Басирин Андрей. Тень Аламута

   Ну ничего, Носач еще себя покажет. Не на любовном фронте, так на боевом. А пока надо исполнить приказание обожаемого графа.
   А вот с этим возникли проблемы. Каталонца пришлось искать долго, очень долго. Дело в том, что несколько дней назад крестоносцы захватили сарацин: старика и девушку. Носач в женских возрастах позорно путался. Он мог дать тридцатилетней кокетке сорок три (ужасное преступление). Шлюшку Антуанетту как-то счел невинной девочкой и битых полдня разговаривал с ней о котятах. Куртизанка долго ходила под впечатлением. С тех пор Анри она величала не иначе как «наш малохольный». Но то Антуанетта… А сарацинке вряд ли исполнилось больше шестнадцати.
   И Носач влюбился в нее с первого взгляда.
   Хосе – тоже.
   О погибель! Когда выяснилось, что старик нес послание из Манбиджа, Кутерьма воспрянул духом. Получалось, что город, на котором он уже поставил крест, еще держится. Следовало прийти и захватить его как можно быстрее – пока Балак не опомнился.
   Жослен приказал трубить сбор. Старика и девушку он отдал Хосе – так, на всякий случай. Чтобы те не успели предупредить сарацин. Так вот и вышло, что любовь Анри оказалась во власти проклятого каталонца.
   Оруженосца это не охладило. Он при всяком удобном случае старался держаться к прекрасной магометанке поближе, не раз в мыслях избавлял ее от позорного плена.
   Например, так:
   «Ретивый конь встает на дыбы. Плащ Анри переливается алым шелком, повязка на лбу намокла от крови. Лицо его бледно и сумрачно.
   – Сударыня, – он спешивается и становится на одно колено, – ваш мучитель мертв. Это, – величественный жест в сторону поверженного каталонца, – был честный поединок. Никто не скажет, что Анри Неистовый умер трусом. И хоть раны мои тяжелы и жить мне осталось считаные часы, знайте, что я люблю вас. И любил всегда – преданно и благородно. Отныне вы свободны!
   А она (смахивая непрошеную слезу с ресниц):
   – О, сударь! Я не оставлю вас до последнего вашего вздоха. Я приму вашу веру и навсегда отрину Магомета. Позвольте же мне заключить вас в объятия и облобызать».
   Или же так:
   «Преломленное копье падает на землю. Плащ Анри переливается алым шелком, повязка на лбу намокла от крови. Лицо его бледно и сумрачно.
   – Вы видите это поле, устланное трупами сарацин. Эмир Балак подло напал на нас. Враги разгромлены, но, боюсь, я последний христианин, оставшийся в живых. Быть может, через миг стрела пронзит мое сердце. Бездыханным я паду у ваших ног. Знайте же, что Анри Безрассудный вас любит. И любил всегда – преданно и благородно. Отныне вы свободны.
   А она (утирая предательскую влагу со щек):
   – Сударь! Ваша храбрость покорила меня. Нет воинов отважней франков, и отныне я ваша. Я приму вашу веру и отрину Магомета. Позвольте мне обнять вас и слить наши губы в поцелуе».
   Дольше этой сцены мечтания Анри не шли. Собственно, он и поцелуи с объятьями представлял себе слабо – за недостатком опыта. Да, беседа с Анри могла вызвать улыбку на устах любой девушки. Только хвастать этим юный оруженосец как-то не любил.
   – Э… кхм… ну, сударь… это…
   И всё – величественный и неотразимый в своем зеленом шелковом плаще – больно дернул за ус:
   – Да что ты хочешь от меня, паршивец? Говори.
   – Граф… Осмелюсь доложить… ну, граф Жослен того…
   – Граф Жослен. Хорошо. Что он?
   – Он желает…
   – Да чего же?.. Клянусь Хесусом и Марией, ты скажешь или я вырву тебе язык и вобью в твою же глотку!
   – Э-э… – Носач побледнел. В голове его звенела испуганная пустота. Наконец слово нашлось: – Видеть! Видеть он вас желает!
   – А, ну раз так – другое дело. – Он обернулся к своей спутнице, закутанной в абайю с ног до головы: – Я оставляю тебя, о лепестки и нектар моих роз. – Арабская речь в его устах звучала чарующе неправильно, с божественным испанским акцентом, и он это прекрасно знал. – Оставляю, но ненадолго, дивная река моя. Повелитель ждет, и дела меж нами не терпят промедления. – Он кивнул в сторону Анри и с издевкой добавил: – Пусть беседа с этим юношей станет тебе усладой, неотразимая. Зеркало вожделений моих.
   Девушка молча кивнула, и Хосе умчался. Если бы Анри лучше разбирался в людях, он бы заметил, что у рыцаря и сарацинки беседа не клеится. Пленница с утра была не в духе, осыпала каталонца колкостями и насмешками. Хосе правильно рассудил, что общество мямли оруженосца ей быстро наскучит и девушка благосклоннее воспримет его ухаживания.
   Но Анри всего этого не знал. Сердце его затрепетало.
   – Суд-дарыня! – заикаясь, начал он. – Леп-пе-стки моего сердца…
   – Аллах свидетель, – устало объявила пленница, – можно подумать, франки только и делают, что копаются в навозе, выращивая цветы на продажу.
   Анри вспыхнул. Прекрасная, только что придуманная речь вылетела из головы.
   – Вас зовут Марьям… я слышал, – неловко начал он. – Мою мать тоже звали Марией.
   – И вы, конечно же, скучаете по ее юбкам. Вам не стоило становиться рыцарем, сир заика.
   Черные глаза смотрели сквозь прорезь покрывали дерзко и насмешливо. Оруженосец смутился еще больше. Жаркая волна прошла по телу. В горле пересохло.
   – Я… – Он огляделся: не подслушивает ли кто. – Я мог бы освободить вас. Нет, правда!
   – Что? И убить великого воина Хаса… Хосе? И предать своего господина? Похвальбы лишь мальчишкам сопутствуют, сир хвастун. Мужчины не творят – делают.
   Анри засопел. Вот так всегда. Насмешки, одни насмешки…
   Но отчего же ему так не хочется уходить от дерзкой незнакомки?
   Тем временем Жослен и Хосе обменивались любезностями на глазах у доброй половины левантского рыцарства. Выходило это у них сдержанно. Что один, что другой могли убить за неудачно сказанное слово, и оба знали это.
   – Я вижу, – усмехнулся граф, – твоя осада затянулась. Деваха ерепенится почище иной крепости.Ты ее по лоскуткам раздевать взялся?
   Он указал на изумрудную ленточку, что свисала с плеча Хосе. Каталонец ощерился:
   – Клянусь Хесусом и всеми святыми, мессир, вы несправедливы. Она достойная дама и…
   – Побойся бога, сир остолоп! Она – мусульманка. А ты носишь ее цвета и, я слышал, объявил дамой сердца. Оставь эти глупости для провансальских дурех. Почему ты не можешь ее просто продрючить, без всех этих соплей? Под Самосатой, помнится, ты не был столь щепетилен.
   – Мессир, позвольте, я объясню. Есть разница. – Брови Кутерьмы поползли вверх.
   – Интересные делишки. В ней что-то особенное?
   – О мессир! – Глаза каталонца восторженно заблестели. – Марьям – это воплощенная тайна. Клянусь Вечерей, это истинная дочь Востока! Она говорит, колдунья наложила на нее заклятие, и теперь ей не уйти из Манбиджа.
   – Колдунье?
   – Да нет же! Марьям! Слушайте, сир: ее возлюбленный превращен в гепарда и томится на цепи в зверинце Балака. А Защитник Городов обещал сварить зелье, чтобы превратить Хасана в человека.
   – Это какого же Хасана, побойся-бога-что-ты-несешь?!
   Изумление Жослена всё возрастало. Среди рыцарей пронесся удивленный шепоток. Хосе же не замечал ничего:
   – Того самого Хасана. Правителя Манбиджа. Из города ей пришлось бежать, спасаясь от Исы. По пути она встретила Али Маджиха – рыцаря-разбойника…
   – …то есть Алана де Мешика?!
   – …и защитила его от бешеного леопарда. А шейзарец Усама ибн Мункыз посвятил ей стихи, только я их не запомнил. А…
   – Стой, стой! – Жослен замахал руками. – Верю, верю. Это действительно особенная женщина… Дьявол! Я посылал за тобой трижды, но ты явился только сейчас. Посмотри по сторонам. Что ты видишь?
   Хосе огляделся. За спиной Жослена стояли отец Бернард и еще добрый десяток воинов. В их глазах читался немой укор.
   – Что же ты, Хосе? Это даже как-то замечательно. Добрых христиан на бабу променял. Мы тут с самого утра уродуемся, думаем, как Балака измордовать, а он – нате вам! Вылез хрен с горы.
   – Позор христианского рыцарства! – грянуло со всех сторон. – Разжаловать из каталонцев!
   – И ладно бы ты ее поимел, сын мой, – потупил глаза каноник. – А то елозишь, как еретик перед епископом. Вони много, а толку чуть.
   Кровь бросилась в лицо Хосе.
   – Отец Бернард! – с угрозой начал он. – Клянусь Хесусом…
   Этого каноник не стерпел. От удара каталонец полетел вверх тормашками.
   – Имя Божье всуе! Ах ты, рожа мавританская! Еще раз услышу – отлучу!
   От унижения Хосе взвыл. Многое можно было поставить ему в упрек, но не это. Отродясь его род с маврами не знался. Зарезать каноника сию секунду было невозможно: каталонца держали сразу четверо. Старый Летольд вылил на беднягу ведро вонючей воды из лошадиной поилки, и Хосе стало совсем плохо.
   Жослен переступил с ноги на ногу:
   – Эй, кто там! Еще ведро!
   Хосе забился, но держали его крепко.
   – Чтоб стало яснее, – продолжал граф, – замечу: мы тут не баб щупать собрались. И не в триктрак дуться. Мы вроде как довоевываем. Сарацин режем.
   Злость, обида, растерянность – всё мигом слетело с каталонца.
   – Э-э… Что?..
   Рыцари расхохотались.
   – Прекрасно, – подытожил граф Кутерьма, обращаясь к соратникам. – Сами видите, господа, могло быть и хуже. Сира Хосе, значица, магометанские колдуньи в гепардов превращают. – Голос его налился металлом: – Мы на совете, парень! И совет этот только что порешил всыпать сарацинам. Вломить так, чтобы в Коране записали: франков – бояться! Первыми строками!
   Каталонец только сейчас сообразил, какого свалял дурака. Совет прошел без него. Его голос оказался в стороне. Не сказать, чтобы это что-то изменило (драться Хосе любил и умел, он первый высказался бы за сражение), но сам факт!
   – Мессир… – забормотал он в крайнем смущении. – Я… да я всегда… В кой час выступаем?
   – Очухался? – тон Жослена сменился на более дружелюбный. – Прямо сейчас идем. Собирай ребят. Сарацин уже предупредили. Дрожат. Боятся. Мы же пойдем тремя отрядами. В центре я, правым командует Летольд. Ну а левым – так уж и быть, ты.
   – О, благодарю вас, мессир!
   Каталонца отпустили, и он неуклюже преклонил колена перед сюзереном. Попытался поцеловать край Жосленова плаща, но вовремя опомнился. От графа несло как из трехнедельной сточной канавы. Святостью и обетами во имя короля.
   – Будет, будет, – растроганный Кутерьма поднял каталонца и обнял. – Помирись с отцом Бернардом. Пусть он тебя, засранца, благословит отечески.
   Хосе дернулся, но из вонючих объятий графа вырваться было не так-то просто.
   – И смотри мне, скотина, – прошептал Жослен на ухо рыцарю, – атакуешь без приказа – четвертую!
   – Клянусь, мессир! Буду кроток, как овечка.
   Всё сложилось, словно по волшебству. На три отряда франки делились для проформы. Судя по докладам разведки, силы им противостояли смехотворные. Раздавить их ничего не стоило. Но Жослена отличала основательность, причудливо уживающаяся в его душе со склонностью к авантюрам. Если бы не это, да не упрямство Хосе, история повернулась бы иначе.
   Но что произошло, то произошло.
   Когда крестоносцы выстроились в боевые порядки и двинулись к лагерю Тимурташа, выяснилось, что врагов несколько больше, чем предполагалось вначале. Несколько – это раз в пять. Жослен пересчитал флажки в арабском войске и вновь послал к Хосе гонца со словами:
   – Держи строй, зараза! Рванешь вперед – колесую!
   Хосе отозвался в том смысле, что будет ходить по струнке, пока дозволит рыцарская честь. Ответ этот графа нисколько не удовлетворил. Наоборот: встревожил. Известно, сарацины обожают трюки – ложные отступления и тому подобные мерзости. Христос же заповедовал полагаться на доблесть и силу. Но что за доблесть, скажите, когда орава олухов в железе прет напролом, а их расстреливают из луков в спину? Который раз граф пожалел, что в его войске нет туркополов с их неколебимой дисциплиной. Людей своих он знал как облупленных, каждый рыцарь – это сила. Ни один сарацин не устоит против закованного в броню франка. Но тысяча рыцарей – это толпа, а тысяча сарацин – войско, действующее, как единое целое. Сколько битв пошло даром из-за того, что бароны ломились в бой, наплевав на всяческие приказы.
   – Передай Хосе, – напутствовал Жослен следующего гонца, – что даже если Балака увидит – строй держать! Чтоб ни-ни! Знаю его, мерзавца!
   – Мессир! – чуть не плача, ответил гонец. – Он же меня за такие слова копьецом пырнет. И запросто.
   – А ну пошел! Пререкаться мне, мразь!
   Кутерьму разбирала дрожь. Приближаясь к вражеским порядкам, он видел то, что упустили разведчики. Дьяволовы олухи! К Манбиджу прибыл сам Балак со своими людьми. Надо ж так проваландаться! А вон – Ак-Сонкор Бурзуки, атабек Мосула. И Тимурташа со счетов сбрасывать не стоит… Ох, упустили время, мерзавцы!
   Строй арабского войска дрогнул, вспухли облака пыли. С запозданием граф ощутил слаженный удар копыт. Пехотинцы, что шли перед рыцарями, дали залп по приближающимся конникам. Те отвечали вразнобой. Похоже, Балак сорвался с марша недавно, и его люди оказались не готовы к бою. Жослен молился, чтобы это было так. Даже по самым добрым подсчетам, арабы чуть ли не вдвое превосходили христиан по численности.
   – Строй держать! – заорал он. – Чтоб никто! Перевешаю, как собак!
   Торопыги сдержали коней, даже самые отчаянные понимали: не время. Если арабы возьмут рыцарей в клещи, христианское войско никто не спасет.
   После второго залпа пехотинцы бросились врассыпную, давая место коннице.
   – Держать! Ну! Держа-ать!!
   Черта с два! Где-то в неразберихе мелькнул флажок Мосульского атабека, и Хосе словно с цепи сорвался. Его бравые головорезы врезались в строй сарацин круша и молотя. Сарацины не успели перестроиться и гибли десятками. Легкие конные стрелки ничего не могли противопоставить ощерившемуся копьями строю.
   Ярким пятном метался в передних рядах желто-зеленый плащ Хосе: каталонец искал встречи с эмиром Бурзуки. Вражда их длилась бог знает с каких времен. Кажется, еще с битвы при Азазе.
   – Вот бастард! – выругался Жослен. – Ну с Христом-богом, братушки! Кто выживет, передайте Гильому, что Балака мы порвали.
   Рыцари ответили восторженным ревом. На правом фланге воины Летольда уже мчались навстречу врагам. При всём своем благоразумии граф не мог оставаться позади.
   Крестоносное войско с лязгом и грохотом рвалось вперед. Навстречу победе. Навстречу истории. В хрониках Гильома Тирского (а с его подачи, и других франкских летописцев) эта битва была записана как триумф христианского оружия.
   Никто не заботился об обозе. Марьям и Анри-Носач оказались предоставлены своей судьбе. Предсказание кладбищенской колдуньи исполнялось.

БАЛАК ИЗ АРТУКИДОВ, ИЛИ БИТВА БЕЗ ПРОИГРАВШИХ

   «Я сражаюсь с ними в день ярости без кольчуги, и рука моя с мечом – точно жгут игрока». Так сказал великий поэт Кайса ибн аль-Хатим, и воистину не слышал я слов правдивей этих.
   В тот день эмир Балак пятьдесят раз вступал в бой. Пятьдесят или около того – поэты и хронисты потом сосчитают. И горе им, коль окажется это число недостаточным или же, наоборот, чрезмерным. Аллах не терпит лжи, а эмиры из рода Артука – лести.
   Пыль оседала на поле боя. Казаганд Балака покрылся коростой от крови, а лицо превратилось в маску. Из облака пыли вырвался франк в изодранном желто-зеленом плаще. Эмир бросился на него, уверенный, что под плащом доспехов нет. Воистину самонадеянность – любимая дочь шайтана! От удара франк покачнулся. Щит и копье вылетели у него из рук, а сам он согнулся так, что коснулся головой стремени.
   Досадная неожиданность: кольчугу он всё-таки под плащ надел. Христианские дьяволы бывают подчас очень предусмотрительны. Эта черта в них доходит до трусости.
   Несколько темных фигур развернулись и помчались на выручку раненому рыцарю. Сам того не желая, Балак попал в отчаянное положение. Раньше, чем он успел развернуть коня, один из рыцарей Жослена атаковал эмира сзади.
   – За Гроб Господень! – орали франки. – Жослен и Антиохия!
   Нет чести в том, чтобы бить в спину. Но Аллах достойно наказал пса: копье ударило в подседельник, прошило его край и вонзилось в бедро Балака, сломавшись в мягком. Подоспевшие туркмены отогнали рыцарей стрелами. Морщась от боли, эмир вырвал из седла зазубренный обломок. Конь стоял неподвижно, терпеливо ожидая, пока эмир высвободит острие. Оставалось лишь молиться, чтобы благородное животное не пострадало.
   Так оно и случилось. К эмиру подскакал курд в красной накидке.
   – О, эмир! Вы ранены?
   – Пустяки. Хвала Аллаху, я цел. – Балак подкинул на ладони окровавленное острие: – Об одном молю Всевышнего: чтобы входя к женам нашим и наложницам, не наносили мы ударов, подобных этому, – и смеясь, он отбросил обломок.
   В жаре и духоте время, казалось, застыло. Рев битвы отдалился, теряясь у края поля. Балак попытался слезть с коня. Позорная рана уже начала гореть. Пот заливал лицо под шлемом; от запаха крови и раскаленной солнцем степи звенело в висках. Майах спешился и поддержал повелителя.
   – Ты в красном, Майах. Счастлива жена твоя, получившая в мужья такого славного воина!
   – Воистину так, мой господин. – Они сняли развороченное седло с эмирской лошади. О чудо! Удар пришелся так, что не оставил на теле коня ни царапины.
   – Запомни этот день, Майах, как удачный. Мне было бы жаль потерять этого коня: ведь он породы хафаджи.
   – Обязательно запомню, господин.
   Хромая, Балак двинулся к лагерю. Верный Майах не отставал ни на шаг.
   Сражение закончилось полным разгромом христиан. Франкский дьявол Жослен (проклятье ему!) вынужден был отойти от города Манбиджа, и ничто не могло спасти отступников от гибели. Тимурташ, двоюродный брат Балака, держал под стражей правителя Манбиджа. Предателю пришлось побегать голышом по терновнику. Странно, что это зрелище не размягчило сердец осажденных. Иса, брат казненного, сдаваться не думал.
   – Эй, Майах! – позвал эмир. – Вон я вижу племянника моего Тимурташа и воинов его. Съезди к ним, пусть пришлют лекаря. Я же не хочу пока садиться в седло. Мой конь столько раз спасал меня сегодня, что, клянусь, было бы гнуснейшей неблагодарностью сбить ему спину.
   – Это мудро, повелитель. Так и сделаю.
   Курд умчался выполнять повеление. Эмир же побрел по усеянному трупами полю, ведя коня на поводу. Все силы Балака уходили на то, чтобы держать спину прямо.
   Как ни крути, а военачальник – это знамя армии. Аллах дозволяет правоверным получать разные раны, но лишь трус выказывает боль и слабость.
   Дело, приведшее Балака к Манбиджу, дурным никто бы не назвал. Скорее, досадным. Эмир мало-помалу оттяпывал земли своих сородичей, Артукидов, когда проклятый Хасан отказался идти к Телль-Иширу. Мало того: предатели запросили помощи у франков. Ради Аллаха, ну как тут не покарать злодеев?
   Из Джазира, где эмир набирал войска, пришлось возвращаться с такими же приключениями, как Жослену из Самосаты. Оба военачальника спешили изо всех сил, но так и не смогли опередить друг друга.
   И это объяснимо. Одно из имен Всевышнего – «ведающий тайное и явное». Не должно сетовать на судьбу, говорит оно, одному Аллаху дано знать все причины и следствия. Досадная задержка, непредвиденный бунт отдали в руки Балака ключи к Эдесскому графству – одному из четырех величайших владений франков на Востоке. Осталось взять Манбидж – и трепещите франки!
   К Балаку уже спешил смеющийся Майах, а с ним и другие воины. Среди них был и лекарь. При взгляде на него брала оторопь: казалось, не сыщется в мире болезни или уродства, что не оставили следа на его теле.
   – О, Зейд! – воскликнул эмир. – Давно хочу спросить: как ты лечишь других? Ты же сам хром и перекошен, словно столетний урюк.
   – Э-э, повелитель, зачем обижаешь? Разве может зеркало отразить само себя? Разве меч рубит свою рукоять? И где ты видел лекаря, способного справиться со своими болячками?
   Балак расхохотался. Его отвели к шатру, и там целитель занялся его ранами. Эмир полулежал на парчовых подушках, вытянув ногу, а хирург возился с мазями и горшочками.
   – Веришь ли ты в то, что люди могут знать свое предначертание? – вдруг спросил Балак.
   – А как же, – отвечал Зейд, – это очень даже распространено в наше время.
   – И ты найдешь тому примеры?
   – Не нужно далеко ходить, повелитель. Повернитесь… вот так… – Он вспорол окровавленную ткань, освобождая рану. – Взять меня, например. Отец мой нарек меня Зейдом. И коль будут на то воля Аллаха и щедрость повелителя, имя это сделается моей судьбой.
   – Клянусь освобождением рабов, Зейд, ты меня утешил! Щедрость моя будет безгранична. А вот твой предшественник был глуп, как три подушки. Его бока познали шест от палатки. – Балак зевнул и поинтересовался: – Что, опасна ли рана?
   – Вовсе нет. Сухожилия целы, хвала Аллаху-рассечена лишь кожа. – Зейд провел по кровавым струпьям влажной тряпицей, отчищая грязь. Рану ожгло, словно огнем. – Ударь проклятый кафир вот так-так… и господин остался бы евнухом. Такое военное счастье эмира.
   Запах камфары ударил в ноздри. Эмир поморщился:
   – Аллах сохранил меня от бесчестья. Скажи, над чем смеялся Майах, когда я нагнал вас?
   – О, история эта скорее грустная, чем услаждающая слух. Но коли будет на то воля владыки…
   – Будет, будет. Рассказывай!
   – Пусть же эмир слушает. – Он отставил в сторону горшочки с мазями и принялся перевязывать рану – С нами в войске ехали два брата курда; одного из них звали Бедр, другого – Анназ.
   – Помню их. Как сейчас…
   – Не перебивай, о повелитель! Иначе поток моего красноречия иссякнет и станет подобен степной реке жарким летом. Я ведь, как и всякий, кто принадлежит к лекарскому сословию, робок и немногословен. Смутить меня легко. Сбить с толку – еще легче. А этот Анназ совсем слаб глазами стал. С трех шагов юную армянку от старой иберийки не отличит. И вот, когда после сегодняшнего боя, отрезали головы врагов, чтобы подвесить к седлу он сделал то же самое. Едет по лагерю, и сияние исходит от его лица. А навстречу Майах и говорит: – Анназ, что это у тебя за голова? – Хвала, Аллаху, – отвечает тот, – за всё то, что произошло у меня с этим франком, прежде чем я его убил! Вот Майах и тычет пальцем: «Эй, глупый, смотри: это же голова твоего брата». А Бедра и в самом деле убили франки, прокляни их Аллах.
   – Омерзительная история. Плетей бы тебе за такие россказни.
   – Всё во власти эмира. Но у меня есть и другая история – о дивных снах атабека Бурзуки.
   – Рассказывай. И пусть она будет занимательней, чем та, прежняя.
   …Шпионов мало кто любит, однако же нет властителей, что могли бы обойтись без них. Зейд собирал сплетни и слухи, а потом передавал их Балаку. Эмир покровительствовал хитрецу, понимая, что не только мечами поддерживаются троны. Иной раз подслушанный разговор, перехваченное письмо решали исход битвы вернее, чем тысячи всадников.
   – Так говоришь, Атабеку снилось, что он пчела на кувшине с медом? Поразительно!
   – О, это пустяки по сравнению с историей о вашем племяннике Тимурташе.
   – Ну так рассказывай, не томи!
   Хирург плеснул вокруг раны какой-то вонючей дрянью и начал:
   – Всем известно, что осады городов мало схожи с битвами в поле. Добычи меньше и рабов, а опасностей больше. И уж совсем не найти женщин доброго нрава и приятного сложения. Обозные шлюхи не в счет. Однако же Аллах смилостивился и сделал это сражение непохожим на остальные.
   – Так, так! Рассказывай, не медли.
   – Тимурташ прорвался к обозу кафиров. Среди пленных франков отыскалась девица. Лицо ее подобно луне, груди – словно шкатулки из слоновой кости…
   – Ай, Зейд! Избавь меня от россказней о том, чего не видел, – поморщился Балак.
   – Отчего же? Девица отбивалась так, что разодрала на себе одежды. Она во всём подобна персику в пору цветения. И вряд ли встречала семнадцатую весну своей жизни. Тимурташ увлек ее к своему шатру. Желания юноши очевидны, да оградит его Аллах от безумия. Он хочет сплести ноги с девчонкой.
   Балак вскочил на ноги.
   – Этот безумец погубит нас! Зейд, стань рядом, будешь мне опорой. Клянусь тем, кто простер небеса и воздвиг землю, я остановлю мальчишку!

ИСА, ИЛИ ХАЛИФ НА ЧАС

   Опасное пришло время, нечего сказать… Начался год с засухи, а продолжился того хуже. И что Исе в потайной комнатке не сиделось?
   – О брат мой Хасан! – стонал Иса, раскачиваясь и царапая лицо. – Мерзавец ты и негодяй, покарай тебя Аллах! Втравил в историйку, нечего сказать!
   Делать ему было нечего, поэтому он еще и разорвал свой халат. Пусть все видят – тоскует человек. А что еще делать? На долю неудачливого правителя Манбиджа выпала тягостная обязанность: ждать.
   – Эй, Сабих, что там за стенами? Сражаются? – Начальник стражи пожал плечами:
   – Как джейраны во время гона.
   – Кто кто побеждает? Скажи, не томи!
   – Аллах велик, повелитель. Он ведает.
   Аллах ведал, а больше никто. Когда-то Манбидж утопал в садах. Нынче же его окружали столбы дыма: войска Балака не церемонились с достоянием бунтовщиков. Хуже всего то, что стена, доставшаяся городу еще от румов, сильно пострадала от времени и человеческой жадности. Окажись Хасан прозорливее – давно бы приказал чинить ее. Но что его глупость по сравнению с братниной? Стократ Иса джинн и дурак, раз взвалил на себя такое бремя!
   Не голода опасались защитники, потому что запасов оставалось еще на месяц, и не жажды – колодцев хватало. Городу грозил штурм. И спасти жителей могло лишь чудо.
   – Рошана Фарроха ко мне, – приказал Иса. – Немедленно!