
домашние новости, в основном, про Егорку -- что он читает и
мастерит, немного о своей новой службе ("сижу у закрытого
решеткой окна и переписываю продуктовые счета"), совсем коротко
о Евгении Викторовиче ("у Жени все в порядке") -- Демилле даже
крутанул головой -- в порядке! -- письмо было написано в те
дни, когда он с покойным Аркашей ночами слонялся по котельным.
Остальные два письма почти не отличались от первого. В том, что
было написано в мае, говорилось о нем -- "у Жени много работы,
приходит домой поздно", а в апрельском, отосланном через неделю
после перелета дома, сказано: "Женя уехал в командировку, сидим
одни". Это хоть чуть-чуть было похоже на правду.

В сущности, во всех трех письмах была та же обтекаемая и
утешительная ложь, которую он только что преподнес
родственникам. Но почему тогда Лиля принесла ему эти письма? Он
взглянул на нее.

-- Женя, что у вас произошло? -- спросила она тихо.

-- Ну, что ты, Лилъ! -- бодро произнес он, называя ее так,
как когда-то, в первые годы их брака с Ириной, было принято у
них. Поводом была французская фамилия Евгения Викторовича,
тогда они все называли друг друга с шутливой подчеркнутой
галантностью -- Эжен, Лили, Ирэн -- им это очень нравилось.

-- Я чувствую. Расскажи мне...

-- Да все в порядке! Иришка же пишет. Вот... -- он указал
на письма.

-- Не обманывайте меня. Зачем вам меня обманывать? Вы же с
нею не вместе. Я знаю.

-- Откуда ты можешь знать?

-- Я чувствую, -- повторила Лиля.

Евгений Викторович нахмурился. Рассказывать или нет? С
одной стороны, секретов у них от Лили не существовало, несмотря
на то, что виделись не каждый год. Но с другой -- как она это
воспримет?

-- В общем, ты права... Мы разошлись... -- нехотя
признался он.

-- Нет-нет. Это не так, -- быстро сказала она. --
Разойтись вы не могли. Неужели несчастье?

-- Да. Несчастье, -- решился он, в первый раз называя этим
словом то, что случилось. -- Несчастье, -- повторил уже
уверенно.

-- Господи... -- прошептала она.

-- Не волнуйся, все живы-здоровы, -- опять указал он на
письма. -- Формально все нормально, -- вспомнил он услышанную
где-то поговорку.

Она терпеливо ждала.

Демилле закурил, поднялся с кресла, подошел к окну. Поверх
крыш и садов виден был кусочек бухты со стоящими на рейде
военными судами. Раскаленный воздух колебался за окном, но в
комнате было прохладно. Он распахнул окно. Его обдало теплом.

-- Будет жарко, -- сказала Лиля.

-- В общем, так... Ты только не переживай и постарайся
понять. История фантастическая... Поверь, что такое бывает...

И он, в который уже раз, рассказал историю улетевшего
дома, причем заметил про себя, что в его рассказе появились уже
постоянные детали, казавшиеся ему наиболее удачными -- те же
факелы в ночи, и мигалки милицейских машин, и труба, в которой
он стоял скрюченный, и аккуратно сложенные вещи в чемодане,
принесенном Ириной в дом Анастасии Федоровны.

Лиля слушала, не шелохнувшись, ее лицо снова покрывалось
румянцем. Когда Демилле закончил, рассказав напоследок о том,
что видел, кажется, Ирину белой ночью на противоположном
берегу, и о разговоре ее с Любашей, он заметил, что Лиля мелко
дрожит.

-- Не слабо, верно? -- попытался улыбнуться он. --
Клянусь, все так... Что с тобой, Лиля?!

Она несколько раз судорожно хватила ртом воздух, всхлипнув
при этом, глаза ее остекленели, и вдруг Лилю стало колотить.
Она билась всем телом, точно рыба, выброшенная на берег.
Демилле подбежал к ней, схватил за плечи... будто взялся за
провод под напряжением. Лиля выгибалась, ее трясло, дергающейся
рукою она пыталась вытащить что-то из кармана передника.
Демилле помог ей. Там оказалась пачечка таблеток. Он понял, что
она хочет выпить лекарство, кубарем скатился по лесенке за
водой и мигом принес стакан. Он помог Лиле развернуть пачечку и
запить две таблетки водой. Дрожь не проходила. Демилле поднял
Лилю на руки -- она была легкая, сухая -- и перенес на кровать.
Укрыв ее одеялом, он уселся рядом, ожидая. Дрожь становилась
крупнее, реже... превратилась в конвульсии, стала затихать...

-- Господи... -- наконец прошептала она. -- Только бы мать
не узнала!

-- Это конечно... Хотя, я думаю, Серафима Яковлевна
-единственный человек, который мог бы вернуть дом на прежнее
место, -- невесело пошутил Демилле.

-- Женя, что же теперь будет? Почему ты ей не написал?

-- Куда? -- удивился Демилле. -- Адреса же я не знаю.

-- Пиши по старому адресу. Письма доходят. Я же писала
Ирише, она получила...

Вот так номер! Евгений Викторович остолбенел. Эта простая
мысль не приходила ему в голову. Действительно, как он не
обратил внимания! Во втором письме жены черным по белому было
написано: "Получила от вас весточку. Рада, что все у вас
хорошо"
-- это в мае месяце, когда дом уже несколько недель находился на
новом месте! Он взволновался, вскочил, зашагал по
комнате. Потеряно три месяца! Столько волнений, неудобств, скитаний
-- и все из-за того, что он не догадался написать письмо, объясниться,
покаяться...

-- Честное слово, никак не мог предположить... --
пробормотал он.

Как только Лиля ушла, он сел за письмо. В комнате стало
жарко от открытого окна, и Евгений Викторович разделся до
трусов. Посидев с шариковой ручкой над чистой страницей и
написав: "Ириша!" -- он спустился вниз и выпил домашнего кваса.
Посидел еще пять минут и снова спустился к Лиле за конвертом.
По пути ему встретилась тетка Лида -- седая обрюзгшая старуха,
в вечных войлочных пинетках. Она его не узнала, прошла мимо,
что-то бормоча. Демилле взял авиаконверт и вернулся наверх.

Письмо не писалось. Требовались какие-то объяснения -- но
какие, он не знал. Он не мог найти в памяти момент, начиная с
которого все пошло наперекосяк. Он начинал, комкал бумагу,
начинал снова... Наконец решил написать коротко: "Я в
Севастополе, приезжай". Тогда достаточно телеграммы. Если
доходят письма, то телеграммы -- и подавно. Правда, Ирина могла
действительно уехать в отпуск. Ну что ж, проверим!

Демилле оделся и пошел на почту. Там он составил короткую
телеграмму: "Ириша я Севастополе Лиля волнуется твоем приезде
ответь до востребования Женя" и отправил ее "молнией" с
оплаченным ответом. После этого пошел на рынок и накупил
овощей, которые и принес теще. По пути радовался хитрости: как
ловко он ввернул в телеграмму "Лиля волнуется"! Он прекрасно
знал, что Ирина не сможет не ответить -- не ему, так сестре. И
ответ до востребования хорошо придумал! Незачем зря беспокоить
тещу телеграммами, она и так достаточно подозрительна по
натуре.

Однако следовало играть роль командированного. Уже на
следующее утро, якобы собираясь на объект, он с неудовольствием
подумал, что давно не жил естественной жизнью; уже, пожалуй, и
не помнит, каким он был на самом деле -- добрым? открытым?
простодушным? наивным? Все время приходилось хитрить, выдавать
себя за кого-то другого
-- то за гордеца, обиженного на жену, то за субъекта, преследуемого
властями. Теперь вот -- за командированного мужа,
испытывающего тоску по семье.

Он положил в портфель плавки и ушел на Учкуевский пляж,
находившийся километрах в трех. Там было относительно безлюдно.
Демилле переоделся и растянулся на песке, наблюдая за
отдыхающими.

Он заметил невдалеке странную фигуру, ковыляющую по пляжу
от одной группы отдыхающих к другой. Худой бородатый человек в
плавках и рубахе навыпуск, прихрамывая, нес под мышкой штатив
фотоаппарата, а сам аппарат болтался на длинном ремешке у него
на груди. Через некоторое время бородатый подошел к Евгению
Викторовичу.

-- Запечатлеться не желаете на память? -- спросил он без
особой надежды, но Демилле неожиданно согласился. Хоть какое-то
развлечение.

Фотограф щелкнул его на фоне моря, потом на фоне крутого
обрыва, тянувшегося вдоль берега на некотором удалении от
пляжа.

Они разговорились. Фотографа звали Вениамином, на вид он
был чуть старше Демилле. Осмотревшись вокруг и убедившись, что
с работой сегодня плохо, Вениамин присел на песке рядом с
Евгением Викторовичем. После нескольких вступительных фраз о
том о сем Демилле обмолвился, что остановился на Северной
стороне.

-- У меня здесь теща живет. Может, слыхали? Серафима
Яковлевна...

-- Серафима -- гордость Крыма. Как не слыхать... --
отозвался фотограф, и едва заметная усмешка мелькнула в его
бороде. -- Теща у вас
-- женщина знаменитая. Вам-то лучше знать... Хотя, если наезжаете нечасто,
может, что и пропустили из ее деяний. Деяния у нас каждый месяц. Особенно,
когда она на пенсию ушла...

Демилле знал эту историю, под большим секретом
рассказанную Лилей еще в прошлый приезд. Серафиму выпроводили
на пенсию в шестьдесят лет, устроив очередной юбилей и осыпав
подарками. На этот раз обошлось без ордена -- должность все же
не та и от центра далеко. Но в подарках преобладали вещи
пенсионного характера, предназначенные для заслуженного отдыха:
шезлонг, хозяйственная сумка на колесиках, самовар, махровые
полотенца. Даже моряки-черноморцы вместо традиционного сувенира
в виде модели крейсера или подлодки с выгравированной надписью
подарили кухонный набор -кастрюльки, ложечки, вилочки...
Серафима, когда привезла подарки домой, была мрачнее тучи. Она
поняла намек.

Попытки выпроводить ее на пенсию начались, как только она
достигла пятидесяти пяти лет. Слишком крупна была ее фигура для
сравнительно небольшого института, где она трудилась, слишком
обширны замыслы, слишком заметны мероприятия. Например,
Серафима сумела заполучить для своих нужд списанный тральщик и
наряду с научной деятельностью на его борту использовала судно
для коллективных прогулок, выращивала там рассаду для огорода,
иногда и стирку устраивала на тральщике (Михаил Лукич в шлюпке
доставлял стиральную машину) -- очень удобно было сушить белье,
бороздя под ветром просторы Черного моря; тральщик, увешанный
простынями и наволочками, приобретал фантастический вид и
получил даже прозвище "Летучего голландца".

Говорили также, что Серафима, будучи несколько лет
депутатом горсовета, носилась с идеей строительства
метрополитена, долженствовавшего связать Северную сторону с
центром и проложенного в полой бетонной трубе по дну бухты.
Очевидно, слух этот был сильно преувеличен, но соответствовал
масштабу Серафимы.

Новый директор института, из молодых, чувствовал себя
крайне неуютно в соседстве с такой сотрудницей. Поэтому, когда
после юбилея Серафима явилась к нему и прямо спросила, следует
ли понимать подарки как приглашение на пенсию, пряча глаза,
ответил утвердительно. Это была его роковая ошибка.

-- Института такого теперь нет. Она стерла его с лица
Земли, -- сказал Вениамин, блаженно улыбаясь. -- Там сейчас
нотариальная контора.

-- Каким образом?

-- Сначала она распустила слух, что директор --
гомосексуалист, -- фотограф уже понял, что зять не в восторге
от тещи, а потому выкладывал все как есть. -- Знаете, такие
слухи труднее всего опровергнуть. Никто прямо не говорит...
Директор бежал, Серафима напустила на институт три комиссии по
письмам трудящихся, и все! Финита ля комедия!

Вениамин все больше нравился Демилле. Они побрели к
далекой закусочной по пляжу, а там выпили по стакану сухого
вина. Вениамин начал рассказывать про "деяния".

Первым деянием Серафимы на пенсии стала кампания по борьбе
с аморальностью. Теща взяла под свое начало добровольную
народную дружину и каждый вечер, возглавляя группу пенсионеров
с красными повязками, прочесывала скверы и бульвары Северной
стороны. Зазевавшиеся матросики, коротавшие увольнения на
скамейках со своими подружками в темных уголках, извлекались на
свет божий и сдавались патрулю. Девицы подвергались публичному
осуждению с сообщением на работу. Очень скоро район очистился
от сомнительных парочек, и Серафима начала второе свое деяние
-- кампанию по борьбе с курением.

Чистота нравов насаждалась последовательно. Курить,
конечно, не перестали, но стали делать это скрытно, опасаясь
штрафа. Естественно было после такой подготовки взяться за
главный бич общества -- алкоголизм.

-- Тут уж даже я участвовал, -- сказал Вениамин, цедя
сухое вино. -- Помогал оформлять стенды. Фотографировал
алкоголиков. У меня прекрасная коллекция подобралась... Но пока
искореняли пьянство, снова выросла аморальность, возродилось
курение. Начали сначала. Про мелкие кампании я не говорю.
Проверяли рынок, репертуар на танцплощадках... Это все
семечки...

Опытный глаз Вениамина определил, что пора выходить на
заработки. Он поблагодарил Демилле и отправился туда, где
раскинулись на песке тела отдыхающих. Демилле в плавках и с
портфелем в руках побрел куда глаза глядят, пока не пристроился
в тени чахлого деревца.

На следующий день он наведался на почту справиться о
телеграмме; потом повторил визит. На третий раз понял:
телеграммы от Ирины не будет.

Дни сначала тянулись, потом побежали один за одним,
похожие друг на друга, как тещины вареники, которыми она
неизменно потчевала зятя: с вишнями, с творогом, с абрикосами.
Пару раз он встречался с Вениамином за бутылкой сухого вина в
той же закусочной, причем узнал несколько новых историй про
Серафиму и даже про себя с Ириной. Фотограф проникся к Евгению
Викторовичу полным доверием и на третий раз решился рассказать
о том, что известно общественности о родственниках Серафимы,
опять-таки с ее слов.

Переполняясь сначала изумлением, а потом негодованием,
Демилле слушал из уст практически незнакомого ему человека
историю своей женитьбы, искаженную до неузнаваемости. Он узнал
о том, что добился Ирины хитростью, обманув доверчивую девушку,
и не женился бы на ней, если бы теща сама не привела его в
загс; что он бездельник, пьяница и потаскун (отчасти верные, но
очень уж гиперболические определения); что Ирина проклинает тот
день, когда вышла за него замуж; что он диссидент, да-да! -- и
что он, наконец, спит и видит, когда станет хозяином особняка
на Северной стороне после смерти тещи и тестя. Вениамин излагал
это, сардонически улыбаясь.

-- Будете опровергать? -- спросил он.

-- Попробуй опровергни! -- Демилле нервно рассмеялся.

По словам Вениамина, сведения, сообщенные им о Демилле,
знал каждый второй житель Северной стороны. Фотограф советовал
выбросить все из головы, поскольку бороться с инсинуациями не
представлялосъ возможным.

И Лилина история, оказывается, была известна, правда,
вывернутая наизнанку. В частности, переезд семьи в Севастополь
трактовался как единственная мера по спасению чести дочери.
Убивши любовь и ребенка, мать спасала Лилину честь! Каково?
Слушая фотографа за бутылкой вина, Демилле шепотом матерился.

-- Вы не думайте. Некоторые люди Серафиме Яковлевне не
верят,
-- успокаивал Вениамин.

-- Некоторые! А большинство?

-- А что вам большинство? Вы же тоже из "некоторых".

Это тонкое замечание фотографа заставило их выпить еще
одну бутылку. Здесь Демилле дал промашку, ибо бдительное
антиалкогольное око Серафимы мигом засекло, что зять слегка под
мухой, когда Евгений Викторович вернулся домой. Это послужило
сигналом к наступлению.

Через пару дней Демилле стал ощущать внимание соседей и
незнакомых людей. Его провожали взглядами, перешептывались.
Однажды удалось расслышать: "Бесстыжие глаза..." Демилле
нервничал. Серафима Яковлевна по-прежнему кормила варениками и
расточала гостеприимство, особенно на людях.

Лиля разъяснила ситуацию в одной из вечерних бесед,
которым они предавались наверху, в гостевой комнате, когда
прохлада опускалась на раскаленный город.

-- Женя, пойми меня правильно. Тебе лучше уехать.

Демилле и сам это чувствовал, но все же спросил: почему?

Оказывается, он бросил жену с ребенком в Ленинграде, а сам
под видом командировки пьет и валяется на пляже (донесли
доброхоты); теща, надрываясь, как ломовая лошадь, тащит
хозяйство, а он палец о палец не ударит. Вот в таком разрезе.
Лиля сказала, что об этом твердит уже вся улица.

Демилле расстроился. Уезжать надо было немедля, но куда? В
Ленинграде все в отпусках, придется снова искать пристанище...
Кроме того, удерживала начавшаяся уже Олимпиада и тещин цветной
телевизор, перед которым он просиживал вечерами, наблюдая за
соревнованиями.

-- Как ты можешь с нею жить? Как ты можешь с нею жить,