Страница:
Значит, если мы ее не обустроим, вы не придете? А может, все-таки придете? И даже без приглашения? Если приспичит подкормиться?
Я отвлекусь ненадолго от статьи Бориса Агапова и обращусь к другой статье - Ирины Дементьевой, в "Известиях" от 17-го того же злополучного января 1995 года, и озаглавленной так же рельефно: "Хотят ли русские Чечни".
Я хочу связать следующие два рассуждения.
Первое: да отпустите их на все четыре стороны! Не хотят с нами жить не надо! "Вот уже три года ему (рядовому чеченцу.- Л. А.) говорят, что он бандит, что его родина - скопище бандформирований и отстойник всяческой преступности. С какой надеждой и благодарностью, верно, он прислушивается сегодня к словам Солженицына, предлагающего России отречься от Чечни: правильно, оставьте, оставьте нас в нашем "отстойнике", живите сами в своей Москве..."
Второе рассуждение И. Дементьевой:
"Трудоизбыточность региона (Чечни.- Л. А.) всегда побуждала его жителей рассчитывать не столько на государство, сколько на самих себя, и едва ли не каждая чеченская семья, чтобы достойно прокормиться, одеться, построить дом, ежегодно отправляла кормильца и старших сыновей в Россию на заработки..."
Я не прошу вас, уважаемый читатель, оценивать верность каждого из этих утверждений, я прошу только одного: свяжите одно с другим.
Если мы окажемся в своих "отстойниках": мы "в своей Москве", они - "в своей Чечне" - означает ли это, что "каждая чеченская семья" будет и впредь отправлять сыновей в Россию на заработки? И что такое в данном контексте "заработки"?
Недавно на Би-Би-Си был Круглый стол, посвященный северокавказским проблемам; там эксперты-историки употребляли другое слово: "набег". Причем без всякого осуждения: мол, условия жизни горцев таковы, что они экономически никогда и не могли замкнуться в своих горах и потому, естественно, "бегали" к жителям долин. Природа!
Хочется спросить: а "жители долин", к которым "бегают" такие гости, имеют ли естественное право как-то к этому относиться? Или из уважения к естественности таких набегов надо благословлять их как сезонные дожди?
Если (вопрос к И. Дементьевой) Россия оставит Чечню в покое, а Чечня, соответственно, оставит в покое Россию,- КУДА отправятся "на заработки" кормильцы и старшие сыновья из чеченских семей? В Анкару? В Тегеран? В Тбилиси, в Баку, в Ереван? И жители этих "долин" успеют обустроить свои "отстойники", чтобы "бегающим" на заработки гостям там понравилось? "Наведут у себя" порядок, чтобы те охотнее "приходили сами"?
О, я отдаю себе отчет в том, что у нас в России "наведение порядка" по интеллигентской традиции давно уже воспринимается только в пришибеевском духе. Между тем, и дух ведь дышит, где хощет. Гордый горец ходит с оружием. Это "ментальность". Но и негордый русский терпеливец, доведенный до края, берется за топор, и это тоже "ментальность", извините.
Лучше обойтись без топора? Конечно. И без кинжала? Кто спорит! Но как это "обеспечить"? Может, все-таки общий порядок лучше, чем порядок явочный, кончающийся снайперскими засадами и "точечными" бомбежками? Может быть, все-таки это "порядок", и "нормальный порядок", когда выходец из горского селения становится спикером Российского парламента, а если перестает им быть, то не потому, что он горец, а по другим причинам. И этот же горец волен потом выбрать: возвращаться ли ему в родной юрт или продолжить профессорскую работу в московском институте. Это все-таки порядок: когда горец может стать генералом советской (то есть российской) армии. Может стать генералом, может - президентом или вице-президентом,- он может все, если останется в пределах общего порядка.
Может, конечно, и вооружиться против этого порядка. Но тогда и порядок вооружится: вызов на вызов. И дальше - слезы горькие. А вы, что же, не знали, что мы - страна варварская? Господа генералы и господа президенты, уважаемые силовые начальники, вы не знали, что на всякую демонстрацию силы находится другая сила, и конца этому не будет, пока не сойдутся разум с разумом... А если делать по разуму, то тогда это уже не "наша территория - ваша территория", тогда это уже "общая территория", на которой учитывается все. В том числе и менталитет народов, где каждый мужчина носит кинжал. Но не установку "Град". И ездит верхом. Но не в танке. Танк - это уже средство передвижения "на все четыре стороны".
Четыре - не так уж много, чтобы не рассчитать последствий. От одной, северной, отгораживаемся - остаются три. И ведь нигде не "ждут", нигде не спешат "навести порядок", чтобы гости соблаговолили пожаловать, а везде свой, общий порядок, в который надо вписываться.
Впрочем, все это действительно "общие" материи, от рассудка, а по-человечески-то: через себя не переступишь... Что в статье Бориса Агапова действительно сильно - так это представление о России как о нищей, голодной, погрязшей в преступности стране.
Я не хочу сейчас спорить, таковы или не таковы мы в реальности. Даже если не таковы,- представление о русских, здесь выраженное,- тоже реальность. Надо признать: мы даем к тому некоторые основания. Даже если характеристики и усугублены. Есть только один путь россиянам решать неразрешимые проблемы: меняться к лучшему. Не для того, чтобы понравиться "якутам, тувинцам, татарам, башкирам и евреям". А чтобы понравиться самим себе. Это неизмеримо труднее.
Может быть, еще и потому, что дело-то вовсе не только в тех гримасах русского "менталитета", о которых кричим и мы, и весь мир (пьем, врем, не даем друг другу работать и т.д.). Дело еще и в фатальной исторической "усталости", накопившейся в центральных структурах за века напряжения. Аналогии невеселые. Пока Рим был в силе, окружающие его "народы" (то есть люди) охотно почитали себя его гражданами; когда движение к центру и через центр на мировой "форум" застопорилось,- граждане, особенно в провинциях империи, обнаружили, что они - "народы". Ответить на это нечего: имперская власть никогда по определению не бывает "национальной", она всегда мировая, вселенская, универсальная. Теряет она это качество - и распадаются граждане на "народы", на языки, племена, нации.
Вот и мы сейчас ощущаем что-то вроде закупорки центральных сосудов. "Мы" - не в том смысле, что "русские", а в том, что это может сказать о себе любой российский (еще недавно советский) гражданин, привыкший через "центр" чувствовать себя в контексте мировой культуры. Горько, что потеряно это ощущение.
Однако не здесь, так в другом месте "центр" все равно определится. Такие центры неизбежно возникают в ходе решения объединяющих задач, усилиями многих народов, на "территории" какой-нибудь общей "единой-неделимой" долины, в которую с гор сначала "бегают", а потом на полном законном основании "спускаются" граждане, считающие, что это - "наше государство".
"Наше государство" - слова Бориса Агапова. Оговорился он, что ли? Господин вице-президент, товарищ генерал-лейтенант в отставке! Если оно "наше", то порядок надо наводить вместе. Разумеется, России "территория" Чечни нужна. В такой же степени, в какой Чечне нужна "территория" России, с ее городами, университетами, институтами, академиями, консерваториями и прочими "отстойниками" культуры. И "народы" друг другу нужны. Хотя бы затем, чтобы воин, охранявший "общую территорию" (Борис Агапов был генералом погранвойск), имел бы право и возможность возглавить на этой "общей территории" ту республику, которая его на эту роль изберет.
Только бы не садились в танк и не объявляли суверенитет явочным порядком. Это самый долгий путь, и, боюсь, не в разумно избранную сторону, а именно - на все четыре, то есть куда придется.
КАВКАЗСКИЙ ПЛЕН
Солдаты, скорее всего, не знали про то, что красота спасет мир, но что такое красота... они, в общем, знали".
Владимир Маканин. Кавказский пленный
Солдаты еще не знают, что ведут Вторую Кавказскую войну, но что такое война, ставшая образом жизни, они уже знают.
Литература Второй Кавказской войны хочет опереться на литературу Первой Кавказской войны. Потому что сейчас не на что опереться, а тогда величайшие русские перья, поэтические и прозаические, отточились о Кавказский хребет.
Вскользь отсалютовав Достоевскому, главным ориентиром Маканин выбирает Толстого. В названии хрестоматийного толстовского рассказа он меняет две буквы; "пленник" становится "пленным" и таким образом из контекста девятнадцатого века попадает в наш.
Это не братание с классиком, не подстраивание к нему и, тем более, не модная сегодня постмодернистская перекройка, неазываемая "римейк". Это отсыл.
Мы смотрим на Толстого, потому что он выдержал когда-то кавказский экзамен, а мы боимся не выдержать.
Тут опора не на тот или иной эпизод давней кампании, а на общую память о ней. У Толстого помнится не только история "кавказского пленника" - в маканинском рассказе можно найти отзвуки и "Набега", и "Рубки леса", и "Казаков"; то есть: он адресуется к общей толстовской идее "живой жизни", которая мудрее любых искусственных умствований о ней. Толстой не хотел вникать в доводы политиков и генералов, загнавших русского солдата в горы, он вникал в другое: в то, что девочка-горянка тайком носит пленнику молоко. В сочувствии горянки к пленному "урусу" больше правды, чем в доводах всех схватившихся здесь властей, и именно в этом простом контакте простых душ - выход для Толстого.
Мы выхода не знаем. Но знаем, где его искал Толстой. Мы не можем распутать геополитические узлы, но чувствуем, что тоже соскальзываем в простоту. Только эта простота не спасает. У нас в ушах вопли передравшихся между собой югославов, которые разделились на сербов, хорватов, боснийцев, краинцев и еще десятки анклавов, пустили друг другу кровь, а теперь, стоя на пепелище, спрашивают: "Что с нами произошло? Мы не понимаем, что с нами случилось!"
Вот он, главный штрих в портрете современного бунтующего сознания, не знающего, какая сила бросает его против ближнего и отрезает путь к примирению. Это - главная правда и о Второй Кавказской войне. Другой пока нет.
Весь "верхний уровень" объяснений: причины, цели, исторические права, государственные интересы - все это срезано у Маканина, аннулировано в сознании его героев. Они просто живут, то есть стреляют, прячутся от пуль, дразнят друг друга через линию противостояния и даже веселятся, потому что во всем этом есть элемент игры: попав в ситуацию, когда смерть действительно рядом,- люди вовсе не хотят убивать друг друга. Они тоже сказали бы: "мы не знаем, что с нами происходит",- если бы рискнули задуматься. Но здоровым инстинктом они запрещают себе залетать умом в сферы, где их ждет абсурд. Поэтому они просто живут. Живут в обстановке, где почему-то летают пули, взрываются мины и таятся засады.
Но почему, почему?
Толстой в этом случае мог думать о человеческой глупости, о подлости правящих сил и т.д. Маканин, его современный оппонент, снимает этот умственный слой начисто. Потому что не надеется ничего извлечь оттуда, кроме тех же глупостей и ловушек. Жизнь опускается у Маканина на простой биологический уровень, без всякого намека на толстовские самооправдания. Просто рефлексы, и все. Если два солдата являются к подполковнику, то подполковник озабочен не делом, с которым те явились (о деле сказано: "Никакой подмоги кому бы то ни было, какая, к чертям, подмога!"),- он озабочен тем, чтобы солдаты на него поишачили: разбросали песок по дорожкам или помогли в огороде. И это нормально, это в порядке вещей. Если солдат видит "бабу", то, не теряя ни секунды, тащит ее в укромное место, и баба не очень-то упирается. Ей, бабе, тоже "скучно", и она по случаю готова отдаться попавшемуся на глаза мужику, будь то "молодцеватый майор" или шустрый солдатик.
У Толстого в этом случае все-таки рефлектировали. Во всяком случае Оленин при виде Марьянки и Толстой при виде Оленина. У Маканина ни намека. Все просто. Хорошо, когда баба "большая", ее удобно "обхватить". Совокупляются стремительно и по-звериному целесообразно. И этот вариант кажется естественным не только солдату и "бабе" - он кажется естественным и самому Маканину. И, наконец, сознаюсь, что этот вариант начинает казаться нормальным и мне, читателю. Потому что таковы условия игры: жизнь сползла в какое-то невероятное измерение, где все прежние правила, законы и идеи обесцениваются, и возникает совершенно новая система жизни и выживания. Без вражды и злобы.
Пленных берут не затем, чтобы ослабить противника. Пленных берут, чтобы потом выменять. Даже не на других пленных, а - на право проехать по такой-то дороге. То есть это все-таки в известном смысле "игра". Хотя и смертельная.
Беря в плен горца, наш солдат вовсе не ненавидит его. И когда тащит на себе красавца-юношу,- чувствует с ним уже и душевную связь. И когда стережет его ночью,- им любуется! Я оставляю в стороне некоторый пережим, некоторый "голубоватый" налет в этой сцене: возможно, Маканин полагает, что без оттенка скандальности - "не подействует". Но на меня - действует, и не из-за намеков на смутное влечение нашего крутого мужика к нежному мальчику, которого он скрутил, а потому, что союз насильника и жертвы психологическое откровение нашего времени.
Я никогда не забуду, как женщина с теплохода "Аврасия", проведшая сутки под дулом автомата, горевала о террористе: "он мне рассказал, что его прогнали с Кавказа, он сидел рядом и плакал..." При этом его палец был на крючке, а динамит - по периметру палубы, но террорист действительно плакал, и она, заложница, плакала вместе с ним, и, рассказывая это, плачет о нем.
Невероятный симбиоз, феномен двадцатого века. Или уж - двадцать первого?
У Маканина говорят:
"- Если по-настоящему, какие мы враги - мы свои люди. Ведь были же друзья! Разве нет?" - любой наш солдат и любой чеченец ответят на это согласием, а потом упрутся в ту же "югославскую" апорию: мы, люди одного мира, убиваем друг друга, И МЫ НЕ ЗНАЕМ, ЧТО С НАМИ ПРОИСХОДИТ.
Наш солдат убивает пленного юношу-горца вовсе не из какого-то внятного чувства, будь то даже ненависть, вспыхнувшая на месте любви. Нет, просто инстинкт самосохранения. Лежат у тропы, а по тропе, как на грех группа боевиков; мальчишка может заорать, и его душат, пока не поздно.
"Писатель двадцатого века", Маканин перемешивает ангельское с бесовским, а сам как бы устраняется. Штрих патологоанатома: "несколько конвульсий..." и только. Поздний Маканин (с момента отмены цензуры) вообще - живописец морга: внутренности наружу. В "Кавказском пленном" один труп с разбросанными кишками таки описан. У меня нет охоты упрекать писателя в превышении меры, потому что, как я уже сказал, он рисует реальность, которая находится за гранью понимания (то есть нашего традиционного знания о том, что истина - одна, добро лучше зла, красота спасет мир и т.д.). Надо ли говорить, что прежний Маканин мне ближе и понятней: Маканин - исследователь человеческой типологии, Маканин-психолог, Маканин-социолог...
Да вот же они, знакомые типы. Картинка из прошлого: советский майор является в райком партии "выбить" харч для своего подразделения. Можно договориться по-человечески: мы вам тягач или там запчасти - вы нам баранины...
Они и теперь сидят, дружелюбно беседуя: ты мне - харч и проезд "без этих дурацких засад", а я тебе - десять "калашниковых" и пять ящиков патронов. Те же люди, только "молодцеватый майор" теперь - опытный, усталый, тертый жизнью подполковник, а давешний райкомовец (или райисполкомовец?) теперь - полевой командир боевиков (или, как минимум, их тайный снабженец).
Типология у Маканина, конечно, потрясающая (сидят два кунака, пьют чай - как сидели, обнявшись, ночью русский солдат и юноша-кавказец "пленный"), но... тут ведь, помимо типологии, еще и социополитика в зародыше, и - невиданная.
Что, собственно, происходит? Подполковник Гуров должен кормить своих солдат. Он у Алибека выменивает харчи - на оружие.
Так. Харчи солдаты съедят. Оружие... оружие пойдет боевикам, которые будут стрелять в солдат. Нет, не обязательно затем, чтобы убить. Убивать никто никого как бы и не хочет. Тут какая-то запредельная игра: мы берем боевиков в полукольцо, на выходе их ловим, а потом вымениваем... на что? На право проезда колонны в такое-то место. Колонна везет туда... оружие. Это оружие потом Гуров отдаст Алибеку за харч...
И в этом безумном, с точки зрения логики, круговращении живого и мертвого таится какой-то незнакомый нам, новый образ существования, в свете которого все "идеи" (имперские, сепаратистские, федералистские - любые) кажутся тоже игрой, только пустой.
Идет выработка совершенно новых понятий.
"- Долины здесь наши.
- Долины ваши - горы наши".
Почти по тому самому проекту, который, легализуя реальный фронт, предполагает независимость населенной чеченцами горной части и российское подчинение тех равнинных районов, где большею частью живут русские,- да вот осуществления такого проекта не хотят ни те, ни эти. Оформить-то можно что угодно,- как сделать, чтобы на микроуровне жизни выкристаллизовался такой тип сосуществования?
Он пока что в "коллоиде":
"- Алибек! Ты же, если со стороны глянуть, пленный. Все ж таки не забывай, где ты находишься. Ты у меня сидишь...
- Шутишь, Петрович. Какой я пленный... Это ты здесь пленный... И каждый твой солдат - пленный!"
Смеются: плен для всех без исключения. А ты думаешь: они все взбесились? Чего им делить? Зачем Алибеку "десять "калашниковых" и пять ящиков патронов"?
И вдруг странная, "биологическая" мысль въезжает в голову: да эти "калашниковы" как раз и определяют всю абракадабру отношений. Огромная держава готовилась отбить нападение извне, ковала и совершенствовала оружие, полвека копила его... И в какой-то момент все это пошло через край, и огромное количество людей ПОЛУЧИЛО оружие: простое, компактное, дешевое.
"Моджахед со "стингером" решил геополитическую ситуацию в Афганистане.
"Чеченец с гранатометом" решает ситуацию на Кавказе, да как бы и вообще в России.
"Человек с ружьем" вновь выходит на авансцену истории, только "ружье" у него стократно убойнее давешнего, а чувство безнаказанности - вовсе беспрецедентное. Тут не то что коммунию провозгласить в уезде - тут правительство великой державы можно поставить на колени, взяв в залог роддом, ясли или детсад.
Соблазн неслыханный.
И соблазняются - все. Молодые горцы - "хотят поскорее убить первого (русского.- Л. А.), чтобы войти во вкус". Русские, вместо того чтобы, отслужив, собрать чемоданы и отбыть в родимую "степь за Доном",- смотрят вокруг ("А горы!.." - как Толстой когда-то ахнул) да тут и остаются. И "не без удовольствия стреляют..."
Они понимают, вообще-то говоря, что творят? Вряд ли. О последствиях никто не думает. Только о том, что есть возможность "пострелять". Это не война в той форме, которая врезалась нам в сознание с 1914 или 1941 года. Это образ жизни эпохи Стингера-Калашникова. Инстинкт здорового существа, "не знающего" ничего ни про историю, ни про то, что красота спасет мир.
Да что же это все - обеспамятовали?
А старики!?
О, старики у Маканина мудрые.
Старики говорят: поход на Европу пора делать - пора опять идти туда. Старики говорят: это не так далеко. Пойдем с русскими: куда русские, туда и мы. И чего мы друг в дружку стреляем? Время от времени в Европу ходить надо. Старики говорят: сразу у нас мир станет. И жизнь как жизнь станет.
Европа - это, конечно, вариант. Но можно и в Азию (если все, что южнее Хребта,- Азия). Хаживали же и к персам, и к туркам. То есть, не хаживали - бегали. Никогда горы не могли прокормить всех живущих здесь, и был вековой способ выживания - набег. А уж куда бегать - вопрос практической целесообразности. На север тоже бегали - пока север не пришел сам, и не "пленил" вольных бегунов, и не "пленился" сам - Кавказом. А потом повернули общий фронт - на запад. То есть, как говорят старики, в Европу.
Да ведь и Европа не ждет, пока на нее "набегут". То Наполеон оттуда вдарит, то Вильгельм, то Адольф. И тогда мы с горцами - плечо к плечу против такой напасти... И лучшие, вернейшие части русской армии - горские. И психологически - "жизнь как жизнь становится" - правы старики. Такой взаимный душевный кавказский плен.
Ну, так выбирайте. Куда идти. Или, точнее, уйти? Уйти с Кавказа, признав свое бессилие. И ждать "набегов"? И ждать - чем обернется там накопленная бешеная энергия, да при дешевом оружии и при абсолютной вседозволенности? Кто там в кого примется стрелять, когда стрелять охота всем?
Или - никуда не идти. Упереться и ждать. Чего? Когда "придут" - из Европы или из Азии? Или пока обе стороны, испытывающие от стрельбы "удовольствие" и торопящиеся "войти во вкус", искромсают друг друга настолько, что просто физически не смогут продолжать драку,- и тогда разом найдутся и посредники, и прорежутся ответственные политики, и согласуются исторические права, и пресловутая "дружба народов" воцарится над кладбищами и пепелищами.
Маканин так далеко не заглядывает. Он - эксперт. Берет капельку крови на анализ и сообщает результат.
Диагноз. Эпикриз. Вскрытие.
А нас охватывает тоска, которую с помощью Толстого мы тщимся переиграть в кураж.
ДОРОГА И ОБРЫВ
Беспечные и радостные от сознания полной свободы, овцы щипали траву, пододвигаясь все ближе и ближе к краю обрыва.
Отар Чиладзе. Шел по дороге человек
Какой дорогой пришел к своему первому роману знаменитый поэт-шестидесятник, какие травы и на каких полях собрал? - Этот вопрос казался чуть ли не решающим и поначалу, и потом, когда последовало продолжение: вслед за первым романом вышел второй, в том же мифологическом ключе ("И каждый, кто встретится со мной"), затем третий ("Железный театр"), и стало ясно, что именно роман-миф, символически опрокинутый на текущую реальность, является главным достижением грузинской прозы 70-80-х годов, а пожалуй, и вообще конца ХХ века, впрочем, не исключено, что и всего столетия.
В качестве литературоведческого откровения разнеслась мысль о том, что грузинская проза мгновенно откликнулась на мировое поветрие, донесшееся до нас из Латинской Америки... В ответ литературные пимены уточнили, что хотя Гарсиа Маркес и завершил свои "Сто лет одиночества" на пять лет раньше, чем Отар Чиладзе - свой первый роман, но прочесть колумбийского романиста грузинский поэт не мог, потому что когда он в начале 70-х годов работал над своим романом, Гарсиа Маркеса еще не перевели... и, стало быть, грузинская душа дозрела до мифологического реализма не вдогон латиноамериканской, а в параллель - и самостоятельно.
Колумбийца Отар не читал. Но немца читал же! "Иосиф и его братья" были переведены на русский как раз к началу 70-х годов.
Ну и что? Даже если Томас Манн и повлиял, а скорее всего, не повлиял, а просто укрепил в уверенности, что человек идет по правильной дороге,ведь кроме чисто номинального сходства жанров там все иначе! Прозрачная сетка мифа наполняется в каждом случае плодами совершенно автономного опыта. Мало ли кто и когда опирался на миф об аргонавтах! А у Чиладзе еще и Дедал с Икаром задействованы, и казнь Фарнаоза в финале романа перекликается с евангельским распятием, и напасти на голову жителей Вани заставляют вспомнить откровения Иоанна Богослова, и сад Дериачанги выращен не без оглядки на библейский Эдем...
Но невозможно же роман в миллион печатных знаков извлечь из мифа, уложенного на одну страничку! - роман рождается из собственного опыта, а то, что повивальной бабкой, крестным отцом и названым дедом являются при этом Медея, Ясон и Аэт, лишь позволяет автору увереннее оттолкнуться от общеизвестного. И совершенно не важно, что писали на эту тему Еврипид, Сенека и Корнель,- роман Отара Чиладзе возникает и осмысляется не в этом контексте.
А в каком?
Не примите за дурную шутку: он возникает в контексте... социалистического реализма. От противного, но в достаточной и весьма продуктивной зависимости. Недаром же Отар Чиладзе как поэт взошел звездой на небосклоне "шестидесятников", в последовательной оппозиции "народным эпопеям" позднесоветского образца. Перейдя с поэзии на прозу (то есть от лирического афронта к фундаментальному пересмотру ценностей), Отар Чиладзе перехватил у своих оппонентов сверхзадачу (то есть вознамерился изобразить не просто жизнь души, а жизнь народа - как целое, причем во всем возможном богатстве проявлений). Притом решение сверхзадачи идет у него вразрез общепринятому: вместо проверенных социальных типов - мифологемы фольклорного толка, вместо конкретно-исторических примет времени демонстративно вневременные категории, вместо точного и соразмерного реалистического письма - поток перемешивающихся подробностей, увиденных вольным оком, воспроизведенных сочной кистью и тем более вызывающих по отношению к схемам, извлеченным когда-то социалистическим реализмом из "Войны и мира".
В этом контексте первый роман Отара Чиладзе воспринимался в 70-е годы как роскошество зрелой советской культуры, как избыточное (если принять в расчет яркость, насыщенность, "безудержность" словесной ткани) обогащение палитры прозаика, зарядившего роман поэтическим неистовством и своеволием. В 80-е годы проза Отара Чиладзе (уже вся его трилогия, не только первый роман) воспринимался как подспудное накопление сугубо национального и чисто грузинского опыта, достойного лечь в базис независимой духовной культуры и суверенной государственности... хотя никакой прикладной "политики" из текстов Чиладзе извлечь невозможно - ни тогда, ни теперь.
Тем интереснее перечитать его роман теперь, по исходу века, когда независимая духовность грузин уже прошла через романтический искус звиадизма и, совершив этот ослепительный полет, оказалась перед проблемами удручающе-земными. Но дело даже не в этом, а в том, что грузинский мифологический эпос новейшего времени оборачивается не уникальным в своем безумии эпизодом (настоящий сюжет романа "Шел по дороге человек" - история безумия от Фрикса к Фарнаозу), а шагом в мировом паломничестве человечества к праисторической истине - чтобы спастись от индустриального безумия.
Я отвлекусь ненадолго от статьи Бориса Агапова и обращусь к другой статье - Ирины Дементьевой, в "Известиях" от 17-го того же злополучного января 1995 года, и озаглавленной так же рельефно: "Хотят ли русские Чечни".
Я хочу связать следующие два рассуждения.
Первое: да отпустите их на все четыре стороны! Не хотят с нами жить не надо! "Вот уже три года ему (рядовому чеченцу.- Л. А.) говорят, что он бандит, что его родина - скопище бандформирований и отстойник всяческой преступности. С какой надеждой и благодарностью, верно, он прислушивается сегодня к словам Солженицына, предлагающего России отречься от Чечни: правильно, оставьте, оставьте нас в нашем "отстойнике", живите сами в своей Москве..."
Второе рассуждение И. Дементьевой:
"Трудоизбыточность региона (Чечни.- Л. А.) всегда побуждала его жителей рассчитывать не столько на государство, сколько на самих себя, и едва ли не каждая чеченская семья, чтобы достойно прокормиться, одеться, построить дом, ежегодно отправляла кормильца и старших сыновей в Россию на заработки..."
Я не прошу вас, уважаемый читатель, оценивать верность каждого из этих утверждений, я прошу только одного: свяжите одно с другим.
Если мы окажемся в своих "отстойниках": мы "в своей Москве", они - "в своей Чечне" - означает ли это, что "каждая чеченская семья" будет и впредь отправлять сыновей в Россию на заработки? И что такое в данном контексте "заработки"?
Недавно на Би-Би-Си был Круглый стол, посвященный северокавказским проблемам; там эксперты-историки употребляли другое слово: "набег". Причем без всякого осуждения: мол, условия жизни горцев таковы, что они экономически никогда и не могли замкнуться в своих горах и потому, естественно, "бегали" к жителям долин. Природа!
Хочется спросить: а "жители долин", к которым "бегают" такие гости, имеют ли естественное право как-то к этому относиться? Или из уважения к естественности таких набегов надо благословлять их как сезонные дожди?
Если (вопрос к И. Дементьевой) Россия оставит Чечню в покое, а Чечня, соответственно, оставит в покое Россию,- КУДА отправятся "на заработки" кормильцы и старшие сыновья из чеченских семей? В Анкару? В Тегеран? В Тбилиси, в Баку, в Ереван? И жители этих "долин" успеют обустроить свои "отстойники", чтобы "бегающим" на заработки гостям там понравилось? "Наведут у себя" порядок, чтобы те охотнее "приходили сами"?
О, я отдаю себе отчет в том, что у нас в России "наведение порядка" по интеллигентской традиции давно уже воспринимается только в пришибеевском духе. Между тем, и дух ведь дышит, где хощет. Гордый горец ходит с оружием. Это "ментальность". Но и негордый русский терпеливец, доведенный до края, берется за топор, и это тоже "ментальность", извините.
Лучше обойтись без топора? Конечно. И без кинжала? Кто спорит! Но как это "обеспечить"? Может, все-таки общий порядок лучше, чем порядок явочный, кончающийся снайперскими засадами и "точечными" бомбежками? Может быть, все-таки это "порядок", и "нормальный порядок", когда выходец из горского селения становится спикером Российского парламента, а если перестает им быть, то не потому, что он горец, а по другим причинам. И этот же горец волен потом выбрать: возвращаться ли ему в родной юрт или продолжить профессорскую работу в московском институте. Это все-таки порядок: когда горец может стать генералом советской (то есть российской) армии. Может стать генералом, может - президентом или вице-президентом,- он может все, если останется в пределах общего порядка.
Может, конечно, и вооружиться против этого порядка. Но тогда и порядок вооружится: вызов на вызов. И дальше - слезы горькие. А вы, что же, не знали, что мы - страна варварская? Господа генералы и господа президенты, уважаемые силовые начальники, вы не знали, что на всякую демонстрацию силы находится другая сила, и конца этому не будет, пока не сойдутся разум с разумом... А если делать по разуму, то тогда это уже не "наша территория - ваша территория", тогда это уже "общая территория", на которой учитывается все. В том числе и менталитет народов, где каждый мужчина носит кинжал. Но не установку "Град". И ездит верхом. Но не в танке. Танк - это уже средство передвижения "на все четыре стороны".
Четыре - не так уж много, чтобы не рассчитать последствий. От одной, северной, отгораживаемся - остаются три. И ведь нигде не "ждут", нигде не спешат "навести порядок", чтобы гости соблаговолили пожаловать, а везде свой, общий порядок, в который надо вписываться.
Впрочем, все это действительно "общие" материи, от рассудка, а по-человечески-то: через себя не переступишь... Что в статье Бориса Агапова действительно сильно - так это представление о России как о нищей, голодной, погрязшей в преступности стране.
Я не хочу сейчас спорить, таковы или не таковы мы в реальности. Даже если не таковы,- представление о русских, здесь выраженное,- тоже реальность. Надо признать: мы даем к тому некоторые основания. Даже если характеристики и усугублены. Есть только один путь россиянам решать неразрешимые проблемы: меняться к лучшему. Не для того, чтобы понравиться "якутам, тувинцам, татарам, башкирам и евреям". А чтобы понравиться самим себе. Это неизмеримо труднее.
Может быть, еще и потому, что дело-то вовсе не только в тех гримасах русского "менталитета", о которых кричим и мы, и весь мир (пьем, врем, не даем друг другу работать и т.д.). Дело еще и в фатальной исторической "усталости", накопившейся в центральных структурах за века напряжения. Аналогии невеселые. Пока Рим был в силе, окружающие его "народы" (то есть люди) охотно почитали себя его гражданами; когда движение к центру и через центр на мировой "форум" застопорилось,- граждане, особенно в провинциях империи, обнаружили, что они - "народы". Ответить на это нечего: имперская власть никогда по определению не бывает "национальной", она всегда мировая, вселенская, универсальная. Теряет она это качество - и распадаются граждане на "народы", на языки, племена, нации.
Вот и мы сейчас ощущаем что-то вроде закупорки центральных сосудов. "Мы" - не в том смысле, что "русские", а в том, что это может сказать о себе любой российский (еще недавно советский) гражданин, привыкший через "центр" чувствовать себя в контексте мировой культуры. Горько, что потеряно это ощущение.
Однако не здесь, так в другом месте "центр" все равно определится. Такие центры неизбежно возникают в ходе решения объединяющих задач, усилиями многих народов, на "территории" какой-нибудь общей "единой-неделимой" долины, в которую с гор сначала "бегают", а потом на полном законном основании "спускаются" граждане, считающие, что это - "наше государство".
"Наше государство" - слова Бориса Агапова. Оговорился он, что ли? Господин вице-президент, товарищ генерал-лейтенант в отставке! Если оно "наше", то порядок надо наводить вместе. Разумеется, России "территория" Чечни нужна. В такой же степени, в какой Чечне нужна "территория" России, с ее городами, университетами, институтами, академиями, консерваториями и прочими "отстойниками" культуры. И "народы" друг другу нужны. Хотя бы затем, чтобы воин, охранявший "общую территорию" (Борис Агапов был генералом погранвойск), имел бы право и возможность возглавить на этой "общей территории" ту республику, которая его на эту роль изберет.
Только бы не садились в танк и не объявляли суверенитет явочным порядком. Это самый долгий путь, и, боюсь, не в разумно избранную сторону, а именно - на все четыре, то есть куда придется.
КАВКАЗСКИЙ ПЛЕН
Солдаты, скорее всего, не знали про то, что красота спасет мир, но что такое красота... они, в общем, знали".
Владимир Маканин. Кавказский пленный
Солдаты еще не знают, что ведут Вторую Кавказскую войну, но что такое война, ставшая образом жизни, они уже знают.
Литература Второй Кавказской войны хочет опереться на литературу Первой Кавказской войны. Потому что сейчас не на что опереться, а тогда величайшие русские перья, поэтические и прозаические, отточились о Кавказский хребет.
Вскользь отсалютовав Достоевскому, главным ориентиром Маканин выбирает Толстого. В названии хрестоматийного толстовского рассказа он меняет две буквы; "пленник" становится "пленным" и таким образом из контекста девятнадцатого века попадает в наш.
Это не братание с классиком, не подстраивание к нему и, тем более, не модная сегодня постмодернистская перекройка, неазываемая "римейк". Это отсыл.
Мы смотрим на Толстого, потому что он выдержал когда-то кавказский экзамен, а мы боимся не выдержать.
Тут опора не на тот или иной эпизод давней кампании, а на общую память о ней. У Толстого помнится не только история "кавказского пленника" - в маканинском рассказе можно найти отзвуки и "Набега", и "Рубки леса", и "Казаков"; то есть: он адресуется к общей толстовской идее "живой жизни", которая мудрее любых искусственных умствований о ней. Толстой не хотел вникать в доводы политиков и генералов, загнавших русского солдата в горы, он вникал в другое: в то, что девочка-горянка тайком носит пленнику молоко. В сочувствии горянки к пленному "урусу" больше правды, чем в доводах всех схватившихся здесь властей, и именно в этом простом контакте простых душ - выход для Толстого.
Мы выхода не знаем. Но знаем, где его искал Толстой. Мы не можем распутать геополитические узлы, но чувствуем, что тоже соскальзываем в простоту. Только эта простота не спасает. У нас в ушах вопли передравшихся между собой югославов, которые разделились на сербов, хорватов, боснийцев, краинцев и еще десятки анклавов, пустили друг другу кровь, а теперь, стоя на пепелище, спрашивают: "Что с нами произошло? Мы не понимаем, что с нами случилось!"
Вот он, главный штрих в портрете современного бунтующего сознания, не знающего, какая сила бросает его против ближнего и отрезает путь к примирению. Это - главная правда и о Второй Кавказской войне. Другой пока нет.
Весь "верхний уровень" объяснений: причины, цели, исторические права, государственные интересы - все это срезано у Маканина, аннулировано в сознании его героев. Они просто живут, то есть стреляют, прячутся от пуль, дразнят друг друга через линию противостояния и даже веселятся, потому что во всем этом есть элемент игры: попав в ситуацию, когда смерть действительно рядом,- люди вовсе не хотят убивать друг друга. Они тоже сказали бы: "мы не знаем, что с нами происходит",- если бы рискнули задуматься. Но здоровым инстинктом они запрещают себе залетать умом в сферы, где их ждет абсурд. Поэтому они просто живут. Живут в обстановке, где почему-то летают пули, взрываются мины и таятся засады.
Но почему, почему?
Толстой в этом случае мог думать о человеческой глупости, о подлости правящих сил и т.д. Маканин, его современный оппонент, снимает этот умственный слой начисто. Потому что не надеется ничего извлечь оттуда, кроме тех же глупостей и ловушек. Жизнь опускается у Маканина на простой биологический уровень, без всякого намека на толстовские самооправдания. Просто рефлексы, и все. Если два солдата являются к подполковнику, то подполковник озабочен не делом, с которым те явились (о деле сказано: "Никакой подмоги кому бы то ни было, какая, к чертям, подмога!"),- он озабочен тем, чтобы солдаты на него поишачили: разбросали песок по дорожкам или помогли в огороде. И это нормально, это в порядке вещей. Если солдат видит "бабу", то, не теряя ни секунды, тащит ее в укромное место, и баба не очень-то упирается. Ей, бабе, тоже "скучно", и она по случаю готова отдаться попавшемуся на глаза мужику, будь то "молодцеватый майор" или шустрый солдатик.
У Толстого в этом случае все-таки рефлектировали. Во всяком случае Оленин при виде Марьянки и Толстой при виде Оленина. У Маканина ни намека. Все просто. Хорошо, когда баба "большая", ее удобно "обхватить". Совокупляются стремительно и по-звериному целесообразно. И этот вариант кажется естественным не только солдату и "бабе" - он кажется естественным и самому Маканину. И, наконец, сознаюсь, что этот вариант начинает казаться нормальным и мне, читателю. Потому что таковы условия игры: жизнь сползла в какое-то невероятное измерение, где все прежние правила, законы и идеи обесцениваются, и возникает совершенно новая система жизни и выживания. Без вражды и злобы.
Пленных берут не затем, чтобы ослабить противника. Пленных берут, чтобы потом выменять. Даже не на других пленных, а - на право проехать по такой-то дороге. То есть это все-таки в известном смысле "игра". Хотя и смертельная.
Беря в плен горца, наш солдат вовсе не ненавидит его. И когда тащит на себе красавца-юношу,- чувствует с ним уже и душевную связь. И когда стережет его ночью,- им любуется! Я оставляю в стороне некоторый пережим, некоторый "голубоватый" налет в этой сцене: возможно, Маканин полагает, что без оттенка скандальности - "не подействует". Но на меня - действует, и не из-за намеков на смутное влечение нашего крутого мужика к нежному мальчику, которого он скрутил, а потому, что союз насильника и жертвы психологическое откровение нашего времени.
Я никогда не забуду, как женщина с теплохода "Аврасия", проведшая сутки под дулом автомата, горевала о террористе: "он мне рассказал, что его прогнали с Кавказа, он сидел рядом и плакал..." При этом его палец был на крючке, а динамит - по периметру палубы, но террорист действительно плакал, и она, заложница, плакала вместе с ним, и, рассказывая это, плачет о нем.
Невероятный симбиоз, феномен двадцатого века. Или уж - двадцать первого?
У Маканина говорят:
"- Если по-настоящему, какие мы враги - мы свои люди. Ведь были же друзья! Разве нет?" - любой наш солдат и любой чеченец ответят на это согласием, а потом упрутся в ту же "югославскую" апорию: мы, люди одного мира, убиваем друг друга, И МЫ НЕ ЗНАЕМ, ЧТО С НАМИ ПРОИСХОДИТ.
Наш солдат убивает пленного юношу-горца вовсе не из какого-то внятного чувства, будь то даже ненависть, вспыхнувшая на месте любви. Нет, просто инстинкт самосохранения. Лежат у тропы, а по тропе, как на грех группа боевиков; мальчишка может заорать, и его душат, пока не поздно.
"Писатель двадцатого века", Маканин перемешивает ангельское с бесовским, а сам как бы устраняется. Штрих патологоанатома: "несколько конвульсий..." и только. Поздний Маканин (с момента отмены цензуры) вообще - живописец морга: внутренности наружу. В "Кавказском пленном" один труп с разбросанными кишками таки описан. У меня нет охоты упрекать писателя в превышении меры, потому что, как я уже сказал, он рисует реальность, которая находится за гранью понимания (то есть нашего традиционного знания о том, что истина - одна, добро лучше зла, красота спасет мир и т.д.). Надо ли говорить, что прежний Маканин мне ближе и понятней: Маканин - исследователь человеческой типологии, Маканин-психолог, Маканин-социолог...
Да вот же они, знакомые типы. Картинка из прошлого: советский майор является в райком партии "выбить" харч для своего подразделения. Можно договориться по-человечески: мы вам тягач или там запчасти - вы нам баранины...
Они и теперь сидят, дружелюбно беседуя: ты мне - харч и проезд "без этих дурацких засад", а я тебе - десять "калашниковых" и пять ящиков патронов. Те же люди, только "молодцеватый майор" теперь - опытный, усталый, тертый жизнью подполковник, а давешний райкомовец (или райисполкомовец?) теперь - полевой командир боевиков (или, как минимум, их тайный снабженец).
Типология у Маканина, конечно, потрясающая (сидят два кунака, пьют чай - как сидели, обнявшись, ночью русский солдат и юноша-кавказец "пленный"), но... тут ведь, помимо типологии, еще и социополитика в зародыше, и - невиданная.
Что, собственно, происходит? Подполковник Гуров должен кормить своих солдат. Он у Алибека выменивает харчи - на оружие.
Так. Харчи солдаты съедят. Оружие... оружие пойдет боевикам, которые будут стрелять в солдат. Нет, не обязательно затем, чтобы убить. Убивать никто никого как бы и не хочет. Тут какая-то запредельная игра: мы берем боевиков в полукольцо, на выходе их ловим, а потом вымениваем... на что? На право проезда колонны в такое-то место. Колонна везет туда... оружие. Это оружие потом Гуров отдаст Алибеку за харч...
И в этом безумном, с точки зрения логики, круговращении живого и мертвого таится какой-то незнакомый нам, новый образ существования, в свете которого все "идеи" (имперские, сепаратистские, федералистские - любые) кажутся тоже игрой, только пустой.
Идет выработка совершенно новых понятий.
"- Долины здесь наши.
- Долины ваши - горы наши".
Почти по тому самому проекту, который, легализуя реальный фронт, предполагает независимость населенной чеченцами горной части и российское подчинение тех равнинных районов, где большею частью живут русские,- да вот осуществления такого проекта не хотят ни те, ни эти. Оформить-то можно что угодно,- как сделать, чтобы на микроуровне жизни выкристаллизовался такой тип сосуществования?
Он пока что в "коллоиде":
"- Алибек! Ты же, если со стороны глянуть, пленный. Все ж таки не забывай, где ты находишься. Ты у меня сидишь...
- Шутишь, Петрович. Какой я пленный... Это ты здесь пленный... И каждый твой солдат - пленный!"
Смеются: плен для всех без исключения. А ты думаешь: они все взбесились? Чего им делить? Зачем Алибеку "десять "калашниковых" и пять ящиков патронов"?
И вдруг странная, "биологическая" мысль въезжает в голову: да эти "калашниковы" как раз и определяют всю абракадабру отношений. Огромная держава готовилась отбить нападение извне, ковала и совершенствовала оружие, полвека копила его... И в какой-то момент все это пошло через край, и огромное количество людей ПОЛУЧИЛО оружие: простое, компактное, дешевое.
"Моджахед со "стингером" решил геополитическую ситуацию в Афганистане.
"Чеченец с гранатометом" решает ситуацию на Кавказе, да как бы и вообще в России.
"Человек с ружьем" вновь выходит на авансцену истории, только "ружье" у него стократно убойнее давешнего, а чувство безнаказанности - вовсе беспрецедентное. Тут не то что коммунию провозгласить в уезде - тут правительство великой державы можно поставить на колени, взяв в залог роддом, ясли или детсад.
Соблазн неслыханный.
И соблазняются - все. Молодые горцы - "хотят поскорее убить первого (русского.- Л. А.), чтобы войти во вкус". Русские, вместо того чтобы, отслужив, собрать чемоданы и отбыть в родимую "степь за Доном",- смотрят вокруг ("А горы!.." - как Толстой когда-то ахнул) да тут и остаются. И "не без удовольствия стреляют..."
Они понимают, вообще-то говоря, что творят? Вряд ли. О последствиях никто не думает. Только о том, что есть возможность "пострелять". Это не война в той форме, которая врезалась нам в сознание с 1914 или 1941 года. Это образ жизни эпохи Стингера-Калашникова. Инстинкт здорового существа, "не знающего" ничего ни про историю, ни про то, что красота спасет мир.
Да что же это все - обеспамятовали?
А старики!?
О, старики у Маканина мудрые.
Старики говорят: поход на Европу пора делать - пора опять идти туда. Старики говорят: это не так далеко. Пойдем с русскими: куда русские, туда и мы. И чего мы друг в дружку стреляем? Время от времени в Европу ходить надо. Старики говорят: сразу у нас мир станет. И жизнь как жизнь станет.
Европа - это, конечно, вариант. Но можно и в Азию (если все, что южнее Хребта,- Азия). Хаживали же и к персам, и к туркам. То есть, не хаживали - бегали. Никогда горы не могли прокормить всех живущих здесь, и был вековой способ выживания - набег. А уж куда бегать - вопрос практической целесообразности. На север тоже бегали - пока север не пришел сам, и не "пленил" вольных бегунов, и не "пленился" сам - Кавказом. А потом повернули общий фронт - на запад. То есть, как говорят старики, в Европу.
Да ведь и Европа не ждет, пока на нее "набегут". То Наполеон оттуда вдарит, то Вильгельм, то Адольф. И тогда мы с горцами - плечо к плечу против такой напасти... И лучшие, вернейшие части русской армии - горские. И психологически - "жизнь как жизнь становится" - правы старики. Такой взаимный душевный кавказский плен.
Ну, так выбирайте. Куда идти. Или, точнее, уйти? Уйти с Кавказа, признав свое бессилие. И ждать "набегов"? И ждать - чем обернется там накопленная бешеная энергия, да при дешевом оружии и при абсолютной вседозволенности? Кто там в кого примется стрелять, когда стрелять охота всем?
Или - никуда не идти. Упереться и ждать. Чего? Когда "придут" - из Европы или из Азии? Или пока обе стороны, испытывающие от стрельбы "удовольствие" и торопящиеся "войти во вкус", искромсают друг друга настолько, что просто физически не смогут продолжать драку,- и тогда разом найдутся и посредники, и прорежутся ответственные политики, и согласуются исторические права, и пресловутая "дружба народов" воцарится над кладбищами и пепелищами.
Маканин так далеко не заглядывает. Он - эксперт. Берет капельку крови на анализ и сообщает результат.
Диагноз. Эпикриз. Вскрытие.
А нас охватывает тоска, которую с помощью Толстого мы тщимся переиграть в кураж.
ДОРОГА И ОБРЫВ
Беспечные и радостные от сознания полной свободы, овцы щипали траву, пододвигаясь все ближе и ближе к краю обрыва.
Отар Чиладзе. Шел по дороге человек
Какой дорогой пришел к своему первому роману знаменитый поэт-шестидесятник, какие травы и на каких полях собрал? - Этот вопрос казался чуть ли не решающим и поначалу, и потом, когда последовало продолжение: вслед за первым романом вышел второй, в том же мифологическом ключе ("И каждый, кто встретится со мной"), затем третий ("Железный театр"), и стало ясно, что именно роман-миф, символически опрокинутый на текущую реальность, является главным достижением грузинской прозы 70-80-х годов, а пожалуй, и вообще конца ХХ века, впрочем, не исключено, что и всего столетия.
В качестве литературоведческого откровения разнеслась мысль о том, что грузинская проза мгновенно откликнулась на мировое поветрие, донесшееся до нас из Латинской Америки... В ответ литературные пимены уточнили, что хотя Гарсиа Маркес и завершил свои "Сто лет одиночества" на пять лет раньше, чем Отар Чиладзе - свой первый роман, но прочесть колумбийского романиста грузинский поэт не мог, потому что когда он в начале 70-х годов работал над своим романом, Гарсиа Маркеса еще не перевели... и, стало быть, грузинская душа дозрела до мифологического реализма не вдогон латиноамериканской, а в параллель - и самостоятельно.
Колумбийца Отар не читал. Но немца читал же! "Иосиф и его братья" были переведены на русский как раз к началу 70-х годов.
Ну и что? Даже если Томас Манн и повлиял, а скорее всего, не повлиял, а просто укрепил в уверенности, что человек идет по правильной дороге,ведь кроме чисто номинального сходства жанров там все иначе! Прозрачная сетка мифа наполняется в каждом случае плодами совершенно автономного опыта. Мало ли кто и когда опирался на миф об аргонавтах! А у Чиладзе еще и Дедал с Икаром задействованы, и казнь Фарнаоза в финале романа перекликается с евангельским распятием, и напасти на голову жителей Вани заставляют вспомнить откровения Иоанна Богослова, и сад Дериачанги выращен не без оглядки на библейский Эдем...
Но невозможно же роман в миллион печатных знаков извлечь из мифа, уложенного на одну страничку! - роман рождается из собственного опыта, а то, что повивальной бабкой, крестным отцом и названым дедом являются при этом Медея, Ясон и Аэт, лишь позволяет автору увереннее оттолкнуться от общеизвестного. И совершенно не важно, что писали на эту тему Еврипид, Сенека и Корнель,- роман Отара Чиладзе возникает и осмысляется не в этом контексте.
А в каком?
Не примите за дурную шутку: он возникает в контексте... социалистического реализма. От противного, но в достаточной и весьма продуктивной зависимости. Недаром же Отар Чиладзе как поэт взошел звездой на небосклоне "шестидесятников", в последовательной оппозиции "народным эпопеям" позднесоветского образца. Перейдя с поэзии на прозу (то есть от лирического афронта к фундаментальному пересмотру ценностей), Отар Чиладзе перехватил у своих оппонентов сверхзадачу (то есть вознамерился изобразить не просто жизнь души, а жизнь народа - как целое, причем во всем возможном богатстве проявлений). Притом решение сверхзадачи идет у него вразрез общепринятому: вместо проверенных социальных типов - мифологемы фольклорного толка, вместо конкретно-исторических примет времени демонстративно вневременные категории, вместо точного и соразмерного реалистического письма - поток перемешивающихся подробностей, увиденных вольным оком, воспроизведенных сочной кистью и тем более вызывающих по отношению к схемам, извлеченным когда-то социалистическим реализмом из "Войны и мира".
В этом контексте первый роман Отара Чиладзе воспринимался в 70-е годы как роскошество зрелой советской культуры, как избыточное (если принять в расчет яркость, насыщенность, "безудержность" словесной ткани) обогащение палитры прозаика, зарядившего роман поэтическим неистовством и своеволием. В 80-е годы проза Отара Чиладзе (уже вся его трилогия, не только первый роман) воспринимался как подспудное накопление сугубо национального и чисто грузинского опыта, достойного лечь в базис независимой духовной культуры и суверенной государственности... хотя никакой прикладной "политики" из текстов Чиладзе извлечь невозможно - ни тогда, ни теперь.
Тем интереснее перечитать его роман теперь, по исходу века, когда независимая духовность грузин уже прошла через романтический искус звиадизма и, совершив этот ослепительный полет, оказалась перед проблемами удручающе-земными. Но дело даже не в этом, а в том, что грузинский мифологический эпос новейшего времени оборачивается не уникальным в своем безумии эпизодом (настоящий сюжет романа "Шел по дороге человек" - история безумия от Фрикса к Фарнаозу), а шагом в мировом паломничестве человечества к праисторической истине - чтобы спастись от индустриального безумия.