Страница:
– Рановато, – сказал Михаил.
– Это для другого рановато, а мой должен еще быть на работе.
– Вы хотели сказать – уже.
– Я хотел сказать и сказал – еще.
Гринчук набрал номер.
– Да, – ответил Гусак.
– Еще на работе? – довольным тоном спросил Гринчук.
– Да, – ответил Гусак.
– Сержантов сдали?
– Сдал.
– И бумаги уже все подготовили для проверки?
– Да.
– Не врите, майор, за ночь всех бумаг участковый привести в порядок не может. Они так специально придуманы, эти бумаги. Вы еще скажите, что и с вашими подопечными в микрорайоне я смогу побеседовать, и они подтвердят то, что о них написано в ваших бумагах?
Гусак промолчал.
– Радуйтесь, майор, я приеду не с утра. Занят. Я буду где-нибудь к обеду. А сержантами поинтересуюсь лично. И я особенно интересуюсь при проверках порядком и чистотой в помещениях. И очень не люблю застать в кабинетах ответственных работников уборщиц со стороны. Намек уловили?
– Да.
– И заметьте, я не могу требовать от офицера милиции лично убирать в помещении и отдраивать сортир. Но если я случайно, явившись после обеда, или, заехав вдруг через час, замечу посторонних в вашем офисе, – будет большой скандал.
– Понял.
– Тогда – до встречи.
Гринчук выключил телефон.
– Что за участковый? – спросил Михаил.
– А не будет он нашего Братка обижать. Он уже провел целую ночь в подготовке к проверке, теперь проведет целый день в ожидании, потом целую ночь, а потом… Потом я еще что-нибудь придумаю. Он у меня, скотина, рапорт напишет об увольнении искренне и с удовольствием.
Гринчук наколол на вилку пельмень и осторожно сунул его в рот.
– Нормально. Ничто так не улучшает аппетит, как хорошо выполненная работа. У меня, кстати, накопились новости. Слушай и запоминай.
Михаил выслушал внимательно, не перебивая, лишь иногда уточняя детали.
– А где сейчас Леонид Липский? – спросил Михаил.
– Весь вчерашний день он проспал. Врач считает, что сон поможет ему преодолеть стресс. К нему никого не допускали, за этим внимательно следила милицейская охрана. Совет только вчера принял решение закрыть дело, менты еще не получали указания, так что охраняли его, как важного свидетеля. Утречком они охрану снимут, наверное. Так что ты подъедь туда, посиди возле палаты. Мне нужно с ним поговорить по поводу пропавших денег. Вдруг он что-то слышал из разговоров похитителей. И нам совершенно не нужно, чтобы с ним поговорил кто-то другой. Согласен?
– Абсолютно, – кивнул Михаил.
– Мы ничего не забыли?
– Кажется, нет.
– Вот и ладно, – Гринчук встал из-за стола. – Ты пока помой посуду, а я приготовлюсь к встрече с начальством. Начальство начнет задавать, как я полагаю, разные странные вопросы. Часиков, эдак, до десяти.
– Лучше ориентироваться на одиннадцать, – сказал Михаил. – В райотделах начальники не слишком торопятся принимать посетителей. Обычно.
– Это точно, – подтвердил Гринчук. – Мой бывший начальник на посетителей имел аллергию.
Подполковник милиции Константин Петрович Емельянов, аллергии на посетителей не имел, но не любил их искренне. Попытку посетителя проникнуть к себе в кабинет он воспринимал как личное оскорбление. Нужно было обладать совершенно уникальными пробивными способностями и повышенно цепкостью, чтобы не только пробиться в кабинет к подполковнику, но и удержаться там больше двух минут.
Дама, пришедшая в райотдел к десяти часам утра, этими качествами обладала, по-видимому, в высокой степени. На дежурного она потратила не более двух минут. Еще через минуту она вошла в кабинет начальника районного отделения милиции.
И оставалась там целых пятнадцать минут. Потом вышла из кабинета и величественно покинула райотдел.
Емельянов вызвал к себе в кабинет зама.
– Что случилось? – спросил зам, увидев выражение лица начальника.
Лицо не было кислым, на нем не было раздражения или разочарования. На нем ясно читалось отчаяние, потрясение и искреннее горе.
– Читай, – сказал Емельянов, подвигая заму листок.
Тот присел на стул и ознакомился с документом.
В заявлении излагалось требование возбудить уголовное дело по поводу похищения Леонида Олеговича Липского.
– С чего это? – спросил зам.
– А с того, что это требует мать.
– Так ее же…
– Совсем мозги потерял. Убили – мачеху. А требует мать. Надежда Юрьевна Сомова. Липскому еще нет семнадцати, так что она его попечитель. Понятно?
Зам быстро отложил заявление в сторону, будто уже оно угрожало его карьере. Хотя, в общем, так оно и было.
– Будем поднимать дело? – спросил зам.
– А ты как думаешь? – вздохнул Емельянов. – Она сейчас поехала в областное управление. Будет нам глухарь по полной программе. И даже не глухарь, а полный…
– За что, господи? – простонал зам.
Глава 9
– Это для другого рановато, а мой должен еще быть на работе.
– Вы хотели сказать – уже.
– Я хотел сказать и сказал – еще.
Гринчук набрал номер.
– Да, – ответил Гусак.
– Еще на работе? – довольным тоном спросил Гринчук.
– Да, – ответил Гусак.
– Сержантов сдали?
– Сдал.
– И бумаги уже все подготовили для проверки?
– Да.
– Не врите, майор, за ночь всех бумаг участковый привести в порядок не может. Они так специально придуманы, эти бумаги. Вы еще скажите, что и с вашими подопечными в микрорайоне я смогу побеседовать, и они подтвердят то, что о них написано в ваших бумагах?
Гусак промолчал.
– Радуйтесь, майор, я приеду не с утра. Занят. Я буду где-нибудь к обеду. А сержантами поинтересуюсь лично. И я особенно интересуюсь при проверках порядком и чистотой в помещениях. И очень не люблю застать в кабинетах ответственных работников уборщиц со стороны. Намек уловили?
– Да.
– И заметьте, я не могу требовать от офицера милиции лично убирать в помещении и отдраивать сортир. Но если я случайно, явившись после обеда, или, заехав вдруг через час, замечу посторонних в вашем офисе, – будет большой скандал.
– Понял.
– Тогда – до встречи.
Гринчук выключил телефон.
– Что за участковый? – спросил Михаил.
– А не будет он нашего Братка обижать. Он уже провел целую ночь в подготовке к проверке, теперь проведет целый день в ожидании, потом целую ночь, а потом… Потом я еще что-нибудь придумаю. Он у меня, скотина, рапорт напишет об увольнении искренне и с удовольствием.
Гринчук наколол на вилку пельмень и осторожно сунул его в рот.
– Нормально. Ничто так не улучшает аппетит, как хорошо выполненная работа. У меня, кстати, накопились новости. Слушай и запоминай.
Михаил выслушал внимательно, не перебивая, лишь иногда уточняя детали.
– А где сейчас Леонид Липский? – спросил Михаил.
– Весь вчерашний день он проспал. Врач считает, что сон поможет ему преодолеть стресс. К нему никого не допускали, за этим внимательно следила милицейская охрана. Совет только вчера принял решение закрыть дело, менты еще не получали указания, так что охраняли его, как важного свидетеля. Утречком они охрану снимут, наверное. Так что ты подъедь туда, посиди возле палаты. Мне нужно с ним поговорить по поводу пропавших денег. Вдруг он что-то слышал из разговоров похитителей. И нам совершенно не нужно, чтобы с ним поговорил кто-то другой. Согласен?
– Абсолютно, – кивнул Михаил.
– Мы ничего не забыли?
– Кажется, нет.
– Вот и ладно, – Гринчук встал из-за стола. – Ты пока помой посуду, а я приготовлюсь к встрече с начальством. Начальство начнет задавать, как я полагаю, разные странные вопросы. Часиков, эдак, до десяти.
– Лучше ориентироваться на одиннадцать, – сказал Михаил. – В райотделах начальники не слишком торопятся принимать посетителей. Обычно.
– Это точно, – подтвердил Гринчук. – Мой бывший начальник на посетителей имел аллергию.
Подполковник милиции Константин Петрович Емельянов, аллергии на посетителей не имел, но не любил их искренне. Попытку посетителя проникнуть к себе в кабинет он воспринимал как личное оскорбление. Нужно было обладать совершенно уникальными пробивными способностями и повышенно цепкостью, чтобы не только пробиться в кабинет к подполковнику, но и удержаться там больше двух минут.
Дама, пришедшая в райотдел к десяти часам утра, этими качествами обладала, по-видимому, в высокой степени. На дежурного она потратила не более двух минут. Еще через минуту она вошла в кабинет начальника районного отделения милиции.
И оставалась там целых пятнадцать минут. Потом вышла из кабинета и величественно покинула райотдел.
Емельянов вызвал к себе в кабинет зама.
– Что случилось? – спросил зам, увидев выражение лица начальника.
Лицо не было кислым, на нем не было раздражения или разочарования. На нем ясно читалось отчаяние, потрясение и искреннее горе.
– Читай, – сказал Емельянов, подвигая заму листок.
Тот присел на стул и ознакомился с документом.
В заявлении излагалось требование возбудить уголовное дело по поводу похищения Леонида Олеговича Липского.
– С чего это? – спросил зам.
– А с того, что это требует мать.
– Так ее же…
– Совсем мозги потерял. Убили – мачеху. А требует мать. Надежда Юрьевна Сомова. Липскому еще нет семнадцати, так что она его попечитель. Понятно?
Зам быстро отложил заявление в сторону, будто уже оно угрожало его карьере. Хотя, в общем, так оно и было.
– Будем поднимать дело? – спросил зам.
– А ты как думаешь? – вздохнул Емельянов. – Она сейчас поехала в областное управление. Будет нам глухарь по полной программе. И даже не глухарь, а полный…
– За что, господи? – простонал зам.
Глава 9
В милиции не любят «глухарей». Как говорится, по определению. «Глухарь» портит процент раскрываемости и пагубно сказывается на карьере. Особенно, если «глухарь» по причине своей тяжести вдруг оказывается на контроле у министерства.
Обычно это выглядит так – после обнаружения преступления дежурный из областного управления внутренних дел сообщает о нем в министерство. Там это дело берут на контроль и следят за ним, оказывая помощь методическими и весьма полезными указаниями.
Тот, кому это дело достается, начинает биться как рыба об лед, старательно демонстрирует активность, понимая, что помочь ему может только чудо. Даже если объявляется всеобщая операция, и все переводятся на повышенную готовность, то активность эта может продолжаться до недели. Потом все понимают, что горячие следы, по которым чаще всего дела раскрываются, остыли и заледенели. Порыв и напор слабеет, наваливаются другие дела, пусть менее тяжкие, но требующие внимания, а раскрытие того преступления на контроле…
В общем, когда появляется возможность дело закрыть, его закрывают. Как в случае с Липскими. Имелись исполнители. Имелся заказчик. Имелся мотив. Заказчик и исполнители были мертвы. То, что Володю, Кацо и Леху убили люди Гири, было решено в дело не включать, дабы не тянуть расследование о том, как это добропорядочные граждане умудрились носить с собой стволы и гранаты. По рекомендации совета, было решено считать, что похитители убили друг друга «после совместного распития спиртных напитков», «в результате возникшей ссоры» да еще и «на почве личных неприязненных отношений».
И это устраивало всех. О факте передачи денег, или хотя бы их похищения, также было решено вслух не говорить. Дело приобретало завершенный вид, всех такой финал устраивал, и был этот финал, в общем, логичным. И удобным.
В общей суматохе все как-то забыли, что на свете существует родная мать Леонида Липского. Жила она в другом городе, связей с бывшим мужем не поддерживала, за исключением ежемесячных переводов им денег на ее нужды.
И черт ее принес в кабинет Емельянова как раз за пару часов до официального закрытия дела. Мамаша прямо в кабинете у подполковника написала заявление, в котором требовала продолжить расследование ввиду вновь открывшихся обстоятельств.
В таких случаях, обычно, наглую заявительницу пытаются отговорить. Ей объясняют, что лично ей и ее семье это ничего кроме проблем и лишней нервотрепки не даст, что даже жалко ее, заявительницу, что громадный жизненный опыт сотрудника милиции подсказывает ему, что никакого толку от этого не будет, что…
Если заявительница не понимает хорошего отношения, то ей могут начать мягко намекать на проблемы. У вас украли золото? А откуда вы это золото взяли? И вообще, отчего это ваша дочь (сын, брат, дядя) сами ходили в темном месте в позднее время? А не сами ли вы удавили своего благоверного? А есть ли у вас алиби? Нет, я, конечно, верю, но вот следователь и судья…
И третьим этапом, если заявительница продолжала настаивать, было принятие заявления с дальнейшей его утратой. Проходило некоторое время, и заявительница вполне могла услышать, что никакого заявления от нее не поступало, или что по нему ведется активная работа…
С Надеждой Юрьевной Сомовой все эти номера не прошли. Как бронебойный снаряд она прошла через все пояса обороны и достигла поставленной цели.
Она не просто пришла к Емельянову. Надежда Юрьевна не стала просить и требовать. Она сообщила, что ей позвонили по телефону и сказали, что в деле о похищении ее сына не все так просто, что она не должна лезть в это дело, иначе у нее будут проблемы. Этот звонок Надежда Юрьевна совершенно здраво расценила как вновь открывшиеся обстоятельства и на этом основании потребовала, чтобы дело не прекращалось, а вовсе даже продолжалось.
На тот случай, если начальник районного отделения милиции вдруг решил бы заявление потерять, Надежда Юрьевна предупредила, что прямо из его кабинета она отправляется в кабинет начальника областного управления. А потому, как она легко и мило побеседовала с генералом по своему мобильному телефону, Емельянов понял, что выбора у него, в общем, как бы и нет.
И будущего – тоже. Пенсия в данном случае выглядела идеальным выходом. Но до нее еще нужно было дожить. Емельянову ничего не оставалось, как сидеть в кабинете, держась за сердце, и ждать звонка от начальства.
Прошел час.
Емельянов выпил весь имеющийся в райотделе запас валерьянки и принялся за обнаруженный у начальника следственного отдела флакон валидола. Алкоголь принимать не стал, подозревая возможный вызов в кабинет наверх.
Еще через полчаса в кабинет Емельянову позвонил полковник из областного управления и, по дружбе, сообщил, что дело будет расследоваться, и что будет оно камнем висеть именно на шее у Емельянова. Но..
Емельянов насторожился.
– Есть у тебя одна возможность, – сказал полковник из областного управления. – Но это я тебе говорю неофициально.
– Давай-давай, – подбодрил Емельянов, хватаясь за соломинку.
– Ты слышал об оперативно-контрольном отделе штаба областного управления?
– Это Гринчука, что ли? – уточнил Емельянов, припоминая разом, как Гринчук приходил на место преступления и даже осматривал его.
– Именно, – сказал полковник.
– И чего?
– Понимаешь, Гринчук человек в управлении чужой, имеет, кажется, связи в министерстве.
– Ну?
– Вот если бы он взял на себя это дело…
– А он что, дебил? – удивился Емельянов.
С его точки зрения только полный дебил стал бы вешать на себя подобную радость.
– Не дебил. Но отдел существует уже три месяца, а еще ничего конкретного не сделал. Гринчук время от времени слоняется по управлению, а у нас, сам понимаешь, любимчиков министерства любят не особо. Сам Гринчук понимает, что ему нужно какое-нибудь громкое дело. Вот ты ему позвони, попроси вежливо. Уговори, – выделил голосом полковник из областного управления. – Пусть он только чирикнет. Один раз. На него тут же все и повесят. Понял?
– Понял, но…
– Если понял, то пиши номер его мобильника и звони сразу, чтобы он не успел взять чего-нибудь другого. Я Гринчука как раз видел в управлении. Все и решишь за пару минут.
– Пару минут, – проворчал Емельянов. – Слышь, Артем Петрович, а если он не захочет?
– Хуже тебе не будет, – сказал Артем Петрович.
– Куда уж хуже, – согласился Емельянов и позвонил Гринчуку.
– Гринчук, – сказал Гринчук.
– Это Емельянов, – пробормотал Емельянов. – Если помнишь…
– Помню, – легко вспомнил Гринчук.
У него, как показалось Емельянову, с утра настроение было хорошее, легкое. Он легко вспомнил Емельянова и неожиданно легко согласился взять себе дело о Липских. Относительно легко, так как пообещал в скорости заехать в райотдел и лично изложить свои требования.
– Не телефонный, сами понимаете, разговор.
– Приезжай, – радостно пригласил Емельянов.
Он был готов на все. Пусть этот ненормальный Гринчук просит что угодно. Хоть луну с неба. Емельянов чувствовал в себе такую радость, что мог достать и луну.
– Емельянов, небось, сейчас на седьмом небе, – сказал Артем Петрович.
– Я его понимаю, – кивнул Гринчук, пряча мобильник в карман.
– А вот тебя я не понимаю, – сказал Артем Петрович. – Звезды надоели?
– Легко пришли, легко и уйдут, – философски заметил Гринчук. – Вы генералу сами сообщите о моем странном предложении?
– Прямо сейчас и сообщу, – Артем Петрович взял трубку внутреннего телефона. – И генерала порадую заодно.
– А я тут пока в кресле подремлю, – сказал Гринчук и потянулся. – Не высыпаюсь просто катастрофически.
– Обнаглел ты, Гринчук, – осудил Артем Петрович.
– Сами же сказали, что меня в управлении не любят? Вот и не любите. А я посижу, помечтаю о пенсии… Кстати, – вдруг оживился Гринчук, – о пенсии. Можно я от вас позвоню?
– Давай, – кивнул хозяин кабинета.
– Гусак? – спросил Гринчук. – Трофимов? А где майор? По участку пошел? И это правильно. А ты уже сортир вымыл?
Артем Петрович взглянул недоуменно на Гринчука, но тут по внутреннему телефону ответил секретарь генерала.
– Уже? – удовлетворенно переспросил Гринчук. – Молодец, субординацию понимаешь. Не майору же нужники чистить. Передашь ему, что я могу приехать в любой момент. Как только освобожусь – приеду. Пусть ждет и трепещет. И не дай бог, я приеду, а вас нет. Понял? Ну, лады.
Гринчук положил трубку и посмотрел на Артема Петровича.
– Велено прибыть в кабинет к самому. Немедленно, – сказала Артем Петрович.
– Вот не выспатый и буду ходить, – пожаловался Гринчук, вставая с кресла.
– Сам напросился, – крикнул ему вдогонку Артем Петрович.
Гринчука он знал давно, но до сих пор не мог понять, что и когда выкинет этот ненормальный. И зачем.
– И зачем ты приехала? – спросил Леонид Липский у своей матери.
Этим утром он, наконец, проснулся. Лечащий врач решил, что хватит с него здорового сна, и укольчика делать не велел. Утром побеседовал с Леонидом, убедился, что тот находится в нормальном и спокойном расположении духа, и пообещал в ближайшее время выписать.
Сам Леонид чувствовал себя неплохо. Насколько вообще можно себя неплохо чувствовать после всего происшедшего. Выстрелы, кровь, убитые. Теперь, через два дня почти беспрерывного сна это уже вспоминалось как нечто далекое и отстраненное.
Было и прошло. Прошло. Теперь предстояло с этим жить. Но он справится. Справится, он сильный. Он сильный, не нужно ему мешать жить.
Леонид даже встал с постели и попытался выйти из палаты. Два сержанта с автоматами сумрачно посмотрели на него и попросили вернуться. Липский спорить не стал. Стоят – пусть стоят. Это уже все равно ничего не изменит.
Липский вернулся в палату и стал ждать, когда придет врач и подпишет все документы. Но вместо этого в палату пришла мать.
– А у тебя здесь мило, – сказала вместо приветствия Надежда Юрьевна.
– И зачем ты приехала? – спросил Липский.
– Ну, как «зачем»? – удивилась Надежда Юрьевна. – У тебя такое случилось! Как я, мать, могла тебя оставить в такую минуту?
– Со мной все нормально, – сказал Леонид. – Можешь ехать назад, к своим хахалям.
– Ну что ты такое говоришь! – возмущенно всплеснула руками Надежда Юрьевна. – Какие хахали? Я хочу побыть возле своего единственного сына, который такое пережил…
– Я уже пережил, – Леонид встал с кровати и отошел к окну. – Я уже все пережил без тебя и спокойно могу жить и дальше. Мне уже семнадцать…
– Тебе еще шестнадцать, – сказала Сомова. – А совершеннолетним ты станешь только в восемнадцать. А до тех пор я единственная твоя взрослая родственница. И кроме меня попечителем никто твоим быть не может.
– Что? – резко обернулся к ней Липский. – Ты собралась целый год указывать мне…
– Именно. Нельзя ведь все состояние, которое после смерти папы стало твоим, оставлять без контроля взрослого человека, – Надежда Юрьевна говорила все это мягким, материнским голосом. – И я несу за тебя ответственность.
– Никто за меня ответственность не несет, – выкрикнул Леонид. – Я сейчас выйду отсюда, меня уже выписали…
– Твой врач? Мы с ним уже поговорили. И решили, что тебе следует еще немного отдохнуть. Твои нервы…
Леонид вспыхнул.
– Вот-вот, – сказала Сомова. – Ты все еще очень возбужден. Это и понятно, такой стресс! Но отдыхать ты будешь не здесь, не в этой клинике. Я уже договорилась чтобы для тебя приготовили номер в одном Центре отдыха, почти возле самого города.
– Я никуда не поеду! – выкрикнул Липский.
– Извини, – сказала мать, – это будешь решать не ты. Это решит твоя мать. Когда тебе исполнится восемнадцать – милости прошу в свободную жизнь. А пока…
– Я никуда не поеду, – попытался спокойным тоном сказать Леонид. – Я не собираюсь ехать ни в какой Центр отдыха.
– Врач меня предупреждал, – вздохнула Надежда Юрьевна. – Возможна вот такая реакция. И даже предложил отправить тебя в институт неврологии, чтобы пройти месячный курс лечения.
– В дурку? – Липский вскрикнул, но сразу же замолчал.
Выходило, Леонид это понял сразу, что любой его крик может отправить его в дурку на месяц. С этой точки зрения загородный Центр был куда предпочтительней.
– А я доктору сказала, – невозмутимо продолжила Сомова, – что лучше ты поживешь недельку за городом, на природе. И доктор согласился, что это решать тебе…
Липский молчал.
– Так куда поедешь, Леня? – спросила Надежда Юрьевна.
– Не в дурку.
– Вот и отлично, – улыбнулась Надежда Юрьевна. – Превосходно. Машина уже ждет. Нам даже предоставили на всякий случай охрану.
– Этих двух сержантов?
– Нет, что ты! С нами поедет офицер, лейтенант. Он доставит нас на место, и посмотрит, насколько там безопасно.
– Черт с ним, – сказал Леонид.
От него все равно ничего не зависело. Неделя в санатории лучше, чем месяц в клинике.
Надежда Юрьевна подошла к двери, выглянула и сказала кому-то невидимому:
– Мы скоро выезжаем. Да. Что? А, конечно. Только не долго, пожалуйста.
Надежда Юрьевна обернулась к сыну:
– Пока тебе подготовят все документы, я разрешила поговорить с тобой человеку, который расследует это дело. Не буду вам мешать.
Сомова вышла из палаты. На пороге появился улыбающийся самым доброжелательным образом Гринчук.
– Здравствуй, Леня, – сказал Гринчук.
Говорил он, с трудом переводя дыхание после утренней разминки с охранниками Гири. Охранники начали ровно в восемь, как и было приказано, но поскольку сам шеф запоздал, было решено не останавливаться в десять, а продолжить, сменяясь регулярно, до самого приезда Геннадия Федоровича.
Крови не было, синяков тоже почти не было, но как болело все тело! Даже простой поворот головы к вошедшему в подвал казино Гире вызвал непроизвольный стон.
– Вот такие дела, Саня, – сказал Гиря, усаживаясь в кресло, специально спущенное по такому поводу в подвал.
– Да я ж что? Я ж ничего… – попытался высказать наболевшее Скок. – Я же…
– Понимаю, – кивнул Гиря. – Я тебя понимаю, а вот этот зверь, Зеленый, не понимает. И вчера, сука, наехал на меня. И за что? За мой же собственный клуб.
– Ну…
– Вот именно, – кивнул Гиря. – Сечешь. Я тебе говорил, чтобы все было в твоем районе чисто?
– Го… – Саня закашлялся.
– Говорил.
– Так ничего же…
– Знаю, знаю. Но ты, Саня, должен знать, что я своих слов на ветер не бросаю… Так?
– Так.
– Я же этому Зеленому сказал, в натуре, что не буду лезть к клубу. А он не поверил. Так?
– Ну…
– И пусть теперь Нина не обижается. Хочешь быть хозяином «Кентавра»? – неожиданно спросил Гиря.
Потрясенный внезапным изменением темы, Саня гулко сглотнул.
– Хочешь?
– В натуре, – просипел Скок.
– Тогда решай этот вопрос сам. Пусть Нинка сама продаст тебе клуб. Усек?
– Ага, – кивнул Саня Скок и поморщился от боли. – Только это, как Зеленый на это посмотрит?
– А мне на это насрать, – сказал Гиря. – Я и ему скажу, что ты от меня откололся и сам дела ведешь. Ты же хотел из-под меня выйти?
– Нет, никогда… Гадом буду… Зуб даю…
– Зубы побереги, – усмехнулся Гиря. – Хочешь выйти из-под меня – попробуй забрать «Кентавра». Сможешь – отпущу тебя на вольные хлеба. Не сможешь – пеняй на себя, Саня. Я тебе все припомню.
– Но этот, мент поганый, ему…
Гиря пожал плечами и вышел из подвала.
– Почему поганый? – осведомился Гринчук. – Объясни.
– Потому, что ты сука! – чуть тише сказал Липский.
– Липский, запомните, сука – это самка, то есть женщина. А я – мужчина. И, как мужчина, начищу тебе хлебало, если ты еще раз попытаешься на меня гавкнуть. Я доступно объясняю?
– Ты… – начал Леонид, но Гринчук его торопливо прервал.
– Леня, подумай, я ведь слова на ветер не бросаю. Если сказал, что хлебало начищу, начищу. Плакать буду от жалости, но сделаю это добротно и мастерски. Понял? Лучше помолчи. А еще лучше – ответь на мои вопросы. Этим ты сведешь наше с тобой общение к минимуму. Мы ведь с тобой этого хотим оба?
Липский тяжело вздохнул.
– Я понимаю, что ты можешь относиться ко мне по-всякому. Я мерзавец, негодяй, сволочь – список можешь продолжить. Но твоим родственникам я зла не желал. И моей вины в их гибели нет.
Леонид вскинул голову и с ненавистью посмотрел на Гринчука.
– Мне наплевать, что ты обо мне думаешь, – сказал тот. – Но я хочу найти… Найти того, кто за всем этим стоит.
– Они же погибли…
– Вот, кстати, о них, о погибших. Ты их разговоры слышал?
– Какие?
– Разные. Любые. Типа, заедем в кабак, сходим к Васе Передрищенко…
– К какому Васе?
– Ну, не к Васе, так к Коле. Не к Передрищенко, так к Пупкину.
– Не помню…
– А ты вспомни. Вот когда они вернулись после убийства твоей семьи, – Гринчук сделал паузу, внимательно глядя на Леонида.
Липский скрипнул зубами, но промолчал.
– Когда они вернулись – ты не слышал, может, они заезжали куда-то? Упоминали место или хотя бы, район.
– Нет. Не помню. Не знаю, – сказал тихо Леонид Липский. – У меня начала болеть голова. Я хочу уехать отсюда.
– А я хочу найти того, кто все это организовал, – сказал Гринчук. – Кстати, тебя потрясет, если я скажу, что в доме у твоего телохранителя Романа Ильченко найдены планы вашего особняка, системы охраны, фотографии всех членов семьи и охранников? Потрясет?
– Роман? – переспросил Леонид.
– Роман. Люди Шмеля провели обыск в его квартире и нашли. Так что, если бы кто-то не стал угрожать твоей матери по телефону, то дело уже было бы закрыто. А так – я буду искать. И ничего тут не поделать. Я пока не найду, не успокоюсь. И, кстати, ты как думаешь, куда похитители деньги спрятали?
– Какие деньги?
– Большие. Целых четыре миллиона долларов. Если они прямо от вас приехали на завод, то деньги должны были привезти. Но денег не нашли. Как полагаешь, куда они могли их спрятать?
– Деньги? Деньги… – тихо пробормотал Липский. – Так тебе деньги нужны? Ты только из-за денег?..
– Спокойно, Леня, не нужно нервов. Какие деньги? Я хочу найти того, кто угрожал твоей матери. И кто все это организовал. А деньги… – Гринчук встал со стула. – Если я не найду организатора, то деньги меня бы утешили. Так все-таки, говорили что-нибудь твои похитители?
– Какая же ты сволочь, Гринчук, – процедил Леонид, глядя в глаза Гринчуку.
– Это я сволочь? Извини, милый. Это я перестрелял столько народу? Это я решил все прикрыть, чтобы не было лишних вопросов и проблем у благородных новых русских дворян? Это я умудрился нажить столько бабок, совершенно честным путем, заметь, как твой покойный папа? Это я избивал девок из обслуги только за то, что они отказывались принимать ухаживания прыщавого юнца, возомнившего о себе черт знает что. И это я попытался свалить все на мента, который дерзнул приструнить этого несовершеннолетнего подонка. Мне очень жаль твою семью. Жаль отца и мачеху. Детвору… – Гринчук потер переносицу. – Даже Ромку этого недоделанного тоже жалко. Он съехал крышей, постоянно видя, как вы живете. Как вы распоряжаетесь жизнями людей, и как считаете себя неуязвимыми. Он из-за этого пошел на убийство. Он сволочь и подонок. Я бы его сам пристрелил, и рука не дрогнула бы. Но его я могу понять и пожалеть. А тебя… Мне тебя не жалко, потому, что и тебе никого не жалко. Я захотел найти четыре миллиона долларов! Да, я захотел. И если я их найду – брошу на хрен все и всех. Я не стану гнуться перед вашим советом. Можешь, при случае, им это предать. Если я найду деньги, никто из них не сможет у меня отобрать эти миллионы. Я уже поделил их и мысленно потратил.
– И тебя жалеть я не собираюсь. Для тебя эти четыре миллиона – ерунда. Ты теперь очень богатый мальчик. Очень. И ты не о гибели отца думаешь, тебе на него было наплевать еще при жизни. Ты о своем будущем думаешь. О богатом, независимом будущем. Так почему я не могу подумать о своем будущем? Ты ведь все равно эти деньги, считай, потерял. Они к тебе все равно не вернутся. Не так?
Леонид Липский молчал.
Гринчук прошелся по комнате. Было видно, как он заталкивает свою злость вовнутрь себя. И было видно, что он очень не доволен тем, что сорвался.
– Запомни, засранец, – сказал Гринчук ужу почти спокойным голосом. – То, что я сказал тебе – я сказал только тебе. Если об этом узнает кто-то другой – пеняй на себя.
Обычно это выглядит так – после обнаружения преступления дежурный из областного управления внутренних дел сообщает о нем в министерство. Там это дело берут на контроль и следят за ним, оказывая помощь методическими и весьма полезными указаниями.
Тот, кому это дело достается, начинает биться как рыба об лед, старательно демонстрирует активность, понимая, что помочь ему может только чудо. Даже если объявляется всеобщая операция, и все переводятся на повышенную готовность, то активность эта может продолжаться до недели. Потом все понимают, что горячие следы, по которым чаще всего дела раскрываются, остыли и заледенели. Порыв и напор слабеет, наваливаются другие дела, пусть менее тяжкие, но требующие внимания, а раскрытие того преступления на контроле…
В общем, когда появляется возможность дело закрыть, его закрывают. Как в случае с Липскими. Имелись исполнители. Имелся заказчик. Имелся мотив. Заказчик и исполнители были мертвы. То, что Володю, Кацо и Леху убили люди Гири, было решено в дело не включать, дабы не тянуть расследование о том, как это добропорядочные граждане умудрились носить с собой стволы и гранаты. По рекомендации совета, было решено считать, что похитители убили друг друга «после совместного распития спиртных напитков», «в результате возникшей ссоры» да еще и «на почве личных неприязненных отношений».
И это устраивало всех. О факте передачи денег, или хотя бы их похищения, также было решено вслух не говорить. Дело приобретало завершенный вид, всех такой финал устраивал, и был этот финал, в общем, логичным. И удобным.
В общей суматохе все как-то забыли, что на свете существует родная мать Леонида Липского. Жила она в другом городе, связей с бывшим мужем не поддерживала, за исключением ежемесячных переводов им денег на ее нужды.
И черт ее принес в кабинет Емельянова как раз за пару часов до официального закрытия дела. Мамаша прямо в кабинете у подполковника написала заявление, в котором требовала продолжить расследование ввиду вновь открывшихся обстоятельств.
В таких случаях, обычно, наглую заявительницу пытаются отговорить. Ей объясняют, что лично ей и ее семье это ничего кроме проблем и лишней нервотрепки не даст, что даже жалко ее, заявительницу, что громадный жизненный опыт сотрудника милиции подсказывает ему, что никакого толку от этого не будет, что…
Если заявительница не понимает хорошего отношения, то ей могут начать мягко намекать на проблемы. У вас украли золото? А откуда вы это золото взяли? И вообще, отчего это ваша дочь (сын, брат, дядя) сами ходили в темном месте в позднее время? А не сами ли вы удавили своего благоверного? А есть ли у вас алиби? Нет, я, конечно, верю, но вот следователь и судья…
И третьим этапом, если заявительница продолжала настаивать, было принятие заявления с дальнейшей его утратой. Проходило некоторое время, и заявительница вполне могла услышать, что никакого заявления от нее не поступало, или что по нему ведется активная работа…
С Надеждой Юрьевной Сомовой все эти номера не прошли. Как бронебойный снаряд она прошла через все пояса обороны и достигла поставленной цели.
Она не просто пришла к Емельянову. Надежда Юрьевна не стала просить и требовать. Она сообщила, что ей позвонили по телефону и сказали, что в деле о похищении ее сына не все так просто, что она не должна лезть в это дело, иначе у нее будут проблемы. Этот звонок Надежда Юрьевна совершенно здраво расценила как вновь открывшиеся обстоятельства и на этом основании потребовала, чтобы дело не прекращалось, а вовсе даже продолжалось.
На тот случай, если начальник районного отделения милиции вдруг решил бы заявление потерять, Надежда Юрьевна предупредила, что прямо из его кабинета она отправляется в кабинет начальника областного управления. А потому, как она легко и мило побеседовала с генералом по своему мобильному телефону, Емельянов понял, что выбора у него, в общем, как бы и нет.
И будущего – тоже. Пенсия в данном случае выглядела идеальным выходом. Но до нее еще нужно было дожить. Емельянову ничего не оставалось, как сидеть в кабинете, держась за сердце, и ждать звонка от начальства.
Прошел час.
Емельянов выпил весь имеющийся в райотделе запас валерьянки и принялся за обнаруженный у начальника следственного отдела флакон валидола. Алкоголь принимать не стал, подозревая возможный вызов в кабинет наверх.
Еще через полчаса в кабинет Емельянову позвонил полковник из областного управления и, по дружбе, сообщил, что дело будет расследоваться, и что будет оно камнем висеть именно на шее у Емельянова. Но..
Емельянов насторожился.
– Есть у тебя одна возможность, – сказал полковник из областного управления. – Но это я тебе говорю неофициально.
– Давай-давай, – подбодрил Емельянов, хватаясь за соломинку.
– Ты слышал об оперативно-контрольном отделе штаба областного управления?
– Это Гринчука, что ли? – уточнил Емельянов, припоминая разом, как Гринчук приходил на место преступления и даже осматривал его.
– Именно, – сказал полковник.
– И чего?
– Понимаешь, Гринчук человек в управлении чужой, имеет, кажется, связи в министерстве.
– Ну?
– Вот если бы он взял на себя это дело…
– А он что, дебил? – удивился Емельянов.
С его точки зрения только полный дебил стал бы вешать на себя подобную радость.
– Не дебил. Но отдел существует уже три месяца, а еще ничего конкретного не сделал. Гринчук время от времени слоняется по управлению, а у нас, сам понимаешь, любимчиков министерства любят не особо. Сам Гринчук понимает, что ему нужно какое-нибудь громкое дело. Вот ты ему позвони, попроси вежливо. Уговори, – выделил голосом полковник из областного управления. – Пусть он только чирикнет. Один раз. На него тут же все и повесят. Понял?
– Понял, но…
– Если понял, то пиши номер его мобильника и звони сразу, чтобы он не успел взять чего-нибудь другого. Я Гринчука как раз видел в управлении. Все и решишь за пару минут.
– Пару минут, – проворчал Емельянов. – Слышь, Артем Петрович, а если он не захочет?
– Хуже тебе не будет, – сказал Артем Петрович.
– Куда уж хуже, – согласился Емельянов и позвонил Гринчуку.
– Гринчук, – сказал Гринчук.
– Это Емельянов, – пробормотал Емельянов. – Если помнишь…
– Помню, – легко вспомнил Гринчук.
У него, как показалось Емельянову, с утра настроение было хорошее, легкое. Он легко вспомнил Емельянова и неожиданно легко согласился взять себе дело о Липских. Относительно легко, так как пообещал в скорости заехать в райотдел и лично изложить свои требования.
– Не телефонный, сами понимаете, разговор.
– Приезжай, – радостно пригласил Емельянов.
Он был готов на все. Пусть этот ненормальный Гринчук просит что угодно. Хоть луну с неба. Емельянов чувствовал в себе такую радость, что мог достать и луну.
– Емельянов, небось, сейчас на седьмом небе, – сказал Артем Петрович.
– Я его понимаю, – кивнул Гринчук, пряча мобильник в карман.
– А вот тебя я не понимаю, – сказал Артем Петрович. – Звезды надоели?
– Легко пришли, легко и уйдут, – философски заметил Гринчук. – Вы генералу сами сообщите о моем странном предложении?
– Прямо сейчас и сообщу, – Артем Петрович взял трубку внутреннего телефона. – И генерала порадую заодно.
– А я тут пока в кресле подремлю, – сказал Гринчук и потянулся. – Не высыпаюсь просто катастрофически.
– Обнаглел ты, Гринчук, – осудил Артем Петрович.
– Сами же сказали, что меня в управлении не любят? Вот и не любите. А я посижу, помечтаю о пенсии… Кстати, – вдруг оживился Гринчук, – о пенсии. Можно я от вас позвоню?
– Давай, – кивнул хозяин кабинета.
– Гусак? – спросил Гринчук. – Трофимов? А где майор? По участку пошел? И это правильно. А ты уже сортир вымыл?
Артем Петрович взглянул недоуменно на Гринчука, но тут по внутреннему телефону ответил секретарь генерала.
– Уже? – удовлетворенно переспросил Гринчук. – Молодец, субординацию понимаешь. Не майору же нужники чистить. Передашь ему, что я могу приехать в любой момент. Как только освобожусь – приеду. Пусть ждет и трепещет. И не дай бог, я приеду, а вас нет. Понял? Ну, лады.
Гринчук положил трубку и посмотрел на Артема Петровича.
– Велено прибыть в кабинет к самому. Немедленно, – сказала Артем Петрович.
– Вот не выспатый и буду ходить, – пожаловался Гринчук, вставая с кресла.
– Сам напросился, – крикнул ему вдогонку Артем Петрович.
Гринчука он знал давно, но до сих пор не мог понять, что и когда выкинет этот ненормальный. И зачем.
– И зачем ты приехала? – спросил Леонид Липский у своей матери.
Этим утром он, наконец, проснулся. Лечащий врач решил, что хватит с него здорового сна, и укольчика делать не велел. Утром побеседовал с Леонидом, убедился, что тот находится в нормальном и спокойном расположении духа, и пообещал в ближайшее время выписать.
Сам Леонид чувствовал себя неплохо. Насколько вообще можно себя неплохо чувствовать после всего происшедшего. Выстрелы, кровь, убитые. Теперь, через два дня почти беспрерывного сна это уже вспоминалось как нечто далекое и отстраненное.
Было и прошло. Прошло. Теперь предстояло с этим жить. Но он справится. Справится, он сильный. Он сильный, не нужно ему мешать жить.
Леонид даже встал с постели и попытался выйти из палаты. Два сержанта с автоматами сумрачно посмотрели на него и попросили вернуться. Липский спорить не стал. Стоят – пусть стоят. Это уже все равно ничего не изменит.
Липский вернулся в палату и стал ждать, когда придет врач и подпишет все документы. Но вместо этого в палату пришла мать.
– А у тебя здесь мило, – сказала вместо приветствия Надежда Юрьевна.
– И зачем ты приехала? – спросил Липский.
– Ну, как «зачем»? – удивилась Надежда Юрьевна. – У тебя такое случилось! Как я, мать, могла тебя оставить в такую минуту?
– Со мной все нормально, – сказал Леонид. – Можешь ехать назад, к своим хахалям.
– Ну что ты такое говоришь! – возмущенно всплеснула руками Надежда Юрьевна. – Какие хахали? Я хочу побыть возле своего единственного сына, который такое пережил…
– Я уже пережил, – Леонид встал с кровати и отошел к окну. – Я уже все пережил без тебя и спокойно могу жить и дальше. Мне уже семнадцать…
– Тебе еще шестнадцать, – сказала Сомова. – А совершеннолетним ты станешь только в восемнадцать. А до тех пор я единственная твоя взрослая родственница. И кроме меня попечителем никто твоим быть не может.
– Что? – резко обернулся к ней Липский. – Ты собралась целый год указывать мне…
– Именно. Нельзя ведь все состояние, которое после смерти папы стало твоим, оставлять без контроля взрослого человека, – Надежда Юрьевна говорила все это мягким, материнским голосом. – И я несу за тебя ответственность.
– Никто за меня ответственность не несет, – выкрикнул Леонид. – Я сейчас выйду отсюда, меня уже выписали…
– Твой врач? Мы с ним уже поговорили. И решили, что тебе следует еще немного отдохнуть. Твои нервы…
Леонид вспыхнул.
– Вот-вот, – сказала Сомова. – Ты все еще очень возбужден. Это и понятно, такой стресс! Но отдыхать ты будешь не здесь, не в этой клинике. Я уже договорилась чтобы для тебя приготовили номер в одном Центре отдыха, почти возле самого города.
– Я никуда не поеду! – выкрикнул Липский.
– Извини, – сказала мать, – это будешь решать не ты. Это решит твоя мать. Когда тебе исполнится восемнадцать – милости прошу в свободную жизнь. А пока…
– Я никуда не поеду, – попытался спокойным тоном сказать Леонид. – Я не собираюсь ехать ни в какой Центр отдыха.
– Врач меня предупреждал, – вздохнула Надежда Юрьевна. – Возможна вот такая реакция. И даже предложил отправить тебя в институт неврологии, чтобы пройти месячный курс лечения.
– В дурку? – Липский вскрикнул, но сразу же замолчал.
Выходило, Леонид это понял сразу, что любой его крик может отправить его в дурку на месяц. С этой точки зрения загородный Центр был куда предпочтительней.
– А я доктору сказала, – невозмутимо продолжила Сомова, – что лучше ты поживешь недельку за городом, на природе. И доктор согласился, что это решать тебе…
Липский молчал.
– Так куда поедешь, Леня? – спросила Надежда Юрьевна.
– Не в дурку.
– Вот и отлично, – улыбнулась Надежда Юрьевна. – Превосходно. Машина уже ждет. Нам даже предоставили на всякий случай охрану.
– Этих двух сержантов?
– Нет, что ты! С нами поедет офицер, лейтенант. Он доставит нас на место, и посмотрит, насколько там безопасно.
– Черт с ним, – сказал Леонид.
От него все равно ничего не зависело. Неделя в санатории лучше, чем месяц в клинике.
Надежда Юрьевна подошла к двери, выглянула и сказала кому-то невидимому:
– Мы скоро выезжаем. Да. Что? А, конечно. Только не долго, пожалуйста.
Надежда Юрьевна обернулась к сыну:
– Пока тебе подготовят все документы, я разрешила поговорить с тобой человеку, который расследует это дело. Не буду вам мешать.
Сомова вышла из палаты. На пороге появился улыбающийся самым доброжелательным образом Гринчук.
– Здравствуй, Леня, – сказал Гринчук.
* * *
– Здравствуйте, Геннадий Федорович, – ответил на приветствие Гири Саня Скок.Говорил он, с трудом переводя дыхание после утренней разминки с охранниками Гири. Охранники начали ровно в восемь, как и было приказано, но поскольку сам шеф запоздал, было решено не останавливаться в десять, а продолжить, сменяясь регулярно, до самого приезда Геннадия Федоровича.
Крови не было, синяков тоже почти не было, но как болело все тело! Даже простой поворот головы к вошедшему в подвал казино Гире вызвал непроизвольный стон.
– Вот такие дела, Саня, – сказал Гиря, усаживаясь в кресло, специально спущенное по такому поводу в подвал.
– Да я ж что? Я ж ничего… – попытался высказать наболевшее Скок. – Я же…
– Понимаю, – кивнул Гиря. – Я тебя понимаю, а вот этот зверь, Зеленый, не понимает. И вчера, сука, наехал на меня. И за что? За мой же собственный клуб.
– Ну…
– Вот именно, – кивнул Гиря. – Сечешь. Я тебе говорил, чтобы все было в твоем районе чисто?
– Го… – Саня закашлялся.
– Говорил.
– Так ничего же…
– Знаю, знаю. Но ты, Саня, должен знать, что я своих слов на ветер не бросаю… Так?
– Так.
– Я же этому Зеленому сказал, в натуре, что не буду лезть к клубу. А он не поверил. Так?
– Ну…
– И пусть теперь Нина не обижается. Хочешь быть хозяином «Кентавра»? – неожиданно спросил Гиря.
Потрясенный внезапным изменением темы, Саня гулко сглотнул.
– Хочешь?
– В натуре, – просипел Скок.
– Тогда решай этот вопрос сам. Пусть Нинка сама продаст тебе клуб. Усек?
– Ага, – кивнул Саня Скок и поморщился от боли. – Только это, как Зеленый на это посмотрит?
– А мне на это насрать, – сказал Гиря. – Я и ему скажу, что ты от меня откололся и сам дела ведешь. Ты же хотел из-под меня выйти?
– Нет, никогда… Гадом буду… Зуб даю…
– Зубы побереги, – усмехнулся Гиря. – Хочешь выйти из-под меня – попробуй забрать «Кентавра». Сможешь – отпущу тебя на вольные хлеба. Не сможешь – пеняй на себя, Саня. Я тебе все припомню.
– Но этот, мент поганый, ему…
Гиря пожал плечами и вышел из подвала.
* * *
– Что тебе нужно, мент поганый! – почти выкрикнул Леонид Липский, когда невозмутимый Гринчук спокойно вошел в палату и сел на стул.– Почему поганый? – осведомился Гринчук. – Объясни.
– Потому, что ты сука! – чуть тише сказал Липский.
– Липский, запомните, сука – это самка, то есть женщина. А я – мужчина. И, как мужчина, начищу тебе хлебало, если ты еще раз попытаешься на меня гавкнуть. Я доступно объясняю?
– Ты… – начал Леонид, но Гринчук его торопливо прервал.
– Леня, подумай, я ведь слова на ветер не бросаю. Если сказал, что хлебало начищу, начищу. Плакать буду от жалости, но сделаю это добротно и мастерски. Понял? Лучше помолчи. А еще лучше – ответь на мои вопросы. Этим ты сведешь наше с тобой общение к минимуму. Мы ведь с тобой этого хотим оба?
Липский тяжело вздохнул.
– Я понимаю, что ты можешь относиться ко мне по-всякому. Я мерзавец, негодяй, сволочь – список можешь продолжить. Но твоим родственникам я зла не желал. И моей вины в их гибели нет.
Леонид вскинул голову и с ненавистью посмотрел на Гринчука.
– Мне наплевать, что ты обо мне думаешь, – сказал тот. – Но я хочу найти… Найти того, кто за всем этим стоит.
– Они же погибли…
– Вот, кстати, о них, о погибших. Ты их разговоры слышал?
– Какие?
– Разные. Любые. Типа, заедем в кабак, сходим к Васе Передрищенко…
– К какому Васе?
– Ну, не к Васе, так к Коле. Не к Передрищенко, так к Пупкину.
– Не помню…
– А ты вспомни. Вот когда они вернулись после убийства твоей семьи, – Гринчук сделал паузу, внимательно глядя на Леонида.
Липский скрипнул зубами, но промолчал.
– Когда они вернулись – ты не слышал, может, они заезжали куда-то? Упоминали место или хотя бы, район.
– Нет. Не помню. Не знаю, – сказал тихо Леонид Липский. – У меня начала болеть голова. Я хочу уехать отсюда.
– А я хочу найти того, кто все это организовал, – сказал Гринчук. – Кстати, тебя потрясет, если я скажу, что в доме у твоего телохранителя Романа Ильченко найдены планы вашего особняка, системы охраны, фотографии всех членов семьи и охранников? Потрясет?
– Роман? – переспросил Леонид.
– Роман. Люди Шмеля провели обыск в его квартире и нашли. Так что, если бы кто-то не стал угрожать твоей матери по телефону, то дело уже было бы закрыто. А так – я буду искать. И ничего тут не поделать. Я пока не найду, не успокоюсь. И, кстати, ты как думаешь, куда похитители деньги спрятали?
– Какие деньги?
– Большие. Целых четыре миллиона долларов. Если они прямо от вас приехали на завод, то деньги должны были привезти. Но денег не нашли. Как полагаешь, куда они могли их спрятать?
– Деньги? Деньги… – тихо пробормотал Липский. – Так тебе деньги нужны? Ты только из-за денег?..
– Спокойно, Леня, не нужно нервов. Какие деньги? Я хочу найти того, кто угрожал твоей матери. И кто все это организовал. А деньги… – Гринчук встал со стула. – Если я не найду организатора, то деньги меня бы утешили. Так все-таки, говорили что-нибудь твои похитители?
– Какая же ты сволочь, Гринчук, – процедил Леонид, глядя в глаза Гринчуку.
– Это я сволочь? Извини, милый. Это я перестрелял столько народу? Это я решил все прикрыть, чтобы не было лишних вопросов и проблем у благородных новых русских дворян? Это я умудрился нажить столько бабок, совершенно честным путем, заметь, как твой покойный папа? Это я избивал девок из обслуги только за то, что они отказывались принимать ухаживания прыщавого юнца, возомнившего о себе черт знает что. И это я попытался свалить все на мента, который дерзнул приструнить этого несовершеннолетнего подонка. Мне очень жаль твою семью. Жаль отца и мачеху. Детвору… – Гринчук потер переносицу. – Даже Ромку этого недоделанного тоже жалко. Он съехал крышей, постоянно видя, как вы живете. Как вы распоряжаетесь жизнями людей, и как считаете себя неуязвимыми. Он из-за этого пошел на убийство. Он сволочь и подонок. Я бы его сам пристрелил, и рука не дрогнула бы. Но его я могу понять и пожалеть. А тебя… Мне тебя не жалко, потому, что и тебе никого не жалко. Я захотел найти четыре миллиона долларов! Да, я захотел. И если я их найду – брошу на хрен все и всех. Я не стану гнуться перед вашим советом. Можешь, при случае, им это предать. Если я найду деньги, никто из них не сможет у меня отобрать эти миллионы. Я уже поделил их и мысленно потратил.
– И тебя жалеть я не собираюсь. Для тебя эти четыре миллиона – ерунда. Ты теперь очень богатый мальчик. Очень. И ты не о гибели отца думаешь, тебе на него было наплевать еще при жизни. Ты о своем будущем думаешь. О богатом, независимом будущем. Так почему я не могу подумать о своем будущем? Ты ведь все равно эти деньги, считай, потерял. Они к тебе все равно не вернутся. Не так?
Леонид Липский молчал.
Гринчук прошелся по комнате. Было видно, как он заталкивает свою злость вовнутрь себя. И было видно, что он очень не доволен тем, что сорвался.
– Запомни, засранец, – сказал Гринчук ужу почти спокойным голосом. – То, что я сказал тебе – я сказал только тебе. Если об этом узнает кто-то другой – пеняй на себя.