Страница:
Прозаический "Роман о Тристане" не был, конечно, совершенно лишен поэтичности. В нем можно найти лирические или остро драматические пассажи. Более того - и это отличает нашу книгу от многих куртуазных повествований в прозе - прозаический текст довольно часто прерывался стихотворными вставками, как будто автор стремился таким наивным способом сделать книгу более интимной и непосредственной. Удачный в отдельных деталях, прозаический "Роман о Тристане" разваливается как единая постройка. Поэтому в нем интересны тенденции, заявки, а не их реализация. А мимо этих "заявок" нельзя пройти, не обратив внимания на некоторые из них.
Нельзя, например, не сказать о появлении в прозаическом романе нового персонажа, который своим скепсисом и иронией демифологизировал куртуазные идеалы. Это - рыцарь Динадан. Как писал Ж. Ш. Пайен, "Сведя фатальную любовь к более скромным размерам любви рыцарской, "Тристан в прозе" одновременно принялся критиковать эту унаследованную у Кретьена де Труа любовную идеологию, отведя столь значительное место насмешкам Динадана над глупостью рыцарей, навлекающих на себя всяческие несчастья тем, что ввязываются во всевозможные авантюры, желая прославиться во имя своей прекрасной возлюбленной" {J. Ch. Payen. Lancelot contre Tristan, p. 630. Ср.: E. Vinaver, Un chevalier errant a la recherche du sens du monde. - In: "Melanges offerts a Maurice Delbouille", Gembloux, 1964, v. 2, p. 677-686.}. То есть, перед нами не только разрушение и демифологизация основных мотивов нашей легенды и замена их новыми мифологемами (на этот раз связанными с идеалами странствующего рыцарства), но и развенчание последних.
Тем не менее эта сторона прозаического романа (быть может, одна из самых привлекательных) не была замечена и развита. Несколько столетий печальная история юного Тристана, то целиком поглощенного своей любовью, то забывающего о ней в веренице рыцарских приключений, перечитывалась и переписывалась лишь в трактовке прозаической версии. Именно эта версия легла в основу иноязычных переработок, прежде всего итальянской, созданной в конце XIII в. и сохранившейся в нескольких рукописях.
На итальянской почве легенда о Тристане и Изольде пользовалась огромной популярностью {См.: С. Malavasi. La materia poetica del ciclo brettone in Italia. Bologna, 1902, p. 51-138; E. Sommer. La leggenda di Tristano in Italia. - "Rivista d'Italia", XIII, 1910, n 2, p. 73-127; D. Branca. I romanzi italiani di Tristano e la Tavola Ritonda, Firenze, 1968.}. Сохранились две ее обширные редакции - собственно "Тристан" и более поздний рыцарский роман, называемый обычно "Круглый Стол". Оба они, по-видимому, восходят к французскому прозаическому "Роману о Тристане", но вобрали в себя мотивы и ряда других произведений; в частности в "Круглом Столе" видят некоторое воздействие версии Тома; кроме того, на эти итальянские переработки оказали влияние и другие французские рыцарские романы в прозе, возникшие в XIII в. Но знакомство с нашей легендой в Италии XIII и XIV вв. не ограничивается этой прозаической обработкой. Здесь нет необходимости подробно говорить о почти несохранившейся латинской поэме падуанца Ловато де Ловати, о компиляции (на французском языке) пизанца Рустикелло, об одном из рассказов "Новеллино" (XV), об упоминании легенды у Данте ("Ад" V, 67) или Боккаччо ("Любовное видение" XI, 38-51). Важнее отметить появление большого числа анонимных песен, имевших широкое хождение на протяжении нескольких веков. Они не только явились свидетельством глубокого интереса к нашей легенде, причем, по-видимому, в демократической народной среде, но и сохранили некоторые мотивы, отсутствующие в итальянском прозаическом "Тристане". Итальянская версия важна еще и потому, что она оказала прямое воздействие на ряд других иноязычных обработок легенды о Тристане и Изольде. Так, если чешская стихотворная обработка является контаминацией переводов из Эйльхарта фон Оберга, Готфрида Страсбургского и Генриха Фрейбергского {См.: U. Bamborschke. Das altcechische Tristan-Epos, В. I-II. Wiesbaden, 1968-1969. Ср.: "Slavia", 1972, no 2, p. 228-229.}, то испанская редакция имеет два варианта. Один из них восходит, по-видимому, к французскому прозаическому роману, другой же основывается на итальянской версии {См.: G. Т. Northup. The Italian origin of the Spanish Prose Tristram Version. "Romanic review", III, 1908, p. 194-222.}. Итальянский прозаический роман был известен в Далмации, вызвав несохранившуюся сербскую реплику, которая в свою очередь была переработана в восточно-польских землях на белорусском языке и сохранилась в составе так называемого Познаньского сборника {О "Повести о Трыщане" и ее изучении см. статью Т. М. Судник, стр. 698.}.
Изучивший это произведение А. Н. Веселовский и верно установивший его генетические связи, был, как нам представляется, недостаточно историчен в оценке художественных достоинств "Повести". "Поэзия любви красоты, - писал русский ученый, - отразилась в славяно-романской повести бледными силуэтами; в длинной веренице приключений и турнире храбрых рыцарей и влюбленных царевен, напоминающей свиту Изотты, мы без помощи западных оригиналов не нашли бы, на ком остановить глаз и не сказали бы: "вот она!" Такова судьба всех первых откровений: их заслуга в почине, не в завершении" {А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести, вып. 2. Славяно-романский отдел. СПб., 1888, стр. 22-23.}. Последнее замечание исключительно верно. Белорусская "Повесть" конечно уступает в поэтичности лирической просветленности произведениям Беруля, Тома или Готфрида Страсбургского, но она вполне сопоставима с родственными ей прозаическими обработками - и французской, и итальянской, и, по-видимому, сербской. Во всех них запечатлелся процесс разительной трансформации легенды, утраты ее первоначальной трагической напряженности и лиризма.
Роль белорусской "Повести" в литературе своей эпохи и своего региона уже выяснялась - и А. Н. Веселовским, и другими исследователями {См., например: В. Д. Кузьмина. Рыцарский роман на Руси. М., 1964.}. Роль эта была не очень значительна: отразившийся в "Повести" куртуазный взгляд на любовь, на женщину, на задачи рыцарства был весьма далек от этических критериев, связанных с православием. "Школой жизни", моральным примером, на что всегда претендовал куртуазный роман на Западе, эта книга не стала. Но она была вне всяких сомнений занимательным чтением, и это ее воздействие еще предстоит выяснить.
Рукописная традиция во Франции не прерывалась на протяжении всего Средневековья. На его исходе мы находим наиболее четко выраженными две тенденции. С одной стороны, это создание обширнейшего повествования, излагающего сюжет легенды от ее отдаленных предпосылок, т. е. от предков Тристана (такова, например, объемистая рукопись XV в. Парижской национальной библиотеки Э 103, к которой не раз обращались исследователи) и до печальной кончины любовников. С другой стороны, это появление небольших романов, разрабатывающих какой-либо автономный эпизод легенды.
К последним относится роман Пьера Сала "Тристан" {Подробнее см.: А. Д. Михайлов. Легенда о Тристане и Изольде и ее завершение (роман Пьера Сала "Тристан"). - В кн.: "Philologica". Исследования по языку и литературе. Памяти академика Виктора Максимовича Жирмунского. Л., Изд-во "Наука", 1973, стр. 261-268.}, созданный в начале XVI в. Действительно, книга Сала как бы вырвана из цикла, в ней нет рассказа о детстве героя, она вообще начинается как бы с "середины". Это стало возможным, ибо принцип "житийности", столь характерный для циклизирующих тенденций в эволюции жанра, уходил в прошлое и появлялись новые, менее прямолинейные композиционные приемы. Уже не было нужды рассказывать о зарождении любви Тристана и Изольды, о трагическом финале их отношений. Не было нужды, т. к. во времена Пьера Сала, то есть в первые десятилетия XVI в., все это было широко известно по многочисленным рукописным обработкам и по первым печатным изданиям. Но не только поэтому. Любовь героев нашей легенды изображается в книге Сала как любовь счастливая, разделенная, почти не знающая ни внешних препятствий, ни сомнений и душевных метаний. Именно поэтому Сала и уделил этой любви поразительно мало места. Тем самым основной конфликт легенды в этом романе отсутствовал. Центр тяжести сюжета был перемещен с изображения превратностей любви на описание похождений рыцаря. На всем протяжении книги Сала любовники видятся лишь трижды, да и то ненадолго. Поэтому взаимоотношения с возлюбленной не являются стержнем сюжета. Однако роман Сала - это не набор авантюрных эпизодов, в нем присутствует известная завершенность, и было бы ошибкой считать книгу лишь фрагментом большого прозаического повествования. Что же придает произведению Сала эту композиционную законченность и стройность? Лейтмотивом сюжета оказываются отношения Тристана с королем Марком, уже не добродушным слабым королем ранних версий и не подлым предателем прозаической редакции, а сметливым расчетливым мужем (похожим на героев фаблио и ранней городской новеллы). Начинается книга с подозрений Марка и бегства героя из Тинтажеля, заканчивается же она возвращением Тристана и его примирением с дядей. Таким образом, две сюжетные линии романа - взаимоотношения Тристана и Марка и цепь приключений героя, - казалось бы, сосуществуют. Мастерство Пьера Сала состоит в том, что ему удалось связать эти сюжетные линии функционально: подвиги Тристана подготавливают его примирение с Марком, так как слава о смелом рыцаре становится столь велика, что дядя почитает за лучшее примириться с вызывающим всеобщее восхищение племянником.
Отметим разительные перемены, которые произошли в романе Сала в трактовке основных персонажей. О трансформации образа Марка мы уже говорили. Тристан предстает здесь перед нами как увлеченный своими воинскими авантюрами рыцарь, а не как ушедший в свои острые переживания любовник. Изменилась и Изольда. В ней нет былого яростного погружения в свою необузданную страсть; она тоже близка к персонажам фаблио и новеллы - ловкая жена, обманывающая незадачливого ревнивца-мужа. Изменилась и концепция любви. Вместо восприятия любовной страсти как роковой, трагической неизбежности, в романе присутствует по существу оптимистическая трактовка любви. Герои не считают свое чувство греховным, необоримым; в их отношениях доминирует атмосфера радостной умиротворенности. Изольда для Тристана - не предмет роковой любви, влекущей его к смерти, а прекрасная дама, во имя которой совершаются подвиги и которая награждает заслуженной лаской своего рыцаря. Тем самым книга Пьера Сала, сохраняя многие черты предшествующих прозаических обработок (вытеснение основного конфликта рыцарскими приключениями), стоит на пороге новой литературной эпохи, представляя собой один из первых образцов авантюрного рыцарского романа, столь типичного для многих европейских ренессансных литератур.
5. СУДЬБА
В 1484 г. в Германии была напечатана "народная книга" о "господине Тристане и прекрасной Изольде" (причем, ее неизвестный автор основывался не на версии Готфрида Страсбургского, что было бы естественно, и как иногда полагают, а на редакции французского прозаического романа и книге Эйльхарта). Через год известнейший английский печатник Вильям Кэкстон издал "Смерть Артура" Мэлори, где пять книг (из 21) были посвящены истории Тристана. Еще через четыре года пришла очередь французского прозаического романа - его несколько сокращенную версию (базирующуюся на уже упоминавшейся рукописи Э 103) напечатал некий Ле Буржуа для известного парижского издателя Антуана Верара. В 1501 г. появился испанский "Дон Тристан из Леониса". Все эти книги, по-видимому, столь часто переиздавались на протяжении эпохи Возрождения {Укажем лишь даты переизданий французского романа: ок. 1494, ок. 1499, ок. 1506, 1514, 1520, 1533, 1586 и др.}, что возникла потребность как-то подновить, пересказать по-новому привычный и всем хорошо знакомый сюжет. Так появились трагедия Ганса Сакса "Тристан" (1553) и роман Жана Можена "Новый Тристан" (1554).
Совершенно несомненно, что легенда о Тристане и Изольде имела достаточно широкое хождение - в виде "народных книг" и прочих лубочных изданий - и в следующие столетия. Однако вопрос этот еще плохо изучен, а книги эти - не собраны. Из большой же литературы сюжет нашей легенды уходит, и надолго. Он появляется в ней лишь спустя более чем два столетия: в 1776 г. предприимчивый граф де Трессан начинает публиковать свои довольно плоские переработки старинных рыцарских сюжетов; в 1789 г. наступает очередь и "Тристана".
Вообще, обострения интереса к нашей легенде связаны с двумя значительнейшими направлениями и эпохами в истории западноевропейской литературы - романтизмом и символизмом.
Действительно, в первой трети XIX столетия появляется целая череда обработок нашей легенды - от незавершенного опыта Августа Шлегеля (1800) до книг Ф. Рюккерта (1839) и К. Иммермана (1840). Все эти произведения появляются на фоне все растущего интереса к Средневековью, его решительной переоценки и углубленного изучения. Рассматриваемое еще совсем недавно - в эпоху Просвещения, - как варварское и грубое, Средневековье в трактовке романтиков обнаруживает совершенно иные черты: оно становится средоточием глубокой поэтичности и одухотворенности. Среди прочих персонажей средневековой литературы, рожденных к новой жизни после веков забвения, почетное место занимает и Тристан из Леонуа. Нельзя не заметить, что как раз в это время происходят глубокие сдвиги в истолковании легенды. Именно теперь Изольда занимает то полноправное место, рядом со своим возлюбленным, какое отведено ей, скажем, в замечательной музыкальной драме Р. Вагнера, созданной в 1857-1859 гг. Отметим также, что в первой трети XIX столетия начинается действительно научное изучение нашей легенды. У его начала стоит молодой Вальтер Скотт, издавший в 1804 г. с обширным критическим аппаратом и интересной статьей английскую поэму "Сэр Тристрем" {См.: Б. Г. Реизов. Творчество Вальтера Скотта. М.-Л., 1965, стр. 61-62.}. В 30-е годы к легенде обращается французский литератор, друг Проспера Мериме, Франсиск Мишель (1809-1887) {F. Michel. Tristan. Recueil de ce qui reste des poemes relatifs a ces aventures. Londres-Paris, 1835-1838, 3 vols.}. В эти же годы появляются многие научные издания отдельных средневековых памятников, связанных с легендой, и их переводы на новые языки.
От романтиков интерес к легенде наследуют прерафаэлиты и затем символисты. Отметим здесь поэмы Мэтью Арнольда "Тристан и Изольда" (1852) и Алджернона Суинберна "Тристрам из Лионесса" (1882), а также драму Эрнста Хардта "Шут Тантрис" (1906), с успехом шедшую на европейских сценах в начале нашего столетия. В России ее ставил В. Мейерхольд, и эта постановка (по отличному переводу П. Потемкина) оказала влияние на А. Блока - и на замысел его неосуществленной драмы "Тристан", и на "Розу и крест" {См. А. В. Федоров. Вокруг драмы А. Блока "Роза и крест". - "Philologica". Исследования по языку и литературе. Памяти В. М. Жирмунского. Л., "Наука", 1973, стр. 344-349.}. Нельзя не упомянуть здесь изысканные гравюры Одри Бердслея, изображающие героев легенды. Прерафаэлитов и символистов легенда о Тристане и Изольде привлекла не только остротой и неразрешимостью конфликта, не только "прирожденным ей элементом страдания" {А. Н. Веселовский. Избранные статьи. Л., 1939. стр. 129.}, но и некоей скрытой "тайной", разгадать которую до конца никому не дано.
На исходе XIX столетия и в наше время изучение легенды о Тристане и Изольде оформилось в специальную отрасль медиевистики. Ряд выдающихся ученых посвятили ей свои значительные исследования - от статей по частным вопросам до обобщающих трудов. Перечислять здесь имена этих ученых вряд ли целесообразно. Не только потому, что этот список оказался бы слишком длинным, но и неизбежно неполным: ведь каждый год появляются все новые работы, посвященные печальной истории юноши из Леонуа и его верной возлюбленной.
Т. М. Судник
"Повесть о Трыщане" в познанском сборнике XVI в.
Белорусская "Повесть о Трыщане" занимает начальные 64 листа Познанского рукописного сборника XVI в., хранящегося под Э 94 в Публичной библиотеке им. Э. Рачиньского (бывшая библиотека графов Рачиньских) в Познани {Микрофильм Познаньского сборника XVI в. имеется в Секторе истории белорусского языка Института языкознания АН БССР.}. Кроме "Повести о Трыщане", представляющей единственную дошедшую до нас восточнославянскую версию этого сюжета, сборник содержит в своем составе переводные "Повесть о Бове" (лл. 65-86; наиболее ранний из сохранившихся восточнославянских списков) {В. Д. Кузьмина. Рыцарский роман на Руси. (Бова, Петр Златых Ключей). М., 1964, стр. 24 и сл.} и "Историю об Аттиле, короле Угорском" (лл. 87-112 об.), а также "Летописец Великого княжества Литовского и Жомойтского" {См. Полное собрание русских летописей, т. XVII. Западнорусские летописи. СПб., 1907, стр. 227-356.} (лл. 113-146), рассматривающийся как наиболее типичный список полной редакции второго белорусско-литовского летописного свода {В. А. Чамярыцкi. Беларускiя летапiсы як помнiкi лiтаратуры. Мiнск, 1969, стар. 60.}. Конец сборника включает ряд сделанных другими руками записей разнообразного содержания (два акта, заметка об унии 1569 г., родословная Трызны), завершаемых фамильными заметками Унеховских, землевладельцев Новогрудского воеводства, которым несколько десятилетий принадлежала рукопись.
Первое упоминание о сборнике аналогичного содержания находим у Ю. Немцевича, который опубликовал писанный латиницей летописный отрывок о женитьбе короля Сигизмунда Августа на Варваре Радзивилл, сопроводив его ссылкой на находку в библиотеке Виленского университета в 1819 г.: "Kopia z ulomku dziejow dawnych, ktorego pocz%tek taki: Powiest о Witiezach z knih Jserpskich, a zwtaszcza о slawnym Rycery. Trygaczania, о Janczaiocie, о Bowie, i о inszych. Daley zas znayduje sie Latopis W. X. Litt. i Zmudzkiego, poczynajacy sie roku od St. sw 5526" {J. U. Niemcewicz. Zbior pamiftnikow historycznych о dawney Polszcze, t. I. Warszawa, 1822, str. 391-394. Воспроизведено в книге: М. Balinski. Pisma historyczne. Pamietniki о krolowej Barbarze, cz. 1. Warszawa, str. 257-260.}.
Однако вряд ли на этом основании можно думать, что в распоряжении Ю. Немцевича был тот же познаньский экземпляр: ведь в таком случае латинскую транслитерацию названия и опубликованного текста следовало бы приписать Ю. Немцевичу, что, судя по некоторым написаниям, маловероятно. Скорее всего нужно предположить, что в библиотеке Виленского университета хранился в свое время другой список того же сборника, сделанный латиницей. Заметим, что по ряду написаний, отличных от Познаньского сборника, публикация Ю. Немцевича сближается с тем же летописным отрывком (написанным, однако, кириллицей), помещенным в "Сборнике Муханова" {"Сборник Муханова". М., 1836, стр. 140-141. (В примечании сказано, что подлинная рукопись хранилась в Радзивилловском архиве).} (вплоть до одинаковой описки: poczat - початъ вместо poczal - мочалъ {По поводу ошибочного написания початъ Т. Нарбут, поместивший текст из "Сборника Муханова" в приложении к "Хронике Быховца", замечает, что оно свидетельствует в пользу того, что копия П. Муханова восходит к образцу, написанному "польскими буквами" ("I wzieto za t"). См. Т. Narbutt. Pomniki do dziejow litewskich. Wilno, 1846, str. 79-80.}). Вопрос о том, существовал ли другой список сборника, остается все же не до конца ясным, так как кроме публикации Ю. Немцевича каких бы то ни было следов его нет.
В Библиотеке Рачиньских рукопись была обнаружена О. М. Бодянским {О. М. Бодянский. О поисках моих в Познанской публичной библиотеке. - "Чтения в Обществе истории и древностей российских", 1846, кн. I, стр. 3-32.}. В своем сообщении об этом О. М. Бодянский сделал обзор содержания сборника и воспроизвел небольшие извлечения из текста.
Начало филологическому" изучению Познанского сборника было положено исследованием А. Брюкнера {A. Bruckner. Em weissrussischer Codex miscellaneus der Graflich-Raczynski'schen Bibliothek in Posen. - "Archiv fur slavische Philologie", 1886, Bd. IX. S. 345-391.}, содержащим наряду с описанием состава и палеографии подробную характеристику лингвистических особенностей, которые делают эту рукопись одним из самых ценных памятников по истории белорусского языка. Путем сравнительного текстологического анализа А. Брюкнер установил непосредственный оригинал "Истории об Аттиле короле Угорском" - польский перевод с латинского, выполненный Циприаном Базыликом и изданный в 1574 г. Соотнесение этого указания с данными владельческих записей позволило приурочить написание сборника к последней четверти XVI в., точнее к 80-м годам XVI в.
Что касается вопроса об оригинале "Повести о Трыщане" (как и "Повести о Бове"), то А. Брюкнер приходит к выводу о достоверности прямого указания, содержащегося в самом заглавии, что рыцарские повести взяты "съ книгъ сэрбских". Основанием для такого предположения (при том, что сербские источники повестей не сохранились) послужили выявленные А. Брюкнером лексические сербизмы, проникшие в белорусский перевод: белегъ 'знамение' безъ иного белега 30; нетакъ 'слабый' - и былъ нетакъ раненъ wтъ медьведа дикого 37; зафалено ти буди всими витези 47 об (наряду с даковано ти будь wт всих витезеи 47 об), зафалено ты будь всими витезми 54 об; плел А 'род' - и прыступившы плема корола Бана рекли 32 об; кружки 'ограда, барьер' при частом полонизме шранки - с кимъ еси кружки делилъ 33; част(ъ) 'честь' - за часть божю 50 об, за част божю 57; штокъ 'остров' - к чорному шстрову штоку 54 об; прыличныи 'подобный' - ничего есми такъ приличного не виделъ 55; и ряд других примеров {Там же, стр. 374.}. Здесь же А. Брюкнером рассматриваются и неясные слова, которые предположительно могут восходить к сербскому источнику; крыжнакъ - wдин зрадливыи крыжнак 54; скокъ - два скока 60 об.
Через посредство сербского оригинала, как полагает А. Брюкнер, в текст "Повести о Трыщане" проникли итальянские слова: прынчып 'правитель', морнар 'моряк', что может служить указанием, в свою очередь, на первоисточник сербского списка.
К тому же выводу относительно оригинала белорусских повестей о Тристане и Бове приходит и А. Н. Веселовский, который посвятил этому вопросу специальное исследование и осуществил публикацию (до сих пор единственную) трех повестей Познаньского сборника {А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести. Материалы и исследования. Выпуск второй. Славяно-романский отдел. Сб. ОРЯС АН, т. 44, Э 3, СПб., 1888.}. Сближая повести о Тристане и Бове с сербской "Александрией" и "Троянской притчей" в стилистическом и содержательном плане, А. Н. Веселовский предполагает единую родину первоисточников для этого круга памятников - область Боснии и северной Далмации, куда относит И. В. Ягич сербскую "Александрию" {V. Jagic. Em Beitrag zur serbischen Annalistik mil literaturgeschichtlichet Einleitung. "Archiv fur slavische Philologie", Bd. II, 1876/7, S. 24-25.}. Дополнительное фактическое основание для такой локализации сербского подлинника "Повести о Трыщане" А. Н. Веселовский видит в характере транслитерации собственных имен на -us, -es, -is, -as, передаваемых, как и в Александрии, через ж, ш (ср. Кандиэшъ - Gandaries, Сегурадеж - Segurades, Пелишъ - Felis, Самсиж - Lasancis и т. п.).
Разбор текста "Повести о Трыщане" и последовательное сличение его со старопечатным французским прозаическим романом и итальянским переводом по изданию Полидори позволили А. Н. Веселовскому сделать предположительные выводы о характере искомого сербского текста. Последний, по всей вероятности, не был точным переводом итальянского оригинала (отличавшегося от версии Полидори), но содержал элемент самостоятельной переделки, выразившейся в сокращении и изменении заключительной части.
В позднейших исследованиях по истории белорусского языка предположения А. Брюкнера и А. Н. Веселовского сомнений не вызывали {E. Ф. Карский. Белорусы, т. III. Очерки словесности белорусского племени. 2. Старая западнорусская письменность. Пг., 1921, стр. 76 и сл.}, и в настоящее время датировка Познанского сборника 80-ми годами XVI в. и вывод о сербском оригинале белорусского перевода двух рыцарских повестей являются общепринятыми. В будущем более подробный лингвистический анализ, по всей вероятности, лишь подтвердит дополнительными фактами и уточнит (в плане диалектной локализации сербского оригинала) эти выводы.
Так, сейчас в дополнение к перечню лексических сербизмов А. Брюкнера можно указать, по крайней мере, еще следующие случаи: радити, нарадити в значении 'сделать, приготовить', ср.: wна тое трутизны не радила 9 об; тот виненъ, хто тую трутизну нарадилъ 9 об; она была нарядила тую трутизну на Трыштана 10; на кого ecu тую трутизну нарядила 11; на мою веру соб? ecb смерть нарядила 11; заболъ, прыболъ в значении 'помчался', ср.: и шн забол к нему 31 об; вселъ на конь и прыболъ за ним борздо 33 {Последний пример особенно интересен, так как в Загребском Академическом словаре переносное значение 'побежать' для глагола pribosti иллюстрируется единственным примером, который был записан как раз в Далмации. См. Rjecnik hrvatskoga ill srpskoga jezika. Dto XI. U Zagrebu, 1935.}.
Одна из важных задач дальнейшего изучения памятника состоит в том, чтобы выяснить, в какой мере сербский оригинал повлиял на морфологию и синтаксис переводных повестей {По мнению А. И. Журавского (см. А. 1. Журауст. Псторыя беларускай лiтаратурнай мовы, т. 1, Мiнск, 1967, стар. 267), сербским влиянием может, в частности, объясняться сравнительно широкое употребление в "Повести о Трыщане" кратких форм прилагательных в определительной функции (конструкции типа: знаме б?ло, велика шкода). Ср.: доброго рыцэра и см?ла 5; вино у флашы св?тло 5 об; велику добрать 19; и т. п.}.
Нельзя, например, не сказать о появлении в прозаическом романе нового персонажа, который своим скепсисом и иронией демифологизировал куртуазные идеалы. Это - рыцарь Динадан. Как писал Ж. Ш. Пайен, "Сведя фатальную любовь к более скромным размерам любви рыцарской, "Тристан в прозе" одновременно принялся критиковать эту унаследованную у Кретьена де Труа любовную идеологию, отведя столь значительное место насмешкам Динадана над глупостью рыцарей, навлекающих на себя всяческие несчастья тем, что ввязываются во всевозможные авантюры, желая прославиться во имя своей прекрасной возлюбленной" {J. Ch. Payen. Lancelot contre Tristan, p. 630. Ср.: E. Vinaver, Un chevalier errant a la recherche du sens du monde. - In: "Melanges offerts a Maurice Delbouille", Gembloux, 1964, v. 2, p. 677-686.}. То есть, перед нами не только разрушение и демифологизация основных мотивов нашей легенды и замена их новыми мифологемами (на этот раз связанными с идеалами странствующего рыцарства), но и развенчание последних.
Тем не менее эта сторона прозаического романа (быть может, одна из самых привлекательных) не была замечена и развита. Несколько столетий печальная история юного Тристана, то целиком поглощенного своей любовью, то забывающего о ней в веренице рыцарских приключений, перечитывалась и переписывалась лишь в трактовке прозаической версии. Именно эта версия легла в основу иноязычных переработок, прежде всего итальянской, созданной в конце XIII в. и сохранившейся в нескольких рукописях.
На итальянской почве легенда о Тристане и Изольде пользовалась огромной популярностью {См.: С. Malavasi. La materia poetica del ciclo brettone in Italia. Bologna, 1902, p. 51-138; E. Sommer. La leggenda di Tristano in Italia. - "Rivista d'Italia", XIII, 1910, n 2, p. 73-127; D. Branca. I romanzi italiani di Tristano e la Tavola Ritonda, Firenze, 1968.}. Сохранились две ее обширные редакции - собственно "Тристан" и более поздний рыцарский роман, называемый обычно "Круглый Стол". Оба они, по-видимому, восходят к французскому прозаическому "Роману о Тристане", но вобрали в себя мотивы и ряда других произведений; в частности в "Круглом Столе" видят некоторое воздействие версии Тома; кроме того, на эти итальянские переработки оказали влияние и другие французские рыцарские романы в прозе, возникшие в XIII в. Но знакомство с нашей легендой в Италии XIII и XIV вв. не ограничивается этой прозаической обработкой. Здесь нет необходимости подробно говорить о почти несохранившейся латинской поэме падуанца Ловато де Ловати, о компиляции (на французском языке) пизанца Рустикелло, об одном из рассказов "Новеллино" (XV), об упоминании легенды у Данте ("Ад" V, 67) или Боккаччо ("Любовное видение" XI, 38-51). Важнее отметить появление большого числа анонимных песен, имевших широкое хождение на протяжении нескольких веков. Они не только явились свидетельством глубокого интереса к нашей легенде, причем, по-видимому, в демократической народной среде, но и сохранили некоторые мотивы, отсутствующие в итальянском прозаическом "Тристане". Итальянская версия важна еще и потому, что она оказала прямое воздействие на ряд других иноязычных обработок легенды о Тристане и Изольде. Так, если чешская стихотворная обработка является контаминацией переводов из Эйльхарта фон Оберга, Готфрида Страсбургского и Генриха Фрейбергского {См.: U. Bamborschke. Das altcechische Tristan-Epos, В. I-II. Wiesbaden, 1968-1969. Ср.: "Slavia", 1972, no 2, p. 228-229.}, то испанская редакция имеет два варианта. Один из них восходит, по-видимому, к французскому прозаическому роману, другой же основывается на итальянской версии {См.: G. Т. Northup. The Italian origin of the Spanish Prose Tristram Version. "Romanic review", III, 1908, p. 194-222.}. Итальянский прозаический роман был известен в Далмации, вызвав несохранившуюся сербскую реплику, которая в свою очередь была переработана в восточно-польских землях на белорусском языке и сохранилась в составе так называемого Познаньского сборника {О "Повести о Трыщане" и ее изучении см. статью Т. М. Судник, стр. 698.}.
Изучивший это произведение А. Н. Веселовский и верно установивший его генетические связи, был, как нам представляется, недостаточно историчен в оценке художественных достоинств "Повести". "Поэзия любви красоты, - писал русский ученый, - отразилась в славяно-романской повести бледными силуэтами; в длинной веренице приключений и турнире храбрых рыцарей и влюбленных царевен, напоминающей свиту Изотты, мы без помощи западных оригиналов не нашли бы, на ком остановить глаз и не сказали бы: "вот она!" Такова судьба всех первых откровений: их заслуга в почине, не в завершении" {А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести, вып. 2. Славяно-романский отдел. СПб., 1888, стр. 22-23.}. Последнее замечание исключительно верно. Белорусская "Повесть" конечно уступает в поэтичности лирической просветленности произведениям Беруля, Тома или Готфрида Страсбургского, но она вполне сопоставима с родственными ей прозаическими обработками - и французской, и итальянской, и, по-видимому, сербской. Во всех них запечатлелся процесс разительной трансформации легенды, утраты ее первоначальной трагической напряженности и лиризма.
Роль белорусской "Повести" в литературе своей эпохи и своего региона уже выяснялась - и А. Н. Веселовским, и другими исследователями {См., например: В. Д. Кузьмина. Рыцарский роман на Руси. М., 1964.}. Роль эта была не очень значительна: отразившийся в "Повести" куртуазный взгляд на любовь, на женщину, на задачи рыцарства был весьма далек от этических критериев, связанных с православием. "Школой жизни", моральным примером, на что всегда претендовал куртуазный роман на Западе, эта книга не стала. Но она была вне всяких сомнений занимательным чтением, и это ее воздействие еще предстоит выяснить.
Рукописная традиция во Франции не прерывалась на протяжении всего Средневековья. На его исходе мы находим наиболее четко выраженными две тенденции. С одной стороны, это создание обширнейшего повествования, излагающего сюжет легенды от ее отдаленных предпосылок, т. е. от предков Тристана (такова, например, объемистая рукопись XV в. Парижской национальной библиотеки Э 103, к которой не раз обращались исследователи) и до печальной кончины любовников. С другой стороны, это появление небольших романов, разрабатывающих какой-либо автономный эпизод легенды.
К последним относится роман Пьера Сала "Тристан" {Подробнее см.: А. Д. Михайлов. Легенда о Тристане и Изольде и ее завершение (роман Пьера Сала "Тристан"). - В кн.: "Philologica". Исследования по языку и литературе. Памяти академика Виктора Максимовича Жирмунского. Л., Изд-во "Наука", 1973, стр. 261-268.}, созданный в начале XVI в. Действительно, книга Сала как бы вырвана из цикла, в ней нет рассказа о детстве героя, она вообще начинается как бы с "середины". Это стало возможным, ибо принцип "житийности", столь характерный для циклизирующих тенденций в эволюции жанра, уходил в прошлое и появлялись новые, менее прямолинейные композиционные приемы. Уже не было нужды рассказывать о зарождении любви Тристана и Изольды, о трагическом финале их отношений. Не было нужды, т. к. во времена Пьера Сала, то есть в первые десятилетия XVI в., все это было широко известно по многочисленным рукописным обработкам и по первым печатным изданиям. Но не только поэтому. Любовь героев нашей легенды изображается в книге Сала как любовь счастливая, разделенная, почти не знающая ни внешних препятствий, ни сомнений и душевных метаний. Именно поэтому Сала и уделил этой любви поразительно мало места. Тем самым основной конфликт легенды в этом романе отсутствовал. Центр тяжести сюжета был перемещен с изображения превратностей любви на описание похождений рыцаря. На всем протяжении книги Сала любовники видятся лишь трижды, да и то ненадолго. Поэтому взаимоотношения с возлюбленной не являются стержнем сюжета. Однако роман Сала - это не набор авантюрных эпизодов, в нем присутствует известная завершенность, и было бы ошибкой считать книгу лишь фрагментом большого прозаического повествования. Что же придает произведению Сала эту композиционную законченность и стройность? Лейтмотивом сюжета оказываются отношения Тристана с королем Марком, уже не добродушным слабым королем ранних версий и не подлым предателем прозаической редакции, а сметливым расчетливым мужем (похожим на героев фаблио и ранней городской новеллы). Начинается книга с подозрений Марка и бегства героя из Тинтажеля, заканчивается же она возвращением Тристана и его примирением с дядей. Таким образом, две сюжетные линии романа - взаимоотношения Тристана и Марка и цепь приключений героя, - казалось бы, сосуществуют. Мастерство Пьера Сала состоит в том, что ему удалось связать эти сюжетные линии функционально: подвиги Тристана подготавливают его примирение с Марком, так как слава о смелом рыцаре становится столь велика, что дядя почитает за лучшее примириться с вызывающим всеобщее восхищение племянником.
Отметим разительные перемены, которые произошли в романе Сала в трактовке основных персонажей. О трансформации образа Марка мы уже говорили. Тристан предстает здесь перед нами как увлеченный своими воинскими авантюрами рыцарь, а не как ушедший в свои острые переживания любовник. Изменилась и Изольда. В ней нет былого яростного погружения в свою необузданную страсть; она тоже близка к персонажам фаблио и новеллы - ловкая жена, обманывающая незадачливого ревнивца-мужа. Изменилась и концепция любви. Вместо восприятия любовной страсти как роковой, трагической неизбежности, в романе присутствует по существу оптимистическая трактовка любви. Герои не считают свое чувство греховным, необоримым; в их отношениях доминирует атмосфера радостной умиротворенности. Изольда для Тристана - не предмет роковой любви, влекущей его к смерти, а прекрасная дама, во имя которой совершаются подвиги и которая награждает заслуженной лаской своего рыцаря. Тем самым книга Пьера Сала, сохраняя многие черты предшествующих прозаических обработок (вытеснение основного конфликта рыцарскими приключениями), стоит на пороге новой литературной эпохи, представляя собой один из первых образцов авантюрного рыцарского романа, столь типичного для многих европейских ренессансных литератур.
5. СУДЬБА
В 1484 г. в Германии была напечатана "народная книга" о "господине Тристане и прекрасной Изольде" (причем, ее неизвестный автор основывался не на версии Готфрида Страсбургского, что было бы естественно, и как иногда полагают, а на редакции французского прозаического романа и книге Эйльхарта). Через год известнейший английский печатник Вильям Кэкстон издал "Смерть Артура" Мэлори, где пять книг (из 21) были посвящены истории Тристана. Еще через четыре года пришла очередь французского прозаического романа - его несколько сокращенную версию (базирующуюся на уже упоминавшейся рукописи Э 103) напечатал некий Ле Буржуа для известного парижского издателя Антуана Верара. В 1501 г. появился испанский "Дон Тристан из Леониса". Все эти книги, по-видимому, столь часто переиздавались на протяжении эпохи Возрождения {Укажем лишь даты переизданий французского романа: ок. 1494, ок. 1499, ок. 1506, 1514, 1520, 1533, 1586 и др.}, что возникла потребность как-то подновить, пересказать по-новому привычный и всем хорошо знакомый сюжет. Так появились трагедия Ганса Сакса "Тристан" (1553) и роман Жана Можена "Новый Тристан" (1554).
Совершенно несомненно, что легенда о Тристане и Изольде имела достаточно широкое хождение - в виде "народных книг" и прочих лубочных изданий - и в следующие столетия. Однако вопрос этот еще плохо изучен, а книги эти - не собраны. Из большой же литературы сюжет нашей легенды уходит, и надолго. Он появляется в ней лишь спустя более чем два столетия: в 1776 г. предприимчивый граф де Трессан начинает публиковать свои довольно плоские переработки старинных рыцарских сюжетов; в 1789 г. наступает очередь и "Тристана".
Вообще, обострения интереса к нашей легенде связаны с двумя значительнейшими направлениями и эпохами в истории западноевропейской литературы - романтизмом и символизмом.
Действительно, в первой трети XIX столетия появляется целая череда обработок нашей легенды - от незавершенного опыта Августа Шлегеля (1800) до книг Ф. Рюккерта (1839) и К. Иммермана (1840). Все эти произведения появляются на фоне все растущего интереса к Средневековью, его решительной переоценки и углубленного изучения. Рассматриваемое еще совсем недавно - в эпоху Просвещения, - как варварское и грубое, Средневековье в трактовке романтиков обнаруживает совершенно иные черты: оно становится средоточием глубокой поэтичности и одухотворенности. Среди прочих персонажей средневековой литературы, рожденных к новой жизни после веков забвения, почетное место занимает и Тристан из Леонуа. Нельзя не заметить, что как раз в это время происходят глубокие сдвиги в истолковании легенды. Именно теперь Изольда занимает то полноправное место, рядом со своим возлюбленным, какое отведено ей, скажем, в замечательной музыкальной драме Р. Вагнера, созданной в 1857-1859 гг. Отметим также, что в первой трети XIX столетия начинается действительно научное изучение нашей легенды. У его начала стоит молодой Вальтер Скотт, издавший в 1804 г. с обширным критическим аппаратом и интересной статьей английскую поэму "Сэр Тристрем" {См.: Б. Г. Реизов. Творчество Вальтера Скотта. М.-Л., 1965, стр. 61-62.}. В 30-е годы к легенде обращается французский литератор, друг Проспера Мериме, Франсиск Мишель (1809-1887) {F. Michel. Tristan. Recueil de ce qui reste des poemes relatifs a ces aventures. Londres-Paris, 1835-1838, 3 vols.}. В эти же годы появляются многие научные издания отдельных средневековых памятников, связанных с легендой, и их переводы на новые языки.
От романтиков интерес к легенде наследуют прерафаэлиты и затем символисты. Отметим здесь поэмы Мэтью Арнольда "Тристан и Изольда" (1852) и Алджернона Суинберна "Тристрам из Лионесса" (1882), а также драму Эрнста Хардта "Шут Тантрис" (1906), с успехом шедшую на европейских сценах в начале нашего столетия. В России ее ставил В. Мейерхольд, и эта постановка (по отличному переводу П. Потемкина) оказала влияние на А. Блока - и на замысел его неосуществленной драмы "Тристан", и на "Розу и крест" {См. А. В. Федоров. Вокруг драмы А. Блока "Роза и крест". - "Philologica". Исследования по языку и литературе. Памяти В. М. Жирмунского. Л., "Наука", 1973, стр. 344-349.}. Нельзя не упомянуть здесь изысканные гравюры Одри Бердслея, изображающие героев легенды. Прерафаэлитов и символистов легенда о Тристане и Изольде привлекла не только остротой и неразрешимостью конфликта, не только "прирожденным ей элементом страдания" {А. Н. Веселовский. Избранные статьи. Л., 1939. стр. 129.}, но и некоей скрытой "тайной", разгадать которую до конца никому не дано.
На исходе XIX столетия и в наше время изучение легенды о Тристане и Изольде оформилось в специальную отрасль медиевистики. Ряд выдающихся ученых посвятили ей свои значительные исследования - от статей по частным вопросам до обобщающих трудов. Перечислять здесь имена этих ученых вряд ли целесообразно. Не только потому, что этот список оказался бы слишком длинным, но и неизбежно неполным: ведь каждый год появляются все новые работы, посвященные печальной истории юноши из Леонуа и его верной возлюбленной.
Т. М. Судник
"Повесть о Трыщане" в познанском сборнике XVI в.
Белорусская "Повесть о Трыщане" занимает начальные 64 листа Познанского рукописного сборника XVI в., хранящегося под Э 94 в Публичной библиотеке им. Э. Рачиньского (бывшая библиотека графов Рачиньских) в Познани {Микрофильм Познаньского сборника XVI в. имеется в Секторе истории белорусского языка Института языкознания АН БССР.}. Кроме "Повести о Трыщане", представляющей единственную дошедшую до нас восточнославянскую версию этого сюжета, сборник содержит в своем составе переводные "Повесть о Бове" (лл. 65-86; наиболее ранний из сохранившихся восточнославянских списков) {В. Д. Кузьмина. Рыцарский роман на Руси. (Бова, Петр Златых Ключей). М., 1964, стр. 24 и сл.} и "Историю об Аттиле, короле Угорском" (лл. 87-112 об.), а также "Летописец Великого княжества Литовского и Жомойтского" {См. Полное собрание русских летописей, т. XVII. Западнорусские летописи. СПб., 1907, стр. 227-356.} (лл. 113-146), рассматривающийся как наиболее типичный список полной редакции второго белорусско-литовского летописного свода {В. А. Чамярыцкi. Беларускiя летапiсы як помнiкi лiтаратуры. Мiнск, 1969, стар. 60.}. Конец сборника включает ряд сделанных другими руками записей разнообразного содержания (два акта, заметка об унии 1569 г., родословная Трызны), завершаемых фамильными заметками Унеховских, землевладельцев Новогрудского воеводства, которым несколько десятилетий принадлежала рукопись.
Первое упоминание о сборнике аналогичного содержания находим у Ю. Немцевича, который опубликовал писанный латиницей летописный отрывок о женитьбе короля Сигизмунда Августа на Варваре Радзивилл, сопроводив его ссылкой на находку в библиотеке Виленского университета в 1819 г.: "Kopia z ulomku dziejow dawnych, ktorego pocz%tek taki: Powiest о Witiezach z knih Jserpskich, a zwtaszcza о slawnym Rycery. Trygaczania, о Janczaiocie, о Bowie, i о inszych. Daley zas znayduje sie Latopis W. X. Litt. i Zmudzkiego, poczynajacy sie roku od St. sw 5526" {J. U. Niemcewicz. Zbior pamiftnikow historycznych о dawney Polszcze, t. I. Warszawa, 1822, str. 391-394. Воспроизведено в книге: М. Balinski. Pisma historyczne. Pamietniki о krolowej Barbarze, cz. 1. Warszawa, str. 257-260.}.
Однако вряд ли на этом основании можно думать, что в распоряжении Ю. Немцевича был тот же познаньский экземпляр: ведь в таком случае латинскую транслитерацию названия и опубликованного текста следовало бы приписать Ю. Немцевичу, что, судя по некоторым написаниям, маловероятно. Скорее всего нужно предположить, что в библиотеке Виленского университета хранился в свое время другой список того же сборника, сделанный латиницей. Заметим, что по ряду написаний, отличных от Познаньского сборника, публикация Ю. Немцевича сближается с тем же летописным отрывком (написанным, однако, кириллицей), помещенным в "Сборнике Муханова" {"Сборник Муханова". М., 1836, стр. 140-141. (В примечании сказано, что подлинная рукопись хранилась в Радзивилловском архиве).} (вплоть до одинаковой описки: poczat - початъ вместо poczal - мочалъ {По поводу ошибочного написания початъ Т. Нарбут, поместивший текст из "Сборника Муханова" в приложении к "Хронике Быховца", замечает, что оно свидетельствует в пользу того, что копия П. Муханова восходит к образцу, написанному "польскими буквами" ("I wzieto za t"). См. Т. Narbutt. Pomniki do dziejow litewskich. Wilno, 1846, str. 79-80.}). Вопрос о том, существовал ли другой список сборника, остается все же не до конца ясным, так как кроме публикации Ю. Немцевича каких бы то ни было следов его нет.
В Библиотеке Рачиньских рукопись была обнаружена О. М. Бодянским {О. М. Бодянский. О поисках моих в Познанской публичной библиотеке. - "Чтения в Обществе истории и древностей российских", 1846, кн. I, стр. 3-32.}. В своем сообщении об этом О. М. Бодянский сделал обзор содержания сборника и воспроизвел небольшие извлечения из текста.
Начало филологическому" изучению Познанского сборника было положено исследованием А. Брюкнера {A. Bruckner. Em weissrussischer Codex miscellaneus der Graflich-Raczynski'schen Bibliothek in Posen. - "Archiv fur slavische Philologie", 1886, Bd. IX. S. 345-391.}, содержащим наряду с описанием состава и палеографии подробную характеристику лингвистических особенностей, которые делают эту рукопись одним из самых ценных памятников по истории белорусского языка. Путем сравнительного текстологического анализа А. Брюкнер установил непосредственный оригинал "Истории об Аттиле короле Угорском" - польский перевод с латинского, выполненный Циприаном Базыликом и изданный в 1574 г. Соотнесение этого указания с данными владельческих записей позволило приурочить написание сборника к последней четверти XVI в., точнее к 80-м годам XVI в.
Что касается вопроса об оригинале "Повести о Трыщане" (как и "Повести о Бове"), то А. Брюкнер приходит к выводу о достоверности прямого указания, содержащегося в самом заглавии, что рыцарские повести взяты "съ книгъ сэрбских". Основанием для такого предположения (при том, что сербские источники повестей не сохранились) послужили выявленные А. Брюкнером лексические сербизмы, проникшие в белорусский перевод: белегъ 'знамение' безъ иного белега 30; нетакъ 'слабый' - и былъ нетакъ раненъ wтъ медьведа дикого 37; зафалено ти буди всими витези 47 об (наряду с даковано ти будь wт всих витезеи 47 об), зафалено ты будь всими витезми 54 об; плел А 'род' - и прыступившы плема корола Бана рекли 32 об; кружки 'ограда, барьер' при частом полонизме шранки - с кимъ еси кружки делилъ 33; част(ъ) 'честь' - за часть божю 50 об, за част божю 57; штокъ 'остров' - к чорному шстрову штоку 54 об; прыличныи 'подобный' - ничего есми такъ приличного не виделъ 55; и ряд других примеров {Там же, стр. 374.}. Здесь же А. Брюкнером рассматриваются и неясные слова, которые предположительно могут восходить к сербскому источнику; крыжнакъ - wдин зрадливыи крыжнак 54; скокъ - два скока 60 об.
Через посредство сербского оригинала, как полагает А. Брюкнер, в текст "Повести о Трыщане" проникли итальянские слова: прынчып 'правитель', морнар 'моряк', что может служить указанием, в свою очередь, на первоисточник сербского списка.
К тому же выводу относительно оригинала белорусских повестей о Тристане и Бове приходит и А. Н. Веселовский, который посвятил этому вопросу специальное исследование и осуществил публикацию (до сих пор единственную) трех повестей Познаньского сборника {А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести. Материалы и исследования. Выпуск второй. Славяно-романский отдел. Сб. ОРЯС АН, т. 44, Э 3, СПб., 1888.}. Сближая повести о Тристане и Бове с сербской "Александрией" и "Троянской притчей" в стилистическом и содержательном плане, А. Н. Веселовский предполагает единую родину первоисточников для этого круга памятников - область Боснии и северной Далмации, куда относит И. В. Ягич сербскую "Александрию" {V. Jagic. Em Beitrag zur serbischen Annalistik mil literaturgeschichtlichet Einleitung. "Archiv fur slavische Philologie", Bd. II, 1876/7, S. 24-25.}. Дополнительное фактическое основание для такой локализации сербского подлинника "Повести о Трыщане" А. Н. Веселовский видит в характере транслитерации собственных имен на -us, -es, -is, -as, передаваемых, как и в Александрии, через ж, ш (ср. Кандиэшъ - Gandaries, Сегурадеж - Segurades, Пелишъ - Felis, Самсиж - Lasancis и т. п.).
Разбор текста "Повести о Трыщане" и последовательное сличение его со старопечатным французским прозаическим романом и итальянским переводом по изданию Полидори позволили А. Н. Веселовскому сделать предположительные выводы о характере искомого сербского текста. Последний, по всей вероятности, не был точным переводом итальянского оригинала (отличавшегося от версии Полидори), но содержал элемент самостоятельной переделки, выразившейся в сокращении и изменении заключительной части.
В позднейших исследованиях по истории белорусского языка предположения А. Брюкнера и А. Н. Веселовского сомнений не вызывали {E. Ф. Карский. Белорусы, т. III. Очерки словесности белорусского племени. 2. Старая западнорусская письменность. Пг., 1921, стр. 76 и сл.}, и в настоящее время датировка Познанского сборника 80-ми годами XVI в. и вывод о сербском оригинале белорусского перевода двух рыцарских повестей являются общепринятыми. В будущем более подробный лингвистический анализ, по всей вероятности, лишь подтвердит дополнительными фактами и уточнит (в плане диалектной локализации сербского оригинала) эти выводы.
Так, сейчас в дополнение к перечню лексических сербизмов А. Брюкнера можно указать, по крайней мере, еще следующие случаи: радити, нарадити в значении 'сделать, приготовить', ср.: wна тое трутизны не радила 9 об; тот виненъ, хто тую трутизну нарадилъ 9 об; она была нарядила тую трутизну на Трыштана 10; на кого ecu тую трутизну нарядила 11; на мою веру соб? ecb смерть нарядила 11; заболъ, прыболъ в значении 'помчался', ср.: и шн забол к нему 31 об; вселъ на конь и прыболъ за ним борздо 33 {Последний пример особенно интересен, так как в Загребском Академическом словаре переносное значение 'побежать' для глагола pribosti иллюстрируется единственным примером, который был записан как раз в Далмации. См. Rjecnik hrvatskoga ill srpskoga jezika. Dto XI. U Zagrebu, 1935.}.
Одна из важных задач дальнейшего изучения памятника состоит в том, чтобы выяснить, в какой мере сербский оригинал повлиял на морфологию и синтаксис переводных повестей {По мнению А. И. Журавского (см. А. 1. Журауст. Псторыя беларускай лiтаратурнай мовы, т. 1, Мiнск, 1967, стар. 267), сербским влиянием может, в частности, объясняться сравнительно широкое употребление в "Повести о Трыщане" кратких форм прилагательных в определительной функции (конструкции типа: знаме б?ло, велика шкода). Ср.: доброго рыцэра и см?ла 5; вино у флашы св?тло 5 об; велику добрать 19; и т. п.}.