Страница:
Бездумье провоцирует безумье.
"Евреи не удержали своих безумцев... но ведь безумцы есть и между нами, русскими, и мы не могли их удержать", - пишет Шульгин, и Солженицын, процитировав его, заключает:
"Так мы копали бездну с двух сторон".
А может, не копали, а валились в нее с двух сторон? А бездна уже была? Была пустота в сознании, заполнявшаяся "с двух сторон" какой-нибудь подножной чушью, "с двух сторон" разраставшаяся в дурь и гонор, заливавшая глаза гневом, улицы - кровью?
Какого же подвоха надо постоянно ждать с другой стороны, чтобы от безмотивного раздражения любой чепухой соскальзывать в бездну ненависти?
Тогда в чем подвох? Где та лакуна, и откуда пустота духа, которая разверзается, едва тронешь? Откуда замкнутый круг, который проламывается только яростью?
5.Квадратура кагала
С кагалом сражался Державин, кагал изнутри подрывал Брафман, в кагал утыкались все попытки вывести евреев из местечковой замкнутости на простор мировой культуры. Кагальское сопротивление приводило в отчаяние широкодушную российскую власть, которая искренне хотела осчастливить евреев, сделав их полноценными подданными престола и приобщив к общему порядку жизни. Кагалы упирались и уворачивались, и поскольку учет еврейского населения находился в их и только в их руках, а веками воспитанная дисциплина еврейства была, на русский взгляд, такой, что ей "удивляться должно", - власть в конце концов признала, что перестроить кагальскую жизнь "извне" не способна, и прибегла к шагу всякой отчаявшейся власти: к запрету.
В 1844 году кагалы были упразднены.
Проблема осталась.
Проблема в следующем. Кагальская замкнутость, конечно, отсекает евреев от всего развивающегося цивилизованного мира. Она погружает их в "средневековую тьму". Но в этой тьме еврейской душе безопасно. Ей тепло. Мир тесен, ограничен, связан со страданиями, - пишет Солженицын. - Но все же это целостный мир.
Добавлю: это мир еврейский.
Освобождаясь из темницы кагала, душа выходит на мировое поприще и оказывается перед дилеммой, которая шире и глубже любого кагальского принуждения. Евреи должны решиться перестать быть евреями.
Невозможно справиться с тем разрывающим притяжением, которое рвет душу с двух сторон.
Все "нелогичное" метание евреев - к земле и от земли... или: отказ идти в русские школы, когда их туда зовут (а они в ответ: "гимназический мундир - знак богоотступничества"), а потом - страстное стремление в русскую высшую школу, когда им ставят барьер процентной нормы (а они правдами и неправдами проникают), - это ведь все то же двоение души. Когда разрываешься между ассимиляцией, открывающей тебе мировой горизонт, и затвором, не открывающим тебе ничего, кроме факта "еврейства", а чем оно, это "еврейство", заключается, попробуй еще пойми хоть извне, хоть "изнутри бездны".
Для тех, кто оставался в России, ассимиляция - разумный и реальный путь. Солженицын вспоминает, что ассимилятором был Ленин. Добавлю, что ассимилятором был и Пастернак; фраза "Не собирайтесь в кучу!" из романа "Доктор Живаго" поразила меня когда-то точным соответствием состоянию и моей раздвоенной на две "половинки" души. Мне было проще: русской "половинкой" я уже был как бы прирожден общей почве. Но каково вживаться в русскость "чистому" еврею, если должен происходить такой самоотказ! Если психика расслаивается... И какова должна быть встречная, "изнутри души", реакция на это состояние! Троцкий орал соплеменникам, что он не еврей, - да в этом крике, в самом этом самоопределении: нееврей - больше еврейства, чем во всей Торе! Люди, читавшие Горенштейна, могли почувствовать, что это такое: когда еврей, искренне обрусевший, испытывает вечный страх, что его разоблачат.
Этот страх - так ли беспочвен?
Попробую это объяснить с помощью Петра Струве, которого Солженицын обильно и сочувственно цитирует:
"Национальность есть нечто гораздо более несомненное [чем раса, цвет кожи] и в то же время тонкое. Это духовные притяжения и отталкивания, и для того, чтобы осознать их, не нужно прибегать ни к антропометрическим приборам, не к генеалогическим разысканиям. Они живут и трепещут в душе".
Струве понял это за целую эпоху до того, как вопрос стал окрашиваться кровью.
Кровь может облегчать или затруднять осознание человеком своей национальности, особенно если это написано у него на лбу цветом кожи или зарублено на носу вырубкой этого чертова носа. Но решает все-таки акция духа. Извините, повторю каламбур: решает решение. "Нация - непрерывный плебисцит", - сказал испанец Ортега; еврей Бен-Гурион подтвердил со своей стороны: "Еврей это тот, кто называет себя евреем".
Между этими сторонами и распята личность.
Можно выставить свое родословие. Можно выучить язык. Первое "неотменимо". Второе трудно. Кажется, что самое легкое - сказать себе: я такой-то.
Так вот, это "самое легкое" оказывается самым тяжелым. Ты берешь на себя обет определенного поведения. Но ты не хочешь притворяться. Чтобы стать Павлом, ты убиваешь в себе Савла. И этого ожидают от тебя, ищут в тебе другие: искреннего перерождения. Разумеется, всегда могут найтись антропометристы из ведомства Розенберга или добровольные спецы из нашенского особого отдела, - но "праздной толпе" на улице совершенно наплевать на обмеры и анкеты, она чует все нутром, печенкой, шкурой. И если перед толпой человек, который не до конца выдавил из себя "еврея", особенно если он молча кричит себе, что он "нееврей" (а в этом случае комплекс еще и острее), - такую раздвоенность духа без всяких анкет шкурой учует самый необразованный охотнорядец, и понятно, в кого полетит камень, который подвернется под руку его томящемуся от распирающей энергии отпрыску.
Перечитайте же Горенштейна - он это очень хорошо прочувствовал.
А теперь несколько формул из книги Солженицына.
"Еврей стремится к получению всех гражданских прав при сохранении своей обособленности и спаянности".
"Оставаясь евреем, жить общечеловеческой жизнью..."
"Добиваться равенства, но без утери еврейства..."
"Приобщаясь к общей культуре, сохранять свой национальный духовный облик..."
"Играть в русской культуре такую роль (как никто)... оставаясь евреями..."
Быть тем, оставаясь этим? Квадратура круга.
Подождите, но ведь любой народ, включаясь в хор мировой культуры, сохраняет свой голос, - иначе и хора нет.
Да, но "голос" не может звучать в безвоздушном пространстве. Опора нужна, почва! Проблема снимается, когда есть место, к которому можно прирасти. Проблема решается, когда есть алия. И не в Анголу-Уганду, Аргентину или Штаты, где еврею предстоит повиснуть в той же невесомости, а в Израиль, где возникает много других проблем, но не эта: еврей ты или нет.
Поэтому: тот, кто хочет быть евреем, - едет в Израиль. Тот, кто хочет быть русским, - остается в России.
Тут мне возражают русские евреи (то есть не желающие ни уехать, ни ассимилироваться): мы не евреи, - говорят они, - но мы и не русские; мы особый народ: русские евреи.
Ох, не получится, родные мои. Для "особого народа" нужен территориальный компакт. Если же компакт будет какой-то другой (социальный, например, или профессиональный: евреи - это интеллектуалы, зубные врачи, кинематографисты, банкиры, физики-теоретики и т.д.) не избежать камней.
Нет почвы? - обрусевайте. Не во втором, так в третьем поколении. Кажется, чего плохого? - в великий народ врастаете, в великую культуру...
И опять наталкиваемся на подводный камень, из-за которого вся эта ассимиляция грозит обернуться симуляцией. Невозможно же забыть свои корни, предать предков, смириться с тем, что прапамять теряется навсегда.
Значит, хранить, сколько хватит сил. Хранить именно как память, а не как живой образ жизни и не как поведенческий код. Американцы помнят, кто из них английских кровей ("Новая Англия"), кто - немецких (весь Средний Запад выстроен выходцами из Германии), кто ирландских. И это не мешает им быть американцами. Даже и цвет кожи - черный, желтый, красный (индейцы - самый тяжелый вариант ассимиляции), - даже и эти стороны в душе постепенно примиряются.
А русские? Поскреби русского - найдешь татарина, поскреби другого - он из угров, а уж славян и вовсе к единому племени не сведешь... И это не мешает нам быть русскими. Если не возникает "территориального компакта", то не будет и соблазна раскола, автономии, государственного отделения, при котором проблема вообще переходит в иную плоскость.
Но это уже опыт нынешний, рубежа Двадцать первого века. А отступите на столетие вглубь - какая "автономия" светит российскому еврею в 1901 году? Из теплой тьмы кагала он уже вывалился - прошлое потерял. В мировую культуру вроде бы вписался, но по какому-то странному разряду: космополитическому, межнациональному, безнациональному, псевдо-национальному. Интер-национальному.
Куда ему деться от ощущения бездны под ногами?
Шесть путей перечисляет Солженицын.
Первое: сохранение в кагальском затворе. - Было. Лопнуло. Не путь.
Второе: ассимиляция. - Тоже не идет. Лопается на глазах. Камни летят.
Третье: автономия в составе России. - Где? В Жмеринке? В Одессе пополам с греками? А может, в Крыму? Ну, за эту идею они еще расплатятся.
Четвертое: эмиграция. - Куда? В Анголу-Уганду?
Пятое: сионизм. - Вот это дело. Только лорд Бальфур должен еще с турками этот вопрос увязать. Через полвека реализуется. Но не раньше.
Шестое: революция...
В русской революции евреи так же пламенно-беспочвенны, как и русская интеллигенция, в сущности заменившая в их сознании русский народ. И, подобно русской интеллигенции, в ходе русской революции еврейство горит голубым огнем. Да еще, в отличие от русской интеллигенции, успевают евреи услышать, что они, с их склонностью к организационным, а не кулачно-мускульным усилиям, - никакие не герои, не мученики, не жертвы революции, а - маклеры ее. После чего опыт можно считать законченным.
То-то они и не живут долго, эти евреи-революционеры. Самоубийц много. И где? В безопасности, уже вне зоны риска. Уехал из России - застрелился. Весь путь - сплошные браунинги, бомбы и мины.
Но это уже материализация духовного подрыва. Вакуум цели убивает душу. Утеря Замысла. Ни в прошлом, ни в будущем нет опоры.
Свеча горит с двух сторон.
6.Финал. Урок
До финала вроде бы еще далеко, еще целый том нужен Солженицыну, чтобы дорассказать вторую половину русско-еврейского сюжета, однако брезжит развязка уже теперь, на переломе от века Девятнадцатого к веку Двадцатому (если брать, по Ахматовой, "не календарный - настоящий Двадцатый век"). Брезжит - в том, как отхлынуло русские еврейство от революционности 1905 года к патриотизму 1914-го. Брезжит - в общем ощущении неудачи революции не только русской, но - мировой, которую Россия хотела разжечь собственным самосожжением. Брезжит - в том, что сама ставка на самодостаточный человеческий разум, на идеально организованный социум и на нового человека, которого можно выковать, а ветхого - выдавить, - эта ставка оказывается битой, и евреи чувствуют это раньше многих, ибо, по справедливому наблюдению Солженицына, они умеют упредить Историю за полшага.
Не всегда, конечно. Развязка, наступившая в середине Двадцатого века, когда две социалистические державы сцепились в смертельной схватке, и случился-таки "мировой пожар", раздутый в человечестве вестниками мировой катастрофы, - оборачивается для евреев катастрофой реальной, печами Освенцима, холокостом.
На рубеже от Первой русской революции к Первой мировой войне это выглядит еще не так жутко, а просто как бы перекладываются рули с "освободительного движения" к охранительному. И можно идти не на баррикады, а в Думу и там осваивать свои права (а там великодержавный остроумец, обведя жестом скамьи депутатов-евреев, острит на всю Россию: "Думская черта оседлости"! - и вся Россия, эта "лающая псарня", аплодирует удачной шутке.
Нет, не получается у евреев овладеть душой русского народа. "Еврей может стать россиянином первого разряда, но русским - только второго". Еврей говорит с той же думской трибуны: "Мы, учителя, врачи, адвокаты, статистики, литераторы... мы - враги культуры??" и слышит в ответ: "Русской культуры, а не еврейской!" - реплика доносится "справа", то есть, уточняет Солженицын, с русской стороны.
Кажется, это фатально. За поворотом евреев от бунта к лояльности угадывается и другой, более глубокий поворот, всемирно-исторический, который чует быстрочувствующее русское еврейство: поворот от миражей уверенного высокоумия ("учителя... адвокаты... литераторы...") к тихой, почвенной, приземленной, национально очерченной надежности.
На целый век рассчитан Историей этот поворот, но едва слышится первый скрип руля, - "духовная нация" осаживает полет.
Любопытный симптом. В 1915 году начинается массовое выселение евреев из прифронтовой полосы. То, что не удалось когда-то Николаю I, при Николае II начинает получаться: и Европа не возмущается, и евреи едут (тут-то пропадает, наконец, пропадом и треклятая черта оседлости, - замечает Солженицын). Однако одно обстоятельство, вроде бы попутно-техническое, поражает его. "Питательные пункты, летучие врачебные отряды, госпитали, амбулатории, приюты, консультации для матерей..." И все это сделано мгновенно возникшими еврейскими "комитетами", помогающими переселенцам. "Великолепная организованность!" - восклицает Солженицын.
Интересно, кто все это делает? Адвокаты? Литераторы? Думские златоусты? Нет, это самоорганизуется та "тихая" еврейская масса, которая оставалась "во тьме" местечек, в квадратуре кагала. Об этой стороне еврейской жизни во второй четверти славного двухсотлетия как-то забывали все внимание было отдано револьверщикам и бомбистам, говорунам и борцам, адвокатам и литераторам. А между тем, еврейство, "забытое" в этнографическом отстое, - жило, выживало на окраинах России тысячелетними инстинктами. И в критический момент оно оказалось способно мгновенно подняться и из тихой, "косной" массы превратиться в народ. И в 1915-м. И еще через треть века, когда союзники по антигитлеровской коалиции вырвали у Сталина обещание вернуть в Польшу застрявших в Советском Союзе поляков, и Сталин отмахнул органам: найти и отправить! - тогда под видом поляков были эвакуированы на Запад тысячи людей из местечек, стремительно погруженные в эшелоны. Эту операцию, проведенную "под носом у КГБ", мало кто знает в России, зато ее хорошо помнят на Брайтон-бич дети и внуки тех спасенных евреев.
Что же тогда спасло? Тысячелетнаяя "кагальская" дисциплина? Ребе сказал: "Надо ехать!"
Так из-под блеска еврейства мирового, воздушного, громогласного проглядывает еврейство почвенное. И высвечивается феномен "избранного народа" с двух сторон. И каждая сторона получает жизненный урок.
"Роль маленького, но энергичного еврейского народа в протяжной и раскидистой мировой истории - несомненна, сильна, настойчива и даже звонка. В том числе и в русской истории. Однако она остаётся - исторической загадкой для всех нас.
И для евреев тоже..."
Следующую, заключительную фразу солженицынского пассажа: "Эта странная миссия - отнюдь не приносит и счастья им" - я комментировать не буду. Не об их несчастьях речь сейчас, а о том, почему они несчастны у нас. О том, чему в результате двухсотлетнего опыта мы научились друг у друга.
Чему научились у нас евреи, о том пусть расскажут сами евреи, отъехавшие от нас "туда" (но не на Брайтон-бич, конечно, а в Израиль); там государство строили (и строят) люди с российскими корнями либо с российским опытом. Там они и называют себя - русскими. (Поневоле думаешь: в России мы им не дали стать русскими - так они все-таки русскими стали - там, на исторической родине).
Что же касается нашей исторической родины, то есть тому, чему должны бы научиться у евреев русские, - то на этот счет есть у Солженицына пронзительно-глубокий абзац, который я под занавес и приведу целиком.
Вопрос: не заговор ли жидо-масонский определил беды России за два века?
Ответ:
"Наши русские слабости - и определили печальную нашу историю, под уклон - от бессмыслицы никонианского раскола, жестоких петровских безумств и уродств, и через национальный обморок послепетровской чехарды, вековую трату русских сил на внешние, чужие задачи, столетнее зазнайство дворянства и бюрократическое костенение сквозь XIX век. Не посторонний заговор был, что мы покинули на-1таё крестьянство на вековое прозябание. Не посторонний заговор был, что величавый и жестокий Петербург подавлял тёплую малороссийскую культуру. Не посторонний за-;говор был, что по четыре министерства не могли рассудить, кому же из них принадлежит какое-нибудь дело, и годами, изморочно прокручивали его по четырём кругам, ещё в каждом от помощника столоначальника до министра. Не посторонний заговор был, что один за другим наши императоры не понимали темпа мирового развития и истинных требований времени. Сохранялись бы в нас духовная чистота и крепость, истекавшие когда-то от Сергия Радонежского, - не страшились бы мы никаких ни заговоров, ни раззаговоров".
Это моментальный снимок русской истории, пропущенный через фильтр "отсутствия еврейства". Расколы. Безумства скорых реформ и чехарда амбиций. Зазнайство и окостенение. Раздутая величавость и попущенное прозябание...
Высветите лакуны, восполните портрет с "другой стороны". И почувствуйте, чему моет научиться великий русский народ у "маленького слитного племени", и зачем великий русский писатель потрудился рассмотреть двести лет нашей истории с двух сторон.
...БЕЛОРУСЫ
ПОСЛАНИЕ К БЕЛОРУСАМ
в ответ на анкету журнала "Неман"
Дорогие соотечественники!
Знаю, что в атмосфере охватившего нас всех суверенитетного неистовства это обращение может показаться рискованным. Если не издевательским. И все-таки называю вас соотечественниками. А почему надеюсь, станет ясно из моих ответов на Ваши вопросы.
На все девять пунктов отвечать подробно не буду. Подробно - только на один. Дело в том, что этот один, ключевой, главный, базисный пункт - таков, что из его трактовки следует все остальное.
Этот главный Ваш вопрос такой:
"Ты царь, живи один..."
"Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан..."
Какая позиция Вам ближе?"
Отвечаю: обе. Обе одновременно. И ни одна отдельно. И ни одна - сама по себе.
Это тоже может показаться издевкой над здравым смыслом. Но это нормальная диалектика. Просто люди от нее отвыкли.
Сейчас я попробую объяснить все это, только сначала возьмем необходимые поправки на "терминологию". Она тут, конечно, поэтическая. С "царем" ясно: метафора; можно даже думать, что имеется в виду "царь в голове". А вот "гражданина" надо уточнить: это слово из некрасовского словаря, оно испещрено следами великих драк со времени Великих Реформ и вовсе не покрывает всего таящегося в нем смысла, хотя и в ситуации ХIХ века этот смысл бесспорно затрагивает. Но, скажем, полутысячелетием раньше, в эпоху борьбы с "орденом", с "латинством", а то и с "поганством", когда вселенная для "поэта" собиралась под "хоругвями",- не находите ли Вы, что тогда поэт сказал бы: "но православным быть обязан"? А в наше время, когда человеческий потенциал ищет себе не конфессиональных и не классово-социальных, а национальных санкций,- не будет ли естественно для Вас переиначить некрасовскую строку так: "поэтом можешь ты не быть, но белорусом быть обязан"?
Ну, вот, а теперь попробую распутать этот узел. Да, я живу один, но лишь при том условии, что меня затаскивают в "ряды", вербуют в "колонны", волокут в "единство". В ответ на простирающиеся ко мне "цепкие объятья эпохи" я - свободен, я тайно, неуловимо, неподсудно, неистребимо, нахально и яростно одинок.
Но в тот момент, когда в моей жизни эта свобода реализуется, я чувствую, что сама по себе она мне решительно не нужна, и тогда я вольно (только так, только по своей воле, только из ощущения внутренней свободы!) отрекаюсь, отказываюсь от нее: жертвую ее тому делу, которое ждет моей помощи и которое наполняет мою личность. И тогда я обязан быть гражданином (или так: быть православным; или: быть русским и т.д.).
Тонкость в том, что эти состояния отнюдь не "чередуются" и не "сменяют" одно другое, они сосуществуют, они "стерегут" друг друга, они должны быть реальны оба разом. Тут работает диалектика мгновенной компенсации, а не последовательного накопления. Личность вообще не "накапливается", она "выявляется". Этот вопрос хорошо разработан в русской идеалистической философии: нет такой стадии, на которой человек может "доразвиться" до того, что получит право сказать себе: я - личность. Сказать о себе так - значит встать на грань самопародии и профанации. Между тем, в тот момент, когда личность даже и впервые сознает себя, она уже реализована - в известном смысле абсолютно. Но - только на мгновенье, только на это мгновенье, а дальше, в новое мгновенье все начинается как бы с нуля. Поэтому сколько бы ни "накапливал" индивид "личностных черт",- как личность он никогда не будет и не может быть реализован окончательно, то есть в известном же смысле не может быть реализован абсолютно. Это именно переживание свободы выбора, которая нужна не сама по себе, а непременно "для" чего-то. Но именно для этого бесконечно меняющегося "чего-то" она одновременно нужна и сама по себе: сама - себе.
Я понимаю, что Вы пригласили меня участвовать в этом разговоре не ради общефилософских рацей. Вас волнует национальное начало. Меня тоже.
Само по себе?
Нет. И да.
Не само по себе - потому что едва национальное начало "реализуется",оно отвердевает, деревенеет.
Но и само по себе: потому что оно никогда не реализуется окончательно и, значит, всегда сохраняет в себе самом момент свободы от "одеревенения".
Пока национальное - импульс пробуждающейся личности, почва ее и арсенал,- да: оно для меня неоспоримо.
Но в тот момент, когда оно - рефлекс удерживающей себя структуры,нет: оно уже относительно. Переход мгновенен, почти неуловим. Тут вся надежда на чутье. И на ожидание ответной чуткости.
В тот момент, когда литовцы или белорусы говорят мне, что они литовцы или белорусы, они тем самым говорят мне, что я - русский.
Хорошо, я принимаю это условие.
Был ли я русским до этого? Был. Было ли это важно мне само по себе? Нет. Только - как знак выявления личностного начала, только как адрес естественной любви, только как упор для сопротивления казенной полировке, безличной унификации. Но как только этот национально-личностный момент во мне реализуется,- в это мгновенье уже действует и рефлекс отталкиванья от той новой пошлости и тупости, какая готова скопиться под национальными эмблемами, как до того она скапливалась под эмблемами имперскими, классовыми и конфессиональными.
Вот Вам и вся диалектика. Двадцать долгих лет Застоя я только тем и занимался, что выявлял в "общественном монолите", в "новой исторической общности людей" национальные лица, а теперь, когда эти лица грозят стать личинами, хоругвями для собирания людей в новые когорты и толпы,- я теряю к ним интерес и начинаю искать человеческие лица - под этими личинами.
Еще одна аналогия, из "соседней" области. Кто мне "ближе": аристократы или демократы?
Ответил бы так: мне ближе позиция аристократа в стане демократов и демократа в стане аристократов. Аристократ, пленительный сам по себе, становится невыносимым "вырожденцем" в куче себе подобных, так что хочется демократически вернуть его к "низкой реальности". Но нет ничего грубее и пошлее собравшихся в кучу демократов; этой куче хочется ответить аристократизмом, реагируя вполне эстетски на демократическую "простоту нравов".
Поэтому мне ни разу не пришло в голову участвовать в движении русской "Памяти"; поэтому же я не хожу защищать Россию на митинги всяческих партий и вообще стараюсь не касаться этой проблематики, если она приобретает площадной характер. Национальное так же интимно для меня, как личностное; это - имя божества, это - любовь, это - пароль моего внутреннего состояния, и никакие когорты, партийные ряды и движения тут для меня невозможны, а поэтому никакие их успехи меня не убеждают.
Ответы на все другие Ваши вопросы вытекают из этой позиции.
Я никак не оцениваю положение Белоруссии в нынешней политической ситуации, потому что Белоруссия, как я чувствую, хочет выйти из "моей" политической ситуации.
Я никак не отношусь к современному белорусскому Возрождению, потому что оно - подчеркнуто белорусское, а я тем самым осажен в русскость.
Я знаю имена и произведения белорусской литературы последних лет, но отношения к ним не вырабатывал; раз они для себя тутэйшие, то для меня, стало быть,- тамошние. Я занимался Адамовичем, Козько и Быковым, потому что видел в них инобытие моей собственной драмы, но мне трудно вживаться в опыт, в котором моя драма изживается. Я любил и люблю белорусов как собратьев по нашей великой общей драме и я еще не научился относиться к ним как к чему-то отдельному.
Соответственно - и прочие параметры отделения, отдельности и отделенности.
Мне не важно, существовал или не существовал андеграунд. Мне не важно, уехал или не уехал писатель в эмиграцию. Это все подробности литературного быта, интересные лишь до тех пор, пока они мешают личности выявиться (и тем самым помогают ей выявиться). Личность может реализоваться по любую сторону границы и по любую сторону "граунда". Бездарности и ничтожности столько же в андеграунде, сколько и в... ауфграунде? апперграунде? юберграунде? - где хотите. Я пишу об эмигрантах точно так же, как об оставшихся дома,- игнорируя эмигрантство, диссидентство и прочие заслуги. И тем более игнорируя, что теперь прежние мучения предъявляются как билет в рай.
"Евреи не удержали своих безумцев... но ведь безумцы есть и между нами, русскими, и мы не могли их удержать", - пишет Шульгин, и Солженицын, процитировав его, заключает:
"Так мы копали бездну с двух сторон".
А может, не копали, а валились в нее с двух сторон? А бездна уже была? Была пустота в сознании, заполнявшаяся "с двух сторон" какой-нибудь подножной чушью, "с двух сторон" разраставшаяся в дурь и гонор, заливавшая глаза гневом, улицы - кровью?
Какого же подвоха надо постоянно ждать с другой стороны, чтобы от безмотивного раздражения любой чепухой соскальзывать в бездну ненависти?
Тогда в чем подвох? Где та лакуна, и откуда пустота духа, которая разверзается, едва тронешь? Откуда замкнутый круг, который проламывается только яростью?
5.Квадратура кагала
С кагалом сражался Державин, кагал изнутри подрывал Брафман, в кагал утыкались все попытки вывести евреев из местечковой замкнутости на простор мировой культуры. Кагальское сопротивление приводило в отчаяние широкодушную российскую власть, которая искренне хотела осчастливить евреев, сделав их полноценными подданными престола и приобщив к общему порядку жизни. Кагалы упирались и уворачивались, и поскольку учет еврейского населения находился в их и только в их руках, а веками воспитанная дисциплина еврейства была, на русский взгляд, такой, что ей "удивляться должно", - власть в конце концов признала, что перестроить кагальскую жизнь "извне" не способна, и прибегла к шагу всякой отчаявшейся власти: к запрету.
В 1844 году кагалы были упразднены.
Проблема осталась.
Проблема в следующем. Кагальская замкнутость, конечно, отсекает евреев от всего развивающегося цивилизованного мира. Она погружает их в "средневековую тьму". Но в этой тьме еврейской душе безопасно. Ей тепло. Мир тесен, ограничен, связан со страданиями, - пишет Солженицын. - Но все же это целостный мир.
Добавлю: это мир еврейский.
Освобождаясь из темницы кагала, душа выходит на мировое поприще и оказывается перед дилеммой, которая шире и глубже любого кагальского принуждения. Евреи должны решиться перестать быть евреями.
Невозможно справиться с тем разрывающим притяжением, которое рвет душу с двух сторон.
Все "нелогичное" метание евреев - к земле и от земли... или: отказ идти в русские школы, когда их туда зовут (а они в ответ: "гимназический мундир - знак богоотступничества"), а потом - страстное стремление в русскую высшую школу, когда им ставят барьер процентной нормы (а они правдами и неправдами проникают), - это ведь все то же двоение души. Когда разрываешься между ассимиляцией, открывающей тебе мировой горизонт, и затвором, не открывающим тебе ничего, кроме факта "еврейства", а чем оно, это "еврейство", заключается, попробуй еще пойми хоть извне, хоть "изнутри бездны".
Для тех, кто оставался в России, ассимиляция - разумный и реальный путь. Солженицын вспоминает, что ассимилятором был Ленин. Добавлю, что ассимилятором был и Пастернак; фраза "Не собирайтесь в кучу!" из романа "Доктор Живаго" поразила меня когда-то точным соответствием состоянию и моей раздвоенной на две "половинки" души. Мне было проще: русской "половинкой" я уже был как бы прирожден общей почве. Но каково вживаться в русскость "чистому" еврею, если должен происходить такой самоотказ! Если психика расслаивается... И какова должна быть встречная, "изнутри души", реакция на это состояние! Троцкий орал соплеменникам, что он не еврей, - да в этом крике, в самом этом самоопределении: нееврей - больше еврейства, чем во всей Торе! Люди, читавшие Горенштейна, могли почувствовать, что это такое: когда еврей, искренне обрусевший, испытывает вечный страх, что его разоблачат.
Этот страх - так ли беспочвен?
Попробую это объяснить с помощью Петра Струве, которого Солженицын обильно и сочувственно цитирует:
"Национальность есть нечто гораздо более несомненное [чем раса, цвет кожи] и в то же время тонкое. Это духовные притяжения и отталкивания, и для того, чтобы осознать их, не нужно прибегать ни к антропометрическим приборам, не к генеалогическим разысканиям. Они живут и трепещут в душе".
Струве понял это за целую эпоху до того, как вопрос стал окрашиваться кровью.
Кровь может облегчать или затруднять осознание человеком своей национальности, особенно если это написано у него на лбу цветом кожи или зарублено на носу вырубкой этого чертова носа. Но решает все-таки акция духа. Извините, повторю каламбур: решает решение. "Нация - непрерывный плебисцит", - сказал испанец Ортега; еврей Бен-Гурион подтвердил со своей стороны: "Еврей это тот, кто называет себя евреем".
Между этими сторонами и распята личность.
Можно выставить свое родословие. Можно выучить язык. Первое "неотменимо". Второе трудно. Кажется, что самое легкое - сказать себе: я такой-то.
Так вот, это "самое легкое" оказывается самым тяжелым. Ты берешь на себя обет определенного поведения. Но ты не хочешь притворяться. Чтобы стать Павлом, ты убиваешь в себе Савла. И этого ожидают от тебя, ищут в тебе другие: искреннего перерождения. Разумеется, всегда могут найтись антропометристы из ведомства Розенберга или добровольные спецы из нашенского особого отдела, - но "праздной толпе" на улице совершенно наплевать на обмеры и анкеты, она чует все нутром, печенкой, шкурой. И если перед толпой человек, который не до конца выдавил из себя "еврея", особенно если он молча кричит себе, что он "нееврей" (а в этом случае комплекс еще и острее), - такую раздвоенность духа без всяких анкет шкурой учует самый необразованный охотнорядец, и понятно, в кого полетит камень, который подвернется под руку его томящемуся от распирающей энергии отпрыску.
Перечитайте же Горенштейна - он это очень хорошо прочувствовал.
А теперь несколько формул из книги Солженицына.
"Еврей стремится к получению всех гражданских прав при сохранении своей обособленности и спаянности".
"Оставаясь евреем, жить общечеловеческой жизнью..."
"Добиваться равенства, но без утери еврейства..."
"Приобщаясь к общей культуре, сохранять свой национальный духовный облик..."
"Играть в русской культуре такую роль (как никто)... оставаясь евреями..."
Быть тем, оставаясь этим? Квадратура круга.
Подождите, но ведь любой народ, включаясь в хор мировой культуры, сохраняет свой голос, - иначе и хора нет.
Да, но "голос" не может звучать в безвоздушном пространстве. Опора нужна, почва! Проблема снимается, когда есть место, к которому можно прирасти. Проблема решается, когда есть алия. И не в Анголу-Уганду, Аргентину или Штаты, где еврею предстоит повиснуть в той же невесомости, а в Израиль, где возникает много других проблем, но не эта: еврей ты или нет.
Поэтому: тот, кто хочет быть евреем, - едет в Израиль. Тот, кто хочет быть русским, - остается в России.
Тут мне возражают русские евреи (то есть не желающие ни уехать, ни ассимилироваться): мы не евреи, - говорят они, - но мы и не русские; мы особый народ: русские евреи.
Ох, не получится, родные мои. Для "особого народа" нужен территориальный компакт. Если же компакт будет какой-то другой (социальный, например, или профессиональный: евреи - это интеллектуалы, зубные врачи, кинематографисты, банкиры, физики-теоретики и т.д.) не избежать камней.
Нет почвы? - обрусевайте. Не во втором, так в третьем поколении. Кажется, чего плохого? - в великий народ врастаете, в великую культуру...
И опять наталкиваемся на подводный камень, из-за которого вся эта ассимиляция грозит обернуться симуляцией. Невозможно же забыть свои корни, предать предков, смириться с тем, что прапамять теряется навсегда.
Значит, хранить, сколько хватит сил. Хранить именно как память, а не как живой образ жизни и не как поведенческий код. Американцы помнят, кто из них английских кровей ("Новая Англия"), кто - немецких (весь Средний Запад выстроен выходцами из Германии), кто ирландских. И это не мешает им быть американцами. Даже и цвет кожи - черный, желтый, красный (индейцы - самый тяжелый вариант ассимиляции), - даже и эти стороны в душе постепенно примиряются.
А русские? Поскреби русского - найдешь татарина, поскреби другого - он из угров, а уж славян и вовсе к единому племени не сведешь... И это не мешает нам быть русскими. Если не возникает "территориального компакта", то не будет и соблазна раскола, автономии, государственного отделения, при котором проблема вообще переходит в иную плоскость.
Но это уже опыт нынешний, рубежа Двадцать первого века. А отступите на столетие вглубь - какая "автономия" светит российскому еврею в 1901 году? Из теплой тьмы кагала он уже вывалился - прошлое потерял. В мировую культуру вроде бы вписался, но по какому-то странному разряду: космополитическому, межнациональному, безнациональному, псевдо-национальному. Интер-национальному.
Куда ему деться от ощущения бездны под ногами?
Шесть путей перечисляет Солженицын.
Первое: сохранение в кагальском затворе. - Было. Лопнуло. Не путь.
Второе: ассимиляция. - Тоже не идет. Лопается на глазах. Камни летят.
Третье: автономия в составе России. - Где? В Жмеринке? В Одессе пополам с греками? А может, в Крыму? Ну, за эту идею они еще расплатятся.
Четвертое: эмиграция. - Куда? В Анголу-Уганду?
Пятое: сионизм. - Вот это дело. Только лорд Бальфур должен еще с турками этот вопрос увязать. Через полвека реализуется. Но не раньше.
Шестое: революция...
В русской революции евреи так же пламенно-беспочвенны, как и русская интеллигенция, в сущности заменившая в их сознании русский народ. И, подобно русской интеллигенции, в ходе русской революции еврейство горит голубым огнем. Да еще, в отличие от русской интеллигенции, успевают евреи услышать, что они, с их склонностью к организационным, а не кулачно-мускульным усилиям, - никакие не герои, не мученики, не жертвы революции, а - маклеры ее. После чего опыт можно считать законченным.
То-то они и не живут долго, эти евреи-революционеры. Самоубийц много. И где? В безопасности, уже вне зоны риска. Уехал из России - застрелился. Весь путь - сплошные браунинги, бомбы и мины.
Но это уже материализация духовного подрыва. Вакуум цели убивает душу. Утеря Замысла. Ни в прошлом, ни в будущем нет опоры.
Свеча горит с двух сторон.
6.Финал. Урок
До финала вроде бы еще далеко, еще целый том нужен Солженицыну, чтобы дорассказать вторую половину русско-еврейского сюжета, однако брезжит развязка уже теперь, на переломе от века Девятнадцатого к веку Двадцатому (если брать, по Ахматовой, "не календарный - настоящий Двадцатый век"). Брезжит - в том, как отхлынуло русские еврейство от революционности 1905 года к патриотизму 1914-го. Брезжит - в общем ощущении неудачи революции не только русской, но - мировой, которую Россия хотела разжечь собственным самосожжением. Брезжит - в том, что сама ставка на самодостаточный человеческий разум, на идеально организованный социум и на нового человека, которого можно выковать, а ветхого - выдавить, - эта ставка оказывается битой, и евреи чувствуют это раньше многих, ибо, по справедливому наблюдению Солженицына, они умеют упредить Историю за полшага.
Не всегда, конечно. Развязка, наступившая в середине Двадцатого века, когда две социалистические державы сцепились в смертельной схватке, и случился-таки "мировой пожар", раздутый в человечестве вестниками мировой катастрофы, - оборачивается для евреев катастрофой реальной, печами Освенцима, холокостом.
На рубеже от Первой русской революции к Первой мировой войне это выглядит еще не так жутко, а просто как бы перекладываются рули с "освободительного движения" к охранительному. И можно идти не на баррикады, а в Думу и там осваивать свои права (а там великодержавный остроумец, обведя жестом скамьи депутатов-евреев, острит на всю Россию: "Думская черта оседлости"! - и вся Россия, эта "лающая псарня", аплодирует удачной шутке.
Нет, не получается у евреев овладеть душой русского народа. "Еврей может стать россиянином первого разряда, но русским - только второго". Еврей говорит с той же думской трибуны: "Мы, учителя, врачи, адвокаты, статистики, литераторы... мы - враги культуры??" и слышит в ответ: "Русской культуры, а не еврейской!" - реплика доносится "справа", то есть, уточняет Солженицын, с русской стороны.
Кажется, это фатально. За поворотом евреев от бунта к лояльности угадывается и другой, более глубокий поворот, всемирно-исторический, который чует быстрочувствующее русское еврейство: поворот от миражей уверенного высокоумия ("учителя... адвокаты... литераторы...") к тихой, почвенной, приземленной, национально очерченной надежности.
На целый век рассчитан Историей этот поворот, но едва слышится первый скрип руля, - "духовная нация" осаживает полет.
Любопытный симптом. В 1915 году начинается массовое выселение евреев из прифронтовой полосы. То, что не удалось когда-то Николаю I, при Николае II начинает получаться: и Европа не возмущается, и евреи едут (тут-то пропадает, наконец, пропадом и треклятая черта оседлости, - замечает Солженицын). Однако одно обстоятельство, вроде бы попутно-техническое, поражает его. "Питательные пункты, летучие врачебные отряды, госпитали, амбулатории, приюты, консультации для матерей..." И все это сделано мгновенно возникшими еврейскими "комитетами", помогающими переселенцам. "Великолепная организованность!" - восклицает Солженицын.
Интересно, кто все это делает? Адвокаты? Литераторы? Думские златоусты? Нет, это самоорганизуется та "тихая" еврейская масса, которая оставалась "во тьме" местечек, в квадратуре кагала. Об этой стороне еврейской жизни во второй четверти славного двухсотлетия как-то забывали все внимание было отдано револьверщикам и бомбистам, говорунам и борцам, адвокатам и литераторам. А между тем, еврейство, "забытое" в этнографическом отстое, - жило, выживало на окраинах России тысячелетними инстинктами. И в критический момент оно оказалось способно мгновенно подняться и из тихой, "косной" массы превратиться в народ. И в 1915-м. И еще через треть века, когда союзники по антигитлеровской коалиции вырвали у Сталина обещание вернуть в Польшу застрявших в Советском Союзе поляков, и Сталин отмахнул органам: найти и отправить! - тогда под видом поляков были эвакуированы на Запад тысячи людей из местечек, стремительно погруженные в эшелоны. Эту операцию, проведенную "под носом у КГБ", мало кто знает в России, зато ее хорошо помнят на Брайтон-бич дети и внуки тех спасенных евреев.
Что же тогда спасло? Тысячелетнаяя "кагальская" дисциплина? Ребе сказал: "Надо ехать!"
Так из-под блеска еврейства мирового, воздушного, громогласного проглядывает еврейство почвенное. И высвечивается феномен "избранного народа" с двух сторон. И каждая сторона получает жизненный урок.
"Роль маленького, но энергичного еврейского народа в протяжной и раскидистой мировой истории - несомненна, сильна, настойчива и даже звонка. В том числе и в русской истории. Однако она остаётся - исторической загадкой для всех нас.
И для евреев тоже..."
Следующую, заключительную фразу солженицынского пассажа: "Эта странная миссия - отнюдь не приносит и счастья им" - я комментировать не буду. Не об их несчастьях речь сейчас, а о том, почему они несчастны у нас. О том, чему в результате двухсотлетнего опыта мы научились друг у друга.
Чему научились у нас евреи, о том пусть расскажут сами евреи, отъехавшие от нас "туда" (но не на Брайтон-бич, конечно, а в Израиль); там государство строили (и строят) люди с российскими корнями либо с российским опытом. Там они и называют себя - русскими. (Поневоле думаешь: в России мы им не дали стать русскими - так они все-таки русскими стали - там, на исторической родине).
Что же касается нашей исторической родины, то есть тому, чему должны бы научиться у евреев русские, - то на этот счет есть у Солженицына пронзительно-глубокий абзац, который я под занавес и приведу целиком.
Вопрос: не заговор ли жидо-масонский определил беды России за два века?
Ответ:
"Наши русские слабости - и определили печальную нашу историю, под уклон - от бессмыслицы никонианского раскола, жестоких петровских безумств и уродств, и через национальный обморок послепетровской чехарды, вековую трату русских сил на внешние, чужие задачи, столетнее зазнайство дворянства и бюрократическое костенение сквозь XIX век. Не посторонний заговор был, что мы покинули на-1таё крестьянство на вековое прозябание. Не посторонний заговор был, что величавый и жестокий Петербург подавлял тёплую малороссийскую культуру. Не посторонний за-;говор был, что по четыре министерства не могли рассудить, кому же из них принадлежит какое-нибудь дело, и годами, изморочно прокручивали его по четырём кругам, ещё в каждом от помощника столоначальника до министра. Не посторонний заговор был, что один за другим наши императоры не понимали темпа мирового развития и истинных требований времени. Сохранялись бы в нас духовная чистота и крепость, истекавшие когда-то от Сергия Радонежского, - не страшились бы мы никаких ни заговоров, ни раззаговоров".
Это моментальный снимок русской истории, пропущенный через фильтр "отсутствия еврейства". Расколы. Безумства скорых реформ и чехарда амбиций. Зазнайство и окостенение. Раздутая величавость и попущенное прозябание...
Высветите лакуны, восполните портрет с "другой стороны". И почувствуйте, чему моет научиться великий русский народ у "маленького слитного племени", и зачем великий русский писатель потрудился рассмотреть двести лет нашей истории с двух сторон.
...БЕЛОРУСЫ
ПОСЛАНИЕ К БЕЛОРУСАМ
в ответ на анкету журнала "Неман"
Дорогие соотечественники!
Знаю, что в атмосфере охватившего нас всех суверенитетного неистовства это обращение может показаться рискованным. Если не издевательским. И все-таки называю вас соотечественниками. А почему надеюсь, станет ясно из моих ответов на Ваши вопросы.
На все девять пунктов отвечать подробно не буду. Подробно - только на один. Дело в том, что этот один, ключевой, главный, базисный пункт - таков, что из его трактовки следует все остальное.
Этот главный Ваш вопрос такой:
"Ты царь, живи один..."
"Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан..."
Какая позиция Вам ближе?"
Отвечаю: обе. Обе одновременно. И ни одна отдельно. И ни одна - сама по себе.
Это тоже может показаться издевкой над здравым смыслом. Но это нормальная диалектика. Просто люди от нее отвыкли.
Сейчас я попробую объяснить все это, только сначала возьмем необходимые поправки на "терминологию". Она тут, конечно, поэтическая. С "царем" ясно: метафора; можно даже думать, что имеется в виду "царь в голове". А вот "гражданина" надо уточнить: это слово из некрасовского словаря, оно испещрено следами великих драк со времени Великих Реформ и вовсе не покрывает всего таящегося в нем смысла, хотя и в ситуации ХIХ века этот смысл бесспорно затрагивает. Но, скажем, полутысячелетием раньше, в эпоху борьбы с "орденом", с "латинством", а то и с "поганством", когда вселенная для "поэта" собиралась под "хоругвями",- не находите ли Вы, что тогда поэт сказал бы: "но православным быть обязан"? А в наше время, когда человеческий потенциал ищет себе не конфессиональных и не классово-социальных, а национальных санкций,- не будет ли естественно для Вас переиначить некрасовскую строку так: "поэтом можешь ты не быть, но белорусом быть обязан"?
Ну, вот, а теперь попробую распутать этот узел. Да, я живу один, но лишь при том условии, что меня затаскивают в "ряды", вербуют в "колонны", волокут в "единство". В ответ на простирающиеся ко мне "цепкие объятья эпохи" я - свободен, я тайно, неуловимо, неподсудно, неистребимо, нахально и яростно одинок.
Но в тот момент, когда в моей жизни эта свобода реализуется, я чувствую, что сама по себе она мне решительно не нужна, и тогда я вольно (только так, только по своей воле, только из ощущения внутренней свободы!) отрекаюсь, отказываюсь от нее: жертвую ее тому делу, которое ждет моей помощи и которое наполняет мою личность. И тогда я обязан быть гражданином (или так: быть православным; или: быть русским и т.д.).
Тонкость в том, что эти состояния отнюдь не "чередуются" и не "сменяют" одно другое, они сосуществуют, они "стерегут" друг друга, они должны быть реальны оба разом. Тут работает диалектика мгновенной компенсации, а не последовательного накопления. Личность вообще не "накапливается", она "выявляется". Этот вопрос хорошо разработан в русской идеалистической философии: нет такой стадии, на которой человек может "доразвиться" до того, что получит право сказать себе: я - личность. Сказать о себе так - значит встать на грань самопародии и профанации. Между тем, в тот момент, когда личность даже и впервые сознает себя, она уже реализована - в известном смысле абсолютно. Но - только на мгновенье, только на это мгновенье, а дальше, в новое мгновенье все начинается как бы с нуля. Поэтому сколько бы ни "накапливал" индивид "личностных черт",- как личность он никогда не будет и не может быть реализован окончательно, то есть в известном же смысле не может быть реализован абсолютно. Это именно переживание свободы выбора, которая нужна не сама по себе, а непременно "для" чего-то. Но именно для этого бесконечно меняющегося "чего-то" она одновременно нужна и сама по себе: сама - себе.
Я понимаю, что Вы пригласили меня участвовать в этом разговоре не ради общефилософских рацей. Вас волнует национальное начало. Меня тоже.
Само по себе?
Нет. И да.
Не само по себе - потому что едва национальное начало "реализуется",оно отвердевает, деревенеет.
Но и само по себе: потому что оно никогда не реализуется окончательно и, значит, всегда сохраняет в себе самом момент свободы от "одеревенения".
Пока национальное - импульс пробуждающейся личности, почва ее и арсенал,- да: оно для меня неоспоримо.
Но в тот момент, когда оно - рефлекс удерживающей себя структуры,нет: оно уже относительно. Переход мгновенен, почти неуловим. Тут вся надежда на чутье. И на ожидание ответной чуткости.
В тот момент, когда литовцы или белорусы говорят мне, что они литовцы или белорусы, они тем самым говорят мне, что я - русский.
Хорошо, я принимаю это условие.
Был ли я русским до этого? Был. Было ли это важно мне само по себе? Нет. Только - как знак выявления личностного начала, только как адрес естественной любви, только как упор для сопротивления казенной полировке, безличной унификации. Но как только этот национально-личностный момент во мне реализуется,- в это мгновенье уже действует и рефлекс отталкиванья от той новой пошлости и тупости, какая готова скопиться под национальными эмблемами, как до того она скапливалась под эмблемами имперскими, классовыми и конфессиональными.
Вот Вам и вся диалектика. Двадцать долгих лет Застоя я только тем и занимался, что выявлял в "общественном монолите", в "новой исторической общности людей" национальные лица, а теперь, когда эти лица грозят стать личинами, хоругвями для собирания людей в новые когорты и толпы,- я теряю к ним интерес и начинаю искать человеческие лица - под этими личинами.
Еще одна аналогия, из "соседней" области. Кто мне "ближе": аристократы или демократы?
Ответил бы так: мне ближе позиция аристократа в стане демократов и демократа в стане аристократов. Аристократ, пленительный сам по себе, становится невыносимым "вырожденцем" в куче себе подобных, так что хочется демократически вернуть его к "низкой реальности". Но нет ничего грубее и пошлее собравшихся в кучу демократов; этой куче хочется ответить аристократизмом, реагируя вполне эстетски на демократическую "простоту нравов".
Поэтому мне ни разу не пришло в голову участвовать в движении русской "Памяти"; поэтому же я не хожу защищать Россию на митинги всяческих партий и вообще стараюсь не касаться этой проблематики, если она приобретает площадной характер. Национальное так же интимно для меня, как личностное; это - имя божества, это - любовь, это - пароль моего внутреннего состояния, и никакие когорты, партийные ряды и движения тут для меня невозможны, а поэтому никакие их успехи меня не убеждают.
Ответы на все другие Ваши вопросы вытекают из этой позиции.
Я никак не оцениваю положение Белоруссии в нынешней политической ситуации, потому что Белоруссия, как я чувствую, хочет выйти из "моей" политической ситуации.
Я никак не отношусь к современному белорусскому Возрождению, потому что оно - подчеркнуто белорусское, а я тем самым осажен в русскость.
Я знаю имена и произведения белорусской литературы последних лет, но отношения к ним не вырабатывал; раз они для себя тутэйшие, то для меня, стало быть,- тамошние. Я занимался Адамовичем, Козько и Быковым, потому что видел в них инобытие моей собственной драмы, но мне трудно вживаться в опыт, в котором моя драма изживается. Я любил и люблю белорусов как собратьев по нашей великой общей драме и я еще не научился относиться к ним как к чему-то отдельному.
Соответственно - и прочие параметры отделения, отдельности и отделенности.
Мне не важно, существовал или не существовал андеграунд. Мне не важно, уехал или не уехал писатель в эмиграцию. Это все подробности литературного быта, интересные лишь до тех пор, пока они мешают личности выявиться (и тем самым помогают ей выявиться). Личность может реализоваться по любую сторону границы и по любую сторону "граунда". Бездарности и ничтожности столько же в андеграунде, сколько и в... ауфграунде? апперграунде? юберграунде? - где хотите. Я пишу об эмигрантах точно так же, как об оставшихся дома,- игнорируя эмигрантство, диссидентство и прочие заслуги. И тем более игнорируя, что теперь прежние мучения предъявляются как билет в рай.