Страница:
– Ширинку застегни, – только и сказал Михаил Михайлович сыну после длинной паузы, после чего сразу перешел к неожиданно возникшим делам, требующим немедленного решения.
После ухода отца времени на Майю уже не осталось, и Вадим впервые договорился увидеться с секретаршей вне работы. Однако вечером у него была запланирована встреча с Ларисой, от которой ему удалось освободиться только после четырех ночи. Вернувшись домой, он выпил крепкого кофе и позвонил Майе.
Майя внимательно выслушала его приглашение к себе домой, точно он давал ей очередное служебное поручение, и тут же приехала его выполнять. Закончив более длительный, чем в рабочем кабинете, сексуальный марафон, Майя спокойно, с чувством выполненного долга оделась и уехала. Вадим действительно отключил на это время мобильный телефон, зная, что его могли потревожить друзья – даже в ночное время. А от Майи в этот раз не хотелось отрываться ни на минуту. О том, что ему сразу после их встречи под утро может позвонить Лариса, он даже не подумал. Он просто обезумел от Майи. Новая секретарша заводила его своей сумасшедшей исполнительностью, раскованностью и искушенностью в сексе. Но за каждое удовольствие в жизни следовало платить. На этот раз ссорой с Ларисой.
"А, ничего страшного. Свожу сегодня Лариску в кабак, чего-нибудь куплю ей.
Она отходчива!" – решил Вадим после телефонного разговора.
Лариса же после разговора с Вадимом злобно передернула плечами, как будто бы сбрасывая с себя болезненное состояние. Что? Она еще будет считаться с этим козлом? Да пусть катится на все четыре стороны, к своим шлюхам и наркоманам.
Она тут же набрала телефон одноклассника Миши, которого называла "вариантом «скорой помощи». Миша, влюбленный в Ларису с пятого класса, готов был бежать к ней в любое время дня и ночи при первом же ее зове. Она использовала его как человека, на котором можно было отыграться за все свои неудачи.
Вот и сейчас, только заслышав Ларисин расстроенный голос, Миша услужливо предложил девушке все виды помощи: и дискотеку, и театр, и бильярд, и вечер при свечах вдвоем. Однако Лариса почти не слышала его. Ее не покидала мысль о том, что в этот раз Миша окажется бессильным отвлечь ее от Вадима. Да что же это такое? Неужели Вадим так дорог ей?
– Миша, – прервала она одноклассника на полуслове и неожиданно спросила:
– Чего бы тебе сейчас хотелось больше всего на свете? Самое-самое сокровенное твое желание?
– Не знаю, – не сразу ответил Миша.
– Так не бывает. Всегда чего-то хочется. Хотя бы есть или спать.
– Я сегодня хорошо выспался. И уже позавтракал, – попробовал вернуть легкость разговору Миша, но не получилось.
– А по отношению ко мне у тебя есть какие-то желания?
Миша молчал.
– Ну пожалуйста, скажи. Мне очень нужно это знать!
Лариса ждала, что вот сейчас он скажет ей что-то в духе: «Я хочу, чтобы ты меня любила!» – или же: «Мне хочется заняться с тобой любовью!». И тогда Лариса, она уже твердо это решила, сделает ему этот подарок. Из чувства дружбы, благодарности, в конце концов, из желания отомстить Вадиму. Но Миша вдруг неожиданно ответил:
– Мне очень бы хотелось, чтобы ты больше никогда не звонила мне, как в бюро добрых услуг.
Лариса растерянно засмеялась. Нервный смех тут же перешел в плач. Усилием воли она попыталась сдержать рыдания.
– Прости меня, Мишенька. Я больше никогда не буду тебе звонить, – и бросила трубку.
Все! Теперь успокоения ждать неоткуда. И с Вадимом придется справляться одной.
В молодости отцы Вадима и Ларисы были довольно близкими друзьями. Они вместе учились в Московском институте инженеров транспорта. Оба поздно женились, потом развелись. Потом снова женились. Дружили семьями. Но когда Ларисе было четыре года, а Вадиму десять, их отцы начали отдаляться друг от друга. К тому времени Виктор Андреевич Ларин стал начальником Южного вокзала Москвы, а отец Вадима – Саперов Михаил Михайлович – двинул по служебной лестнице еще дальше и стал министром путей сообщения. Они виделись теперь только по рабочим делам, хотя один раз Саперов обратился к Ларину за помощью для сына. Вадим с подачи отца организовал частную железнодорожную фирму «Голдрейлвэй», которая пользовалась всеми техническими средствами Южного вокзала. Именно в момент переговоров между Саперовыми и Лариным Вадим и Лариса встретились в рабочем кабинете Виктора Андреевича. Уже через час Вадим предложил Ларисе подвезти ее домой, а вечером они были на дискотеке, после которой, не тратя времени на лишние разговоры, оказались в постели. Завязался довольно бурный роман, который, к обоюдному неудовольствию двух отцов, длился уже полтора года.
Глава 9
Глава 10
Глава 11
После ухода отца времени на Майю уже не осталось, и Вадим впервые договорился увидеться с секретаршей вне работы. Однако вечером у него была запланирована встреча с Ларисой, от которой ему удалось освободиться только после четырех ночи. Вернувшись домой, он выпил крепкого кофе и позвонил Майе.
Майя внимательно выслушала его приглашение к себе домой, точно он давал ей очередное служебное поручение, и тут же приехала его выполнять. Закончив более длительный, чем в рабочем кабинете, сексуальный марафон, Майя спокойно, с чувством выполненного долга оделась и уехала. Вадим действительно отключил на это время мобильный телефон, зная, что его могли потревожить друзья – даже в ночное время. А от Майи в этот раз не хотелось отрываться ни на минуту. О том, что ему сразу после их встречи под утро может позвонить Лариса, он даже не подумал. Он просто обезумел от Майи. Новая секретарша заводила его своей сумасшедшей исполнительностью, раскованностью и искушенностью в сексе. Но за каждое удовольствие в жизни следовало платить. На этот раз ссорой с Ларисой.
"А, ничего страшного. Свожу сегодня Лариску в кабак, чего-нибудь куплю ей.
Она отходчива!" – решил Вадим после телефонного разговора.
Лариса же после разговора с Вадимом злобно передернула плечами, как будто бы сбрасывая с себя болезненное состояние. Что? Она еще будет считаться с этим козлом? Да пусть катится на все четыре стороны, к своим шлюхам и наркоманам.
Она тут же набрала телефон одноклассника Миши, которого называла "вариантом «скорой помощи». Миша, влюбленный в Ларису с пятого класса, готов был бежать к ней в любое время дня и ночи при первом же ее зове. Она использовала его как человека, на котором можно было отыграться за все свои неудачи.
Вот и сейчас, только заслышав Ларисин расстроенный голос, Миша услужливо предложил девушке все виды помощи: и дискотеку, и театр, и бильярд, и вечер при свечах вдвоем. Однако Лариса почти не слышала его. Ее не покидала мысль о том, что в этот раз Миша окажется бессильным отвлечь ее от Вадима. Да что же это такое? Неужели Вадим так дорог ей?
– Миша, – прервала она одноклассника на полуслове и неожиданно спросила:
– Чего бы тебе сейчас хотелось больше всего на свете? Самое-самое сокровенное твое желание?
– Не знаю, – не сразу ответил Миша.
– Так не бывает. Всегда чего-то хочется. Хотя бы есть или спать.
– Я сегодня хорошо выспался. И уже позавтракал, – попробовал вернуть легкость разговору Миша, но не получилось.
– А по отношению ко мне у тебя есть какие-то желания?
Миша молчал.
– Ну пожалуйста, скажи. Мне очень нужно это знать!
Лариса ждала, что вот сейчас он скажет ей что-то в духе: «Я хочу, чтобы ты меня любила!» – или же: «Мне хочется заняться с тобой любовью!». И тогда Лариса, она уже твердо это решила, сделает ему этот подарок. Из чувства дружбы, благодарности, в конце концов, из желания отомстить Вадиму. Но Миша вдруг неожиданно ответил:
– Мне очень бы хотелось, чтобы ты больше никогда не звонила мне, как в бюро добрых услуг.
Лариса растерянно засмеялась. Нервный смех тут же перешел в плач. Усилием воли она попыталась сдержать рыдания.
– Прости меня, Мишенька. Я больше никогда не буду тебе звонить, – и бросила трубку.
Все! Теперь успокоения ждать неоткуда. И с Вадимом придется справляться одной.
В молодости отцы Вадима и Ларисы были довольно близкими друзьями. Они вместе учились в Московском институте инженеров транспорта. Оба поздно женились, потом развелись. Потом снова женились. Дружили семьями. Но когда Ларисе было четыре года, а Вадиму десять, их отцы начали отдаляться друг от друга. К тому времени Виктор Андреевич Ларин стал начальником Южного вокзала Москвы, а отец Вадима – Саперов Михаил Михайлович – двинул по служебной лестнице еще дальше и стал министром путей сообщения. Они виделись теперь только по рабочим делам, хотя один раз Саперов обратился к Ларину за помощью для сына. Вадим с подачи отца организовал частную железнодорожную фирму «Голдрейлвэй», которая пользовалась всеми техническими средствами Южного вокзала. Именно в момент переговоров между Саперовыми и Лариным Вадим и Лариса встретились в рабочем кабинете Виктора Андреевича. Уже через час Вадим предложил Ларисе подвезти ее домой, а вечером они были на дискотеке, после которой, не тратя времени на лишние разговоры, оказались в постели. Завязался довольно бурный роман, который, к обоюдному неудовольствию двух отцов, длился уже полтора года.
Глава 9
БОЦМАН
«Электропоезд на Черное отправится с десятого пути в пять часов с копейками. Остановится везде, кроме платформы, Каракозова. Предупреждаю зайцев: сегодня контролеры будут проверять электричку трижды».
Очередь у пригородных касс тут же увеличилась: диктору верили, контролеров боялись.
Но были люди, которые ездили на электричках бесплатно, и зайцами их никто не называл, их называли бомжами.
Нет смысла спрашивать, анализировать и отвечать, откуда взялись в России бомжи. Они были всегда. Просто мы старались этого не знать. Так спокойнее. Так же, как всегда были проститутки и скрытая безработица. Но вот явление перехлестнуло самозащитные барьеры сознания, как в сказке, все прозрели и увидели. Увидев, одни возмутились, другие ужаснулись, третьи предпочли, тихо поругивая власть, продолжать бег по своим делам. Еще пятнадцать лет назад вполне можно было повстречать бомжа по идейным соображениям. Сейчас это в основном люди – жертвы квартирной мафии, беспредела и равнодушия властей. Ни у одного из них не возникает мысли как-то защитить себя, несмотря на то что в их среде произошло своеобразное деление. Деление по территориальному признаку, по роду занятий (воровство, черная поденщина, нищенство) до некоторой степени объединило их в своеобразные гильдии, но даже подобные сообщества не в силах противостоять или серьезно защитить от произвола властей и вторжения конкурентов. Основными конкурентами бомжей еще совсем недавно были кланы немых, специализирующихся в мелком наркобизнесе, воровстве и порнографии, а также цыгане.
На вокзале сложился свой определенный круг. Их знали в лицо и по кличкам.
Эти были относительно безобидны, если, конечно, не считать, что своим видом портили интерьер. Они не воровали, так как боялись потерять «теплое местечко», были относительно чисты, и иногда им удавалось заработать мелким попрошайничеством, пообедать остатками со столов в многочисленных буфетах, подобрать пустые бутылки и выспаться в укромном уголке. Вокзал был старый и заслуженный, и потому уголков таких в нем была уйма.
Были еще бомжи уличные. Те промышляли на площади и в прилегающих скверах.
Среди них чаще случались драки, но до поножовщины не доходило. Здесь тоже промышляли пустой посудой, но основную статью доходов составляла «паленая водка», которую гнали за принесенные алкоголиками из дома вещи, книги, столовую посуду. Могли запросто украсть или купить краденое. Наконец, сутенерство.
Продавали по дешевке или в долг первой и третьей гильдии своих временных подруг. И третья гильдия бомжей – рыночные. Рядом с вокзалом возник огромный и знаменитый ценами на всю Москву рынок. Здешние бомжи были работягами и пьяницами в чистом виде, но в отличие от первых двух категорий не промышляли ни бутылками, ни скупкой и перепродажей вещей. Последнее каралось сурово, так как, работая на «фирме» в качестве грузчиков, мастеров на все руки, заниматься тем же бизнесом, что и официальные продавцы, – значит отбивать чужой хлеб. Многие из них имели свои тачки, переделанные из старых колясок под багаж. Обладатель такого орудия труда мог рассчитывать на небольшой, но постоянный бизнес. А еще они устраивали свары, когда покупатели замечали обвес или еще какую уловку, вступали на стороне продавцов в разбиралово, клеймили покупателя позорными словами, одним словом, дополняли общий гвалт, за что и имели потом на закусь от кого яблочко, от кого банан, а от кого и киви. И нулевая категория.
Беспредельщики-цыгане. Эти не признавали ни территории, ни рода занятий и, словно в отместку за свою принадлежность к некогда самой презираемой в Юго-Восточной Азии касте, устанавливали свои законы и на площади, и на рынке и даже просачивались в вокзал… Потому с ними конфликтовали все, и они конфликтовали со всеми. Но особенно с рыночными…
Сегодня у рыночных дежурил Боцман. Вообще клички давались запросто. Иногда по прошлым профессиям, по любимым темам разговора, внешним данным и пристрастиям. Иногда просто так. Про Боцмана ходили слухи, что он бомжует уже больше десяти лет. В данном конкретном случае говорили, что некогда водил теплоходы и баржи то ли на Волге, то ли на Лене, а может, на Амуре или Енисее.
Выйдя на пенсию, в бакенщики или паромщики не пошел. Что-то у него получилось там с женой и дочерью. Все оставил и ушел. Прямо отец Сергий.
Так вот. Боцман сегодня был дежурным по бараку. Бараком они называли старый пакгауз, крышу которого самолично залатали, повесили дверь и даже натащили внутрь какое-то подобие мебели и матрасов.
Боцман варил хлебово. Хлебово – это банка килек, мясные обрезки с рынка, немного кислой капусты и картошка. Он бросил бы туда и бананы, но Настя, единственная женщина в их компании из семи человек, очень любила фрукты сырыми.
Всего же в бараке в разные периоды жизни проживало до двадцати пяти особей обоего пола. Пакгауз был метров пятьдесят в одну сторону, и потому все уживались, поделившись на мелкие группы в пять – семь человек.
Боцман сходил в правый угол и занял соли. Пришлось отдать двушник.
Суеверие, а что поделаешь, коли у русских так принято.
Иначе кто-то кому-то в жизни насолит, а так – купил.
– Боцманюга, а чего ты сегодня дежуришь, неделя не кончилась? – спросил у него давший соль.
– Голова что-то болит и кости ломит. Я тачку Фоме отдал, у него колесо полетело.
– Ты не болей. У нас болеть сам знаешь как. Зализал как собака рану – и будь здоров.
– Да уж… На докторов не рассчитывай.
– У вас цыгане не балуют?
– А где они не балуют? Они по всему свету балуют.
– У нас на площади два дня как вымерли.
– Наши говорят, вчера на рынке тоже не видно было. Я ж два дня бюллетеню на кухне дежурным.
– Ох и не нравится мне все это, Боцман.
На том и разошлись. Но Боцман озаботился. Цыгане – народ горячий и без правил. Хотя он разных видал. Были и оседлые. Тихие. Но тихие-то они тихие, а иной раз сидишь рядом, в глаза посмотришь, а там бесовская искра тлеет.
Боцман досыпал соли, размешал, попробовал хлебово. Нормалек. Улегся на матрас и принялся вспоминать. Шестьдесят три все-таки набежало. Но он еще крепкий. В прошлом году повздорили с одним. Не более пятидесяти. Сломал. Тут главное – в точку попасть. Он с дворовых драк любил прямой по сопатке, чтобы хрящ расплющить. Не кровожадным был, но знал: если против тебя два и более, выбирай самого авторитетного и ломай сопатку. Как же иначе, тут не до сантиментов, сомнут и так отходят, мало не покажется. А драться приходилось. Он и знал-то в России одни портовые города, а у портовых свои привычки. Народ бедовый.
В Москве бомжи другие. Злее. Подлее. Хитрее. Тут главное, чтобы старший порядочным оказался. У них Фома – ничего. В обиду не дает. Но ведь вот прочитал недавно, как в Сокольниках, в парке, приставший к сообществу малек четверых человек молотком забил во сне. Алексей Иванович Вавин никак понять, уразуметь этого случая не мог. Поерзал на матрасе. Накинул полперденчик.
Однако, вот ведь вспомнил, как звали когда-то. Уважительно звали. И знали его и на Волге, и на Амуре. Помотало. Он как реку до тонкостей пройдет и выучит, так скучно становилось. Да. Уважали. Были лихие ребята в его время.
Мало кто и остался. Иные времена, другая лихость. Интересно, жив ли Костя во Владике. Алексей Иванович знал и лучшие, и худшие Костины времена. Лучшие – это когда Костя грузчиком служил в порту. Огроменной силы был человек и доброты не меньшей. На спор два мешка на загривок положит и по сходням вниз. А в мешках по семи пудов. Поспорил сдуру с одним, что три снесет, да шнурок, на беду, развязался. Сломал или сместил Костя себе что-то. Увольнять не стали. Сделали причальным матросом. У пароходов как? Не только с борта конец кидают, а и с берега. Борта высоко, вот и привязывают к бечеве гирьку на один конец, другой за канат крепится. Забросил бечеву на борт, и втянули конец. Пришел один раз «японец», с борта кричат: кидай, а он: отойди. Япошка стоит. Костя бросил – и прямо в клюз. Он частенько этот фокус показывал – в клюз. Пока гирька летела, японец-матрос передвинулся, и ноги оказались напротив отверстия. Перебил ему Костя ногу напрочь, в мелкую крошку. А не верили… Да, были люди. Легенда. Где теперь Костя со своим креслом, которое ему подарили, чтоб на причале сидел, спину не продуло.
Пока предавался воспоминаниям, чуть хлебово не упустил, а тут и голоса послышались. Мужики на перекур и пошамать пришли.
– Ну давай, дед, хвались, чего накошеварил? – спросил Фома. – Я твою таратайку своей цепью к фонарному столбу принайтовал.
Боцман встал, достал гроздь из трех бананов и Насте отдал.
– Ой, спасибо, вот услужил так услужил… – Женщина нагнулась к Боцману и хихикнула:
– Мне, Алексей Иванович, сейчас фрукты в самоеы оно.
Настя погладила живот, а Боцман недоверчиво улыбнулся.
– Что? Не веришь? Думал, старуха? Я сама так думала, между прочим, – сообщила Настя.
– Отец кто? – спросил Боцман.
– А черт его знает кто. Может, Фома, может, Петруччио, – весело ответила Настя, стреляя глазами.
– А может, и ты, старый козел, – сказал Петруччио.
– Ладно, жри и помалкивай. Сын полка будет, – оборвал Фома прозванного за большой нос и смоляные с проседью кудри Петруччио.
Ели сосредоточенно. Не тратили ни слова. Когда надо было хлеб, просто протягивали руку и, безмолвно просившему подавали. Это не киношная бригада комбайнеров-хлеборобов, которая, возвратившись на стан, без устали балагурит да еще за девками ударяет. Это трудяги другого сорта, и работа у них не киношная.
– А скажи, Боцман, ты угря копченого ел? – спросил Петруччио.
– Ну ел. Тебе-то зачем?
– Да так просто. А Фома не ел.
– Ну не ел. И что? Что в том угре такого, чего в другой рыбе нет? – буркнул Фома.
Одному Петруччио позволялось подшучивать над Фомой. Фома его уважал. Еще в первую встречу сказал, что он этот народ на два сорта делит: на жидов и на евреев. Евреи ему нравились. С ними даже лучше дело иметь, чем с нашей пьянью или прохиндеями. А вот про знакомого жида рассказывал, как он в бытность прорабом, только возникла вакансия повыше и спросили у Фомы, кого посоветует, рекомендовал своего подчиненного. Так тот цельный год как увидит где Фому, так за два квартала орет, мол, здрасьте вам, да чуть не всем прохожим объясняет, какой Фома прекрасный человек, как он сам не пошел наверх, а его, простого еврея, рекомендовал. А поднялся на две ступеньки и в упор перестал видеть. Вот это, говорил Фома, и есть те самые жиды.
– Все от повара зависит. Моя благоверная хоть и сука была порядочная, а блинчики зажарит – пальцы по вторую фалангу съешь и не заметишь, – подал голос Николенька.
Бывшая жена его была наиглавнейшим больным вопросом. Его и Николенькой звали потому, как однажды спросили, как кого жены звали. И этот угрюмый человек вдруг сказал – Николенькой жена звала. Звать-то звала, а с его шофером спала.
Он их притырил разок и надавал больше, чем следовало. Шофер инвалидность получил и остаток жизни мочился через трубочку. Жене пришлось пять пластик делать, и все равно не восстановили полностью.
Кто знает, как долго продолжался бы разговор гурманов, но в барак вбежал Леший с вытаращенными глазами и просипел нечто нечленораздельное. Одно слово поняли все – ЦЫГАНЕ!
«Уважаемые дамы и господа, нечего прыгать по путям, как козы, есть же специальные переходы. А то получится, как в том анекдоте, голова говорит ногам: а вы меня убеждали – перебежим, перебежим».
Очередь у пригородных касс тут же увеличилась: диктору верили, контролеров боялись.
Но были люди, которые ездили на электричках бесплатно, и зайцами их никто не называл, их называли бомжами.
Нет смысла спрашивать, анализировать и отвечать, откуда взялись в России бомжи. Они были всегда. Просто мы старались этого не знать. Так спокойнее. Так же, как всегда были проститутки и скрытая безработица. Но вот явление перехлестнуло самозащитные барьеры сознания, как в сказке, все прозрели и увидели. Увидев, одни возмутились, другие ужаснулись, третьи предпочли, тихо поругивая власть, продолжать бег по своим делам. Еще пятнадцать лет назад вполне можно было повстречать бомжа по идейным соображениям. Сейчас это в основном люди – жертвы квартирной мафии, беспредела и равнодушия властей. Ни у одного из них не возникает мысли как-то защитить себя, несмотря на то что в их среде произошло своеобразное деление. Деление по территориальному признаку, по роду занятий (воровство, черная поденщина, нищенство) до некоторой степени объединило их в своеобразные гильдии, но даже подобные сообщества не в силах противостоять или серьезно защитить от произвола властей и вторжения конкурентов. Основными конкурентами бомжей еще совсем недавно были кланы немых, специализирующихся в мелком наркобизнесе, воровстве и порнографии, а также цыгане.
На вокзале сложился свой определенный круг. Их знали в лицо и по кличкам.
Эти были относительно безобидны, если, конечно, не считать, что своим видом портили интерьер. Они не воровали, так как боялись потерять «теплое местечко», были относительно чисты, и иногда им удавалось заработать мелким попрошайничеством, пообедать остатками со столов в многочисленных буфетах, подобрать пустые бутылки и выспаться в укромном уголке. Вокзал был старый и заслуженный, и потому уголков таких в нем была уйма.
Были еще бомжи уличные. Те промышляли на площади и в прилегающих скверах.
Среди них чаще случались драки, но до поножовщины не доходило. Здесь тоже промышляли пустой посудой, но основную статью доходов составляла «паленая водка», которую гнали за принесенные алкоголиками из дома вещи, книги, столовую посуду. Могли запросто украсть или купить краденое. Наконец, сутенерство.
Продавали по дешевке или в долг первой и третьей гильдии своих временных подруг. И третья гильдия бомжей – рыночные. Рядом с вокзалом возник огромный и знаменитый ценами на всю Москву рынок. Здешние бомжи были работягами и пьяницами в чистом виде, но в отличие от первых двух категорий не промышляли ни бутылками, ни скупкой и перепродажей вещей. Последнее каралось сурово, так как, работая на «фирме» в качестве грузчиков, мастеров на все руки, заниматься тем же бизнесом, что и официальные продавцы, – значит отбивать чужой хлеб. Многие из них имели свои тачки, переделанные из старых колясок под багаж. Обладатель такого орудия труда мог рассчитывать на небольшой, но постоянный бизнес. А еще они устраивали свары, когда покупатели замечали обвес или еще какую уловку, вступали на стороне продавцов в разбиралово, клеймили покупателя позорными словами, одним словом, дополняли общий гвалт, за что и имели потом на закусь от кого яблочко, от кого банан, а от кого и киви. И нулевая категория.
Беспредельщики-цыгане. Эти не признавали ни территории, ни рода занятий и, словно в отместку за свою принадлежность к некогда самой презираемой в Юго-Восточной Азии касте, устанавливали свои законы и на площади, и на рынке и даже просачивались в вокзал… Потому с ними конфликтовали все, и они конфликтовали со всеми. Но особенно с рыночными…
Сегодня у рыночных дежурил Боцман. Вообще клички давались запросто. Иногда по прошлым профессиям, по любимым темам разговора, внешним данным и пристрастиям. Иногда просто так. Про Боцмана ходили слухи, что он бомжует уже больше десяти лет. В данном конкретном случае говорили, что некогда водил теплоходы и баржи то ли на Волге, то ли на Лене, а может, на Амуре или Енисее.
Выйдя на пенсию, в бакенщики или паромщики не пошел. Что-то у него получилось там с женой и дочерью. Все оставил и ушел. Прямо отец Сергий.
Так вот. Боцман сегодня был дежурным по бараку. Бараком они называли старый пакгауз, крышу которого самолично залатали, повесили дверь и даже натащили внутрь какое-то подобие мебели и матрасов.
Боцман варил хлебово. Хлебово – это банка килек, мясные обрезки с рынка, немного кислой капусты и картошка. Он бросил бы туда и бананы, но Настя, единственная женщина в их компании из семи человек, очень любила фрукты сырыми.
Всего же в бараке в разные периоды жизни проживало до двадцати пяти особей обоего пола. Пакгауз был метров пятьдесят в одну сторону, и потому все уживались, поделившись на мелкие группы в пять – семь человек.
Боцман сходил в правый угол и занял соли. Пришлось отдать двушник.
Суеверие, а что поделаешь, коли у русских так принято.
Иначе кто-то кому-то в жизни насолит, а так – купил.
– Боцманюга, а чего ты сегодня дежуришь, неделя не кончилась? – спросил у него давший соль.
– Голова что-то болит и кости ломит. Я тачку Фоме отдал, у него колесо полетело.
– Ты не болей. У нас болеть сам знаешь как. Зализал как собака рану – и будь здоров.
– Да уж… На докторов не рассчитывай.
– У вас цыгане не балуют?
– А где они не балуют? Они по всему свету балуют.
– У нас на площади два дня как вымерли.
– Наши говорят, вчера на рынке тоже не видно было. Я ж два дня бюллетеню на кухне дежурным.
– Ох и не нравится мне все это, Боцман.
На том и разошлись. Но Боцман озаботился. Цыгане – народ горячий и без правил. Хотя он разных видал. Были и оседлые. Тихие. Но тихие-то они тихие, а иной раз сидишь рядом, в глаза посмотришь, а там бесовская искра тлеет.
Боцман досыпал соли, размешал, попробовал хлебово. Нормалек. Улегся на матрас и принялся вспоминать. Шестьдесят три все-таки набежало. Но он еще крепкий. В прошлом году повздорили с одним. Не более пятидесяти. Сломал. Тут главное – в точку попасть. Он с дворовых драк любил прямой по сопатке, чтобы хрящ расплющить. Не кровожадным был, но знал: если против тебя два и более, выбирай самого авторитетного и ломай сопатку. Как же иначе, тут не до сантиментов, сомнут и так отходят, мало не покажется. А драться приходилось. Он и знал-то в России одни портовые города, а у портовых свои привычки. Народ бедовый.
В Москве бомжи другие. Злее. Подлее. Хитрее. Тут главное, чтобы старший порядочным оказался. У них Фома – ничего. В обиду не дает. Но ведь вот прочитал недавно, как в Сокольниках, в парке, приставший к сообществу малек четверых человек молотком забил во сне. Алексей Иванович Вавин никак понять, уразуметь этого случая не мог. Поерзал на матрасе. Накинул полперденчик.
Однако, вот ведь вспомнил, как звали когда-то. Уважительно звали. И знали его и на Волге, и на Амуре. Помотало. Он как реку до тонкостей пройдет и выучит, так скучно становилось. Да. Уважали. Были лихие ребята в его время.
Мало кто и остался. Иные времена, другая лихость. Интересно, жив ли Костя во Владике. Алексей Иванович знал и лучшие, и худшие Костины времена. Лучшие – это когда Костя грузчиком служил в порту. Огроменной силы был человек и доброты не меньшей. На спор два мешка на загривок положит и по сходням вниз. А в мешках по семи пудов. Поспорил сдуру с одним, что три снесет, да шнурок, на беду, развязался. Сломал или сместил Костя себе что-то. Увольнять не стали. Сделали причальным матросом. У пароходов как? Не только с борта конец кидают, а и с берега. Борта высоко, вот и привязывают к бечеве гирьку на один конец, другой за канат крепится. Забросил бечеву на борт, и втянули конец. Пришел один раз «японец», с борта кричат: кидай, а он: отойди. Япошка стоит. Костя бросил – и прямо в клюз. Он частенько этот фокус показывал – в клюз. Пока гирька летела, японец-матрос передвинулся, и ноги оказались напротив отверстия. Перебил ему Костя ногу напрочь, в мелкую крошку. А не верили… Да, были люди. Легенда. Где теперь Костя со своим креслом, которое ему подарили, чтоб на причале сидел, спину не продуло.
Пока предавался воспоминаниям, чуть хлебово не упустил, а тут и голоса послышались. Мужики на перекур и пошамать пришли.
– Ну давай, дед, хвались, чего накошеварил? – спросил Фома. – Я твою таратайку своей цепью к фонарному столбу принайтовал.
Боцман встал, достал гроздь из трех бананов и Насте отдал.
– Ой, спасибо, вот услужил так услужил… – Женщина нагнулась к Боцману и хихикнула:
– Мне, Алексей Иванович, сейчас фрукты в самоеы оно.
Настя погладила живот, а Боцман недоверчиво улыбнулся.
– Что? Не веришь? Думал, старуха? Я сама так думала, между прочим, – сообщила Настя.
– Отец кто? – спросил Боцман.
– А черт его знает кто. Может, Фома, может, Петруччио, – весело ответила Настя, стреляя глазами.
– А может, и ты, старый козел, – сказал Петруччио.
– Ладно, жри и помалкивай. Сын полка будет, – оборвал Фома прозванного за большой нос и смоляные с проседью кудри Петруччио.
Ели сосредоточенно. Не тратили ни слова. Когда надо было хлеб, просто протягивали руку и, безмолвно просившему подавали. Это не киношная бригада комбайнеров-хлеборобов, которая, возвратившись на стан, без устали балагурит да еще за девками ударяет. Это трудяги другого сорта, и работа у них не киношная.
– А скажи, Боцман, ты угря копченого ел? – спросил Петруччио.
– Ну ел. Тебе-то зачем?
– Да так просто. А Фома не ел.
– Ну не ел. И что? Что в том угре такого, чего в другой рыбе нет? – буркнул Фома.
Одному Петруччио позволялось подшучивать над Фомой. Фома его уважал. Еще в первую встречу сказал, что он этот народ на два сорта делит: на жидов и на евреев. Евреи ему нравились. С ними даже лучше дело иметь, чем с нашей пьянью или прохиндеями. А вот про знакомого жида рассказывал, как он в бытность прорабом, только возникла вакансия повыше и спросили у Фомы, кого посоветует, рекомендовал своего подчиненного. Так тот цельный год как увидит где Фому, так за два квартала орет, мол, здрасьте вам, да чуть не всем прохожим объясняет, какой Фома прекрасный человек, как он сам не пошел наверх, а его, простого еврея, рекомендовал. А поднялся на две ступеньки и в упор перестал видеть. Вот это, говорил Фома, и есть те самые жиды.
– Все от повара зависит. Моя благоверная хоть и сука была порядочная, а блинчики зажарит – пальцы по вторую фалангу съешь и не заметишь, – подал голос Николенька.
Бывшая жена его была наиглавнейшим больным вопросом. Его и Николенькой звали потому, как однажды спросили, как кого жены звали. И этот угрюмый человек вдруг сказал – Николенькой жена звала. Звать-то звала, а с его шофером спала.
Он их притырил разок и надавал больше, чем следовало. Шофер инвалидность получил и остаток жизни мочился через трубочку. Жене пришлось пять пластик делать, и все равно не восстановили полностью.
Кто знает, как долго продолжался бы разговор гурманов, но в барак вбежал Леший с вытаращенными глазами и просипел нечто нечленораздельное. Одно слово поняли все – ЦЫГАНЕ!
«Уважаемые дамы и господа, нечего прыгать по путям, как козы, есть же специальные переходы. А то получится, как в том анекдоте, голова говорит ногам: а вы меня убеждали – перебежим, перебежим».
Глава 10
ФАЛОМЕЕВ
Фаломеев окончательно пришел в сознание. Главным образом от предвкушения.
Пьющие поймут, что такое предвкушать. Он еще не дошел до того состояния, когда от одного вида воротит. Значит, жив. Значит, рано еще смотреть кино на потолке, когда в одной его части «Чапаев», в другой «Александр Невский», а посередине «Ленин в Октябре».
В ожидании чуда он обвел повеселевшим взглядом зал и заметил влюбленных.
Они ему понравились.
– Дядя Миша… – позвал он швейцара. – Не в службу и не по принуждению, сходи возьми букетик. Сдачи не надо.
Или дядя Миша был волшебником, или цветы продавали прямо в зале у входа в ресторан.
– Вот тем, – кивнул мужчина на влюбленных.
Влюбленные зашевелились. Откровенно говоря, им самим уже надоело быть вдвоем. Умные люди так и делают, искусственно подогревая любовь, расстаются на время, а потом созваниваются, выдумывают сложности. Без преград скисают быстро.
В самом деле, как это – находиться все время вдвоем на протяжении сорока восьми часов. Волей-неволей заметишь и платок несвежий, и щетину на щеках, а уж некогда сладкий запах подмышек… Короче, пара отреагировала нормально.
Улыбнулись. А что надо мужику? Правильно. Общение. Раскидав за два дня кучу отпускных на случайных знакомых, ему вдруг захотелось не очередного разгула стихии, а осмысленного, душевного разговора. И еще – учить. О, как все мы любим учить. Перед ним сидел благодатный материал. С деньгами не густо, значит, слушать будут. И мужик решительно и твердо направился к столику влюбленных.
– Фаломеев Алексей, – представился он, протягивая руку. – Нягань.
– Шура, Лариса, – представились молодые.
– Вы меня извините, я мужик простой, в отпуск собрался, да вот застрял.
Нет, не подумайте, у нас свое пиво в Нягани есть, но здесь вкуснее, правда? В гостях всегда вкуснее. Я дома рассольник в рот не беру, а пригласили – жру… пардон, за обе щеки.
– На халяву и уксус сладок, – не правильно поддержал Ромео.
– При чем тут «на халяву»? – обиделся Фаломеев. – Это все они вчера за так жрали. А мне не жалко. Я вот тут нищего видел в переходе. Сидит, голова забинтована. Чем-то красным намазана, а в руках бумажка: «ЗАЩИТНИК БЕЛОГО ДОМА». Это сколько же он сидит? Страшно подумать. И дают. Смеются, но дают.
Полная коробка. Неужели вся Россия вот так сядет?.. Я на свои гуляю… Может, хотите чего? Водочки?
– Да нет, мы транзитные. Наш в шесть двадцать пять вечера. Идти некуда, да и незачем. Сидим. Тепло. Дождя нет, – за себя и свою спутницу сообщил Ромео.
– Так чего… Я тоже к зимнему морю. Решил поездом. Россию посмотреть.
Сибиряк потянулся до хруста в костях.
– А то самолетом – оно, конечно, быстрее, но альянс не тот. Слушай, летел я из Владика, меня за компрессорами послали перед отпуском, а рядом мареман один. Представляешь, впервые. Все время поездами передвигался, а тут самолет. И у турбины сидим. Ночь. Оттуда искры. Концы красные, раскаленные. Он и спрашивает: чего, мол, горим? Я ему: горим, но экипаж классный, попробуют посадить. Ты не паникуй, все ж волк морской, а не червь земляной, здесь женщины, дети. Паники не нужно. Нужно достойно. Посидел морячок, посидел, потом хвать портфель, а там набор коньячный из Японии. Давай на всякий поганый случай. Ну мы и усугубили. Когда сели, он землю целовал… Вот с этого и началось…
Алексей закручинился.
– Вы не расстраивайтесь. Все будет хорошо. Уедете шестичасовым, – отрабатывала сочувствием Джульетта. – Вам и выпить принесли. Только вы не очень.
Фаломеев оглянулся. Татарочка расставляла закуску. Все-таки принесла оливье. Пиво. Коньяк «Ахтамар».
– А чего, ребята, айда ко мне. Одному дуть невпротык, – пригласил он новых знакомых за свой столик.
Перебазировались. Тут же выплыла вторая официантка и нависла над столом Фаломеева девятым номером.
– Шесть кофе, пирожные песочные – три, салат-ассорти рыбное… – насчитала она влюбленным.
– Давай сюда, – сгреб счет в свой карман сибиряк. – Много кофе вредно для здоровья. Коньячок, он получше будет. Иди, красавица, иди…
«Везет же татарве, – подумала вторая официантка, – такой мужик плывет, бери – не хочу». Но в подсобке высказалась иначе. Куда смотришь, Алька, мужик сгорает, бери его под мышку и дуй домой, с мэтром в два счета договоримся. Этот не сорвется. Сама видела, как он на твои ноги глядел.
И Алика задумалась.
Между тем троица вальяжно расположилась за столиком. Точнее, вальяжно расположился сибиряк. Влюбленные, позабыв про влюбленность, поглощали его салаты. Пришло время учить их жизни, но Алексей Фаломеев не знал, с чего начать, за что зацепиться.
Повод дал Ромео.
– А часы у вас, того, свистнули?
– Молодой человек, даже если и свистнули, что из того? Мы в мир все голыми пришли, голыми и уходить надо бы. В могилу ты с собой часы не возьмешь. Они тебе там ни к чему.
– Рановато вы про могилы-то, – заметил Ромео.
– Да. Непонятно, – поддержала Джульетта.
– А в мире вообще много чего непонятного. Вот, к примеру, наблюдал я за вами. Любовь в лепешку. Разве нет?
– Сейчас так не говорят.
– Ну поженитесь, то да се… А дальше?
– Что – дальше?
– Заметили, все сказки кончаются свадьбой, а дальше ни гугу. Молчит автор.
А почему молчит? Нечего сказать? Есть. Просто дальше начинается война и мир, бесконечная трагикомедия сердца. И дело тут не в дырявых носках или погодных условиях, а в способности понять и простить.
– Вы сами-то любили когда-нибудь?
– И когда-нибудь, и как-нибудь, и нибудь, как…
Сибиряк хотел легкой беседы. Он – ментор, они – слушатели. Благодарные. Не вышло. Фаломеев почувствовал себя неуютно. И не то чтобы жаль коньяка и салатов, но задергался. Не любил он в себе это пьяное чувство, когда после первой рюмки поют, после второй целуются, из-за третьей дерутся, а под четвертую, размазывая сопли, мирятся.
Говорят, что неврастеники строят воздушные замки, психотоники в них живут, а психиатры взимают с тех и других арендную плату. Из этого прямо проистекает, что биологи вбивают сваи, пытаясь соединить ими, сваями, замки с землей.
Алексею не хватало именно биологического. Он все пытался нащупать неосязаемое в своей жизни, кочевал по земле, так толком нигде не зацепившись. Правда, вот уже больше трех лет, как осел в Нягани, в городке на молодом месторождении, и считал себя чуть ли не старожилом. Уезжал как бы в отпуск, но сильно боялся, что поведет. И похоже, повело. Отсюда, из зала вокзального ресторана, Нягань казалась такой нереально далекой, страшно подумать. Особенно этот туалет в восточном стиле посреди центральной площади. Ага. Настоящий тебе минарет.
Неужели и в самом деле есть такие городки?
А любовь… Что любовь?
– Наверное, любил… Была у меня в Иркутске женщина. Цыганка. Настоящая.
Не таборная. Оседлая. Год прожили. Потом узнал, что у нее сын Мишка есть. В таборе, под Тальцами. Отцы часто отбирают своих детей. И у нее отобрали, чтоб обратно вернулась. А она не вернулась. И мне не сказала. А я обиделся. Напился да по пьяному делу вербанулся. Уезжал, она мне в карман бумажку сунула. Просила в дороге не развертывать. Развернул. Ничего не понял.
Алексей достал паспорт и вытащил, как закладку, вчетверо сложенный листок.
Показал влюбленным.
– Не понятно? Вот и мне было непонятно целый год. Потом в Братске встретил одну на рынке. Говорю – переведи. А она мне: повезло тебе, парень, очень. Любит тебя цыганка.
– И что же здесь написано?
– Три слова. Мэ тут кэмам.
Помолчали. Влюбленные уже насытились, а главное, вследствие этого потеряли всякий интерес к рассказу. Так только, для приличия спросили, что же дальше…
– А дальше… Дальше я рванул в Иркутск. Прибежал по адресу. Съехала, соседи говорят, полгода как съехала. За ней из табора приезжали и увезли…
Любовь это? Не знаю… А может, шампанского?
– Да нет, мы пошли. Телеграмму дать надо и вообще…
– Телеграмму? Это же просто. Сейчас дядю Мишу попросим, он мигом.
– Не надо. Мы сами.
Влюбленные, натянуто улыбаясь, покинули ресторан.
– Эх, волчья сыть, травяной мешок, али Илью Муромца зачуял? Алика! – вдруг вспомнил он имя официантки, уже вторую смену обслуживающую его столик. – Шампанского!
– А я тебе говорю – бери, бери, пока тепленький, – настырно уговаривала товарку толстуха.
Может, и надо было брать? Алика все еще колебалась.
Пьющие поймут, что такое предвкушать. Он еще не дошел до того состояния, когда от одного вида воротит. Значит, жив. Значит, рано еще смотреть кино на потолке, когда в одной его части «Чапаев», в другой «Александр Невский», а посередине «Ленин в Октябре».
В ожидании чуда он обвел повеселевшим взглядом зал и заметил влюбленных.
Они ему понравились.
– Дядя Миша… – позвал он швейцара. – Не в службу и не по принуждению, сходи возьми букетик. Сдачи не надо.
Или дядя Миша был волшебником, или цветы продавали прямо в зале у входа в ресторан.
– Вот тем, – кивнул мужчина на влюбленных.
Влюбленные зашевелились. Откровенно говоря, им самим уже надоело быть вдвоем. Умные люди так и делают, искусственно подогревая любовь, расстаются на время, а потом созваниваются, выдумывают сложности. Без преград скисают быстро.
В самом деле, как это – находиться все время вдвоем на протяжении сорока восьми часов. Волей-неволей заметишь и платок несвежий, и щетину на щеках, а уж некогда сладкий запах подмышек… Короче, пара отреагировала нормально.
Улыбнулись. А что надо мужику? Правильно. Общение. Раскидав за два дня кучу отпускных на случайных знакомых, ему вдруг захотелось не очередного разгула стихии, а осмысленного, душевного разговора. И еще – учить. О, как все мы любим учить. Перед ним сидел благодатный материал. С деньгами не густо, значит, слушать будут. И мужик решительно и твердо направился к столику влюбленных.
– Фаломеев Алексей, – представился он, протягивая руку. – Нягань.
– Шура, Лариса, – представились молодые.
– Вы меня извините, я мужик простой, в отпуск собрался, да вот застрял.
Нет, не подумайте, у нас свое пиво в Нягани есть, но здесь вкуснее, правда? В гостях всегда вкуснее. Я дома рассольник в рот не беру, а пригласили – жру… пардон, за обе щеки.
– На халяву и уксус сладок, – не правильно поддержал Ромео.
– При чем тут «на халяву»? – обиделся Фаломеев. – Это все они вчера за так жрали. А мне не жалко. Я вот тут нищего видел в переходе. Сидит, голова забинтована. Чем-то красным намазана, а в руках бумажка: «ЗАЩИТНИК БЕЛОГО ДОМА». Это сколько же он сидит? Страшно подумать. И дают. Смеются, но дают.
Полная коробка. Неужели вся Россия вот так сядет?.. Я на свои гуляю… Может, хотите чего? Водочки?
– Да нет, мы транзитные. Наш в шесть двадцать пять вечера. Идти некуда, да и незачем. Сидим. Тепло. Дождя нет, – за себя и свою спутницу сообщил Ромео.
– Так чего… Я тоже к зимнему морю. Решил поездом. Россию посмотреть.
Сибиряк потянулся до хруста в костях.
– А то самолетом – оно, конечно, быстрее, но альянс не тот. Слушай, летел я из Владика, меня за компрессорами послали перед отпуском, а рядом мареман один. Представляешь, впервые. Все время поездами передвигался, а тут самолет. И у турбины сидим. Ночь. Оттуда искры. Концы красные, раскаленные. Он и спрашивает: чего, мол, горим? Я ему: горим, но экипаж классный, попробуют посадить. Ты не паникуй, все ж волк морской, а не червь земляной, здесь женщины, дети. Паники не нужно. Нужно достойно. Посидел морячок, посидел, потом хвать портфель, а там набор коньячный из Японии. Давай на всякий поганый случай. Ну мы и усугубили. Когда сели, он землю целовал… Вот с этого и началось…
Алексей закручинился.
– Вы не расстраивайтесь. Все будет хорошо. Уедете шестичасовым, – отрабатывала сочувствием Джульетта. – Вам и выпить принесли. Только вы не очень.
Фаломеев оглянулся. Татарочка расставляла закуску. Все-таки принесла оливье. Пиво. Коньяк «Ахтамар».
– А чего, ребята, айда ко мне. Одному дуть невпротык, – пригласил он новых знакомых за свой столик.
Перебазировались. Тут же выплыла вторая официантка и нависла над столом Фаломеева девятым номером.
– Шесть кофе, пирожные песочные – три, салат-ассорти рыбное… – насчитала она влюбленным.
– Давай сюда, – сгреб счет в свой карман сибиряк. – Много кофе вредно для здоровья. Коньячок, он получше будет. Иди, красавица, иди…
«Везет же татарве, – подумала вторая официантка, – такой мужик плывет, бери – не хочу». Но в подсобке высказалась иначе. Куда смотришь, Алька, мужик сгорает, бери его под мышку и дуй домой, с мэтром в два счета договоримся. Этот не сорвется. Сама видела, как он на твои ноги глядел.
И Алика задумалась.
Между тем троица вальяжно расположилась за столиком. Точнее, вальяжно расположился сибиряк. Влюбленные, позабыв про влюбленность, поглощали его салаты. Пришло время учить их жизни, но Алексей Фаломеев не знал, с чего начать, за что зацепиться.
Повод дал Ромео.
– А часы у вас, того, свистнули?
– Молодой человек, даже если и свистнули, что из того? Мы в мир все голыми пришли, голыми и уходить надо бы. В могилу ты с собой часы не возьмешь. Они тебе там ни к чему.
– Рановато вы про могилы-то, – заметил Ромео.
– Да. Непонятно, – поддержала Джульетта.
– А в мире вообще много чего непонятного. Вот, к примеру, наблюдал я за вами. Любовь в лепешку. Разве нет?
– Сейчас так не говорят.
– Ну поженитесь, то да се… А дальше?
– Что – дальше?
– Заметили, все сказки кончаются свадьбой, а дальше ни гугу. Молчит автор.
А почему молчит? Нечего сказать? Есть. Просто дальше начинается война и мир, бесконечная трагикомедия сердца. И дело тут не в дырявых носках или погодных условиях, а в способности понять и простить.
– Вы сами-то любили когда-нибудь?
– И когда-нибудь, и как-нибудь, и нибудь, как…
Сибиряк хотел легкой беседы. Он – ментор, они – слушатели. Благодарные. Не вышло. Фаломеев почувствовал себя неуютно. И не то чтобы жаль коньяка и салатов, но задергался. Не любил он в себе это пьяное чувство, когда после первой рюмки поют, после второй целуются, из-за третьей дерутся, а под четвертую, размазывая сопли, мирятся.
Говорят, что неврастеники строят воздушные замки, психотоники в них живут, а психиатры взимают с тех и других арендную плату. Из этого прямо проистекает, что биологи вбивают сваи, пытаясь соединить ими, сваями, замки с землей.
Алексею не хватало именно биологического. Он все пытался нащупать неосязаемое в своей жизни, кочевал по земле, так толком нигде не зацепившись. Правда, вот уже больше трех лет, как осел в Нягани, в городке на молодом месторождении, и считал себя чуть ли не старожилом. Уезжал как бы в отпуск, но сильно боялся, что поведет. И похоже, повело. Отсюда, из зала вокзального ресторана, Нягань казалась такой нереально далекой, страшно подумать. Особенно этот туалет в восточном стиле посреди центральной площади. Ага. Настоящий тебе минарет.
Неужели и в самом деле есть такие городки?
А любовь… Что любовь?
– Наверное, любил… Была у меня в Иркутске женщина. Цыганка. Настоящая.
Не таборная. Оседлая. Год прожили. Потом узнал, что у нее сын Мишка есть. В таборе, под Тальцами. Отцы часто отбирают своих детей. И у нее отобрали, чтоб обратно вернулась. А она не вернулась. И мне не сказала. А я обиделся. Напился да по пьяному делу вербанулся. Уезжал, она мне в карман бумажку сунула. Просила в дороге не развертывать. Развернул. Ничего не понял.
Алексей достал паспорт и вытащил, как закладку, вчетверо сложенный листок.
Показал влюбленным.
– Не понятно? Вот и мне было непонятно целый год. Потом в Братске встретил одну на рынке. Говорю – переведи. А она мне: повезло тебе, парень, очень. Любит тебя цыганка.
– И что же здесь написано?
– Три слова. Мэ тут кэмам.
Помолчали. Влюбленные уже насытились, а главное, вследствие этого потеряли всякий интерес к рассказу. Так только, для приличия спросили, что же дальше…
– А дальше… Дальше я рванул в Иркутск. Прибежал по адресу. Съехала, соседи говорят, полгода как съехала. За ней из табора приезжали и увезли…
Любовь это? Не знаю… А может, шампанского?
– Да нет, мы пошли. Телеграмму дать надо и вообще…
– Телеграмму? Это же просто. Сейчас дядю Мишу попросим, он мигом.
– Не надо. Мы сами.
Влюбленные, натянуто улыбаясь, покинули ресторан.
– Эх, волчья сыть, травяной мешок, али Илью Муромца зачуял? Алика! – вдруг вспомнил он имя официантки, уже вторую смену обслуживающую его столик. – Шампанского!
– А я тебе говорю – бери, бери, пока тепленький, – настырно уговаривала товарку толстуха.
Может, и надо было брать? Алика все еще колебалась.
Глава 11
ЛАРИН
– Лариса, тебе еще нужен телефон? – Голос отца вернул девушку в сегодняшнее утро.
Она приоткрыла дверь своей комнаты и молча протянула трубку телефона.
Ларин вернулся снова на кухню, набрал номер своей секретарши в приемной начальника вокзала.
– Оленька, доброе утро!
– Ой, Виктор Андреевич, – растерянно забормотала секретарша. – Примите мои соболезнования. Извините, я не очень умею в таких ситуациях…
– Все нормально, Оленька, – перебил ее Ларин. – Здесь ничего уметь и не нужно. Потому что жизнь продолжается.
– Да, Виктор Андреевич. Это так ужасно, что человек умирает, а все вокруг идет своим ходом, как будто бы этого человека и не было. Я как подумаю, что вот когда-нибудь умру, а все вокруг останется. Меня не будет, а все будут продолжать жить дальше.
Она приоткрыла дверь своей комнаты и молча протянула трубку телефона.
Ларин вернулся снова на кухню, набрал номер своей секретарши в приемной начальника вокзала.
– Оленька, доброе утро!
– Ой, Виктор Андреевич, – растерянно забормотала секретарша. – Примите мои соболезнования. Извините, я не очень умею в таких ситуациях…
– Все нормально, Оленька, – перебил ее Ларин. – Здесь ничего уметь и не нужно. Потому что жизнь продолжается.
– Да, Виктор Андреевич. Это так ужасно, что человек умирает, а все вокруг идет своим ходом, как будто бы этого человека и не было. Я как подумаю, что вот когда-нибудь умру, а все вокруг останется. Меня не будет, а все будут продолжать жить дальше.