Спенсер Лавирль. Сила любви

   – Ли, – сказал он. И больше ничего. Лишь нежно обнял ее и долго держал в своих объятиях, и оба они словно заново переживали день, когда вот так же скорбели по Биллу, сыну Ллойда. Странно, с какой любовью и уважением относилась она к этому человеку. Даже к собственному отцу не питала она подобных чувств. С Ллойдом она была раскованна, откровенна, не стеснялась излить душу. Конечно, это был не Билл – он никогда бы и не сумел заменить ей его, но рядом с Ллойдом Ревтоном она острее вспоминала присутствие Билла в ее жизни. И сейчас ей казалось, что это Билл обнял ее, утешает, подбирая единственно верные слова: «В жизни так много горя, и нам уже пришлось испить из его чаши, не так ли, малышка? Но мы выстоим и на этот раз, нам хватит сил».
   В глазах его стояли слезы, но он не терял присутствия духа, как родители Ли, и ее это успокаивало.
   – Дети знают?
   – Да. Они уже возвращаются домой.
   – Хорошо. – Он обнял ее за плечи. – С ними тебе будет легче. Не много ли нас здесь собралось? Тебе, видимо, это трудно?
   – Да нет. Все эти люди пришли, потому что для них это тоже удар. Хотя это случилось и не с их сыновьями, все понимают, что никто от этого не застрахован. Так что пусть будет как есть.
   Пришел пастор, преподобный Альдеккер, и, выслушивая его наставления, она краем глаза наблюдала за Кристофером, который, выйдя во двор, выключил спринклер на лужайке, собрал шланг и засунул его под порог крыльца. Движения его были размеренными. По лицу текли слезы.
   Его печальное одиночество глубоко тронуло ее. На улице он дал наконец волю слезам, которые так мужественно сдерживал в доме, утешая ее. Тогда он чувствовал, что именно она особенно нуждается в его поддержке, а теперь, решила Ли, пора и ей помочь ему.
   – Извините меня, преподобный Альдеккер, я сейчас вернусь.
   Она вышла во двор, тихонько прикрыв за собой дверь. Подойдя к Крису сзади, она обняла его, коснулась щекой его плеча. Рубашка его нагрелась от яркого послеполуденного солнца. Сердце билось ровно, но дышал он тяжело, время от времени глотая подступавшие спазмы. Почувствовав ее прикосновение, он опустил руки. Они долго стояли так, не замечая, как их ноги заливает вода, вытекшая из спринклера.
   Опускался вечер, и их серые тени вырисовывались на мокром асфальте. Где-то рядом грустно заворковал голубь. Вскоре ему ответил еще один, и долго длилось их тихое воркованье, словно и они сопереживали людскому горю.
   Наконец Кристофер, глубоко вздохнув, прервал молчание.
   – Я любил его, вы понимаете? И никогда не говорил ему об этом.
   – Он это знал. И тоже любил тебя.
   – Но я должен был сказать ему.
   – Об этом не обязательно говорить. На прошлой неделе он рассказывал мне, как ты принес ему пирог с корицей из кондитерской Ханса. И я помню, как часто ты мыл его машину заодно со своей и мчался выручать его, когда у него в дороге глох мотор, возвращал его взятые напрокат видеокассеты, чтобы ему не пришлось платить за просрочку. Все эти мелочи лучше любых слов говорят о любви. И он это знал. Так что никогда не думай о том, что он умер, так и не оценив твоего к нему отношения.
   – Но мне все-таки следовало самому сказать ему об этом.
   – Не будь таким суровым к себе, Кристофер. Я уверена, что Грег все понимал.
   – Дело в том, что никто никогда не учил меня говорить о таких вещах. Я ни разу…
   Он запнулся, и сердце у нее защемило от несказанной нежности и любви к нему – чувств, которых он никогда не знал в родной семье.
   – А он говорил тебе когда-нибудь об этом?
   Кристофер опустил глаза на зеленый резиновый шланг, который все еще держал в руке и во время разговора с Ли машинально поскребывал ногтем.
   – Нет.
   – И ты сомневаешься в том, что он знал?
   Он пожал плечами.
   – Я хочу сказать тебе кое-что, Кристофер. С тех пор как вы стали жить с Грегом в одной квартире, он ни разу не взял у меня что-нибудь из еды, не подумав, хватит ли этого и для тебя. «Он не очень-то избалован домашней стряпней, мам, – говорил он, – так что подкинь что-нибудь и на его долю». И я с удовольствием это делала, и он нес тебе что-то из дома. Это было одно из проявлений его любви к тебе. Не было ни одного праздника, когда бы он не подумал о тебе. Он не мог допустить, чтобы в такие дни ты оставался один. Вот почему он всегда приглашал тебя к нам. И не он ли ремонтировал твою старую колымагу пару недель назад? Какую-то трубку в кондиционере или что-то еще? Я знаю, что он любил тебя, так что не теряй ни минуты своей драгоценной жизни на сожаления о том, что не успел сказать Грегу о своей любви. Потому что он знал об этом.
   Кристофер шмыгнул носом и вытер его рукой. Ли достала из кармана юбки клочок материи и протянула Крису.
   – Если тебе так будет спокойнее, дай себе зарок отныне говорить людям о том, что они значат в твоей жизни. Если любишь кого-то, не стесняйся признаться в этом.
   Крис высморкался и кивнул головой.
   – Обязательно.
   – Ну вот и хорошо, – сказала она. – Теперь тебе легче?
   Он шумно вздохнул.
   – Да, спасибо.
   – Ты ведь знаешь, я уже пережила смерть двоих близких мне людей. Я научилась бороться с горем. Знаю я и то, что первый год самый мучительный. Тебе будет нелегко в свободные часы после дежурства, в выходные, когда ты останешься наедине со своей печалью. Горе ведь не спрашивает разрешения, вторгаясь в нашу жизнь. И настигает часто в тот момент, когда меньше всего ожидаешь его. Но, что бы ни случилось, помни одно, Кристофер, – я всегда рядом, и ты можешь прийти сюда в любое время дня и ночи. И вместе мы одолеем любые невзгоды. О'кей?
   Он вновь кивнул головой и пробормотал:
   – Спасибо, миссис Рестон.
   – А сейчас тебе пора в аэропорт, а я еще должна поговорить с преподобным Альдеккером.
   Она вымученно улыбнулась. На лице ее не осталось и следа макияжа. Кожа была красной и шершавой от слез. Разглядывая ее лицо, Кристофер отметил сходство с Грегом – та же форма бровей и губ.
   – Теперь я понимаю, почему он так любил вас и восхищался вами. Вы – мудрая и очень сильная женщина.
   Ли мягко указала ему на автомобиль и сказала:
   – А теперь иди, если не хочешь, чтобы я опять разрыдалась.
 
   Рейс «Нордвест-356» прибыл в международный аэропорт Туин-Сити. Дженис Рестон с дорожной сумкой в руках терпеливо ожидала, пока подадут трап и откроют дверь.
   «Кто же будет встречать нас, – думала она, – мама или тетушка Сильвия с дядей Барри? А может, приедут бабушка с дедом». Почти весь полет она проплакала, отвернувшись в окошко иллюминатора. Ким тоже частенько подносила к глазам платок, так и не перевернув ни одной страницы книги, лежавшей у нее на коленях.
   Войдя в здание аэровокзала, Дженис очень удивилась, когда увидела в толпе встречавших Кристофера Лаллека.
   – Крис! – воскликнула она и выронила сумку, когда он подошел ближе и протянул к ней руки.
   – Дженис…
   – О, Крис, как же могло такое случиться?
   Она прильнула к нему, обвив руками его шею, и слезы снова хлынули из ее глаз. Он крепко подхватил ее, так что ноги ее почти оторвались от пола. А вокруг сновали пассажиры, и Ким, глотая слезы, молча стояла рядом. Дженис не раз представляла себя в объятиях Криса, но никогда не думала, что мечтам ее суждено будет осуществиться в такой горький момент. Крису было тридцать, ей – только двадцать три. Он всегда относился к ней, как к младшей сестренке Грега и, хотя она уже училась в колледже и жила отдельно от семьи, считал ее слишком маленькой, чтобы ему могло прийти в голову ухаживать за ней. Но страшное горе, обрушившееся на них столь внезапно, смело все возрастные различия.
   Наконец Крис выпустил Дженис и протянул руку Ким.
   – Привет, Ким. Я – Кристофер Лаллек. Мне очень жаль, что вам пришлось прервать каникулы.
   Лицо Ким покраснело и опухло от слез.
   – И речи быть не могло о том, чтобы я оставалась там одна, без Дженис.
   Крис подхватил сумку Дженис, и они втроем направились к выходу.
   В машине Ким устроилась на заднем сиденье, Дженис – впереди. Отвечая на ее вопросы, Крис пытался, как мог, утешать ее, видя, как она то и дело лезет в сумку за очередным носовым платком.
   – Как мама, держится?
   – Как Гибралтарские скалы. Еще находит силы подбадривать остальных. Грег всегда говорил, что она женщина сильная, и сегодня я сам в этом убедился. Но думаю, ей все-таки будет легче, когда ты вернешься. Самое трудное для нее было позвонить тебе и твоему брату.
   – Он уже дома?
   – Когда я уезжал, его еще не было. Но Уитманы уже выехали, везут его домой.
   Какое-то время они ехали молча, каждый был погружен в свои мысли о случившемся. Каково сейчас Ли? Что переживает четырнадцатилетний Джои, оставшийся единственным мужчиной в семье?
   Машина Криса так дребезжала, что от этого становилось еще муторнее. Сквозь приоткрытые окна в салон врывался горячий ветер. Трубка в кондиционере, которую заменил Грег, все равно полетела, но Кристофер решил, что нет смысла еще раз ремонтировать, ведь в ближайшие дни у него будет новый «эксплорер». Новый «эксплорер»… черт возьми, он с полудня так ни разу и не вспомнил о нем! Дилер наверняка уже трезвонит ему домой, не понимая, что случилось. Удивительно, как вдруг новый автомобиль стал ему совершенно безразличен.
   Солнце садилось. В предвечерней дымке вырисовывались контуры пригорода Миннеаполиса. На повороте их резко обогнал новенький «форд», но Крис не обратил на это внимания. Он смотрел прямо перед собой и мчался вперед, не сбавляя скорости. Девушки уставились в окна, и Дженис думала о том, как все изменилось в ее судьбе со вчерашнего дня. Теперь ее ожидает совсем иная жизнь. Не с кем уже будет поговорить о детстве, когда они были так неразлучны с Грегом. Джои намного моложе, у него совсем другие воспоминания. А Дженис росла с Грегом, они вместе ходили в школу, бегали стометровки, обсуждали свои детские влюбленности… Их будущие дети были бы двоюродными братьями и сестрами и тоже росли бы вместе, вместе отмечали праздники. Она бы иногда брала к себе детей Грега, отпуская его с женой повеселиться. Дети ходили бы друг к другу на дни рождения, вместе праздновали бы окончание школы, справляли свадьбы. Дженис почувствовала, как закипает в ней злоба. Она так надеялась на своего брата, так беззаветно любила его, и вот он ушел и унес с собой часть ее будущего!
   Ей вдруг стало стыдно. Как я могу злиться? И на кого? На Грега? Маму? Отца? На того младенца, который умер и не испытал такой душевной боли, что испытываю сейчас я, и не может быть сейчас рядом? На себя – за то, что уехала в Сан-Франциско и не провела с Грегом его последние дни?
   Она откинула голову на спинку сиденья и спросила:
   – Ты не чувствуешь злости, Крис?
   Он взглянул на нее.
   – Да, пожалуй.
   – А на кого ты злишься?
   – На Грега. За то, что не надел шлем. На судьбу. Черт возьми, не знаю на кого.
   Дженис стало легче от того, что Крис испытывает те же чувства – как ей казалось, эгоистичные.
   – Я все время думаю о том, что он так и не женился… не оставил детей.
   – Да, я понимаю.
   – Думаю и о маме, обо всех нас. Черт возьми, думаю о днях рождения! О Рождестве!
   Она опять заплакала.
   – Эти дни отныне будут уж… ужасными!
   Она была права. Крису нечего было возразить, он лишь сочувственно пожал ей руку.
 
   Пожалуй, еще не доводилось ему быть свидетелем более горестной сцены, чем встреча Ли Рестон с детьми. Он стоял рядом, наблюдая, как прижались они друг к другу в скорбном молчании. В эту минуту он готов был пожертвовать частью своей жизни, лишь бы вернуть им Грега.
   Он слышал их рыдания, видел, как руки матери гладят головы детей, прижавшиеся к ее груди. Решив не мешать, Крис вышел на задний двор и присел на ступеньках лестницы, что вела к лужайке. Лужайка была прелестна – довольно большая, футов двести, она упиралась в живую изгородь, отделявшую ее от соседнего двора. С одной стороны, ближе к дому, росли тенистые деревья. Вдали же пестрели в три яруса цветочные клумбы, окаймлявшие площадку для игры в волейбол и семейных пикников. Крис пару раз был на этих праздниках. В его памяти они навсегда остались самыми счастливыми днями. Хот-доги, веселье, семейное тепло и уют – всего этого так недоставало в его жизни. И Грег подарил ему это. Рестоны всегда встречали Криса как члена своей семьи. «Пиво там. У нас самообслуживание, кому лень, останется голодным. И нет ему сочувствия!»
   Четвертое июля в этом году вряд ли станет для них праздничным днем. Пикника не будет. Ведь Крис еще в апреле упросил капитана дать ему выходной в этот день. Теперь, наверное, лучше будет попроситься на дежурство – пусть уж кто-нибудь из женатых ребят проведет этот день с семьей. Черт возьми, так, пожалуй, и надо сделать. Крису было не впервой добровольно дежурить в праздники. Все лучше, чем слоняться без дела, чувствуя себя одиноким и никому не нужным.
   Он вспомнил один из праздников Четвертого июля, когда ему было лет двенадцать. В школе он записался в оркестр, попросив, чтобы ему дали тубу, – дома денег на инструменты не было, а в школе тубы и барабаны давали бесплатно. Крис до сих пор помнил, как приятно оттягивала туба плечо, как впивались губы в огромный мундштук, с каким вдохновением он впервые маршировал по улице с оркестром, и над его головой возвышалась медная тарелка тубы. Играли тогда его любимый марш «Клаксон» – да, именно его, – и, черт возьми, до чего же здорово они его исполняли, прямо кровь стыла в жилах. Пум-пум-пум-пум… Они с барабанщиком на пару задавали ритм всему оркестру. Дирижер, мистер Затнер, объявил, что их юношеский оркестр пригласили на парад в маленький городок Принстон, и всем музыкантам выдали атласные накидки – с одной стороны черные, с другой – бордовые, и просили надеть черные брюки и белые рубашки. У Криса по дороге домой от волнения даже живот скрутило: придется просить родителей купить ему черные брюки…
   Лаллеки жили в вонючей квартирке над магазином электробытовых приборов. В квартиру вела видавшая виды открытая лестница со стороны аллеи. В теплые месяцы здесь стоял тяжелый запах гнилых овощей из мусорных баков, что стояли неподалеку от магазина «Красный филин». Иногда, когда в доме нечего было поесть, Крис слонялся на заднем дворе овощного магазина в часы, когда хозяин выбрасывал разную гниль.
   – Эй, не нужно ли помочь? – предлагал он свои услуги, а детина в засаленном белом фартуке отвечал:
   – Ого! Это что-то новенькое! Такой сопляк предлагает помощь? Что ж, почему бы и нет?
   Рабочий вытаскивал тухлую цветную капусту, почерневший и скользкий салат, пучки брокколи, которые Крису казались с виду вполне съедобными. Но беда была в том, что он терпеть не мог брокколи. Однажды очередь дошла и до апельсинов – они были местами мягкими, но совсем без плесени.
   – Послушайте, они выглядят вполне сносно, – сказал Крис.
   – Но не для продажи.
   – Ничего, если я съем один?
   – Да ничего, конечно. Вот, на тебе два. Даже три возьми.
   Крис на лету поймал три апельсина, брошенные ему рабочим. В тот день он принес домой апельсины, немного увядшей моркови и что-то под названием «каша из макарон», напоминавшее по вкусу корм для скота. Младшая сестренка Джинни захныкала:
   – Но мне это не нравится!
   – Ешь! – приказал он. – Тебе это полезно, а наш старик получит пособие только через девять дней.
   Но оба они знали, что, даже и получив деньги, отец с матерью в первую очередь купят себе что-нибудь выпить в местной забегаловке, которую дети называли не иначе как «дыра». Находилась она недалеко от дома, в сыром вонючем погребке, куда отец направлялся каждое утро, едва продрав глаза. Мать присоединялась к нему тотчас же, как заканчивала работу. Она была кухаркой в шоферской закусочной на Десятом шоссе, она уходила из дома рано утром, когда дети еще спали, и часто приползала обратно уже далеко за полночь.
   В тот злополучный день старики, как всегда, проводили время в «дыре». Крис, придя домой, сварил Джинни немного макарон, смешал их с томатным соусом некогда девочка, поев, ушла спать, стал дожидаться родителей.
   Они вернулись около полуночи, как обычно, разругавшись по дороге. Когда они ввалились в квартиру, грязные и вонючие, отец, мусоля во рту дымящуюся сигарету, спросил:
   – Какого черта ты не спишь?
   – Мне надо поговорить с тобой.
   – В полночь? Боже упаси. Такой сопляк, как ты, в это время должен уже быть в постели.
   – Я бы там и был, если б вы пришли домой вовремя!
   – Каков засранец! Не смей указывать мне, когда возвращаться! Я еще пока в портках! Мужик!
   Насчет портков он был прав. Они действительно на нем были – такие же грязные и вонючие, как и он сам, свисавшие, словно гамак, с его накачанного пивом брюха.
   – Мне нужно немного денег, чтобы купить брюки.
   – У тебя есть джинсы.
   – Мне нужны черные брюки.
   – Черные! – взорвался отец. – Какого черта тебе понадобились именно черные?
   – Это форма для нашего оркестра. Мы будем выступать на параде, и всем нужно быть в белых рубашках и черных брюках.
   – На параде! Господи Иисусе, они думают, у меня есть деньги, чтобы тратиться на их парады! Скажи своему дирижеру, пусть сам придет и посмеет сказать мне, что я должен раскошеливаться на эту чертову форму! Уж я ему скажу пару ласковых!
   Вмешалась мать:
   – Тихо, Эд, заткнись, Бога ради! Ты разбудишь Джинни!
   – Не затыкай мне рот, Мэйвис! Это мой дом, черт побери! И я могу орать здесь во всю глотку!
   – Папа, мне нужны деньги.
   – У меня их нет!
   – Но на выпивку у тебя они нашлись. И для тебя, и для мамы.
   – Прикуси язык, сын!
   – Но это правда.
   – Ничего страшного, если человек немного и выпьет. И не тебе, сопляку, учить меня!
   – Эд, не заводись.
   – Ты всегда заступаешься за него, черт бы тебя побрал! У этих говнюков нет никакого уважения к старшим, вот что я скажу. Когда такой засранец начинает учить своего отца… – Он вдруг громко рыгнул, нижняя губа у него отвисла.
   – Я буду единственным, у кого не будет черных брюк.
   – Ну и что в этом плохого? Это чертово правительство и так высасывает из нас налоги на строительство школ, а теперь вот выпрашивают и еще! Ты вполне можешь надеть джинсы, а если их это не устраивает, пошли их ко всем чертям.
   – Папа, пожалуйста… все же будут в бордовых с черным накидках, и мои голубые джинсы будут смотреться…
   – Ах, еще накидки! – Эд выпучил глаза. – Накидки! Боже ты мой, что они еще навыдумали, стервецы! Накидки! – Он разразился диким хохотом. Презрительно уставившись на сына, он вытащил изо рта сигарету и бросил ее в пепельницу.
   – У меня нет денег на всякие там глупости, так и передай своему дирижеру.
   Кристофер с Джинни ютились в крошечной спаленке, где места едва хватало на две узкие кровати и грубо сколоченный шкаф. Хотя Крис и забрался в постель, не включая света, он знал, что сестренка не спит. Иногда, когда родители затевали драку, она притворялась спящей, но не сегодня.
   – Я их ненавижу, – бросила она.
   – Ты не должна так говорить.
   – Почему? Разве ты не думаешь так же?
   Он испытывал те же чувства, но не хотел, чтобы их испытывала сестра. Ведь она девочка, а девочки совсем другие. Им гораздо больше, чем мальчишкам, нужны матери.
   Джинни удивила его, заявив:
   – Как только я подрасту, сразу же выберусь отсюда.
   Господи, а ведь ей было всего-то девять лет. И, вместо того чтобы радоваться беззаботному детству, она уже строила планы своего бегства из родного дома.
   – Джинни, не говори так.
   – Но это правда. Я собираюсь убежать.
   – О, Джинни…
   – И уже никогда не вернусь сюда. Может, зайду раз-другой, чтобы повидать тебя. Я только тебя здесь люблю.
   Он промолчал, не смея переубеждать ее, поскольку и сам помышлял о том же.
   На следующей неделе Мэйвис сунула ему двадцать пять долларов.
   – Это тебе на черные брюки, – сказала она.
   – Спасибо, – безучастно произнес он, не испытывая особой благодарности к матери. Он заслуживал приличной одежды, еды на столе, достойных родителей. По крайней мере, трезвых. Такой малости заслуживал любой ребенок. Если бы не Крис, Джинни ходила бы в школу еще большей неряхой. Это он причесывал ее, кормил тостами по утрам, надевал пальто, пока отец храпел в похмельном сне, а мать жарила яичницы в закусочной, зарабатывая деньги на их с отцом беспробудное пьянство. И эти двадцать пять долларов, которые вдруг перепали от матери, никак не могли восполнить недостаток родительского тепла и любви.
   – Не держи зла на отца. Ему и так пришлось несладко, ты же знаешь, – после того как он расшибся, упав с грузовой платформы. До этого он был совсем другим человеком…
   Крис часто слышал эту историю, но разжалобить его было трудно. У других людей тоже случались жизненные катастрофы, но они не сдавались, с честью выходили из сложных ситуаций. Другие матери сознавали, что девятилетняя девочка еще нуждается в уходе и присмотре и нужно постирать и погладить ее одежду, вовремя приготовить ей ужин, а перед сном пожелать спокойной ночи. Эд и Мэйвис превратились в алкоголиков, самых что ни на есть заурядных, и Мэйвис была ничуть не лучше мужа. Правда, они не били своих детей, но родительское невнимание было хуже побоев.
   На параде в день Четвертого июля Кристофер Лаллек маршировал в новых черных джинсах. Однако в толпе родителей, наблюдавших праздничное шествие, он не увидел родных глаз, и радость, которую он предвкушал, меркла, стоило ему вспомнить грубые выкрики отца. На следующий год он бросил оркестр и перешел в класс домоводства. Он подумал, что коль уж ему придется в ближайшие пять лет готовить самому и для себя, и для сестры, то стоит хотя бы научиться это делать. К тому же в классе домоводства иногда кормили бесплатно.
 
   Кристофер сидел на ступеньках крыльца, погрузившись в прошлое. Сгустились сумерки, и в небе засияли первые звезды. В саду заливались сверчки. За его спиной сквозь решетчатую дверь из кухни струился свет. Живот подвело: Крис вспомнил, что не ел целый день. Впрочем, и аппетита не было. Надо бы пойти домой, оставить миссис Рестон наедине с детьми, но он совершенно не представлял, как это он вдруг войдет в квартиру, где все напоминает о Греге. В ванной – его халат на вешалке, на кухне – его почта, в душе – шампунь, в холодильнике – его любимый сок.
   Крис все бы сейчас отдал за то, чтобы оказаться в уютном тепле родительского дома, ощутить внимание, заботу и любовь – как это было в семье Рестонов. Чтобы ему постелили в свободной комнате, а когда бы он лег, неслышно подошла бы мать, провела пальцами по волосам и тихонько шепнула: «Все образуется, сынок. Ты потерял друга, но у тебя остались мы. И мы любим тебя».
   Но он не услышит этого. Никогда. Он и сам никогда и никому не говорил таких слов – ни Джинни, когда она уезжала, ни Грегу, которого уже нет в живых. Он сказал правду миссис Рестон: его не учили говорить такие слова.
   Они все еще жили в городе, Эд и Мэйвис, в грязной трущобе, куда Крис часто выезжал по вызовам на драку или хулиганство. В последний раз он видел родителей года три назад. Старик был с облезлой бородой и все так же гнусно вонял, он сидел в кресле-качалке, посасывая дешевое виски прямо из литровой бутылки. Мать пила пиво и смотрела «мыльную оперу» по телевизору. Хибара их была такой же мерзкой. Крис приехал разнимать драку у соседей и неожиданно для себя почему-то постучал в их дверь. Лучше бы он этого не делал. Ничего не изменилось. Ничего и не могло измениться.
   …За его спиной раздался голос Ли Рестон:
   – Кристофер? Что ты здесь делаешь – один, в темноте?
   Он вздохнул и поднялся с твердого деревянного порога, разминая затекшую спину.
   – Так, вспоминаю.
   Она открыла дверь и вышла к нему на крыльцо. Сложив руки на груди, она, так же как и он, подняла взгляд на небо.
   – Да, – сказала Ли, и они оба какое-то время помолчали, думая о бессонной ночи, что ждет их впереди, о днях и месяцах, наполненных печалью. Сверчки все продолжали свой концерт. Сад благоухал цветочными ароматами. В небе взошла луна, и в ее свете стали видны капельки росы, уже выступившие на траве.
   Жизнь продолжалась.
   И им тоже нужно было как-то жить.
   – Мне пора идти, – сказал он.
   – Куда?
   – Домой.
   – О, Кристофер… я… может, попросить кого-нибудь…
   – Все в порядке, миссис Рестон. Рано или поздно все равно придется пройти через это. А вы побудьте с детьми. Капитан освободил меня от работы до окончания похорон, так что завтра я буду дома. Вам понадобятся вещи, почта, ключи от машины… в общем, возьмете все, что захотите. Если вам нужно мое присутствие, когда приедете за ними, скажите. Если же мне лучше уйти – о'кей, я так и сделаю. А теперь отдохните. У вас был тяжелый день.
   Она прошла по крыльцу – разутая, в одних чулках, туфли остались где-то в доме – и встала рядом с Крисом. Руки ее все еще были сложены на груди, в волосах затерялся луч света, проникший с кухни.
   – Не нужно тебе сейчас возвращаться туда. Оставайся, поспишь на диване в гостиной, а завтра мы поедем вместе.
   Какое-то мгновение он колебался. В сознании ожила только что нарисованная его воображением картина: вот она гладит его по волосам и тихо говорит: «Все в порядке, Кристофер, я здесь, и я люблю тебя. У тебя все будет прекрасно». Но ведь у нее есть своя семья и свое собственное горе, с которым ей нужно справиться. И вовсе ни к чему, чтобы он слонялся тут весь вечер, – ей было о ком заботиться и кого утешать.
   – Спасибо, миссис Рестон, но за меня не волнуйтесь. Возвращайтесь в дом к детям. Увидимся завтра.