Андреев Олег. Вокзал

   – Ну приблизительно так, – усмехнулся Вадим.
   Он снова привлек ее к себе и осторожно поцеловал ее в шею. Нет, все-таки любил он Лариску. По-своему, но любил.
   – Вадик, подожди, – отстранилась она от него. – Я хочу, чтобы ты со мной так же сделал. Грубо, как с ними.
   – Да перестань, Лар. Не дури.
   – Нет, хочу, хочу. Или ты на такое только с секретаршами способен? Ну представь, что я твоя секретарша.
   Лариса попыталась сделать покорное лицо. Ей – волевой и взбалмошной девочке – это не очень удалось. Она развернула вращающееся кресло Вадима к себе, встала перед ним на коленки, расстегнула штаны.
   – Ларка, – сделал он еще одну попытку остановить ее.
   Но девушка не унималась. Он почувствовал, что начинает заводиться.
   – Ладно, раз ты так хочешь. Только потом не обижайся.
   Вадим грубо толкнул Ларису на стол, развернул на живот, задрал юбку, спустил трусы.
   – Ой, больно, – запищала она, когда он вошел в нее.
   – Терпи, ты же хотела это попробовать, – часто задышал он над ней.
   – И все так терпят? – с придыханием спросила она, чувствуя, что, несмотря на боль, начинает заводиться.
   – Замолчи, – грубо сжал он ее за бедра. Когда Вадим кончил, Лариса сползла по столу к нему на колени, ожидая, что теперь он займется ею и доведет ее до высшей точки.
   – А все уже! – остановил он ее порыв обнять его. – Больше для секретарш ничего не бывает.
   – Лихо, – недовольно выдохнула девушка.
   – Ну что, теперь понятно? – улыбнулся он ей.
   Она кивнула:
   – Даже чересчур.
   – Не захотелось стать моей секретаршей?
   – Только в особых случаях.
   – Надеюсь, зная, как это происходит, больше ревновать не будешь?
   – Там посмотрим, – надула она губы.
   Он поцеловал ее – нежно, как в начале их романа.
   – Вадим, – сказала она тихо. – Давай сейчас поедем к тебе. Только прямо сейчас.
   – Не могу, Лариса. У меня куча проблем. Их надо срочно решать.
   – Опять двадцать пять. Это что, очередная отговорка? Ну какие конкретно проблемы?
   – Например, твой папашка. Сегодня он такое отчебучил!
   – Интересно, что он еще натворил. А то мы с матерью с утра уже взвыли от него. У него поздний климакс, видать, начался.
   – Роет он под меня, моя девочка. Под мое дело. Все разрушить мне хочет.
   Ничего конкретного не может найти, но нагадить хочет. Да в принципе я понимаю, что за этим стоит.
   – Интересно, что? – уже еле сдерживаясь, спросила Лариса.
   – А ты разве не догадываешься? Развести он нас с тобой хочет. Почти прямо мне об этом говорит.
   Лариса только сильно сжала губы.
   «Вот же гад! – подумала она об отце. – Матери жизнь поломал. И мне теперь хочет! Ну я ему сегодня устрою!»

Глава 50
БОЦМАН

   Бывший фельдшер помог Настене справиться с кровотечением, но предупредил, что не гинеколог и определить, что у нее там внутри повреждено в драке, не может, надо к специалисту. Ему не терпелось присоединиться к сидящим на улице и смерть как хотелось коньяку с шашлыком. Настя видела его состояние и была не прочь, чтобы он ушел. Дело в том, что, предъявив больной простыню, Боцман оставил дверь в отдельное купе приоткрытой, и она в щель видела часть убранства заветной комнаты. Естественно, ни для кого из обитателей старого пакгауза не было секретом относительно профиля работы Карпа и подведомственных ему вагонов.
   Посему, как только услышала приветственные возгласы с улицы – это приветствовали Лешего, – осторожно сползла с кресла и отправилась в купе.
   Представшее перед глазами потрясло до глубины души. Она обнаружила разбросанными как попало предметы интимного туалета девиц. Здесь было все, о чем только могла мечтать женщина: прозрачные пеньюары с замысловатыми кружевами, пояса, бюстгальтеры-четвертинки со вставками из китового уса, грации, пачки крученых итальянских колгот всех оттенков, ажурные чулки со стрелкой и без. В тумбочке россыпью лежали презервативы. И тоже разных расцветок и конфигураций. Розовый член из упругой резины. Взяв его двумя пальцами за основание, Настя хихикнула.
   Тут же присутствовали наручники и плетка с богато инкрустированной ручкой, а в стенном шкафчике кожаные шорты и жилет. Но больше всего ее заинтересовала косметика. Превозмогая боль в низу живота, она доплелась до туалета, который оказался вовсе не туалетом, а целой ванной комнатой с биде, и умылась. Вода была горячая и холодная.
   Настя вернулась в купе и занялась боевой раскраской. Она подвела брови, как ей показалось, очень стильно, под Клеопатру, предварительно выщипнув несколько не понравившихся волосинок. Положила густые тени, сразу став похожей на женщину-вамп, добавила румян, выбрала яркую помаду и смело очертила рот, превратив свои тонкие, безжизненные губы в красивый цветок.
   Потом секунда колебания – и стянула грязный, провонявший пакгаузом свитер.
   За свитером последовали индийские джинсы, отечественный бюстгальтер с грязными чашечками и лоснящимися бретельками. Трусы она не носила уже года три. Подобрав с пола нужное, натянула, посмотрелась в дверное зеркало и нашла себя очень и очень. Она положительно охренела и вылила полфлакона французских духов на спутанные волосы. Запах немытого тела смешался с ароматом дорогой парфюмерии, заполнил весь вагон и полился на улицу. В облаке этого запаха она и появилась на верхней ступеньке.
   Некоторые, кто увидел ее первыми, подавились. Профессор поправил очки и ударил по спине Петруччио, выбив кусок, застрявший в горле.
   Над сидящими повисла крепкая, почти осязаемая пауза. Вообще казалось, что весь мир замер в трансе. Даже далекие гудки маневровика с Москвы-Товарной не могли поколебать волшебного столбняка, поразившего присутствующих.
   – Вот те на… – пришел в себя первым Боцман.
   – Картина… – согласился Петруччио.
   Больше никто не мог вымолвить ни слова. И действительно, что говорить, когда говорить нечего. Перед ними стояла Диана-воительница, охотница и бог знает кто. На ней был черный бюстгальтер-четвертинка, не закрывающий сосков, черный же ажурный пояс с красными поводками резинок, черные трусики-полоска с зеленым лепестком на самом интересном месте, ажурные чулки со стрелкой.
   Крепкое тело сорокалетней, никогда не рожавшей женщины будоражило и воображение, и физиологию сидящих. Давно забывшие свою сущность бомжи вдруг одномоментно ощутили, что у них в штанах начало оживать давно забытое ощущение.
   Возможно, в этом свою роль сыграло и мясо с кровью.
   Она улыбалась загадочной улыбкой Джоконды. Петруччио подскочил к вагону и подставил руки. Настена, как и подобает богине, сошла вниз на две ступеньки, бомж подхватил ее и понес к столу, но тут обнаружилось, что практически все съедено и выпито.
   Забыли. Так бывает. Они давно уже исповедовали принцип: если на столе что-то есть, надо жрать все без промедления. И потом это не пакгауз, где припозднившимся Фома всегда оставлял пайку. Да и Фомы уже не было. От одного сознания, что они так опростоволосились, бомжей обуяла ярость. Они кинулись в вагон на поиски съестного и спиртного. Начался взлом всего запертого. Грабь награбленное, – так, кажется, называли свой революционный порыв большевики. А кем они, собственно, были?
   Бомжами и были. Ни кола ни двора. Может быть, в прошлом – дети приличных родителей, подцепившие самый опасный вирус на свете – вирус разрушения.
   И нашли-таки. Нашли две трехлитровые банки «левой» икры (кто ж будет клиентов борделя кормить покупной) и ящик коньяку, несколько бутылок «Смирнофф». Только единицы смогли противостоять «революционному порыву масс, громящих винные склады на Петроградской». Профессор, Боцман и Петруччио, удовольствовавшись тремя бутылками коньяку и отбитой банкой икры, спустились на землю и уселись за стол.
   – За дам и не дам, но лучше вам дам! – провозгласил Петруччио двусмысленный тост.
   Настена обняла Боцмана и Профессора и поочередно чмокала их в щеки.
   – Поверите, нет, я никогда не была так счастлива, даже в той, гражданской жизни… Давайте выпьем и повеселимся.
   – Похоже на веселье перед казнью, – мрачно заметил Профессор.
   Его не поддержали. От выпитого и съеденного напало благодушие, и если у кого и рождалась крамольная мысль об ответе за содеянное, ее тут же отметали.
   Старались жить в полную силу, да так, чтобы чертям тошно стало. Долго сдерживаемое чувство обиды на всех и вся, кроме себя самого, овладело массами.
   Уже хрустнуло вагонное стекло. Уже вытащили из шкафчика и набили тряпьем форму железнодорожника Карпа. Леший пинками выкинул чучело из вагона. Скоро внизу сгрудились все. Откуда-то взялись гвозди. Чучело прибили к. забору, отделяющему автобазу от путей.
   Боцман смутно вспомнил, что был на автобазе и даже спал в одной из машин, и ему приснился странный сон с ангелами. Когда чучело облили коньяком и подожгли, он подошел к забору и, встав на ящик, заглянул на территорию. На территории в ряду поливочных машин стоял белый ангел и укоризненно кивал.
   Боцману очень захотелось с ним посоветоваться о мучившей до головной боли мысли, которую никак не мог ухватить.
   Он подозвал Профессора.
   Друг вскарабкался на ящик.
   – Смотри, дружа, видишь, стоит? – спросил Боцман, проверяя свои ощущения.
   – Где? Кто?
   – Никого не видишь?
   – Никого.
   – И ангела?
   – Ангела вижу.
   – И я.
   – Так что с того? Они живут тут. Разве ты не замечал, когда надо куда-то идти, а туда ходить не надо, ты и не идешь. Значит, ангел тебя сохранил. Тут ведь целая наука: хочешь видеть – видишь, не дано – не видишь. Скажи, как думаешь, сколько ангелов уместится на булавочной головке? Не знаешь? И никто не знает. А я знаю. Во сколько веруешь, столько и уместится. Как в жизни. Захочешь очень сильно жрать, думаешь, подадут? Нет. Сам найдешь.
   – Вот я брата очень сильно найти хочу… Найду?' – Найдешь. Обязательно найдешь. Жизнь несправедлива, только когда не веришь, а веришь – найдешь. Если жив – найдешь. Давай слезай, а то Черный придет.
   – А ты и Черного видел?
   – Я, брат, всяких видел. У меня жена была. Не знала никогда, сколько батон хлеба стоит. Так и померла не зная. Все думала – тринадцать копеек.
   Счастливая… А потом дочка. Та все знала. Даже больше знала. Понравился ей ученик, да так понравился, что стащила у меня работу по Достоевскому:
   "Лингвистические особенности русского языка и их антропоморфальный смысл в цезурах романа Достоевского «Преступление и наказание». Защитился, стервец.
   Теперь просиживает плюшевое кресло. Я ей: как же так, дочь? А она мне: папа, надо быть проще и добрее, ты все возможные премии получил, а Артему еще жить…
   Как будто я умер.
   Под чучелом набросали всякого мусора, обломков тары, пластиковых бутылок, остов цветного телевизора. Кто-то припер фанерный щит.
   – Честное слово, как дети… – укоризненно попенял Профессор.
   – Пусть, много они радости видели за последнее время? То-то… У тебя хоть вспомнить есть что. А у них и тогда ничего не было, кроме долга государству и пионерского детства – на первый-второй рассчитайсь! Первый шаг вперед – и в рай! А каждый второй тоже герой!
   – Первый-второй, первый-второй, первый-второй!.. – заорал Петруччио, и его поддержали остальные.
   Мусор подожгли. Огонь занялся споро. Кто-то перевернул щит, дабы дать огню простор. На обратной стороне идеальными квадратами под пластиковым покрытием обнаружились выцветшие фотографии. Венчала все надпись: «ЛУЧШИЕ ЛЮДИ НАШЕГО ВОКЗАЛА». Огонь лизал крайних.
   Боцман смотрел на костер, на начинающие чернеть лица, и тут, в центре, его внимание привлекла фотография железнодорожника в форме с нашивками и блестящим галуном на рукаве.
   «ЛАРИН ВИКТОР АНДРЕЕВИЧ, заместитель начальника вокзала, орден Трудового Красного Знамени».
   Вавин Алексей Иванович, Боцман, вглядывался сквозь дым и языки пламени в удивительно знакомые черты лица. Внезапно всплыли все мысли, что будоражили его сегодня, встреча с Лэрри, его слова, да и слова Профессора, но главное – в мозгу стали короткими вспышками мелькать без всякого намека на порядок эпизоды его суматошной и безалаберной жизни: станция перед авианалетом, воинский эшелон, мать, посылающая его за водой в станционное здание. Он вспомнил даже, как их привезли в детский дом в городе Пермь и чужая женщина все пыталась выяснить имя, отчество, фамилию, как звали родителей и где они жили прежде.
   Вспомнил, как, дико заикаясь (последствия контузии), пытался выговорить собственное имя и фамилию. В конце концов записали, как услышали и разобрали – Вавин Алексей. Отчество дали Иванович, недолго думая, в спешке из-за наплыва детей – пришел еще один эшелон.
   Вот почему его весь день это мучило. Вавин! Он же тогда хотел сказать что-то другое! Ралин, может быть, но нет, нет – ЛАРИН! Он никакой не Вавин! Он Ларин, а этот человек на фотографии так похож на его мать, какой Боцман ее помнил!
   Так вот почему весь день тянуло, он чувствовал, чувствовал – что-то случится! Но чтоб такое! Чтоб так вот взять и запросто найти брата? Да ни в жизнь не поверил бы. Он и сейчас не очень верил во всю свою логику, он просто чувствовал сердцем какой-то зов крови, что ли.
   Но почему тянуло не по-доброму, почему предчувствие говорило – жди плохого?
   Неужели с братом – господи, а он уже столько лет живет с ним бок о бок, – неужели именно в этот день, когда он брата нашел, с тем что-то должно случиться?
   Боцман рванулся вперед и выхватил из огня остаток Доски почета с фотографией Ларина. С одного угла она уже занялась. Вавин вляпался пальцами в тронутый огнем плексиглас, приварил ноготь o расплавленную массу, но не чувствовал боли. Профессор помогал тушить кусок фанеры в руках Боцмана.
   – Ах ты беда какая, ты ж пальцы пожег, Боцман… Воды, дайте холодной воды!
   Ему протянули бутылку шампанского, обнаруженную во втором вагоне в холодильнике. Профессор, не жалея, лил пенящуюся струю на руки товарища.
   Вскочила Настя. Растолкала всех и зачем-то начала целовать Боцмана. Заревела.
   Боцман оторвал прилипшие пальцы от оргстекла, потом отогнул угол и, ломая ногти в кровь, вытащил подпорченную огнем и шампанским фотографию.
   – Мама всегда говорила, что я пошел в отца, а Витек будет в нее. Она верила, она чувствовала, что Витек будет в нее, а я уже в отца…
   – Ты же Вавин… – еще сомневался и не хотел верить в такое совпадение Профессор. Он сразу понял, о чем шепчет Боцман.
   – Я помню… Я помню… Он копия матери… Посмотри, даже родинка на подбородке, как у мамы.
   Профессор не знал и никогда не видел ни матери Боцмана, ни ее фотографии, но раз Боцман помнит, почему бы нет…
   Фотография была начала восьмидесятых. Неизвестно, как сохранилась эта Доска почета, выброшенная за ненадобностью вместе с другими средствами наглядной агитации на задворки вокзала. И вот поди ж ты, сохранилась!!!
   – Я чувствовал, я знал, что найду их… – повторял Боцман.
   Пьяная Настя целовала его обожженные руки и плакала и улыбалась.
   – Атас! Горим! – вывалился из вагона с выпученными глазами Леший.
   У него горел рукав, а через окна внутри вагона все увидели языки пламени.
   Занялась ажурная занавеска.
   – Гори, гори ясно, чтобы не погасло, гори, гори ясно, чтобы не погасло! – вспомнил кто-то детскую приговорку.
   Ее подхватили и, радуясь, как папуасы, и приплясывая в честь древнего бога огня, пустились вокруг вагонов. Кто-то бросил недопитую бутылку коньяка в разбитое окно. Полыхнуло.
   «Пожарный расчет, возле пакгаузов что-то горит. Мне плохо видно, но, кажется, там пожар. Поторопитесь, пожалуйста. О господи, это же спецвагоны?»
   От вокзала по путям бежали люди. Пока их было немного. Но скоро, и Боцман, и Профессор знали, здесь будет целая толпа, пожарные, милиция. Это не шутка – спалить три вагона люкс начальника дистанции.
   – Боцман, мне больно, – пожаловалась и заскулила Настя.
   Профессор посмотрел на ее ноги – по белым ляжкам бежал пока еще тоненький ручеек крови.
   – Бежим, через пять минут здесь будет такое, мало не покажется! – крикнул Профессор и потянул Боцмана за собой, остальные были неуправляемы, остальным все равно.
   – Настю возьми, ей к врачу надо, помрет еще…
   – Я не помру, я не помру… Боцман, миленький, возьмите меня с собой… Ну пожалуйста, – вспомнила она волшебное слово, но ни тот ни другой в нем уже не нуждались, они подхватили Настю с двух сторон и ломанулись прочь от этого места.

Глава 51
ЛАРИН

   Ларин сам чуть не лишился сознания – такая боль его пронзила от этих слов.
   Он ждал чего угодно, но только не того, что Оксана его использовала. Что она лгала, когда ложилась с ним в постель. Значит, целовала через силу, обнимала скрепя сердце.
   – Значит, не любила? – одними губами прошептал Виктор Андреевич.
   – Ты с ума сошел! – рассмеялась она в лицо Ларину. – Да меня до сих пор в дрожь бросает при воспоминании о твоем изношенном теле. Неужели все еще не ясно, что в моем возрасте спать со стариками могут только по двум причинам – деньги или работа.
   – Врешь! Я дал тебе работу, не рассчитывая, что ты расплатишься со мной в постели…
   – Это сейчас легко говорить. А как бы оно было на самом деле, если б не расплатилась?.. Ненавижу тебя. Ненавижу вас всех…
   – Вон отсюда! Пошла вон, падаль! – замахнулся на нее Виктор Андреевич.
   И если бы Хоменко не удержал руку Ларина, возможно, он ударил бы ее по лицу.
   В это время опять появился Тимошевский с Еленой Леонидовной. Они непонимающе смотрели на происходящее. А с Оксаной началась настоящая истерика.
   – Да, я падаль, падаль! А вы все чистенькие и хорошенькие. И все у вас прекрасно. Только никто почему-то не интересуется, почему я такая? Почему я здесь на вокзале? Да вы знаете, что такое иметь больного ребенка, которого и накормить-то нечем. Который прикован к инвалидной коляске с детства. Который никогда не сможет нормально жить, работать, говорить. Вы знаете, сколько нужно на одни только лекарства? На памперсы эти долбаные, потому что он под себя ходит, понимаете, он как растение… Да тут не только билетами займешься, тут под любую сволочь ляжешь, тут убьешь!
   – Как… Какой ребенок? – единственное важное вывел из истеричного монолога обезумевшей девушки Хоменко.
   Она как будто на миг пришла в себя, обвела всех непонимающим взглядом.
   – Мой ребенок. Сашенька. Три годика ему – моему мальчику.
   – Где этот ребенок? Что ты говоришь?
   – Дома. У бабушки.
   – А что с ребенком, Ксюша? – Хоменко вдруг почувствовал, что объяснение многим вопросам кроется в этом ребенке.
   – Полиомиелит, – по инерции ответила она.
   И вновь обвела всех странным взглядом, как бы не понимая, зачем это им говорит.
   – Ты скрывала это столько времени? – спросил приглушенно Ларин.
   – А разве тебе это было интересно? с вызовом взглянула она на него.
   Но тот сидел, бессильно глядя в пол, раздавленный и уничтоженный.
   – Виктор Андреевич! – влетел в это время в кабинет раскрасневшийся от волнения заместитель начальника вокзала Брунев. – Там мою бабу в ментовку забрали во время этого билетного шмона.
   «Хоть одна приятная новость за сегодняшний день», – подумал Ларин.
   А вслух безучастно сказал:
   – Ну и что, что забрали? Отдохнешь от нее хоть немного. А заодно и мы все.
   – Да ну что вы, – заколебался в своем первоначальном порыве Брунев. – Она все-таки жена мне.
   – Это точно. Жена всегда остается женой, – задумчиво произнес Виктор Андреевич. – Только ничем я тебе, Брунев, сейчас не могу помочь. Видишь, мы тут сами по уши в дерьме.
   – Хоть один правильный вывод вы сделали! – сказала осмелевшая после разговора с Тимошевским Елена Леонидовна.
   Ларин неприятно посмотрел на нее.
   – Вот же блин, – выругался заместитель начальника. – Такое ощущение, что сегодня весь вокзал в дерьме.
   Брунев с досадой махнул рукой и вышел из кабинета.
   – Я могу сейчас остаться один? – беспомощно обвел глазами всех присутствующих Ларин.
   – Конечно, – закивал Тимошевский. – Только вначале одна маленькая формальность. Подпишем небольшой протокол. И вы все, за исключением Панчук, пока свободны. Вначале подпишите, пожалуйста, вы, Елена Леонидовна.
   Старший кассир, успокоенная Тимошевским, с легкостью поставила свою подпись.
   – Я могу идти? – с очаровательной улыбкой обратилась она к майору.
   – Всего доброго, Елена Леонидовна, – проводил ее до двери Николай Павлович. – Но я надеюсь, что мы сегодня еще увидимся.
   – Как вам будет угодно, – заверила старший кассир.
   А в это время в приемной начальника вокзала бодалась с секретаршей его дочь Лариса:
   – Почему я не могу зайти к своему отцу?
   – Ты ему очень помешаешь, – объясняла Ольга. – Я действительно не шучу. Он сейчас решает тяжелые вопросы. Тебе же не хочется навредить своему папе?
   – А, перестаньте, – направилась к кабинету Лариса.
   – Подожди, дай я хоть предупрежу его о тебе.
   – Да что за идиотские формальности? – остановилась девушка. – Будто бы он в обморок упадет, если внезапно, без предупреждения увидит свою дочь.
   – Кто его знает. Но так будет лучше, – повернулась секретарша к селектору.
   Ларин в кабинете включил селекторную связь:
   – Что, Ольга?
   – Виктор Андреевич. Тут к вам дочь пришла. Может, ей подождать?
   – Да нет, зачем же, – обреченно проговорил Ларин. – Пусть уж все валится в одну кучу.
   – Ты о какой это куче, папа, говоришь? – входя, поинтересовалась Лариса.
   – А вот видишь, мы уже тут протоколы составляем. Уголовные дела заводим.
   – Может, мне тогда действительно подождать? – растерялась Лариса.
   – Да зачем? Ты уже к финалу зашла. Тут дело за малым осталось – росписи поставить.
   – Оксана Георгиевна, подойдите, пожалуйста, к столу и распишитесь вот здесь!
   Оксана неуверенно подошла и дрожащей рукой поставила подпись.
   – Это что, она и есть? Твоя кассирша? – Лариса сразу сопоставила обрывочные фразы по телефону своего отца с Оксаной, когда та звонила ему домой, а он неосторожно называл ее по имени, а иногда звонил ей сам через кассовый коммутатор.
   Девушки внимательно посмотрели друг на друга.
   – Папа, так ей же почти столько же, сколько и мне. Я имею в виду лет.
   – Ошибаешься. Она на полгода тебя моложе. И если ты что-то хочешь по этому поводу сказать, то, пожалуйста, высказывайся, не стесняйся. Тут все уже обо всем знают.
   – Но ведь ты же прекрасно понимаешь, что она тебе шарики не за просто так крутила? – В глазах Ларисы была жгучая ненависть.
   – Сегодня я это окончательно понял! – попробовал улыбнуться Ларин.
   Он черкнул ручкой в протоколе.
   – Все. Пока не смею больше занимать ваше драгоценное рабочее время, – любезно улыбнулся Ларину Тимошевский. – Но это пока!
   Виктор Андреевич поморщился, как от зубной боли.
   – Пойдем, Хоменко. Отконвоируешь Панчук на место, – дал указание Роману майор.
   Оксана в дверях на секунду обернулась к Ларину. Ему показалось, что она хотела что-то сказать. Он не был в этом уверен, но мог поклясться в том, что в глазах Оксаны стояли слезы. В ее глубоких, грустных глазах – глазах взрослой женщины.
   "Неужели все кончено? – почувствовал мучительную боль Ларин. – Так кошмарно и страшно. От меня уводят мою любимую девочку, которая, оказывается, никогда меня не любила. Которая спала со мной, как шлюха. Которая, кроме отвращения, ничего ко мне не питала! Значит, я все же старый, противный старик!
   Напрасно хорохорился! А на самом деле уже все – жизнь кончена. Так, осталось доживать, тихонько посапывая в две дырочки".
   – Вот же дрянь! – сказала Лариса, в последний раз взглянув на любовницу отца. – А ты, папа, у меня еще ничего, раз таких молодых можешь в свою постель укладывать. Горжусь тобой!
   – Ты по какому поводу заявилась? – У Ларина возникла сильнейшая необходимость переключиться на другую тему разговора'.
   – А что, просто так дочь к отцу не может зайти?
   – Не пудри мне мозги. Тебя мать послала?
   – Не только.
   – Если мать, то ты сама видела, что у меня здесь все кончено.
   «Все кончено вообще!» – подумал про себя Ларин.
   – Ну если у тебя все кончено, отец, то у меня все только начинается, – даже не понимая жестокости своих слов, выпалила Лариса.
   – Начинается? Что ж, это прекрасно.
   – Да, все было бы прекрасно, если б ты мне не мешал.
   – Интересно, а чем это я могу помешать своей родной дочери? Давай-ка не говори загадками, я уже от них устал.
   – Папа, ты зачем на Вадима «наезжаешь»? Зачем трясешь его фирму? Ты что, хочешь нас с ним поссорить? Так я сразу скажу, что ничего у тебя не выйдет.
   – Подожди, что значит «наезжаешь»? У меня с ним рабочие отношения, у тебя с ним – личные. Какая связь?
   – Какая связь? Может быть, ты просто не видишь, что все время придираешься к Вадиму – по любому поводу? А теперь еще и по работе душить стал.
   – Да, такого задушишь, как же! Вот что я тебе скажу, дочка! Ты уже взрослая, и мы можем поговорить с тобой начистоту.
   – Наконец-то!
   – Я, конечно, не в восторге от того, что ты встречаешься с Вадимом, но лезть в твою личную жизнь не собираюсь. Считаю, что не имею права. Это ты сама уже решай, как ее строить. Но должен тебя предупредить, что никакие твои отношения с Вадимом не заставят меня закрыть глаза на его жульнические махинации. Это мои принципы!
   – А я тебе скажу, папа, что никакие твои принципы не заставят меня относиться к тебе как к отцу, если ты будешь давить на Вадима. И это мое последнее слово.