Страница:
Так вот, я думаю, тут важно то, что еврейская тоска по прародине есть своеобразный выворот русской судьбы, постигший евреев в последние два века их двухтысячелетнего скитанья. Народ, готовый поступиться всеми "естественными условиями бытия" ради самого факта бытия (я употребляю термины Ницше из "Антихристианина", но можно описать это и иначе) - народ, согласившийся потерять, казалось бы, все: землю, государство, язык, веру, мораль (две последние ценности евреи бросили в "мировой пожар" революционности) - за что народ все это отдал? За факт бытия. За звук имени. За один этот звук, за чистый факт, за след в бесследности. И из этого звука, факта, следа - и язык возродили, и веру, и мораль. И на землю вернулись, и государство теперь воссоздали и отстояли.
Но это теперь. И теперь - это великий искус для евреев: отдать мировое страдание за крепкий уютный угол. И это - конец того диалога, который мы стремимся разгадать, того, в котором еврейские и русские души мучились, узнавая и не узнавая друг друга. Теперь - все ясно, и узнавать нечего: вот рубеж, вот виза, вот дипотношения. Вот Россия, а вот Израиль. Шолом! Здрасьте и до свиданья.
Но пережитая нераздельность-неслиянность! В этом сыновно-сиротском сцеплении любви и горечи, причастности и изгойства остается неразгаданной какая-то тайна, какая-то зеркальная зачарованность. Русские в глазах евреев - это люди, готовые все отдать, все потерять, всем пожертвовать ради "чего-то", что и определить-то невозможно, разве что определить все так же: как "факт бытия", только. И примирение с судьбой, и готовность "объять весь мир", и вечная неприкаянность - это же черты русских (в глазах евреев, но не только в глазах евреев!), но это и черты евреев в глазах русских (и не только русских). А еврейская незакрепленность, безземелье, расплывающееся в "гражданство мира", вечное кочевье по чужим странам и культурам ("формой существования еврейства является паразитирование на язвах чужих культур" повторил за Фридрихом Ницше Борис Парамонов, а от себя добавил со знанием дела: русские - это ж евреи в своем отечестве! - Добавил бы еще что-нибудь о хищническом разграблении природных богатств, принадлежащих ста народам "одной шестой части суши", да о властном присвоении богатств культуры этих ста народов, то бишь "русификации")...
Вот на этой-то зыбкой почве и выпало встретиться двум мировым народам: русскому и еврейскому. Ответы на вопросы они дали разные, даже диаметральные. Но вопросы-то были - общие. А это и есть диалог.
- Понимаю: ярмо, голодуха,
Тыщу лет демократии нет,
Но худого российского духа
Не терплю,- говорил мне поэт.
Эти дождички, эти березы,
Эти охи по части могил...
И поэт с выраженьем угрозы
Свои тонкие губы кривил.
Эту водочку, эти грибочки,
Этих девочек, эти грешки
И под утро заместо примочки
Водянистые Блока стишки;
Наших бардов картонные копья
И актерскую их хрипоту,
Наших ямбов пустых плоскостопье
И хореев худых хромоту...
Вот уж правда: страна негодяев;
И клозета приличного нет",
Сумасшедший, почти как Чаадаев,
Так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
Что-то главное он огибал
И глядел словно прямо в за-речь-е,
Где архангел с трубой погибал.
Потрясающий поворот! Все - тошнотворно: от водочки до нужды сбегать на двор. Все воплотившееся - невыносимо. Но огибается речью что-то, что за речью: невоплощаемое, невыразимое, неисследимое,- и приковывает душу.
Заметим этот потусторонний магнит русской жизни. Заметим и силовые линии к нему: ямбы и хореи. То не важно, что строчки пустые или хромые, а важно, что они все искупают. И без них невозможно. И от их магии не оторваться.
Магия слов. Два народа, помешавшиеся на Слове. Два народа, словно разделенные зеркалом: что-то единое есть (может быть, предназначение неразрешимое), но повернуто зеркально. Перевернуто. Русский мир в глазах евреев абсурден, безумен, "на дурака рассчитан", на голову поставлен. Но он свят. Он только перевернут.
Вот это действительно лейтмотив, причем глубинный - русско-еврейского поэтического самовыражения.
В смешении черт и качеств, в неразличимой "фузе" русской жизни, в этом "котле добра и зла" обнаруживается нечто вроде логики, вернее, некая антилогика, логика от противного. Чем хуже, тем лучше, и наоборот: чем лучше, тем хуже. Можно отнести первую часть перевертыша к русской реальности, а вторую - к еврейской доле в этой реальности, но суть в том, что это - разные аспекты одной реальности, вернее, одной ирреальности, имеющей свойство оборачиваться в свою противоположность. Чужое зовется своим, свое отвергается как чужое. Еврейский ум на русской почве обретает подобие души. Что-то зеркальное является в несходящемся подобии душ и судеб: правое становится левым, левое правым, как чужое своим, а свое чужим. Не поймешь, где роль, а где судьба, где маска, а где лицо. Думаешь: это грим, а сдираешь его - вместе с кожей. Отъезд (алия) в этом контексте не решение, а лишь переворачивание проблемы, перенос ее с места на место: попадаешь на другой крючок, или в другую сеть, и нет разницы, крюк ты перепутал или море. Хрестоматийный еврейский релятивизм (изворотливость) накладывается здесь на хрестоматийную русскую непредсказуемость (дурь). Возникает ощущение жизни вывернутой, выворотной, вечно выворачивающейся. Победителей - судят. Пораженье оборачивается победой, победа - поражением. Сила - слабостью...
Забвенья нету сладкого, лишь горькое в груди,
Защиты жди от слабого, от сильного не жди...
Сила - у слабых, сила - в слабости. В еврейской жизни выявляется скрытая русская слабость, скрытая, глубоко запрятанная надломленность русской жизни. Давид и Голиаф меняются ролями. Морок подобия. Жизнь полусон, сон, видение, воспоминание о прошлом, мираж будущего. Сон - это двухсотлетняя жизнь в России, мираж - возвращение на историческую родину.
Запоздало свиданье, на тысячи лет запоздало!
Застревала невстреча моя в неподвижных веках,
Застывала в чужбинах холодных, в чужих языках,
В ненадежных домах, с бесприютным уютом вокзала...
Я не знаю, зачем и какою стихийною силой
Перепутаны в жизни моей времена и миры.
И внезапный озноб этой лютой восточной жары
Непонятно похож на заснеженный воздух России!
Кольцуются судьбы, кочевье замыкается на самое себя, Агасфер глядится в зеркало, дурная бесконечность висит над вечным скитальцем, над самоотверженным искателем Смысла.
В грандиозной Бессмыслице единственное, чему можно вверить душу,- это то самое: Слово. "Народ Книги" обнаруживает странное родство с народом, которому Словесность на два века заменила и философию, и религию, и здравый смысл. Словесный мостик качается над бездной. Среди проклятий, которые еврейская душа обрушивает на голову окаянной российской государственности, одно из самых яростных вызвано тем, что империя потеряла язык. Среди отравляющих память воспоминаний об окаянной жизни неизменно спасительной остается светлая строчка - строчка СТИХА: русский ямб, русский хорей, хромой, калеченный, но - спасительный. Ариаднина ниточка рифмы, нота гармонии в хаосе антижизни, распев русской речи.
Все серо, зелено, сквозисто,
И будто бы издалека
Звенит прерывисто и чисто
Еще не слышная строка...
Удержит ли эта ниточка расходящиеся берега? Нет. Лишь подчеркнет бездну. Лишь обернет еще раз жизнь, изошедшую на чернила. Лишь очертит то неизъяснимое, что "огибается", охватывается русской речью и ею прикрывается. Можно жизнь прожить в перевернутом мире, "не там" и "не тогда", по чужим углам и под чужими именами. Можно эту судьбу проклясть, перевернуть. Но нельзя не почувствовать, что, помимо ЭТОЙ жизни, есть еще "что-то", бесконечно важнейшее, неисчерпаемое, неохватное, неопределимое и непреодолимое, превышающее любую силу и обесценивающее любую ясность.
Это ощущение соединяет евреев и русских.
Это ощущение - смысл и итог их двухвекового диалога.
Это ощущение - его финал.
Россия, зависшая над темной бездной распада, из которой она чает выбраться на какой-нибудь ясный берег, горьким взглядом провожает своих пасынков, из "ничего" восстановивших себе родину, а евреи, оглядываясь на оставляемую Россию, оставляют ей неизреченную "мировую тайну", которую они отдали за маленький крепкий дом.
Кто прав?
Неразрешимо.
Ибо спрошено:
"Где путь к жилищу света, и где место тьмы?"
И отвечено:
"Вот, я ничтожен; что буду я отвечать Тебе? Руку мою полагаю на уста мои".
* * *
Источники: Иов, 38:19; 39:34.
Авторы стихов в тексте: Юрий Ряшенцев, Семен Липкин, Давид Самойлов, Михаил Синельников, Иосиф Бродский, Михаил Грозовский, Лев Лосев, Инна Лиснянская, Светлана Аксенова, Лия Владимирова.
И МАЛЬЧИКИ НАНАЙСКИЕ В ГЛАЗАХ...
Речь пойдет не о нанайцах, как легко догадаться. Но и не о евреях, хотя тут уже придется кое-что объяснить. Ибо заварилось дело с еврейского конца.
Нашлись в России дельные люди, которые собрали огромный том: антологию русских поэтов еврейского происхождения.
Раньше за такой "отбор" припаяли бы и расизм, и сионизм, и евгенику... Вы представляете? Неважно, где живет русский поэт: в Москве, в Нью-Йорке или в Иерусалиме,- был бы по крови еврей. Что он при этом чувствует? Как воспринимает матушку-Россию? С чем едет на "историческую родину"? Чем она его там встречает?
По новым-то временам "евгенический" аспект меня уже не смутил. Может быть, потому, что я ему вообще не придаю самостоятельного значения - только опосредованное, но об этом ниже. А пока - о том, что было дальше.
Итак, собрали огромный томище стихов: яростных, горьких, слезных, ликующих. Предложили мне написать предисловие. Написал. Не о стихах, конечно. То есть и о стихах тоже: кесарю кесарево. Но - о ярости, горечи, слезах, ликовании. О русско-еврейском диалоге. О конце диалога. О грусти прощанья.
Грустно мне было. Отчасти по двойственному моему происхождению: из вечной благодарности еврейской маме и казачьему бате, что исхитрились когда-то встретиться, а еще более - из интуитивного неприятия всякого разрыва, раздрая и разлета,- я в том предисловии выл и скулил, провожая взглядом расходящиеся стороны. Хотя умом понимал: чем сводить бесконечные счеты и с подозрительной громкостью клясться во взаимной любви,- лучше уж подчиниться "исторической неизбежности" и - завершить. Кто еврей - в Израиль. Кто русский - в Россию. Раз уж такая планида. Был диалог кончился.
В ответ на мои прощальные стоны в той же "Независимой газете", где я их первоначально издал, появилась блестяще исполненная и благородная по чувствам статья Исаака Милькина.
Он мне ответил в стиле дамасского эпизода из жизни Павла: Савл, Савл, что ты гонишь меня? То есть зачем ты нас, оставшихся, выдавливаешь из России? Кто хотел, тот уже уехал (или еще уедет, но - сам, без подталкиваний). Кто чувствовал себя евреем - тот давно на Святой Земле, и там он уже не еврей, он - израильтянин. Но того, кто чувствует себя русским... евреем,- как у тебя хватает совести лишать такого человека родины? Да мы до последней возможности будем тут сидеть и терпеть, потому что мы - россияне. Досидимся до погрома? Ну, так и досидимся: это наша беда и наша боль... "Авось, обойдется как-нибудь",- завершил статью мой оппонент, стилистически продемонстрировав необратимую русскость при несомненно еврейском юморе.
Честно говоря, тут не то что возражать - тут и комментировать нечего. Я даже обрадовался такому обороту дела. Да кто же вас гонит? Хотите быть русскими... евреями - будьте.
Отточия, которые я ернически вставляю между вышесоставленными словами, несомненно сигнализируют читателю о тех новых и непресказуемых проблемах, которые встают по ходу диалога. Вы хотите быть не просто русскими, а именно русскими евреями, то есть чуть-чуть "особыми" русскими? Ради бога! В России, как известно, неособенных нет. Но тогда встает вопрос о, так сказать, материальном обеспечении данной особности. О каком-то базисе для культуры, о школах, газетах и т.д. Я уж не говорю о "куске земли", тут и подумать-то страшно; земля теперь - дело гиблое, из-за нее убивают. Да и куда сунешься? Дальний Восток - дело слишком дальнее, Крым поближе, но про него и вспомнить опасно, столько из-за этого Крыма крови пролито и еще, не дай бог, будет пролито. Но ведь куда-то же надо деваться - если культивировать "особность"? Обособиться в гетто самоубийственно. Раствориться в русской массе - самоубийственно же. А жить в этой массе, считая себя "чуть-чуть особыми"? Ну, и вы понимаете, как на этот счет отреагирует "остальная масса"...
У нас в этой "массе" все - "особые". Так что проблема - общая. И решается - личностями. То есть риском и выбором данной личности. И, конечно, мое сочувствие - на стороне таких людей. В том числе и на стороне Исаака Милькина, который не хочет, чтоб я его "подталкивал". Драматургия хоть отчасти и абсурдная, но тем более волнующая: чем больше он на меня обижается, тем он мне милей; чем сильней он от меня "оттталкивается", тем больше мне его хочется удержать.
Это - ясно, я и растолковывать бы не стал. Но есть в статье Исаака Милькина одна оговорка, как бы и "мимоходная", но поразившая меня своей неожиданной точностью и заставившая задуматься о вещах, которые раньше казались элементарными.
Речь опять-таки о диалоге, но о другом. О диалоге "кровей" в смешанной душе.
И. Милькин пишет:
"После развода (то есть после разрыва русских с евреями.- Л. А.) возникают иногда этакие непростые отношения влюбленных-разведенных; чаще одна из двух сторон (имеются в виду русские.- Л. А.) еще чего-то домогается, лишь бы продолжить диалог, чужое зовет своим... Но стоп! останавливает себя И. Милькин: - Я, кажется, уже вторгаюсь в угодья уважаемого мэтра Аннинского, это песня его, лично его борьба нанайских мальчиков".
Лично моя. Не отрекаюсь. Точность попадания такова, что мне уже не очень важно, "домогаюсь" я или не "домогаюсь" чего-то у "другой стороны", где эта "сторона" и чье "чужое" я присваиваю. Борьба нанайских мальчиков это так поразительно верно подмечено, что все остальное неохота комментировать. И это - в самую точку: борьба с самим собой, неизбежная в человеке "смешанного происхождения".
Впрочем, нынешним молодым поколениям, не заставшим "расцвета социалистических наций", не запомнившим всевозможных "декад", "недель" и прочих праздников, надо, кажется, объяснить смысл концертного номера, когда, сцепившись, катаются по сцене два мальчика в кухлянках, а потом встает с пола и раскланивается улыбающийся круглолицый артист, и публика, хохоча и аплодируя, обнаруживает, что он изображал обоих.
Смысл - розыгрыш публики. Сверхзадача - показать борьбу шутливую, притворную, мнимую, борьбу, в которой человек делает вид, что его разрывают противоречия, а на самом деле он забавляется.
Это, так сказать, мои угодья. Моя борьба с собой. Смысл похож. Сверхзадача другая.
Сверхзадача - оправдание жизни, сотканной на противоречивых основах. Кентаврическая смесь: то ли человек, то ли конь. Русалочий хвост, протянутый через судьбу. Химерическое клеймо. Психология полукровки.
Нужна ли мне в качестве русского - моя еврейская половинка? По здравому смыслу - не нужна. Зачем же она во мне и почему не исчезает? Не знаю. Есть, и все тут. Но ведь это нонсенс! Да, нонсенс. Если национальная "принадлежность" - акт моего свободного решения,- то какое значение имеет все остальное? И при чем тут кровь моих родителей?
Да, но кровь родителей - тоже реальность!
Реальность? Только в той мере, в какой я ее сознаю, переключаю в духовно-практический план. То есть никого не касается, еврейская или не еврейская у меня мама, и какие "кровя" намешаны в моем донском папе; чтобы "кровя" стали фактором, я, во-первых, должен знать, что они есть, и, во-вторых, я должен признать, что они во мне что-то значат. Иначе кровь несущественна.
А физиономия?! А черная кожа негров! А скулы азиатов! А твой, прошу прощения, нос? Каким это образом совершает "свободный выбор" человек, у которого на физиономии уже написан выбор, сделанный природой?
А вот и решается тут, сколько в нас природного, сколько человеческого. До той черты, пока на физиономии ничего такого не написано,выбор не стеснен. А если написано, то выбор делается волевым усилием. Если угодно, подвигом самоотречения. Это-то как раз и говорит о том, что "кровь" - чисто материальный субстрат, который переводится в мистический ряд чистой волей. И волей же преодолевается.
То есть: быть русским - значит хотеть быть русским. Вести себя по-русски. Быть человеком русской культуры.
Но ведь это значит также, что все нерусское в тебе будет "преодолено": забыто, стерто, предано?
Вот тут мы и подходим к таинству памяти, к необъяснимому парадоксу преемства.
Я не могу ни забыть, ни стереть, ни предать в себе ни одну свою половину. Даже если не осталось ни малейшего намека на еврейство в моей физиономическом, "анкетном" или психологическом портрете,- я все равно не могу ее избыть. Она держится только духом, только волей: я должен это удерживать в себе.
Что - "это"?
Тысячелетняя история, сотни поколений предков, записанные на страницах древних книг?
Да. Но не только. И даже не столько это. А что еще? Не знаю... Сам факт, что это - во мне. Я не могу предать в себе эту "половинку" независимо от того, нужна она мне или нет, вредна или полезна, хороша или плоха. Если бы сверхъестественным образом я знал в себе еще десять "половинок",- я бы и их удерживал. Независимо от древности их и от того, насколько признана их ценность. А просто от факта. Если бы память моих предтеч простиралась не в библейские времена, а не далее дедова стойбища,- я все равно хранил бы это как величайшее благо. Мне не дает покоя чувство, что во мне должна быть тюркская генная память. Откуда это - не знаю. Может быть, были татарские или турецкие присадки в казачьем стволе моих донских дедов. Я не знаю, я только смутно чувствую, но и этого достаточно, чтобы всю жизнь тянуться и вслушиваться в голоса культур Востока (когда читал Нурпеисову, Пулатова, Сулейменова,- было острое любопытство и странный вопрос в душе: где в том существовании мы встречались?).
А если наверняка НЕ встречались ни в "том", ни в "этом" существовании,- то все равно есть необъяснимое чувство: мы все - родные, хоть и в разных коленах. Чисто русская черта, между прочим: во всем раствориться, ко всему прилепиться и все присвоить. "Чужое назвать своим", как сказал бы Исаак Милькин. Да, так. Иной огораживается, охраняя свое от чужих. Я - захватываю, охватываю, осваиваю, присваиваю, удерживаю, теряю и мучаюсь оттого, что не могу всего удержать.
Это, конечно, не национальное, то есть не этническое, не племенное сознание. Русские - вообще не "племя", русские - народ, составившийся из многих племен. Русская культура - суперэтническая; она подобна индийской, латиноамериканской, африканской, западноевропейской, североамериканской культурам и вбирает разные этнические культуры: славянские, финские, тюркские - подобно тому, как европейская культура вбирает в себя испанскую, немецкую, английскую... а североамериканская принимает и преображает элементы негритянские, японские, ирландские...
Но это значит, что, становясь русским, ты перестаешь быть славянином?
Отчасти да. В какой-то мере перестаешь. То есть в той мере, в какой ты великоросс, ты остаешься на этнической почве, но в той мере, в какой ты становишься русским (теперь стали говорить: россиянином), ты через свою племенную суть как бы перешагиваешь.
Всякое государство "перешагивает" через этнические барьеры, составляя из племен - народ.
Всякая попытка создать этнически "чистое" государство - самообман: в этнически чистом поле рано или поздно все равно прорастают даже и от единого корня идущие разные ветви, не говоря уже о заносимых ветром семенах. Украинцы обнаруживают, что одни из них - галичане, другие харьковчане, третьи - крымчане. В Литве жемайтийцы вступают в диалог с аукштайтийцами: что "свое" у кого, что "чужое"? Я уже не говорю о великороссах: их вообще с корнем вывернула имперская судьба, вздернула на "мировые высоты".
Трагический парадокс великороссов: быть русскими, то есть мировым народом, и одновременно - великороссами, то есть народом этническим. На этом сначала подорвалось в 20-е годы наше национальное самосознание, а затем в 90-е - сознание интернациональное, имперское. Мы и теперь мучаемся в невесомости между всемирным и национальным. Становясь великороссами, мы предаем в себе мировое, а стараясь удержать мировое,- предаем в себе национальное. Для малых, компактно собранных народов, не отягощенных державными комплексами, эта проблема не стоит или не стоит так остро. Для великих народов она мучительна.
И вот наша вековая боль: становясь русскими, забываем в себе великороссов. Или: учитывая сдвиг терминов на весь ХХ век: став советскими, мы старались забыть, что мы русские; теперь, когда маятник пошел в другую сторону, мы хотим забыть, что мы советские, чтобы обрести в себе русских, забывая при этом (лукавство памяти? или спасительная анестезия?), что русские - это уже плод смешений, соединений, скрещений, что они появились как результат скрещений, и на дне русской памяти (русского беспамятства) лежат погребенными поляне и кривичи, чудь и куманы, печенеги и хазары.
Жалко их потерять?
Жалко.
Жалко терять все то, что сегодня растворяется в русском (теперь говорят: российском) целом: те украинские, сибирские, тюркские, прибалтийские, еврейские, нанайские элементы, которые (если ты решил быть русским) с неизбежностью отпадают в забвенье.
Безмерно жалко.
И держишь все это в себе - как неразрешимость: и отдать нельзя, и удержать невозможно. Горечь кентавра. Слезы русалки. Проклятость химеры. Бред полукровки.
Трагично забвение, страшно уничтожение. Тени предков не ходят в памяти праздничным шествием - они сталкиваются; "многонациональный состав культуры" - не парад достижений и не накопление богатств... то есть в какой-то степени - и накопление тоже: семьдесят лет Советской власти мы именно это накопление славословили, и оно - тоже реальность. Но, во-первых, ничто не копится безгранично, наступает предел, что-то вываливается из активного арсенала в запасник и дальше в забвение. А забвение-то и страшно; ты с ним борешься и все-таки бессилен перед ним.
Во-вторых же: не сосуществуют эти национальные начала мирно, в них скоплено слишком много ядов, и это - тоже реальность. То есть: татарская национальная память автоматически включает шок от взятия Грозным Казани и картину того, как московиты рубят мулл в дверях мечетей, точно так же, как русская память не может освободиться от шока падения Рязани, от картины самоубийства Евдокии Зарайской и от того, как пировали победители на Калке, положив побежденных. И вы это не отмените никакой логикой: ни тем, что Грозный был по крови столь же татарин, сколь русский (и литовец, и византиец, и прочая, и прочая, и прочая), ни тем, что мы потомки обоих воинств, сошедшихся на Калке... И вот все это умом понимаешь, а национальные комплексы все равно искрят.
Так же вот и еврейская моя половина уживается с русской - подключаясь к напряжению противоположных потенциалов. Когда дух окончательно разрывается, кровь, глядишь, и "помогает". В том смысле, что я могу набраться духу и сказать все, что я о них думаю, и русским, и евреям, не боясь, что в ответ крикнут "русофоба" или "антисемита", потому что когда крикнут (уже бывало), я спрячусь за соответствующие "половинки": имею право!
Глупо, конечно. Ибо дело-то не в этом. Дело в неотвратимости боли. Непримиримое сталкивается, и это трагедия, а примиренное сходит в благополучное небытие, и это тоже трагедия. Но если непримиренное можно еще попробовать примирить, то уходящее опустошает намертво, и ты согласен включить в себя все: взаимную ярость предков, их дурь, их глупость, их темноту и гонор, их несведенные счеты - только бы удержать.
И шепчешь в бездну словами русского поэта, соединившего в себе закавказские корни:
- До свидания, мальчики... Мальчики!!
Постарайтесь вернуться назад...
"БЫТЬ ЕВРЕЕМ ЕВРЕЮ СЛОЖНО..."
Письмо:
"Уважаемый Лев Александрович!
В своем отклике на публикацию романа Дины Рубиной "Вот идет Мессия!.." в журнале "Дружба народов" №10,1996, Вы достаточно подробно и профессионально разобрали это произведение. И оно достойно того. И потому, что этот роман успел уже получить национальную и международную премии (я уверен, что признание романа будет еще более широким), и, главное, потому, что в романе много итогового для самой Дины Рубиной как писательницы и (теперь) израильтянки, а также итогового в том смысле, как складывается жизнь евреев из бывшего СССР в современном Израиле. Уверен, что израильтяне легко прочитывают в романе намеки на конкретные лица и организации, но дело, конечно, не только в этом - если говорить о публикации в российском издании. Мне, например, что-то более знакомо, чем Вам, хотя я должен признать, что Вы внимательно и вдумчиво прочитали роман. В Вашем отклике заметна и Ваша личная позиция в так называемом еврейском вопросе, и шире позиция русской интеллигенции, пытающейся разобраться в чужом, как в своем.
Но это теперь. И теперь - это великий искус для евреев: отдать мировое страдание за крепкий уютный угол. И это - конец того диалога, который мы стремимся разгадать, того, в котором еврейские и русские души мучились, узнавая и не узнавая друг друга. Теперь - все ясно, и узнавать нечего: вот рубеж, вот виза, вот дипотношения. Вот Россия, а вот Израиль. Шолом! Здрасьте и до свиданья.
Но пережитая нераздельность-неслиянность! В этом сыновно-сиротском сцеплении любви и горечи, причастности и изгойства остается неразгаданной какая-то тайна, какая-то зеркальная зачарованность. Русские в глазах евреев - это люди, готовые все отдать, все потерять, всем пожертвовать ради "чего-то", что и определить-то невозможно, разве что определить все так же: как "факт бытия", только. И примирение с судьбой, и готовность "объять весь мир", и вечная неприкаянность - это же черты русских (в глазах евреев, но не только в глазах евреев!), но это и черты евреев в глазах русских (и не только русских). А еврейская незакрепленность, безземелье, расплывающееся в "гражданство мира", вечное кочевье по чужим странам и культурам ("формой существования еврейства является паразитирование на язвах чужих культур" повторил за Фридрихом Ницше Борис Парамонов, а от себя добавил со знанием дела: русские - это ж евреи в своем отечестве! - Добавил бы еще что-нибудь о хищническом разграблении природных богатств, принадлежащих ста народам "одной шестой части суши", да о властном присвоении богатств культуры этих ста народов, то бишь "русификации")...
Вот на этой-то зыбкой почве и выпало встретиться двум мировым народам: русскому и еврейскому. Ответы на вопросы они дали разные, даже диаметральные. Но вопросы-то были - общие. А это и есть диалог.
- Понимаю: ярмо, голодуха,
Тыщу лет демократии нет,
Но худого российского духа
Не терплю,- говорил мне поэт.
Эти дождички, эти березы,
Эти охи по части могил...
И поэт с выраженьем угрозы
Свои тонкие губы кривил.
Эту водочку, эти грибочки,
Этих девочек, эти грешки
И под утро заместо примочки
Водянистые Блока стишки;
Наших бардов картонные копья
И актерскую их хрипоту,
Наших ямбов пустых плоскостопье
И хореев худых хромоту...
Вот уж правда: страна негодяев;
И клозета приличного нет",
Сумасшедший, почти как Чаадаев,
Так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
Что-то главное он огибал
И глядел словно прямо в за-речь-е,
Где архангел с трубой погибал.
Потрясающий поворот! Все - тошнотворно: от водочки до нужды сбегать на двор. Все воплотившееся - невыносимо. Но огибается речью что-то, что за речью: невоплощаемое, невыразимое, неисследимое,- и приковывает душу.
Заметим этот потусторонний магнит русской жизни. Заметим и силовые линии к нему: ямбы и хореи. То не важно, что строчки пустые или хромые, а важно, что они все искупают. И без них невозможно. И от их магии не оторваться.
Магия слов. Два народа, помешавшиеся на Слове. Два народа, словно разделенные зеркалом: что-то единое есть (может быть, предназначение неразрешимое), но повернуто зеркально. Перевернуто. Русский мир в глазах евреев абсурден, безумен, "на дурака рассчитан", на голову поставлен. Но он свят. Он только перевернут.
Вот это действительно лейтмотив, причем глубинный - русско-еврейского поэтического самовыражения.
В смешении черт и качеств, в неразличимой "фузе" русской жизни, в этом "котле добра и зла" обнаруживается нечто вроде логики, вернее, некая антилогика, логика от противного. Чем хуже, тем лучше, и наоборот: чем лучше, тем хуже. Можно отнести первую часть перевертыша к русской реальности, а вторую - к еврейской доле в этой реальности, но суть в том, что это - разные аспекты одной реальности, вернее, одной ирреальности, имеющей свойство оборачиваться в свою противоположность. Чужое зовется своим, свое отвергается как чужое. Еврейский ум на русской почве обретает подобие души. Что-то зеркальное является в несходящемся подобии душ и судеб: правое становится левым, левое правым, как чужое своим, а свое чужим. Не поймешь, где роль, а где судьба, где маска, а где лицо. Думаешь: это грим, а сдираешь его - вместе с кожей. Отъезд (алия) в этом контексте не решение, а лишь переворачивание проблемы, перенос ее с места на место: попадаешь на другой крючок, или в другую сеть, и нет разницы, крюк ты перепутал или море. Хрестоматийный еврейский релятивизм (изворотливость) накладывается здесь на хрестоматийную русскую непредсказуемость (дурь). Возникает ощущение жизни вывернутой, выворотной, вечно выворачивающейся. Победителей - судят. Пораженье оборачивается победой, победа - поражением. Сила - слабостью...
Забвенья нету сладкого, лишь горькое в груди,
Защиты жди от слабого, от сильного не жди...
Сила - у слабых, сила - в слабости. В еврейской жизни выявляется скрытая русская слабость, скрытая, глубоко запрятанная надломленность русской жизни. Давид и Голиаф меняются ролями. Морок подобия. Жизнь полусон, сон, видение, воспоминание о прошлом, мираж будущего. Сон - это двухсотлетняя жизнь в России, мираж - возвращение на историческую родину.
Запоздало свиданье, на тысячи лет запоздало!
Застревала невстреча моя в неподвижных веках,
Застывала в чужбинах холодных, в чужих языках,
В ненадежных домах, с бесприютным уютом вокзала...
Я не знаю, зачем и какою стихийною силой
Перепутаны в жизни моей времена и миры.
И внезапный озноб этой лютой восточной жары
Непонятно похож на заснеженный воздух России!
Кольцуются судьбы, кочевье замыкается на самое себя, Агасфер глядится в зеркало, дурная бесконечность висит над вечным скитальцем, над самоотверженным искателем Смысла.
В грандиозной Бессмыслице единственное, чему можно вверить душу,- это то самое: Слово. "Народ Книги" обнаруживает странное родство с народом, которому Словесность на два века заменила и философию, и религию, и здравый смысл. Словесный мостик качается над бездной. Среди проклятий, которые еврейская душа обрушивает на голову окаянной российской государственности, одно из самых яростных вызвано тем, что империя потеряла язык. Среди отравляющих память воспоминаний об окаянной жизни неизменно спасительной остается светлая строчка - строчка СТИХА: русский ямб, русский хорей, хромой, калеченный, но - спасительный. Ариаднина ниточка рифмы, нота гармонии в хаосе антижизни, распев русской речи.
Все серо, зелено, сквозисто,
И будто бы издалека
Звенит прерывисто и чисто
Еще не слышная строка...
Удержит ли эта ниточка расходящиеся берега? Нет. Лишь подчеркнет бездну. Лишь обернет еще раз жизнь, изошедшую на чернила. Лишь очертит то неизъяснимое, что "огибается", охватывается русской речью и ею прикрывается. Можно жизнь прожить в перевернутом мире, "не там" и "не тогда", по чужим углам и под чужими именами. Можно эту судьбу проклясть, перевернуть. Но нельзя не почувствовать, что, помимо ЭТОЙ жизни, есть еще "что-то", бесконечно важнейшее, неисчерпаемое, неохватное, неопределимое и непреодолимое, превышающее любую силу и обесценивающее любую ясность.
Это ощущение соединяет евреев и русских.
Это ощущение - смысл и итог их двухвекового диалога.
Это ощущение - его финал.
Россия, зависшая над темной бездной распада, из которой она чает выбраться на какой-нибудь ясный берег, горьким взглядом провожает своих пасынков, из "ничего" восстановивших себе родину, а евреи, оглядываясь на оставляемую Россию, оставляют ей неизреченную "мировую тайну", которую они отдали за маленький крепкий дом.
Кто прав?
Неразрешимо.
Ибо спрошено:
"Где путь к жилищу света, и где место тьмы?"
И отвечено:
"Вот, я ничтожен; что буду я отвечать Тебе? Руку мою полагаю на уста мои".
* * *
Источники: Иов, 38:19; 39:34.
Авторы стихов в тексте: Юрий Ряшенцев, Семен Липкин, Давид Самойлов, Михаил Синельников, Иосиф Бродский, Михаил Грозовский, Лев Лосев, Инна Лиснянская, Светлана Аксенова, Лия Владимирова.
И МАЛЬЧИКИ НАНАЙСКИЕ В ГЛАЗАХ...
Речь пойдет не о нанайцах, как легко догадаться. Но и не о евреях, хотя тут уже придется кое-что объяснить. Ибо заварилось дело с еврейского конца.
Нашлись в России дельные люди, которые собрали огромный том: антологию русских поэтов еврейского происхождения.
Раньше за такой "отбор" припаяли бы и расизм, и сионизм, и евгенику... Вы представляете? Неважно, где живет русский поэт: в Москве, в Нью-Йорке или в Иерусалиме,- был бы по крови еврей. Что он при этом чувствует? Как воспринимает матушку-Россию? С чем едет на "историческую родину"? Чем она его там встречает?
По новым-то временам "евгенический" аспект меня уже не смутил. Может быть, потому, что я ему вообще не придаю самостоятельного значения - только опосредованное, но об этом ниже. А пока - о том, что было дальше.
Итак, собрали огромный томище стихов: яростных, горьких, слезных, ликующих. Предложили мне написать предисловие. Написал. Не о стихах, конечно. То есть и о стихах тоже: кесарю кесарево. Но - о ярости, горечи, слезах, ликовании. О русско-еврейском диалоге. О конце диалога. О грусти прощанья.
Грустно мне было. Отчасти по двойственному моему происхождению: из вечной благодарности еврейской маме и казачьему бате, что исхитрились когда-то встретиться, а еще более - из интуитивного неприятия всякого разрыва, раздрая и разлета,- я в том предисловии выл и скулил, провожая взглядом расходящиеся стороны. Хотя умом понимал: чем сводить бесконечные счеты и с подозрительной громкостью клясться во взаимной любви,- лучше уж подчиниться "исторической неизбежности" и - завершить. Кто еврей - в Израиль. Кто русский - в Россию. Раз уж такая планида. Был диалог кончился.
В ответ на мои прощальные стоны в той же "Независимой газете", где я их первоначально издал, появилась блестяще исполненная и благородная по чувствам статья Исаака Милькина.
Он мне ответил в стиле дамасского эпизода из жизни Павла: Савл, Савл, что ты гонишь меня? То есть зачем ты нас, оставшихся, выдавливаешь из России? Кто хотел, тот уже уехал (или еще уедет, но - сам, без подталкиваний). Кто чувствовал себя евреем - тот давно на Святой Земле, и там он уже не еврей, он - израильтянин. Но того, кто чувствует себя русским... евреем,- как у тебя хватает совести лишать такого человека родины? Да мы до последней возможности будем тут сидеть и терпеть, потому что мы - россияне. Досидимся до погрома? Ну, так и досидимся: это наша беда и наша боль... "Авось, обойдется как-нибудь",- завершил статью мой оппонент, стилистически продемонстрировав необратимую русскость при несомненно еврейском юморе.
Честно говоря, тут не то что возражать - тут и комментировать нечего. Я даже обрадовался такому обороту дела. Да кто же вас гонит? Хотите быть русскими... евреями - будьте.
Отточия, которые я ернически вставляю между вышесоставленными словами, несомненно сигнализируют читателю о тех новых и непресказуемых проблемах, которые встают по ходу диалога. Вы хотите быть не просто русскими, а именно русскими евреями, то есть чуть-чуть "особыми" русскими? Ради бога! В России, как известно, неособенных нет. Но тогда встает вопрос о, так сказать, материальном обеспечении данной особности. О каком-то базисе для культуры, о школах, газетах и т.д. Я уж не говорю о "куске земли", тут и подумать-то страшно; земля теперь - дело гиблое, из-за нее убивают. Да и куда сунешься? Дальний Восток - дело слишком дальнее, Крым поближе, но про него и вспомнить опасно, столько из-за этого Крыма крови пролито и еще, не дай бог, будет пролито. Но ведь куда-то же надо деваться - если культивировать "особность"? Обособиться в гетто самоубийственно. Раствориться в русской массе - самоубийственно же. А жить в этой массе, считая себя "чуть-чуть особыми"? Ну, и вы понимаете, как на этот счет отреагирует "остальная масса"...
У нас в этой "массе" все - "особые". Так что проблема - общая. И решается - личностями. То есть риском и выбором данной личности. И, конечно, мое сочувствие - на стороне таких людей. В том числе и на стороне Исаака Милькина, который не хочет, чтоб я его "подталкивал". Драматургия хоть отчасти и абсурдная, но тем более волнующая: чем больше он на меня обижается, тем он мне милей; чем сильней он от меня "оттталкивается", тем больше мне его хочется удержать.
Это - ясно, я и растолковывать бы не стал. Но есть в статье Исаака Милькина одна оговорка, как бы и "мимоходная", но поразившая меня своей неожиданной точностью и заставившая задуматься о вещах, которые раньше казались элементарными.
Речь опять-таки о диалоге, но о другом. О диалоге "кровей" в смешанной душе.
И. Милькин пишет:
"После развода (то есть после разрыва русских с евреями.- Л. А.) возникают иногда этакие непростые отношения влюбленных-разведенных; чаще одна из двух сторон (имеются в виду русские.- Л. А.) еще чего-то домогается, лишь бы продолжить диалог, чужое зовет своим... Но стоп! останавливает себя И. Милькин: - Я, кажется, уже вторгаюсь в угодья уважаемого мэтра Аннинского, это песня его, лично его борьба нанайских мальчиков".
Лично моя. Не отрекаюсь. Точность попадания такова, что мне уже не очень важно, "домогаюсь" я или не "домогаюсь" чего-то у "другой стороны", где эта "сторона" и чье "чужое" я присваиваю. Борьба нанайских мальчиков это так поразительно верно подмечено, что все остальное неохота комментировать. И это - в самую точку: борьба с самим собой, неизбежная в человеке "смешанного происхождения".
Впрочем, нынешним молодым поколениям, не заставшим "расцвета социалистических наций", не запомнившим всевозможных "декад", "недель" и прочих праздников, надо, кажется, объяснить смысл концертного номера, когда, сцепившись, катаются по сцене два мальчика в кухлянках, а потом встает с пола и раскланивается улыбающийся круглолицый артист, и публика, хохоча и аплодируя, обнаруживает, что он изображал обоих.
Смысл - розыгрыш публики. Сверхзадача - показать борьбу шутливую, притворную, мнимую, борьбу, в которой человек делает вид, что его разрывают противоречия, а на самом деле он забавляется.
Это, так сказать, мои угодья. Моя борьба с собой. Смысл похож. Сверхзадача другая.
Сверхзадача - оправдание жизни, сотканной на противоречивых основах. Кентаврическая смесь: то ли человек, то ли конь. Русалочий хвост, протянутый через судьбу. Химерическое клеймо. Психология полукровки.
Нужна ли мне в качестве русского - моя еврейская половинка? По здравому смыслу - не нужна. Зачем же она во мне и почему не исчезает? Не знаю. Есть, и все тут. Но ведь это нонсенс! Да, нонсенс. Если национальная "принадлежность" - акт моего свободного решения,- то какое значение имеет все остальное? И при чем тут кровь моих родителей?
Да, но кровь родителей - тоже реальность!
Реальность? Только в той мере, в какой я ее сознаю, переключаю в духовно-практический план. То есть никого не касается, еврейская или не еврейская у меня мама, и какие "кровя" намешаны в моем донском папе; чтобы "кровя" стали фактором, я, во-первых, должен знать, что они есть, и, во-вторых, я должен признать, что они во мне что-то значат. Иначе кровь несущественна.
А физиономия?! А черная кожа негров! А скулы азиатов! А твой, прошу прощения, нос? Каким это образом совершает "свободный выбор" человек, у которого на физиономии уже написан выбор, сделанный природой?
А вот и решается тут, сколько в нас природного, сколько человеческого. До той черты, пока на физиономии ничего такого не написано,выбор не стеснен. А если написано, то выбор делается волевым усилием. Если угодно, подвигом самоотречения. Это-то как раз и говорит о том, что "кровь" - чисто материальный субстрат, который переводится в мистический ряд чистой волей. И волей же преодолевается.
То есть: быть русским - значит хотеть быть русским. Вести себя по-русски. Быть человеком русской культуры.
Но ведь это значит также, что все нерусское в тебе будет "преодолено": забыто, стерто, предано?
Вот тут мы и подходим к таинству памяти, к необъяснимому парадоксу преемства.
Я не могу ни забыть, ни стереть, ни предать в себе ни одну свою половину. Даже если не осталось ни малейшего намека на еврейство в моей физиономическом, "анкетном" или психологическом портрете,- я все равно не могу ее избыть. Она держится только духом, только волей: я должен это удерживать в себе.
Что - "это"?
Тысячелетняя история, сотни поколений предков, записанные на страницах древних книг?
Да. Но не только. И даже не столько это. А что еще? Не знаю... Сам факт, что это - во мне. Я не могу предать в себе эту "половинку" независимо от того, нужна она мне или нет, вредна или полезна, хороша или плоха. Если бы сверхъестественным образом я знал в себе еще десять "половинок",- я бы и их удерживал. Независимо от древности их и от того, насколько признана их ценность. А просто от факта. Если бы память моих предтеч простиралась не в библейские времена, а не далее дедова стойбища,- я все равно хранил бы это как величайшее благо. Мне не дает покоя чувство, что во мне должна быть тюркская генная память. Откуда это - не знаю. Может быть, были татарские или турецкие присадки в казачьем стволе моих донских дедов. Я не знаю, я только смутно чувствую, но и этого достаточно, чтобы всю жизнь тянуться и вслушиваться в голоса культур Востока (когда читал Нурпеисову, Пулатова, Сулейменова,- было острое любопытство и странный вопрос в душе: где в том существовании мы встречались?).
А если наверняка НЕ встречались ни в "том", ни в "этом" существовании,- то все равно есть необъяснимое чувство: мы все - родные, хоть и в разных коленах. Чисто русская черта, между прочим: во всем раствориться, ко всему прилепиться и все присвоить. "Чужое назвать своим", как сказал бы Исаак Милькин. Да, так. Иной огораживается, охраняя свое от чужих. Я - захватываю, охватываю, осваиваю, присваиваю, удерживаю, теряю и мучаюсь оттого, что не могу всего удержать.
Это, конечно, не национальное, то есть не этническое, не племенное сознание. Русские - вообще не "племя", русские - народ, составившийся из многих племен. Русская культура - суперэтническая; она подобна индийской, латиноамериканской, африканской, западноевропейской, североамериканской культурам и вбирает разные этнические культуры: славянские, финские, тюркские - подобно тому, как европейская культура вбирает в себя испанскую, немецкую, английскую... а североамериканская принимает и преображает элементы негритянские, японские, ирландские...
Но это значит, что, становясь русским, ты перестаешь быть славянином?
Отчасти да. В какой-то мере перестаешь. То есть в той мере, в какой ты великоросс, ты остаешься на этнической почве, но в той мере, в какой ты становишься русским (теперь стали говорить: россиянином), ты через свою племенную суть как бы перешагиваешь.
Всякое государство "перешагивает" через этнические барьеры, составляя из племен - народ.
Всякая попытка создать этнически "чистое" государство - самообман: в этнически чистом поле рано или поздно все равно прорастают даже и от единого корня идущие разные ветви, не говоря уже о заносимых ветром семенах. Украинцы обнаруживают, что одни из них - галичане, другие харьковчане, третьи - крымчане. В Литве жемайтийцы вступают в диалог с аукштайтийцами: что "свое" у кого, что "чужое"? Я уже не говорю о великороссах: их вообще с корнем вывернула имперская судьба, вздернула на "мировые высоты".
Трагический парадокс великороссов: быть русскими, то есть мировым народом, и одновременно - великороссами, то есть народом этническим. На этом сначала подорвалось в 20-е годы наше национальное самосознание, а затем в 90-е - сознание интернациональное, имперское. Мы и теперь мучаемся в невесомости между всемирным и национальным. Становясь великороссами, мы предаем в себе мировое, а стараясь удержать мировое,- предаем в себе национальное. Для малых, компактно собранных народов, не отягощенных державными комплексами, эта проблема не стоит или не стоит так остро. Для великих народов она мучительна.
И вот наша вековая боль: становясь русскими, забываем в себе великороссов. Или: учитывая сдвиг терминов на весь ХХ век: став советскими, мы старались забыть, что мы русские; теперь, когда маятник пошел в другую сторону, мы хотим забыть, что мы советские, чтобы обрести в себе русских, забывая при этом (лукавство памяти? или спасительная анестезия?), что русские - это уже плод смешений, соединений, скрещений, что они появились как результат скрещений, и на дне русской памяти (русского беспамятства) лежат погребенными поляне и кривичи, чудь и куманы, печенеги и хазары.
Жалко их потерять?
Жалко.
Жалко терять все то, что сегодня растворяется в русском (теперь говорят: российском) целом: те украинские, сибирские, тюркские, прибалтийские, еврейские, нанайские элементы, которые (если ты решил быть русским) с неизбежностью отпадают в забвенье.
Безмерно жалко.
И держишь все это в себе - как неразрешимость: и отдать нельзя, и удержать невозможно. Горечь кентавра. Слезы русалки. Проклятость химеры. Бред полукровки.
Трагично забвение, страшно уничтожение. Тени предков не ходят в памяти праздничным шествием - они сталкиваются; "многонациональный состав культуры" - не парад достижений и не накопление богатств... то есть в какой-то степени - и накопление тоже: семьдесят лет Советской власти мы именно это накопление славословили, и оно - тоже реальность. Но, во-первых, ничто не копится безгранично, наступает предел, что-то вываливается из активного арсенала в запасник и дальше в забвение. А забвение-то и страшно; ты с ним борешься и все-таки бессилен перед ним.
Во-вторых же: не сосуществуют эти национальные начала мирно, в них скоплено слишком много ядов, и это - тоже реальность. То есть: татарская национальная память автоматически включает шок от взятия Грозным Казани и картину того, как московиты рубят мулл в дверях мечетей, точно так же, как русская память не может освободиться от шока падения Рязани, от картины самоубийства Евдокии Зарайской и от того, как пировали победители на Калке, положив побежденных. И вы это не отмените никакой логикой: ни тем, что Грозный был по крови столь же татарин, сколь русский (и литовец, и византиец, и прочая, и прочая, и прочая), ни тем, что мы потомки обоих воинств, сошедшихся на Калке... И вот все это умом понимаешь, а национальные комплексы все равно искрят.
Так же вот и еврейская моя половина уживается с русской - подключаясь к напряжению противоположных потенциалов. Когда дух окончательно разрывается, кровь, глядишь, и "помогает". В том смысле, что я могу набраться духу и сказать все, что я о них думаю, и русским, и евреям, не боясь, что в ответ крикнут "русофоба" или "антисемита", потому что когда крикнут (уже бывало), я спрячусь за соответствующие "половинки": имею право!
Глупо, конечно. Ибо дело-то не в этом. Дело в неотвратимости боли. Непримиримое сталкивается, и это трагедия, а примиренное сходит в благополучное небытие, и это тоже трагедия. Но если непримиренное можно еще попробовать примирить, то уходящее опустошает намертво, и ты согласен включить в себя все: взаимную ярость предков, их дурь, их глупость, их темноту и гонор, их несведенные счеты - только бы удержать.
И шепчешь в бездну словами русского поэта, соединившего в себе закавказские корни:
- До свидания, мальчики... Мальчики!!
Постарайтесь вернуться назад...
"БЫТЬ ЕВРЕЕМ ЕВРЕЮ СЛОЖНО..."
Письмо:
"Уважаемый Лев Александрович!
В своем отклике на публикацию романа Дины Рубиной "Вот идет Мессия!.." в журнале "Дружба народов" №10,1996, Вы достаточно подробно и профессионально разобрали это произведение. И оно достойно того. И потому, что этот роман успел уже получить национальную и международную премии (я уверен, что признание романа будет еще более широким), и, главное, потому, что в романе много итогового для самой Дины Рубиной как писательницы и (теперь) израильтянки, а также итогового в том смысле, как складывается жизнь евреев из бывшего СССР в современном Израиле. Уверен, что израильтяне легко прочитывают в романе намеки на конкретные лица и организации, но дело, конечно, не только в этом - если говорить о публикации в российском издании. Мне, например, что-то более знакомо, чем Вам, хотя я должен признать, что Вы внимательно и вдумчиво прочитали роман. В Вашем отклике заметна и Ваша личная позиция в так называемом еврейском вопросе, и шире позиция русской интеллигенции, пытающейся разобраться в чужом, как в своем.