Ананьев Анатолий Андреевич. Годы без войны (Том 2)

   человеком.
   - А ты знаешь, - задумчиво проговорил он, уже от окна повернувшись к Антонине, стоявшей посреди комнаты. Она была не в джинсах, как привычно было видеть ее Борису, а в платье, которое должно было скрыть ее беременность; но беременность ее уже ничем невозможно было скрыть. - Какие интересные и значительные люди были вчера, - будто опровергая, что только что думал об этих людях или думала о них Антонина, сказал он, продолжая размышлять о вчерашних событиях.
   Он как будто вплотную прикоснулся к тем сферам государственной жизни, о которых имел представление, что сферы эти существуют и что действуют в них необыкновенные, недосягаемые по уровню знаний и интеллекту люди; но люди эти были так обыкновенно просты, доброжелательны и приятны и открытие это так возбуждающе-радостно действовало теперь на Бориса ("Да, да, не боги горшки обжигают", - повторял он это известное, что отражало суть его размышлений), будто он был уже приобщен к тем сферам, в которых предстояло ему блестяще, как он надеялся, проявить себя. Он чувствовал в себе ум, силу, энергию, как бегун, вышедший на стартовую дистанцию; и так как до сигнального выстрела было еще время примериться и осмотреться, Борис не без гордости оглянулся на то свое прошлое, которое было - жизнью его в деревне, было - теми корнями, которые, дав ему энергию, ум и силу, помогли выбраться сюда. Жизнь отца, как и сестер и братьев, разъехавшихся по стране и писавших ему, как и московская (студенческая) жизнь Романа и своих, по институту, друзей, из которых первым был и оставался Матвей Кошелев, определившийся в журналисты-международники, но пока не выезжавший еще за границу, - все это было таким далеким сейчас от Бориса. Он тряхнул головой, сбрасывая будто что-то, и подошел к жене.
   Но он не мог сказать ей, что в эти минуты так радостно волновало его; он понимал, что нельзя было делать этого и что никакой фразой (наподобие: плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом) не сможет оправдаться за эти свои мысли перед женой.
   - Что говорят врачи? - спросил он, бросив взгляд на ее живот и сейчас же посмотрев в глаза ей. - Скоро?
   - Ждешь?
   - Да.
   - Мама сказала, завтрак готов, - вместо того чтобы продолжить разговор о беременности, уклончиво ответила Антонина.- Ты знаешь, у нас не принято опаздывать. - И в то время как она произносила это строгое, что должно было вразумить мужа, глаза, устремленные на него, говорили другое, что она любит его. "Да, да, - говорили ему ее глаза, - ты не должен сомневаться".
   - Опаздывать всегда дурно, - улыбнувшись, заметил Борис и, продолжая удерживать ее за плечи возле себя, направился с пей в столовую, где все уже были в сборе и ждали их.
   XXVI
   За завтраком внимание всех опять было обращено на Бориса.
   "Утер нос, уте-ер", - весело говорил тесть-генерал, вспоминая вчерашнее и в шутку называя Бориса то советником-посланником, то послом. Дипломатическое звание это можно было условно приравнять к званию маршала или по меньшей мере генерала с маршальской звездой, какое имел сам Петр Андреевич (так звали тестя) и какое Борису предстояло еще заслужить; но Петру Андреевичу приятно было так называть зятя, выглядевшего энергичным, умным и смелым молодым человеком, и особенно приятно было теще, Марии Дмитриевне, разливавшей чай и не вмешивавшейся как будто в разговор, но не менее других желавшей возвышения Бориса.
   После завтрака перешли в гостиную, теперь уже обсуждая планы Бориса на отпуск. Петр Андреевич советовал увлечься рыбалкой, называл места в Подмосковье, куда можно было бы поехать, и предлагал машину на субботу или воскресенье, когда мог выделить ее, но Мария Дмитриевна, по-иному, как она говорила, по-женски смотревшая на вещи, возражала против рыбалки. Ей казалось, что Борису надо использовать отпуск для расширения связей, нужных, как добавляла она, и бралась кое-что устроить.
   Борис, которому заманчиво было и предложение тестя, тем более что тесть обещал сам поехать с ним, более склонялся к тещиному варианту и стеснялся только сказать об этом. "На рыбалку - это хорошо, но когда ты уже генерал, - подумал он. - А так ведь все на свете можно прорыбалитъ". Но он пе сказал этого тестю, как и не сказал "да" теще; он только поглядывал на беременную (на последнем месяце) Антонину и улыбался, давая понять, что у него будут совсем иные, чем эти строящиеся планы, заботы и что все будет изменепо и отложено радп этих забот. "Так что же вы хотите от меня?" весело и вопросительно, глазами, отвечал он тестю и теще, про себя полагая, что найдет, пока Антонина будет в родильном доме, куда употребить время.
   Но как нп хороши были выдвигавшиеся всеми планы, после обеда, когда позвонил Роман и попросил встречи, многое самым неожиданным образом изменилось для Бориса.
   - Отец в Москве, - на вопрос жены о том, куда и зачем идет, сказал он, отправляясь к Роману.
   Встреча была назначена у кинотеатра "Россия", и чем ближе подходил Борис к этому назначенному месту, тем сильнее его охватывало беспокойство, словно он шел узнать нехорошее, что должно было отравить ему настроение и отпуск.
   - Зачем он приехал? - спросил он у брата еще прежде, чем они обнялись и подали друг другу руки.
   - Ты меня спрашиваешь? - удивился Роман, которому приехавший отец только портил дело. - Ты спрашиваешь меня? - повторил он. - Я не приглашал, родителю, видно, делать нечего у себя в деревне, вот он и приехал поучить нас уму-разуму.
   - Зачем же так об отце? - остановил его Борис.
   - А ты? Разве ты не так? Тебе что, приятно возиться с ним?
   С ним же надо возиться. Ну да ладно, о нем потом, успеем. Я просто рад тебя видеть и рад твоему успеху. - Он осмотрел костюм на Борисе, рубашку, галстук и, отметив хороший вкус брата и упомянув о возможностях, какие надо еще иметь для подобного вкуса, попросил сесть на скамейку и поговорить о важном, как он подчеркнул, для него деле.
   Дело же Романа заключалось в том, что он решил развестись с Асей и начать новую жизнь.
   - Она мне не пара, я не могу с ней, - начал он, царапая перед србою палочкой асфальт. - Да, у меня двое детей, ну и что, что двое? Я же не отказываюсь от них, не собираюсь бросать их, - говорил он точно то, что говорил отцу. - Напротив, если займу положение - с Асей это сделать невозможно, исключено, пробовал, - разве им будет хуже? Думаю, нет, и, думаю, ты поймешь меня, - сказал он и принялся излагать Борису программу своей новой женитьбы, в которой, казалось, продумано было все до мелочей и не хватало только невесты, которую как раз и должен был за свой короткий отпуск подыскать ему Борис. - Тебе нетрудно будет сделать это, ты там вращаешься, в этих кругах, - заключил он.
   - И ты для этого так срочно вызвал меня сюда? - спросил Борис, во время рассказа не перебивавший брата.
   После блестящей Вены с ее дипломатической, для Бориса, жизнью, какую он вел там в обстановке достатка и государственных, как это казалось ему, интересов и дел, перелета в салоне первого класса и встречи в доме тестя откровение Романа показалось Борису оскорбительным. Он как бы вдруг увидел обнаженной и опошленной свою идею (занять положение в обществе), которая всегда представлялась ему возвышенной и окрыляла его. "Нет, - сказал он себе, решительно отгораживая себя от брата. - Нетнет", - мысленно повторил он, в то время как лицо его наливалось бледностью. Он был возмущен и не хотел продолжать разговор с братом.
   - У кого остановился отец? Дай мне его адрес, - сказал он как можно спокойнее. - По-моему, ты не с того начинаешь. - И он поднялся, чтобы уйти.
   - Ты, верно, не так меня понял, - возразил Роман, тоже вставая и с укором глядя на Бориса. - Я не подведу тебя, Ты думаешь, я глуп. Нет, напрасно боишься, я не подведу.
   - Адрес отца, - настойчиво потребовал Борис.
   - Скажу, что так волнуешься? - И Роман назвал район Москвы, улицу и дом, где можно было (у Аси) найти отца.
   - Ты извини, но я хочу поскорее увидеть отца, - сказал Борис, отступая на шаг от него, в то время как Роман пытался было что-то объяснить ему.
   Борис быстро пошел прочь от брата. "Нет, каков! - думал он, не в силах успокоиться и возмущаясь не столько тем, что Роман бросал жену, детей и собирался жениться на новой, которая дала бы ему положение и достаток, сколько тем, что эта затея брата нехорошо оттеняла самого Бориса и выставляла в нем (в дурном свете) его сокровенные намерения. - Нет, каков!" - думал он, решительно отмежевываясь от Романа. Борис готов был теперь не только возиться с отцом, как с пренебрежением сказал об этом Роман, но готов был всячески приветить и обласкать отца. Он чувствовал потребность обелиться, и наилучшей возможностью удовлетворить эту потребность было - проявить внимание к отцу и Асе, к которым он шел.
   Он удивил Асю своим неожиданным появлением. Но еще больше удивил доброжелательностью, с какой разговаривал с ней и играл с ее детьми, то беря их на колени, как брал их к себе на колени Павел, то присаживаясь с ними на пол. Мальчики мяли ему костюм, теребили галстук, пуговицы, и Ася покрикивала на них; но Борис только улыбался на эту шалость племянников и веселыми подмигиваниями поощрял их. Он хотел дождаться отца, который гостил у Сергея Ивановича и вот-вот, по словам Аси, должен был появиться, и пил с ней и племянниками чай на кухне.
   Кухня, он видел, была тесной, как и все в квартире Аси было непривычно, бедно, но Борис держался так, словно не замечал этой скудости. Все в жизни разделено было для него теперь только на справедливое, то есть нравственное (к чему он относил себя, Асю и всех в ее и своем доме), и несправедливое, то есть безнравственное, находившееся по другую сторону черты, куда он помещал Романа и подобных ему, - Дело не в там, сколько и чего ты имеешь, - говорил он Асе, выкладывая ей эти свои новые соображения как убежденность, которой он всегда следовал. - Жить и себя уважать - вот что главное для человека"
   - Да, да, в этом главное, - соглашалась Ася.
   Они говорили об отце, о Вене, работе Бориса, о Москве и жизни в ней и опять об отце и деревне и, словно по обоюдному согласию, не затрагивали того, в каком положении была теперь Ася, бросаемая Романом. Ася не касалась этого потому, что ей унизительным казалось говорить об этом с деверем. Так же, как она не верила своему мужу, Роману, как не верила свекру, приехавшему помочь и напившемуся с сыном и опять бродившему где-то по гостям ("Так что же от него ждать?" - было и вопросом и ответом для нее), не верила она и Борису, гладким и выхоленным явившемуся к ней. "Все на словах хороши", - думала она, тогда как у Бориса была иная, своя причина не говорить с ней о ее горе. Ему было стыдно за брата, и он не знал, чем он мог бы помочь Асе.
   - Хотя Роман мне брат, - все же сказал он, когда понял, что не дождаться ему отца, - но я решительно осуждаю его. Он мизинца вашего не стоит, да-да, я говорю вам это искренне, и знайте, помните, я всегда готов помочь вам. Жизнь сложна, - добавил он, - и я буду рад, если смогу что-либо сделать для вас. Отцу передайте, что я жду его.
   XXVII
   На другой день после звонка Павла все в доме Бориса готовились к приему дорогого гостя. Сват приезжал к одиннадцати, что для хозяйки означало между завтраком и обедом, и решено было подать к столу немного холодной закуски, торт, печенье, конфеты и кофе, приготовить который бралась Антонина, умевшая и любившая делать это.
   Петр Андреевич с утра был на службе, но к одиннадцати, как обещал, вернулся домой и, переодевшись в гражданское, чтобы не смущать свата генеральскими регалиями, краснощекий, здоровый, сильный, выглядевший намного моложе своих лет, вышел в гостиную.
   Антонина еще была на кухне, готовила кофе. Молодая, в белом фартуке, приходящая помощница по дому накрывала в гостиной стол. Возле нее суетилась Мария Дмитриевна, считавшая, что без нее непременно будет что-либо не так. Она была в темно-синем платье свободного покроя, с глухим стоячим воротником, прикрывавшим преждевременные, как ей казалось, морщины на ее в прошлом высокой и красивой шее. Золотая, похожая на скрипичный ключ брошь украшала и оживляла платье на Марии Дмитриевне.
   Волосы ее, еще густые, но уже подкрашенные, были собраны в классический, на затылке, валик и прикрыты голубым, под цвет платья, газовым шарфиком.
   - Что ж это сватья не приехала? - спросила она у Павла после того, как с ним поздоровались и провели в гостиную. - Мы бы так рады были видеть ее.
   - Да где ей приехать? - ответил Павел, отойдя с Борисом к окну, чтобы не мешать сватье и помощнице. - У нас же хозяйство:
   поросенок, корова, да и школьников еще двое.
   В клетчатой рубашке, уже не выглядевшей свежей на нем, в по-деревенски болыневатом костюме со старомодными сморщившимися бортами, длинными рукавами и заметно просалившимся воротником, в одутловатых у колен брюках и полуботинках с новыми шнурками, с озабоченностью, которая, как ни старался скрыть Павел, была вся на его заметно похудевшем, усталом и старом лице, он был словно из другого мира здесь; он сознавал это, это стесняло его, и он время от времени вдруг начинал беспокойно оглядываться на картины, кресла, стол, стулья и сватью, то исчезавшую где-то за дверьми, то вновь появлявшуюся со своей сверкавшей на платье массивной золотой брошью. Что-то не свое будто, отчуждавшее Павла, было и в Борисе, одетом в летний, шоколадного цвета костюм с жилетом. Галстук на Борисе был однотонный, под цвет костюма, и особенно привлекал внимание Павла своей необычной формой; галстук был словно поясок к женскому вязаному шерстяному платью.
   - Это что же, мода теперь такая? - пе выдержав, все же спросил Павел, указав глазами на галстук.
   - Куда денешься? - улыбнувшись, пояснил Борис.
   Они заговорили о деревне, о доме и заботах отца, и как ни казалось Борису, что прошлое было отдалено от него, было чужим, ненужным, не имевшим будто бы теперь к нему отношения, - чувство, какое поднималось в нем, было иным, сильнее, и захватывало его. Он живо представил себе деревню, речку за нею с лугом и лесом, дом, мать у плиты и отца, входящего во двор, сестер, братьев, себя, собирающегося убежать в клуб, и воспоминание это было не просто воспоминанием, а было жизнью, было - теми воспоминаниями детства, которые человек пе может отнять у себя. Привычный к сдержанности, как и положено дипломату (как обычно думал об этом Борис), он словно бы не помнил сейчас об этом правиле и то и дело перебивал отца, спрашивая то об одном, то о другом, то говорил сам, удивляя и радуя Павла своей памятью.
   - Это хорошо, что асфальт, - перебил он отца. - А я помню, прямо от ворот трава. Трава по всей улице, только колея по центру.
   - Что колея, и ворота уже другие.
   - Сменили?
   - Еще когда Александр десятый заканчивал, - Он теперь в армии?
   - На Дальнем Востоке. Вот тоже пишет, остаться, говорит, хочу там после армии, а каково нам, матери, представляешь?
   - Да он всегда был - лишь бы из дому, - заметил Борис. - Помнишь, как однажды зимой было нашествие мышей на наш дом.
   Мать в ужасе, ты в ужасе: откуда? А потом на чердаке нашелся мешок с сухарями. Изгрызенный весь. Никто из нас тогда не признался, а ведь это была его затея, Александра.
   - Ну как же, помню, - поддержал сына Павел. - В тот год Валюша сильно болела.
   - Да, да, кто-то болел у нас в доме.
   Они поговорили еще о школе, о колхозных делах отца, и только о Романе Борис не хотел ничего слышать.
   - Не понимал и не понимаю его, - остановил он отца. - Роман нас позорит. Они не знают, и я пе хочу, чтобы знали. - И Борис кивнул на тещу и на появившегося как раз в эту минуту в гостиной тестя.
   - А для меня все вы...
   - Прошу, - повторил Борис, уже поворачиваясь к тестю и уступая ему отца.
   Петр Андреевич впервые теперь, после свадьбы дочери, видел Павла. Тогда о Павле у него сложилось впечатление как о добром и по-своему глубоком человеке, который если и не нашел в себе сил подняться в общественном положении, то вполне имел к этому задатки; эти-то задатки, как надеялся генерал, и должны были теперь проявиться в Борисе. Генерал придерживался того взгляда на людей (несмотря или вопреки общепринятому), что главное в человеке - от природы и что воспитание, образование, достаток и прочее есть дополнение, способное либо развить, либо приглушить главное. "По отцу выбирали жениха, по матери невесту", - полушутя как будто, но как будто и всерьез говорил он, чтобы оправдать свое убеждение. Он любил иногда обратиться к тому, что он называл народной мудростью и что не старело, как ему казалось, от употребления; и он подходил сейчас к свату с тем невольным намерением прощупать его, чтобы сильнее укрепиться в своих предположениях насчет Бориса.
   - Ну, с приездом, - сказал Петр Андреевич, протягивая руку свату. Давно в Москве? Когда приехали?
   - Да вот уж и обратно собираюсь.
   - Как? Только что... и обратно? Надо хоть денек погостить.
   Борис, твоя недоработка.
   Борис улыбнулся и не ответил тестю. Он боялся за отца, чтобы тот не сказал лишнего, и каждую минуту готов был остановить его.
   - Вот и кофе прибыл, - увидев Антонину и помощницу в кружевной наколке, вносивших кофе, весело произнес Борис, решив использовать эту возможность, чтобы изменить разговор.
   Вносила помощница. Но Антонина шла рядом, будто опасалась, что приготовленный ею кофе будет разлит или произойдет что-либо еще, что огорчит всех. Она стеснительно и счастливо улыбалась и в своем просторном розовом платье, должном скрыть ее беременность, была такой домашней, что все ласково глядели на нее. Мария Дмитриевна посмотрела на нее с тем чувством гордости, будто не дочь, а сама она (в молодости) вошла в гостиную.
   Она увидела в дочери повторение себя; повторение даже в этом умении войти, как сделала теперь Антонина (и что не ускользнуло от чуткой к подобным тонкостям матери). "Такая жена украсит любого мужа. Княгиня!" подумала она, и ей жаль было, что сейчас видят ее дочь только муж, зять и сват. Петр Андреевич, ожидавший внука, которого должна была подарить ему дочь, и заранее радовавшийся этому событию ("Генерал без внука, какой же это генерал? Наследника надо, наследника", - было теперь любимым его выражением), обернувшись на дочь, шпроко улыбался ей. Од обратил внимание не на наряд дочери, не на ее прическу и бриллианты в ушах (маленькие, считавшиеся Антониной повседневными и редко снимавшиеся ею), не на то, как она вошла, а на ее беременность, сейчас же вызвавшую в нем то отцовское чувство, которое хотя и можно объяснить, но которое лучше не объяснять, а испытывать. Петр Андреевич перевел взгляд с дочери на Бориса, потом опять на дочь и опять на Бориса, распространяя и на него свое отцовское чувство.
   "Растут, а мы стареем, - чтобы не отдаться восторженному, поднимавшемуся в нем, подумал Петр Андреевич.
   Борис же не столько смотрел на Антонину, сколько - на отца и старался определить по выражению его сощурившихся глаз, как он воспринял Антонину и что подумал о ней. Все сделанное Антониной было для свекра. Как ни считала она себя подурневшей, подобно большинству молодых женщин, полагающих, что беременность уродует их, и как ни тяжело было ей появиться (в этом подурневшем виде) перед свекром, но едва Антонина вошла в гостиную, сразу же поняла, что маневр ее удался, и сознание успеха, всегда так необходимое любой женщине, придало ей силы. Она прежде мужа поняла, что понравилась свекру, и с решимостью, какой не ожидала в себе, и со счастливой, игравшей на лице улыбкой направилась (как только помощница поставила кофейник)
   к свекру.
   - Здравствуйте, - сказала она. Мгновение поколебавшись, приподнялась на носки и, не приподнимая рук, прикоснулась губами к его щеке.
   - Здравствуй, дочка, здравствуй, - растроганно проговорил Павел, бережно, как берут хрупкий предмет, беря за плечи Антонину. - Мать передала, кланяется тебе. И Таня и Петр. Младшие мои, - пояснил он свату и сватье. Не зная, что еще сказать невестке, он оглянулся за поддержкой на Бориса. "Да что это со мной?" - подумал он, в то время как на смущенном лице его появились красные пятна.
   Привыкший к размеренной деревенской жизни, в которой все было простым, ясным и открытым, и не умевший приловчиться к этой московской обстановке тонкости, нарядов и правил, он не видел, как было ему поступить теперь; если бы он мог позволить себе по-своему, по-деревенски, он обнял бы сейчас невестку, прижал ее голову к груди и погладил по волосам; но взгляд сына, с которым он встретился, сказал ему: "Нет!" - и Павел, в душе не согласный с сыном, еще сильнее смутился и покраснел, но уже от этого своего смущения перед невесткой.
   - Кофе остынет, - видя замешательство свекра и пытаясь помочь ему, торопливо проговорила Антонина.
   XXVIII
   Все прошли к столу, вокруг которого широко (по количеству людей) были расставлены стулья с высокими спинками. Обиты они были, как и, кресла, золотистым ("На него только смотреть", - подумал Павел) бархатом, и в тон этой обивке, в тон гардинам и обоям на стенах золотисто поблескивала на столе огромная, во всю его длину, скатерть. Синие с позолоченным ободком чашечки.
   с блюдцами и такие же синие с отделкой тарелки и блюда с уложенными в них закусками, тортом и печеньем, приборы из серебра - ножи, вилки, ложечки, красиво размещенные по столу, салфетки, синий с золотом кофейник и ваза с цветами, которую Петр Андреевич сейчас же велел сдвинуть на край, чтобы не мешала видеть и говорить, - все это, прежде скрытое от Павла (у окна он стоял спиной к столу), теперь, когда открылось, поразило его. Ему надо было отодвинуть стул, чтобы сесть, как сделали это другие, но он боялся взяться за него. Руки у него были чистые, но по привычному ощущению, что они всегда были в чем-то - в земле или в масле, если возился с трактором, - по этому привычному ощущению, что они от чего-то не отмыты еще, он боялся, что может испачкать обивку. Он опять оглянулся на Бориса, который сейчас же подошел к нему. "Да все обычно, все просто, не волнуйся, - успел он шепнуть отцу, усаживая его. - Смотри на меня, и все будет в порядке".
   - У него ноги больны, - сказал Борис, чтобы оправдать смущение отца.
   - Что у вас с ногами? - тут же спросил Петр Андреевич, уже взявшись было за коньяк, чтобы начать разливать его по рюмкам.
   - С фронта еще, - опять за отца ответил Борис.
   - С фронта, с фронта... Да-а, достает-таки нас война. Ранение?
   Контузия?
   - Стеной придавило.
   - Могу, если хотите, устроить вас в Лефортово, в военный госпиталь. Подумайте, - добавил Петр Андреевич, видя нерешительность свата.
   Рюмки были так малы, что Павлу казалось, нечего было держать в пальцах. Но как, однако, ни малы были эти рюмки, после первой, выпитой за приезд свата и за его здоровье, и особенно после второй и третьей, выпитых за здоровье молодых и здоровье хозяйки (генерал не мог позволить себе не выпить за здоровье жены), все повеселели, и Павел, не замечая, что прежде смущало его, охотно разговорился за столом. Мария Дмитриевна в который раз спросила его о Екатерине, оставшейся в Мокше, и сказала, что со дня дочериной свадьбы была самого лучшего о сватье мнения.
   Затем разговор переключился на Бориса и Антонину, которой предстояло рожать, на суетную столичную жизнь и опять на деревню, на сватью и затем на Бориса. Кофе был выпит, но так как никому не хотелось выходить из-за стола, принесен был апельсиновый сок в высоких хрустальных фужерах (и лед, по желанию, как попросил Петр Андреевич), и беседа постепенно словно бы разорвалась на два рукава: женский, в котором главенство взяла Мария Дмитриевна и в который то и дело ею вовлекался Борис, и мужской, где руководил и направлял разговор Петр Андреевич.
   Мария Дмитриевна начала с того, что опять похвалила розовое платье дочери. Платье было удачным, и розовый цвет шел Антонине; но по тому ходу мыслей, какой логичен всегда только для женщин, это оказалось лишь поводом, чтобы заговорить о себе.
   - Когда я носила Антонину, - приглашая Бориса непременно послушать, сказала Мария Дмитриевна, - ну что вы, Боренька, тогда все было иначе.
   Петр Андреевич, позабывший о своем намерении прощупать свата, заговорил с ним о тех деревенских проблемах, которые все больше и больше поднимались теперь в печати. Как человек военный, он был далек от этих проблем; но как человеку государственному, гражданину отечества, как он любил подчеркнуто сказать о себе, ему не безразлично было, что происходило в деревне. "Что-то, видимо, происходит", - думал он, читая статьи, прислушиваясь к мнению общественности и видя озабоченность в тех правительственных кругах, с которыми соприкасался. И хотя для него, не испытывавшего нужды в продуктах, трудно было понять, что на самом деле происходило в деревне ("В конце концов, все есть и откуда-то берется, так кем и чем мы недовольны?"), но в то же время, говоря себе, что дыма без огня не бывает, он старался присмотреться и разобраться во всем. Теперь же ему представлялся случай, которого он не мог упустить, и он прямо спросил Павла:
   - Все сейчас в один голос говорят, что в деревне плохо. Скажите, действительно ли это так?
   - Плохо? - удивился Павел. - Это ведь как посмотреть. На земле оно что ж хорошего? Сила нужна. А до того, как живем - да так и живем, как всегда жили.
   - Я не об этом, - перебил Петр Андреевич. - Вот пишут, у земли хозяина нет.
   - Почему же, а мы кто? - возразил Павел. - Ну а если побольшому, так разболтался народ. Все над нами Илья должен стоять, а нет Ильи, так и спустя рукава.
   - Бригадир, хотите сказать.
   - А как же.