Балашов Дмитрий Михайлович. Святая Русь (Книга 1, части 1 - 4)

   - Пьем за батьку Олексия!
   И встает стол, и молча, как на поминках, подымают чары.
   - А нам с Любарой коли Господь сына пошлет, - досказывает твердо Семен, - нарекаем первенца Олексеем! - И пьет. И переломилось, шумом заплеснуло мгновенные растерянность и унынье: жизнь идет! Мы живы, и светоч тот, не нами зажженный, ныне передан нам! И руки наши - тверды!
   Гости двигаются, садятся, вновь едят и пьют, толкуя об Алексии, коего вскоре выйдет провожать в последнюю дорогу вся Москва. И свекровь, переломившая наконец гнев на милость (до того взирала на Мотю с Лутонею поджавши губы, сверху вниз), омягчев, склоняется к деревенской, пунцовой от смущения, родственнице, улыбается просто и очень сердечно.
   - Наталья о тебе баяла! - говорит. - В трудную пору спознались, счастливо жить будете! Мужа береги!
   И Мотя смахивает с ресниц благодарные слезы, раскрываясь в несмелой ответной улыбке.
   А молодые, оба красивые, сидят, тесно прижавшись, на вывороченной бараньей шкуре, и снова тихонько начинает петь хор. И Иван чарою тянется через стол к зятю, говорит серьезно и строго:
   - Спасибо, Семен!
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
   Странным образом теперь, когда Алексий умер, вся Москва заговорила о Сергии. Как будто бы ждали, как будто бы звали, в противность всем князевым ухищрениям, именно одного радонежского игумена.
   О том толковали бояре, о том баяла даже Дуня в постели, прижимаясь пышною грудью к Дмитрию: <Ведь-не благословил же твоего Митяя!> И князь хмуро молчал, сопел и снова молчал. И молча отворотился к стене, до слез испугав Евдокию, и молча прижал к себе, вытирая мягкою бородой ее слезы, и снова молчал, и только утром, затягивая пояс, распорядил, так же хмуро, пригласить радонежского игумена, пришедшего, как и многие, на похороны владыки, к себе во дворец.
   Наверное, Сергий обидел князя своим отказом. Или уж после толковни с преподобным, который опять наотрез отказал занять пустующее митрополичье кресло, вспыхнуло в Дмитрии прежнее клятое упрямство его. Но он приказал, точнее, разрешил Михаилу-Митяю то, что тому ни в коем разе не следовало делать.
   Митяй, не быв рукоположен, ниже избран собором русских епископов, единым лишь похотением князевым вселился в митрополичий дворец. Вселился властно, забравши священные сосуды, одеяния, печать с посохом, саккос и митру покойного Алексия, и... остался в одиночестве, разом оттолкнув от себя колеблющуюся доселе Москву.
   Не следовало Митяю до решения патриаршего присваивать себе святыни! То, что баял допрежь один Алексий, что-де Митяй новоук в монашестве и недостоин владычного престола, о том теперь толковала вся Москва.
   Упрямство князя и властолюбие его печатника столкнулись со стеною обычая, порушенного похотением власти, тем самым похотением, которое, развившись, через века сметет и обычаи церковные и саму церковь Христову поставит на грань гибели в неистовой жажде всевластия не токмо над плотью, но и над душами людей.
   (Это придет! Это непременно будет! И тогда Русь начнет изгибать. Но пока еще обычай крепче похоти власти. И потому в конце концов не получилось, не вышло у Митяя с Дмитрием - время тому не пришло!)
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Митяй появился на владычном дворе нежданно для многих и, разумеется, не один, а со свитой из монахов, мирян и целым отрядом княжеских <детских>. <Аки на рать!> - как не без язвительности судачили потом по Москве.
   Леонтий, идучи двором (он возвращался от Богоявления), услышал шум и громкие крики. В толпе оборуженных <детских> толкали и били ключаря, не желавшего отдавать ключи от нижних хором в руки новых находников. С руганью набежала челядь, вылезли владычные переписчики книг, с поварни явились взлохмаченные, с засученными по локоть рукавами серых посконных рубах хлебопеки, уже запоказывались изографы, и знакомый Леонтию живописец, что украшал обычно травами и узорными буквицами лицевые рукописи владычной книжарни, Никита Рублев, держа за руку малого отрока сына, во все глаза взиравшего на свалку у крыльца, произнес вполголоса, осуждающе покачивая головой:
   - Экая неподобь!
   Будь жив владыка Алексий, нашельцев тут бы, невзирая на их копья да сабли, и проводили ослопами со двора, но владыки не было, и, когда явился княжой боярин Редегин, когда и сам спасский архимандрит Михаил-Митяй, пристукивая посохом, возвысил глас почти до крика, митрополичьи дворовые уступили, ключарь передал увесистую связку узорных кованых ключей, иные из коих были в ладонь величиною и более, изографы и слуги двора, отбрасывая палки и колья, начали с ворчанием улезать в свои норы, и Митяй со свитою наконец-то последовал <к себе>, в верхние, стоявшие с похорон пустыми, владычные горницы.
   Леонтий поднялся по черному ходу в свою келью. Посидел на лавке, озирая чужие уже, привычно-знакомые стены, безразлично покивал засунувшему нос в келью придвернику, сообщившему, что <сам> гневает и зовет к себе секретаря, дабы явил ему грамоты владычные. Леонтий покивал и распростертою дланью показал: выйди! И тот, понявши, исчез.
   Леонтий примерился к тяжелой иконе Спаса, приподнял ее и вновь поставил на полицу. Начал потом снимать книги, деловито просматривал, иные возвращал на место свое, другие горкою складывал на столешню. Набралось много. Он посидел, подумал. Вернул на полицу тяжелый <Октоих>, поколебавшись, туда же поставил своего <Амартола>, памятуя, что у Сергия в обители <Амартол>, кажется, есть. Маленькую, в ладонь, греческую рукопись <Омировых деяний> сразу засунул в торбу. Туда же последовали <Ареопагит> и святыня, которую никак нельзя было оставить Митяю: собственноручный владыкою переведенный с греческого еще в Цареграде и им же самим переписанный текст <Четвероевангелия>, по счастью оказавшийся нынче в келье Леонтия. Он в задумчивости разглядывал иные книги, одни отлагая, иные пряча к тем, что уже были в дорожной торбе: <Лавсаик>, Михаил Пселл, послания Григория Паламы, Синаит (никаких трудов исихастов Митяю оставлять не следовало). С сожалением, взвесив на руке и понявши, что уже будет не в подъем, отложил он Студитский устав и лицевую Псалтирь, расписанную Никитой Рублевым. Скупо улыбнувшись, припомнил, как Никитин малый отрок, высовывая язык, трудится рядом с отцом, выводя на кусочке александрийской бумаги диковинный цветок с человеческой головой, а Никита, поглядывая, ерошит светлые волосенки на голове отрока, прошая добрым голосом: <Цегой-то у тя тут сотворено?> Покачал головою, взвесил еще раз псалтирь на руке и с сожалением поставил на полицу.
   О Митяе он не думал вовсе и даже удивился несколько, когда в дверь просунулся сердито надувшийся княжой ратник, за спиною коего маячила рожа прежнего придверника, нарочито грубо потребовав, чтобы <секлетарь> тотчас шел к батьке Михаилу. (Поперхнулся страж, хотел было произнести <владыке>, да, встретив прямой, строгий, немигающий взгляд Леонтия, предпочел избрать такую окатистую фигуру. <Батька> - оно и поп, и протопоп, и игумен, и пискуп, и сам владыко - как сам хошь, так и понимай!)
   Леонтий сложил книги стопкою. Молча, оттерев плечом придверника, притворил дверь и запер ее на ключ, вышел вослед стражу, миновал переходы, двигаясь почти как во сне, и токмо у знакомой двери покойного владыки придержал шаг, дабы справиться с собою.
   Митяй встретил его стоя, багрово-красный от гнева и тотчас начал кричать. Леонтий смотрел прямым, ничего не выражающим взором в это яростное, в самом деле <чревное>, плотяное лицо (<харю> - поправил сам себя), почти не слыша слов громкой Митяевой речи. Уразумевши, что от него требуют ключи (подумалось: <Вскроют и без ключей, коли не выдам!>), снял с пояса связку, швырнул на кресло и, не слыша больше ничего, повернул к выходу.
   Митяй что-то орал ему вслед, еще чего-то требовал, угрожал изгнанием строптивца, в ответ на что Леонтий даже не расхмылил. Он на самом деле не слышал уже ничего, вернее, слышал, но не воспринимал.
   Воротясь к себе (тень придверника крысою метнулась прочь от запертой двери), он тщательно, но уже быстро, без дум, отобрал последние книги. То, что оставлял, задвинул, нахмурясь, назад в поставец. Снял малый образ Богоматери Одигитрии. Отрезал ломоть хлеба и отпил квасу, присевши на краешек скамьи. Хлеб сунул туда же, в торбу. Вздел овчинный кожух и туго перепоясался. Поднял тяжелую торбу на плечи. В последний миг воротился, снял-таки серебряную византийскую лампаду, вылил масло, завернул лампаду в тряпицу и сунул ее за пазуху. Все! Перекрестил жило, в коем уже не появится никогда, натянул шерстяной монашеский куколь на голову, забрал простой можжевеловый дорожный посох и вышел, оставив ключ в дверях. Дабы не встречаться с придверниками и стражею, прошел черною лестницей, выводящей на зады, на хозяйственный двор, отворил и запер за собою малую дверцу, о которой почти никто не знал, и уже будучи на воле, среди поленниц заготовленных к зиме дров, оглянувшись, кинул последнюю связку ключей в отверстое малое оконце книжарни. Отыщут! И уже более не оглядываясь, миновавши в воротах растерянную сторожу, зашагал вон из Москвы.
   Путь его лежал в обитель Сергия Радонежского. И первый радостный удар ледяного весеннего ветра уже за воротами Москвы выгладил с лица Леонтия и смешал со снегом скупые слезы последнего расставанья с усопшим владыкой.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Может ли быть счастлив усталый странник, лежа на печи в бедной припутной избе и слушая сплошной тараканий шорох да повизгивание поросят в запечье, откуда тянет остренько, меж тем как поверху густо пахнет дымом и сажей, до того, что слезятся глаза и горло сводит горечью?
   Очень и очень может! Словно груз долгих и трудных лет свалил с плеч, словно опять ты молод и неведомое впереди. А то, что гудит все тело, и ноют рамена от тяжести дорожного мешка, и свербят натруженные ноги, - так это тоже счастье, дорожный труд и истома пешего путешествия мимо деревень и сел, мимо погостов и храмов к неведомому, тому, что на краю земли, на краю и даже за краем, в царстве снов и надежд, когда судьба еще не исполнена и не означена даже, а вся там, впереди, в разливах рек, в неистовстве ветра, за пустынями и лесами, за синею гладью озер, где незнаемые земли и неведомые узорные города, где ты был словно во сне и куда никогда уже не придешь, но блазнит и тает то, иное, незнаемое, и сладко идти, и сладко умереть в дороге, ежели нет иного исхода тебе!
   Молчаливый молодой мужик (давеча на вопрос Леонтия токмо мотанул головой и промычал что-то) снова вышел в сени, верно, кормил скотину. Потрескивает лучина в светце, хозяйка прядет и прядет. Сладко спит девка, и Леонтий бережно отодвигается, не задеть бы невзначай, не спугнуть невольною старческой грубостью эту расцветающую юность. Хозяин, поохав, тоже влез на печь, устраивается на полатях. От глиняного, закинутого рядниною пода тянет разымчиво теплом, промороженное в дороге тело отмякает, отходит, упадая в тягучую дрему.
   - Не спишь, отче? - уважительно к монашескому званию путника вопрошает старик.
   - Нет есчо!
   - С Москвы бредешь, дак не знашь тамо, ково заместо батьки Олексея надумали?
   Леонтий медлит. Отвечает с неохотою:
   - Кажись, печатника княжого...
   - Митяя? - догадывает старик.
   - Его! - голос Леонтия твердеет. Отринутая давеча княжая неподобь властно входит опять в сознание, изгоняя разымчивую ласку дороги. И поминается, что идет он не в земли неведомые, а близ, к игумену Сергию, и беда в образе властного Митяя движется ему вослед, наплывая на тот мир высокого духовного строя и книжной мудрости, который создавал и создал на Москве владыка Алексий.
   - Беда! - раздумчиво тянет старик, не ведая, в каких мыслях живет дорожный прохожий. Намороженная дверь хлопает опять.
   - Сын-от молчун у тебя? - прошает Леонтий, не в силах сейчас говорить о тех нестроениях, что оставил назади, в Москве.
   - Не сын! - помолчав, отзывается старик. - Принятой! А так-то сказать, лучше и сына родного! В мор тот, во время <черной>, когда ище князь Семен помер, нашли... Трупы прибирали иноки тут, да и мы тоже, смерды... Дак и нашли в избе... Я-то гляжу: живой дитенок-то! А уж весь посинел, ма-а-а-хонький! И отощал, одни косточки остались! Кто-тось молочка ему налил в ночву, уж и молоко-то давно створожилось, а он ручонкой-то примакнет да и сосит, точно телок малый! А нам-то со старухой Господь до того никоторого дитяти не дал! Ну и... Думали, не выживет! Уж старуха моя из коровьей титьки рожок ему состроила, сперва козьим, слышь, поили-то молоком, опосле и до коровьего дошло.
   - Выкормили?
   - Дак вот сам видишь! А то уж и голосу не давал! Болел долго, и брюхом страдал, и так... Да и речи долговато не было, мы уж и к Сергию ездили с им! Спасибо, старец помог! Руки наложил да пошептал молитву, паренек-то и отошел! С той поры когда слово-два и скажет. А так-то он в разуме полном! По хозяйству там, и со скотиною, и косить, и с топором... Лонись сани добрые смастерил! Женить нать! Припозднились! Дак тоже непросто и найтить, жалимую надо!.. А как приняли паренька, дак и Господь смилостивился: нам с маткой девоньку послал, а там и вторую, етую вот! Перву-то уже взамуж отдали, в Радонеж. И скота в те поры набрали, что бродил межи двор, и всего... Поправились, словом. Видно, с Божьего-то изволенья... За добро Господь сторицею воздает! Так оно теперя и идет, и к Сергию кажен год ездим с той-то поры...
   А он где был двадцать пять летов тому назад? В Царьграде сидел со владыкою! И слушал, как тяжело билось море в берег ночной в тревожной тьме, как перемигивались огни и топотали торопливые шаги воинов, бегущих свергать Кантакузина...
   Словно вчера было, столь остро и дивно припомнилось все! И будто бы даже запахом лавра и горелого оливкового масла от глиняного светильника потянуло в избе, долетевши сюда за четверть столетия и за тысячи поприщ пути. Словно сместились года и время невидимо покатило вспять! И он снова тревожен и молод, и вот теперь поднять отяжелевшие члены и, скинув груз лет, бежать, будить и тормошить своих, спасая владыку от возможного нахождения ратных...
   Это только в этом мире, в мире тварных, земных и смертных сущностей, время течет в одну и ту же сторону, то замирая, как река над омутами, то резво прыгая по камням событий. А там, в горнем мире, времени нет! И Христос, явившийся из лона девы Марии четырнадцать столетий тому назад, превечно рождается от Бога Отца, и вечно молод, и вечно юн, и вечно распинается на кресте искупительной жертвой за люди своя, и вечно приносит страждущим свою кровь и плоть в каждой причастной чаше. И может явить себя разом и вдруг и в далекой пустыне Синая, и в бедной припутной засыпанной снегом избе - надобно токмо верить и не ослабевать в вере своей!
   Утром Леонтий проснулся поздно. Тело, отвычное от долгой дороги, болело. Он, покряхтывая, слез с печи, покосился на тяжелую торбу с книгами. Старика с сыном-приемышем уже не было в избе. Хозяйка растапливала печь и ласково окликнула поночевщика:
   - Добро ли почивал, батюшко?
   Леонтий размял члены, выйдя во двор, растер лицо снегом. В сереющих сумерках зимнего утра яснела дорога, и он набрал полную грудь морозного воздуху, приуготовляя себя к долгому пешему пути.
   - Поснидай, батюшко! Опосле и пойдешь! - позвала хозяйка, когда Леонтий воротился в избу. Налила квасу, поставила деревянную тарель с горкою вчерашних овсяных блинов. Когда Леонтий достал было свой хлеб, замахала руками:
   - Кушай, кушай наше, батюшко! Не обедняем, чай, дорожного гостя накормить!
   Девка ходила по избе, прибираясь, причесываясь и любопытно взглядывая на гостя, с которым рядом, не чая того, проспала целую ночь.
   - Куды бредешь-то? - прошала хозяйка, ворочая ухватом горшки.
   - К Сергию! - ответил он. Хозяйка, подумав, сходила в холодную клеть, вынесла хлеб и связку сушеной рыбы.
   - Не в труд коли, снеси ето ченцам! Чай, и от моей благостыни все какая-нито будет утеха Господу! И нас припомнит да оборонит когда!
   На дороге, в версте от деревни, его нагнал молчаливый парень. Помог взвалиться в дровни, уместил мешок и сильно погнал коня. Верст пятнадцать, а то и двадцать проехал Леонтий и только уж перед самым Радонежем распростился с молодым мужиком, который тут, покивав на прощанье, выдавил из себя:
   - Сергию! Кланяем! - И, заворотя сани, погнал назад, а Леонтий, подкинувши торбу, споро зашагал в сторону видневшихся за изгибом дороги и поскотиною дымов радонежского городка, откуда до Сергиевой обители было уже рукою подать и где чаял он быть уже завтра еще до вечера.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   И вот они сидят вчетвером в келье знаменитого старца. Топится печь. Сергий подкладывает дрова. По его загадочному лицу ходят красные тени. Стройный, весь напряженно-стремительный, замер на лавке Федор Симоновский. Его седой высокий отец, Стефан, пригорбясь, сидит по другую сторону стола, взглядывает изредка на сына. Леонтий отдыхает, снявши кожух. Книги извлечены из торбы, осмотрены и отнесены в монастырскую книжарню. Сергий, окончив возню с печкою, разливает квас, режет хлеб, ставит на стол квашеную капусту, моченую брусницу и горшок каши, сваренной из пшена с репою, кладет каждому по сушеной рыбине из принесенного Леонтием крестьянского подарка, читает молитву. Четверо монахов - два игумена, третий - бывший игумен, а четвертый - владычный писец, покинувший делание свое (и будущий игумен, чего он пока не знает), - сосредоточенно едят, думая каждый об одном и том же: как жить далее, как строить страну и что делать в днешней святительской нуже? Ибо признавать Митяя митрополитом не хочет и не может никоторый из них.
   - Недостоин! Не по нему ноша сия! - громко и твердо говорит Стефан. (Сложись по-иному судьба, он сам мог бы оказаться преемником Алексия, и ему даже теперь стоит труда не мыслить об этом вовсе и судить Митяя хладно и строго, без той жгучей ревности, которая - он испытал это уже досыти туманит голову и лукаво влечет к суетным соблазнам бытия.)
   Леонтий на немой вопрос Сергия кратко повествует о вселении Михаила-Митяя в палаты архиепископского дворца. О том, что покойный Алексий перед смертью посылал грамоту Киприану. Но теперь в Царьграде переворот, Филофей Коккин в темнице, и... Покойный владыко прощался с ним, яко с мертвым!
   (Сергий молча подтверждающе склоняет голову.)
   - Переворот содеяли фряги. Зачем-то надобен Галате Макарий! Зане новый патриарх назначен, а не избран собором! Иван Палеолог давно уже принял латинство. Боюсь, дело тут не столько, в споре генуэзских фрягов с веницейскими, сколько в намерении католиков покончить со <схизмой>, со всем восточным освященным православием и с нами тоже!
   - Но тогда паки вопрошу, почто фрягам занадобился Митяй? вмешивается Федор Симоновский.
   - Не ведаю! - возражает Леонтий. - Чую некую незримую пакость. Ведь и Мамая противу нас наущают они ж!
   - Но и владыко Дионисий, - подал голос Стефан, - упрямо зовет на битву с татарами!
   - Ежели Мамай с фрягами поведет татар противу Руси, я тоже призову народ к ратному спору с Ордой! - сурово говорит Сергий, глядя в огонь.
   - Ежели бы Мамай имел Джанибекову мудрость, никакого спору не было бы! - думает вслух Федор Симоновский. - Русь и Орда надобны друг другу!
   - Мамай - враг Чингизидов. Его род Кыят-Юркин уже двести лет враждует с родом Чингиза! Это выяснил покойный владыко, - поясняет Леонтий. - Быть может, истинная Орда там, за Волгой, а Мамай - продолжатель Ногая, при котором русичи резались друг с другом, не зная, к кому примкнуть... За Волгою Тохтамыш! А за Тохтамышем - Тимур! И я не ведаю, какая судьба постигнет Русь, ежели все эти силы придут в совокупное движение!
   - Тохтамыш - враг Мамая! - отвечает Федор. - Они не помирятся никогда. А вот союза Мамая с Литвой ожидать мочно. Великая замятня окончила в Орде. Мамай осильнел. Нижегородская рать погибла на Пьяне, и сам владыко Дионисий не подымет сейчас Суздальскую Русь на бой! - Федор оборачивает требовательный взор к своему наставнику, но Сергий молчит и только чуть кивает каким-то своим думам. Худое <лесное> лицо его с густою шапкой волос, заплетенных в косицу, и долгою тянутой бородой, к которой ни разу в жизни не прикасалось никакое постризало, - задумчиво-скорбно, завораживающий нездешний взгляд устремлен к извивам печного пламени. По челу радонежского игумена бродят сполохи огня, и кажется, что он улыбается чему-то тайному.
   Федор, прихмуря брови, говорит о Литве, о том, что это молодой, полный сил народ, о том, что Литва остановила немцев, что литовские князья захватили без боя земли Галича и Волыни, поделив их ныне с Венгрией и поляками. Что Полоцкая, Туровская, Пинская, Киевская Русь, Подолия, Чернигов, многие северские и смоленские земли уже попали под власть Литвы. Что и в греческой патриархии не прекращаются речи о том, что истинным господином народа россов является великий князь литовский, и сам Ольгерд в переговорах с германским императором именовал себя непременно князем Литвы и всех россов.
   - Отче! - подымает Федор требовательный взгляд на игумена Сергия. Веси ли ты сон свой давний, яко литвины проломили стену церкви божией, намеря вторгнутися в наш монастырь? Как можем мы верить Киприану?
   Сергий теперь уже явно улыбается. Это не сполохи огня, это мудрая, издалека, улыбка всеведения, столь пугающего неофитов.
   - Скажи, Леонтий, - просит он негромко, - каковы теперь, после смерти Ольгердовой, дела в Литве?
   - В Литве Ягайло спорит за власть с Андреем Полоцким. Кейстут на стороне племянника... Пока! В Польше иноземный король, Людовик, просил шляхту четыре года назад признать своим наследником одну из дочерей, Марию или Ядвигу, поскольку сыновей у Людовика нет! - Леонтий чуть растерянно глядит на Сергия: - Ягайло еще не женат! - догадывает он вслух, начиная понимать невысказанное Сергием. - И значит... Может быть... Но тогда... Поляки непременно заставят его принять латинскую веру!
   - И обратить в латинство всю Литву! - подсказывает из темноты Стефан.
   Сергий отводит взор от огня, оборачивая к сотрапезникам худое мудрое лицо:
   - Киприан не изменит греческой вере! - говорит он.
   - И значит, - досказывает Федор Симоновский, поняв с полуслова мысль своего наставника, - Киприану одна дорога теперь - на Москву?
   - Все же пристойнее Митяя! - подтверждает, кивая головою, старый Стефан.
   - Покойный владыко, - подает голос Леонтий, - полагал, что ныне Киприаново правленье залог того, что литовские епархии не будут захвачены латинами. И церковь православную не разорвет гибельная пря!
   - Пото он и написал Киприану грамоту.
   - Похоже, что генуэзским фрягам Митяй надобен еще более, нежели великому князю! - подытоживает Федор Симоновский. - Мню тако!
   Четыре инока в свете полыхающего огня решают сейчас судьбы Святой Руси. И то дивно, что решают именно они в укромной, затерянной в лесу обители, а не великий князь с синклитом бояр, не вельможный Митяй, не далекий цареградский патриарх, не жадные фряги, не Андроник, не Литва, не даже святой римский престол! Ибо для жизни Духа не важно множество, но важны вера и воля к деянию. А то и другое присутствует именно здесь, и они, молчальники, ненавидимые Митяем, решают и будут решать еще надолго вперед судьбы русской земли.
   - Гордыня затмила разумение русичей, - говорит, утверждая, Федор. Отче, что нам поможет теперь?
   - Жертва! - отвечает Сергий.
   Трое склоняют головы. Федор подымает вдохновенный, загоревшийся лик, досказывает:
   - Мню, близит великое испытание всему нашему языку! Но не погибнет Русь и паки устоит. И обновит себя, яко птица Феникс или же харалуг в горниле огненном!
   Завтра весть о том, что решилось здесь, поползет от монастыря к монастырю, от обители к обители, по городам, весям и храмам, разносимая усердными странническими стопами: к Мефодию, на Песношу, в Нижний Новгород, на Дубну, к Макарию Унженскому, в керженские леса и в далекие вологодские Палестины, разрастется, умножится и станет соборным решением всей русской земли.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Киприан имел в Константинополе в секретах патриархии своих соглядатаев и сейчас с внутренним стоном и скрежетом зубовным читал переписанное отай и пересланное ему на Москву послание нового патриарха Макария. (<Не ставленного собором, а назначенного! Не ставленного, а назначенного!> - мстительно повторял Киприан про себя.) Послание, требующее <ни в коем случае не принимать кир Киприана, яко не по канонам поставленного на митрополию>, и передающее русскую церковь <архимандриту оному Михаилу>, о коем патриарх Макарий <знает, что он находится в чести у благороднейшего князя кир Димитрия>, и посему <вручает ему, кроме рукоположения, всю власть над тою церковью и снабжает его грамотами, дабы он прибыл сюда, в священный и богохранимый град Константина, для поставления в митрополиты Великой Руси...>
   Это был конец! Его предали! От него отреклись, польстясь на московское серебро! Где были друзья, союзники, сослуживцы?! Где был митрополит Никейский Феофан, соратник и друг, верный сподвижник свергнутого Филофея Коккина? Все отступились! Все попрятались, оставя его одного!
   Киприан поднял голову от грамоты. Его всегда аккуратно расчесанная борода растрепалась, глаза горели лихорадочным огнем. Он готов был рвать зубами клятый пергамен, готов был срывать с себя, раздирая, одежды до <положения риз>...