Басирин Андрей. Тень Аламута

   – Выпейте доброго овернского винца, князь. Ваш отец всегда лечил им раны, и посмотрите, каким он стал.
   – У меня темнеет в глазах!
   – Я прикажу зажечь больше светильников, мессир.
   – Но эти посетители! Слышать их не могу.
   – Вот прекрасный воск, мессир. Заткните уши.
   Коннетабль был непоколебим. Нытье юного князя разбивалось о его спокойствие, как волны о скалу. Кончилось тем, что Боэмунд, весь извертевшись, уселся на трон. При взгляде на это кислое лицо становилось ясно: добра от мальчишки не жди. Не затем он здесь сидит.
   – Посланец графа Жослена де Куртене, сир Алексей! – объявил слуга.
   – Пусть войдет, – кивнул Бертран. Он стоял за троном князя в некотором отдалении. Каждый, кто входил в тронный зал, сразу видел, кто здесь главный. Это бесило Боэмунда сильнее всего.
   – Пусть вбежит, – буркнул он. – Или вползет. Клянусь Иисусом!
   Двери распахнулись. Прием ожидался неофициальный, поэтому ни фанфар, ни герольдов не полагалось. Румиец вошел весь напряженный, словно закованный в незримую сталь. Он поклонился князю, но, скомкав поклон, встал и отошел в сторону.
   Посетитель и князь друг друга стоили.
   – Говорите, сир, да побыстрее, – приказал Боэмунд, даже не стараясь быть любезным. – При взгляде на вас у меня начинаются колики в животе.
   – Как пожелаете, мессир. Буду быстр и краток. Граф Жослен хочет, чтобы вы вышли со своими войсками ему на подмогу, мессир. Он готовится, вернее, готовился атаковать Манбидж.
   – Так-так, – вместо князя ответил сир Бертран. – И когда же это случилось?
   – В позапрошлом месяце, сир, – румиец насмешливо смотрел на коннетабля. – Уж прошу извинить. Непредвиденные обстоятельства задержали меня.
   Какие такие обстоятельства могли растянуть больше чем на месяц недельный путь, осталось на совести Алексея. Бертран продолжал допрос:
   – А чем же его сиятельству глянулся Манбидж? Все мы знаем, что граф взял на себя обет освободить короля Балдуина.
   – Так-то так, да граф великий затейник. Читайте послание, сир. Там всё сказано.
   Отдавая письмо, Алексей намеренно уронил его. Бертран наблюдал за выходками румийца с затаенным восторгом.
   – Хм… – заявил он, пробежав глазами строчки послания. – Двенадцать тысяч безантов, пять тысяч рыцарей… Взгляните, государь, – коннетабль протянул письмо князю, – думаю, мы вполне потянем эти условия. Если вовремя оттянуть на себя войска Балака, то путь на Халеб останется открытым. Жослен сможет атаковать город, и его обет окажется исполненным.
   Боэмунд с ходу ворвался в расставленные силки:
   – Ага, а мы, значит, на побегушках? Что за безумные слова я слышу, сир Бертран! И потом все скажут: «Жослен освободил короля! Слава Кутерьме!» А я опять с носом.
   Он повернулся к румийцу и объявил:
   – Убирайтесь, сир, к своему Жослену! Не будет никаких войск. И передайте графу, чтобы в следующий раз он приезжал с посольством сам. – Румиец поклонился:
   – Благодарю, государь. Это всё, что я хотел услышать.
   Чопорно и важно, с прямой спиной, Алексей покинул зал. Боэмунд всё не мог успокоиться:
   – Смотрите на него, каналью! Ведь правда же, сударь?! Княжество Антиохийское достаточно велико и могущественно. Еще мы будем идти на поводу у этого выскочки!
   – Мы не будем идти ни у кого на поводу, сир. Тут вы правы. Но вы только что нажили себе злейшего врага.
   – Румийца?
   – Нет, Жослена.
   – Ах, оставьте, сударь! Это он смертельно оскорбил меня, прислав шута. Кто у нас следующий на очереди?
   – Принцесса Мелисанда, государь.
   Бертран мысленно потер руки. В его воображении Сирия представлялась огромным столом, на котором горели три светильника. Манбидж, Халеб и Тир. Его стараниями светильник Манбиджа только что погас. Остались еще два.
   При виде Мелисанды заготовленная заранее снисходительная улыбочка Боэмунда угасла. Девушка поражала и ослепляла. Ее блио переливалось бирюзой, огни светильников дрожали в темном золоте украшений. Пересекая лучи света, падающего с витражей, принцесса двигалась с царственным величием. Гуго де Пейн и Аршамбо за ее спиной выглядели воплощением невозмутимости. Разбойного храмовника даже удалось уговорить побриться, вымыть голову и причесаться.
   – Приветствую вас, государь! – поклонилась Мелисанда. – Благословение вашему княжеству и этому городу. Я пробыла здесь два дня, но успела в него влюбиться.
   Князь не нашелся что ответить, набычился и приоткрыл рот. Коннетабль прекрасно знал этот жест: трех лет от роду Боэмунд точно так же отклячивал губу, собираясь заплакать. Обычно это происходило, когда он видел нечто, поразившее его до глубины души. Деревянную лошадку, яркий платок армянской княжны, великолепный торт – произведение кондитерского искусства.
   – Э-э, сударыня, – промямлил он. – Весьма… я… да…
   Мелисанда достаточно общалась с веснушчатым оруженосцем и его сверстниками, чтобы понимать, как себя вести. Шестнадцать лет для мальчишки – это особенный возраст. Он требует тонкого обхождения.
   – Скромность не позволяет вам согласиться, да? Мессир, я вам завидую. Наверное, это самый красивый город, что я видела в жизни. Как вы должно быть счастливы править им!
   Юноша наконец пришел в себя.
   – Два дня, да? – выдавил он из себя. – Вы, наверное, почти ничего не видели. Я прожил здесь всю жизнь и мог бы многое порассказать… Ваше Высочество, – добавил он, спохватившись.
   – Правда?! О мессир! Как жаль, что это невозможно. Я далека от дел иерусалимских, но, когда отец жил дома, его постоянно осаждали с разными нуждами. Вы правите такой огромной страной… Нет-нет! У вас не нашлось бы времени.
   Боэмунда раздирали противоречивые желания. Отправиться в город с красивой девчонкой или же надеть маску отягощенного заботами правителя? Он выбрал второе.
   – О да, сударыня, – старчески сморщилось его лицо. – Сплошные дела… До вас тут было посольство от одного графа. И потом еще будут. Господин де Бюр – вы его знаете, наверное. Он тоже из Иерусалима. И представьте, все желают одного: войск и денег. Как я устал!
   «Что за олух!» – не сговариваясь, подумали Бертран, Мелисанда и магистр. Что касается Аршамбо, он ни о чем не думал. Все его силы уходили на то, чтобы не рассмеяться.
   – Да и других дел хватает, – продолжал между тем Боэмунд. – То, бывает, копье в руки – и на стены, турок резать. А то пираты высадятся. Знаете ли вы, каково это – с копьем наперевес, на своем верном коне мчаться навстречу сарацинской лаве?
   – Сударь, – вмешался коннетабль, – вы так до сих пор не спросили у дамы, в чем суть ее просьбы. Боюсь, она заскучает.
   За изысканной вежливостью фразы князь не разглядел насмешки. Зато ее прекрасно распознала Мелисанда.
   – Сударь, – в тон коннетаблю сказала она, – разговор с князем мне очень интересен. Или же вы хотите побыстрее спровадить нас?
   – Нет. О нет, сударыня.
   Боэмунд не упустил возможности уколоть советника:
   – Вы слишком много говорите, сир Бертран, в этом ваша беда. Берите пример со спутников госпожи. Вот немногословность, присущая благородным рыцарям! Кстати, сударыня, вы так и не представили их.
   – Сир Гуго де Пейн, магистр ордена Храма. Сир Аршамбо де Сент-Аман, рыцарь ордена Храма.
   – Храмовники, – фыркнул коннетабль. – Эти взбалмошные безумцы. Их выходки стали притчей во языцех по всему Леванту.
   В лице де Пейна не дрогнула ни одна жилка. Зато Аршамбо сдерживаться не стал.
   – Вы забываетесь, сир! – гневно бросил он коннетаблю. – Вы оскорбляете нас перед лицом своего сюзерена, зная, что мы скованы этикетом. Вы так уверены, что мы не дернем вас за нос и не отвесим хорошего пинка?
   – Это… это вы забываетесь! – Лицо сира Бертрана побурело. – Вы… перед кем… Государь!
   Он выбежал вперед и оглянулся на князя. В глазах мальчишки не было ни искры сочувствия. Идея ухватить коннетабля за нос его восхищала.
   – Вы сами виноваты, Бертран. Кто вам позволил оскорблять моих гостей? Слушайте мое повеление. Я отменяю все встречи на сегодня и отправляюсь с принцессой гулять по городу.
   Мелисанда вспыхнула от радости и смущения. О такой победе можно было только мечтать! Увести мальчишку подальше из дворца, от расчетливого паука Бертрана…
   – Почту за счастье, мессир, – дрожащим от волнения голосом произнесла она. А затем потупилась и слабо улыбнулась. Для Боэмунда в этой улыбке содержались тысячи обещаний и – что гораздо опаснее – намеков на обещания.
   – Браво, Ваше Высочество, – шепнул магистр. – Не упускайте его!
   – Я стараюсь, – едва слышно ответила она. Но Мелисанда недооценила противника. Как опытный фехтовальщик, что уходит от сильных уларов, парируя и перенаправляя слабые, Бертран выжидал момента, чтобы переломить ход беседы.
   – Вы можете уйти со своего места, мессир, – холодно объявил он Боэмунду, делая ударение на «можете». – Но учтите, что правитель – это не то, что вы думаете. Это не человек, который лучше всех одевается, сладко ест и сидит на самой высокий скамье. Правитель олицетворяет дух закона, свою волю и силу.
   – Засуньте себе этот закон в задницу, – грубо заметил Боэмунд.
   – Мальчик мой… Вы думаете, старый Бертран вами вертит как хочет? А прекрасная гостья, наоборот, желает добра? Отнюдь. Она похвалила красоту города, но в этом нет вашей заслуги. Она упомянула заботы, что одолевают вас. Уверяю: вы не видели и десятой их доли. Как мы можем допустить вас к правлению, коль вы в любой момент можете встать и уйти развлекаться? Вы хотите власти? Спросите ее Высочество, с чем она пожаловала!
   – С чем вы пожаловали, Ваше Высочество? – убитым голосом поинтересовался Боэмунд.
   Вот он, последний бастион. Отступать некуда… Мелисанда набрала полную грудь воздуха:
   – Выслушайте меня, князь. Вот уже год мой отец томится в сарацинском плену. Сир, я верная дочь. Я поклялась все силы свои положить на то, чтобы освободить короля.
   – Вот видите? Ей тоже нужны войска, сир.
   – Будете говорить, сир Бертран, когда я спрошу! – рявкнул юноша. И участливо обратился к Мелисанде: – Так чего же вы хотите?
   Долго, очень долго не могла решиться принцесса. Наконец ответила:
   – Да, мессир. Ваш советник прав. Я пришла к вам за помощью. Я молю о христианском сострадании и любви. Неужели этого так много? Снизойдите к горестям слабой девушки, князь! Спрошу вас: если бы ваш отец попал в беду, разве не стремились бы вы из последних сил ему на помощь?
   Слова Мелисанды рвались от самого сердца. Искренность – редкий товар в княжеских и королевских палатах. Но дипломатия – игра сложная. Порой одно слово решает очень многое.
   Боэмунд не стал бы спешить на помощь своему отцу. Его постоянно попрекали величием Боэмунда де Тарента. Каждый раз, как упоминалось имя отца, юный князь чувствовал себя грязным, беспомощным, жалким.
   Еще не успев закончить фразу, девушка поняла, что совершила непоправимое. Вокруг юного князя захлопнулся непроницаемый футляр.
   – Хорошо, я подумаю, – сухо объявил Боэмунд. – Идите, Ваше Высочество.
   Немного поколебавшись, погас второй светильник. Лишь один огонек горел на воображаемом столе Бертрана. Коннетаблю предстояло употребить всё свое влияние, чтобы с ним ничего не случилось.
   – Ф-фух, государь, – Бертран вытер платком лысину. – Жаркий денечек выдался… Следующий посол – коннетабль Иерусалима сир Гильом де Бюр.
   На лице князя появилось кислое выражение. Но у Бертрана был припасен сюрприз на этот случай:
   – К сожалению, государь, его визит откладывается. Сир Гильом шлет вам свои извинения. Он не сможет прийти.
   – Это почему же?
   Коннетабль не спешил с ответом. Он прошелся по залу туда-обратно, обдумывая каждое слово.
   – Прибыли известия, что Тир вот-вот падет. Гильом утверждает, будто ему нездоровится, но он кривит душой. Уверен: в скором времени он постарается тайком убраться из Антиохии. Ставки слишком высоки. Когда город окажется в руках христиан, де Бюр – уж будьте покойны! – постарается оттяпать кусок пожирнее.
   Боэмунд растерянно хлопал ресницами. Он чувствовал себя ребенком, который орал, дрыгал ногами, валялся по полу, а взрослые взяли и спокойно разошлись. Весь спектакль пропал даром.
   – Тир, значит?..
   – О да, мессир. Последний портовый город в руках сарацин. Государь, если позволите, я просил бы разрешения удалиться. Весенняя жара плохо сказывается на моем здоровье.
   Бертран действительно выглядел больным. Сарацины и окорок, которыми он наскоро перекусил перед завтраком, оказались чересчур жирными, а вино – слишком терпким.
   – Я не даю вам разрешения, сударь. – Коннетабль притворно вздохнул:
   – Да-да, хорошо. Этого я и боялся. Мессир, вы всё еще дуетесь на меня?.. Ну да, я ведь не позволил этой вертихвостке вскружить вам голову… Так вы потом спасибо скажете. Слово рыцаря.
   – Сир Бертран, вы сами говорили, что я плохой правитель…
   – Никоим образом!..
   – …значит, подразумевали. Я хочу исправиться, сир коннетабль. Расскажите мне о Тире поподробнее.
   Ловушка захлопнулась. С видимой неохотой толстяк принялся говорить. Каждое слово из него приходилось тянуть чуть ли не клещами. Всё выглядело так, будто он хочет оградить своего подопечного от излишних беспокойств. Но Боэмунд скоро уловил суть. В Сирии дрались в трех местах: у Манбиджа, возле Халеба и в Тире. Две возможности он уже проворонил. Оставался последний шанс проявить мальчишескую доблесть, и юный князь вцепился в него обеими руками.
   На воображаемом столе сира Бертрана горел только один светильник. Коннетабль поздравил себя с победой. Отныне Тир был обречен.
 
   В маленькой комнатушке возле приемной между тем разыгрывалась драматическая сцена.
   – Мелис, не позорься! – рявкнул магистр.
   – Но, сударь, я… я…
   – Стыдитесь, сударыня! Вы – дочь Балдуина де Бурга. Будущая королева. Но люди смотрят и видят зареванную девчонку. Немедленно прекратить!
   Это подействовало. Мелисанда высморкалась и утерла слезы. Лицо, конечно, пошло алыми пятнами, но тут уж ничего не поделаешь. Принцесса уткнулась носом в плащ храмовника. От Гуго уютно пахло сталью, кожей и оружейным маслом. Словно от отца. Сидеть бы и сидеть так всю жизнь, не шевелясь…
   – Аршамбо, – приказал магистр.
   – Я, мессир!
   – Добудь теплой воды. Ее Высочеству надо умыться. Не идти же так, – мы представляем здесь Иерусалим.
   – Слушаюсь, мессир!
   Храмовник ушел, тяжело бухая сапогами. Мелисанда прерывисто вздохнула и прижалась к магистру еще крепче:
   – Спасибо, Гуго. Вы такой хороший! А я… я действительно расклеилась.
   – Ничего. Политика что рубка на мечах… Бывает и по шее дадут, да не всякий лязг смертелен. Зато с ассасинами наше дело выгорит. Там проще.
   – А если нет?! – Храмовник пожал плечами:
   – Еще что-нибудь подвернется… Верьте мне, сударыня. Я живу на свете пятьдесят четыре года. Судьба обходилась со мной по-разному, но никогда не оставалась равнодушной. Если есть в вашем сердце вера, надежда и любовь, остальное приложится.
   – Вера, надежда и любовь… – эхом повторила Мелисанда и шмыгнула носом. Вновь защипало глаза.
   Есть ли в ней вера? Да, конечно. Она же верит в Иисуса Христа. Но сир де Пейн говорит о другом. Он верит своему мечу. Верит своим людям и еще ей – Мелисанде. А еще верит в то, что в каждом человеке найдется что-то хорошее, даже в самом отъявленном мерзавце.
   Сир Гуго надеется, что мир когда-нибудь станет лучше, иначе он давно бы прекратил сражаться. И его сердце исполнено любви. А как бы еще он сумел превратить шайку бандитов и неудачников в орден?
   – Сир Гуго… послушайте… Я сделаю для вас всё, что угодно! Только… только не бросайте меня. Ладно? Прошу вас!
   – Нет, я не оставлю вас, принцесса. Уж это-то я могу обещать.
   Горло магистра перехватило от нахлынувшей нежности. Это смутило его, и Гуго поспешил перевести разговор в шутку:
   – Вы еще поразитесь моей назойливости, – добавил он, – когда я привезу вам мужа.
   – Мужа? – несмело улыбнулась Мелисанда.
   – Ну да. Вы же видели, как я опекаю своих ребят. Я – прирожденная нянька.
   – Вы – папа-магистр!
   Они расхохотались. В этом смехе уходило напряжение последних дней. Боль утрат и страх перед ночными убийцами. Потери, огорчения и утраченные надежды. Заглянувший в комнату Аршамбо недоуменно посмотрел на них, а потом присоединился к хохоту.
   – О-хо-хо! – вытирал он слезы. – Вот… а-ха-ха! ваша вода, принцесса!
   – Спасибо, Аршамбо!
   Мелисанда плеснула себе в лицо из тазика. Аршамбо постарался на славу: вода обжигала кожу.
   – Какие вы всё-таки милые, добрые мои рыцари. Я вас так люблю!
   Аршамбо зарделся. В те жестокие времена женщинам приходилось скрывать свои мысли. Умеренность во всём – таков был девиз выживания. Не одна благородная госпожа надменно наморщила бы носик при виде столь яркого проявления чувств.
   Ну и пусть! Ее хранят лучшие на свете рыцари. Грех не сказать им об этом.
   – Пожалуйста, сударыня. – Аршамбо торжественно подал девушке полотенце. (Он и о такой мелочи позаботился! Чудо!) – Должен предупредить вас: я привел одного человека. Он очень хочет вас видеть.
   – Пожалуйста! С вами мне ничто не страшно.
   – Прекрасно. – Аршамбо выглянул за дверь: – Входите, сударь. Она согласна с вами переговорить.
   Гостя пришлось чуть ли не тянуть за руку. Гуго де Пюизе, рыжий оруженосец коннетабля, отчаянно смущался. В Иерусалиме он был совсем другим.
   – Мелис, – робко начал он. – Ваше Высочество! Какое счастье для меня…
   – Мерзавец! – Девушка шагнула к нему и влепила пощечину. – Какая же ты сволочь! Будь я мальчишкой, давно бы вызвала на поединок!
   – Мелис? – ахнул он. – Что ты несешь?!
   – Предатель! Меня в тюрьму бросили, пытать хотели, а ты…
   Ну да, да… Если день не задался, если глаза с утра на мокром месте, любое королевское достоинство побоку. Мелисанда крепилась, сколько могла, но слезы всё равно потекли по щекам.
   – Господи, Мелис! – юноша бросился на колени. – Я же не знал! Честно! Де Бюр в Триполи в тот же день умчался. Я бегал как проклятый – собирались словно на пожар… Клянусь яйцами святого Анто… – Он покосился на Аршамбо и благоразумно проглотил обрывок фразы. – Дворня болтала, что ты с матерью сцепилась. Но это же пустяки!
   Мелисанда сузила глаза:
   – Застенки тебе пустяки?! А что Незабудка со мной сделать хотел – тоже? Они б из меня… ремней… урода бы сотворили!
   – Но… Мелис… я же не знал! Честно! Я бы… руками и ногами!..
   – Убирайся, предатель! Уходи! Видеть тебя не могу.
   Оруженосец попятился. В лице ни кровинки, только след пятерни на щеке.
   – Прости, Мелис! Я… я уйду, честно… Но ты только прости!..
   – Хорошо. Я тебя прощаю, – голос Мелисанды звучал ровно и бесстрастно. – А теперь убирайся.
   Гуго закусил губу, повернулся и убежал. Принцесса всхлипнула и вновь прижалась щекой к плащу магистра.
   – Сир Аршамбо, – негромко приказал де Пейн.
   – Я, мессир!
   – Мы с принцессой отправляемся в штаб-квартиру ордена. Ты же волен поступать по своему усмотрению.
   Храмовники обменялись взглядами. В глазах командира Аршамбо прочел недостающее.
   – Клянусь яйцами святого Антония, – четко отрапортовал он, – я всё сделаю как надо.
   – Тогда исполняй.
   Храмовник умчался вслед за юным оруженосцем.
   – Пойдемте, сударыня, – предложил магистр. – Думаю, к часу девятому он нагонит нас и доложит, как исполнил задание.
   Магистр ошибался. В этот день Мелисанда больше не встретила Аршамбо. Равно как и других храмовников.

СЕМЬ ФИНИКОВЫХ КОСТОЧЕК И ЕЩЕ КОЕ-ЧТО

   Охота началась.
   Сорок… нет, уже тридцать девять бандитов рыскали по городу, разыскивая храмовников. Габриэль строго-настрого запретил своим подчиненным убивать рыцарей. Его замысел состоял в том, чтобы расправиться с орденом силами антиохийской стражи. Сам того не ведая, Аршамбо сильно помог ему. Коннетабль Бертран, конечно же, не забыл, как его в присутствии воспитанника обещали наградить добрым пинком. Снисхождения ждать не приходилось.
   Аршамбо и рыжий оруженосец гуляли по улицам Антиохии. Путь их лежал в сторону церкви Святого Петра. Только-только на колокольне отзвонили час шестой, и невиданная жара разлилась в полинялом небе. Лихое весеннее солнце золотило волосы оруженосца. Путники находились в благостном настроении. Гуго нес пакет с пирожками, Аршамбо – бутыль вина.
   – Нет, парень, – объяснял храмовник. – Всё проще. Она ведь женщина. И пусть у нее в родне полно всяких хренов с горы. Принцесса не принцесса – какая разница? Тебе бы выждать, – он приложился к бутыли. – Выждать, клянусь розами святой Дорофеи, совсем чуть-чуть. Пока ее совесть заест.
   – Но, сир Аршамбо! Она ведь считает меня трусом и предателем.
   – Отринь печали, – храмовник покровительственно похлопал мальчишку по плечу. – Я-то знаю, как оно бывает. Главное, чтобы в сердце предательства не было.
   Мальчишка вздохнул. Он уезжал из Иерусалима в полной уверенности, что с Мелисандой всё в порядке. Единственное, в чем его можно было упрекнуть, что он не зашел попрощаться. Но ведь оруженосцу не так-то просто встретиться с принцессой.
   А Мелис в это время сидела в тюрьме. И над ней глумился Незабудка. При мысли о палаче на скулах мальчишки выступили желваки. О, горько пришлось бы мерзавцу, останься он жив!
   – Я бы вообще советовал тебе… Что там за шум?
   Совет Аршамбо остался невысказанным. У церкви Святого Петра бесновалась толпа. Забияка со стажем, храмовник хорошо отличал оттенки народного беспокойства. Гомон в духе «батюшки, грабят!» он никогда бы не перепутал с «турки на стенах! всем к оружию!».
   Сейчас же происходило нечто непривычное. Расцвет инквизиции миру еще предстоял. До дня рождения Торквемады оставалось лет триста, так что храмовник не сразу понял, что творится.
   – Огню, – орали зеваки, – огню бесовскому кланяется!
   – Мочой умывается! Христа ругал, паскуда!
   Дело пахло дракой и безобразием. Аршамбо оживился. И первое, и второе он обожал.
   – Пойдем, – бросил он спутнику. – Надо разобраться.
   Разбирательство длилось недолго. Из толпы выскользнул замурзанный постреленок лет пяти-шести.
   – Дядя Аль Аббас! – радостно завизжал он, бросаясь к храмовнику.
   – Гасан? Что ты здесь делаешь? – Ребенок ухватил рыцаря за полу плаща:
   – Дядя Аль Аббас! Там кафила поймали!
   – Кафила? А, кафира! Неверного. Ну пойдем, посмотрим.
   Поймали – это звучало слишком громко. На ступенях стоял великан в полосатом халате, с посохом в руках. Великан насмешливо скалился. На него наседал оборванец с повязкой на левом глазу.
   – Это вы, сволочи, Христа продали! – разорялся он. – Огнепоклонники! Сучьи выкормыши!
   В вопросах веры нищеброд разбирался слабо. По если бы каждая сильная глотка принадлежала праведнику, то Царствие Небесное на земле наступило бы уже много веков назад.
   – Осади назад! – рявкнул Аршамбо. – В сторону, хамье!
   Зеваки расступились. Образовался проход, по котором храмовник и Гуго де Пюизе двинулись к человеку с посохом.
   – Что здесь происходит?
   – Всевышний ведает, уважаемый, – пожал плечами тот. – Впервые вижу такое собрание безумцев.
   Из толпы вытолкался священник в вытертой рясе. Загорелое лицо его скрывалось под капюшоном. На щеках поблескивали дорожки пота.
   – Ты гебр, огнепоклонник, – святой отец ткнул пальцем в великана. – Не ты ли рассуждал о Боге нашем, Иисусе Христе?
   – Не я, – отвечал Рошан. – Я вообще только что здесь появился.
   – Не ты ли говорил, что три суждения стоят в основе мировоззрения? Бог всемогущ, – первое из них. Бог благ – второе. Третье же гласит, что в мире существует зло.
   – Эй, эй, уважаемый! Я всего лишь…
   – Далее ты доказывал, что раз суждения эти противоречат друг другу, то одно из них ложно, и тем возвел косвенную хулу на учение святой нашей матери-церкви!
   Рошан забеспокоился. Священник-голодранец вещал непонятно, но убедительно. Люди, с младенчества воспитанные на святых писаниях, воспринимают подобную манеру изъясняться не рассудком, но сердцем. Они хорошо знают, что за словами «не ты ли говорил, что…» обязательно последует «и схватили его, и потащили на судилище», естественно переходя к «и претерпел он за веру свою». Становиться героем нового апокрифа Рошану никак не хотелось.
   – Мир с тобой, старик, – сказал он. – Солнце Антиохии жарит вовсю. Ты, наверное, устал. Посиди в тенечке, отдохни.
   – Не ты ли предрекал нам беды?! Зло и добро, говорил ты, равно исходят от нашего бога. Оттого не способны мы, христиане, различать их и смешиваем одно с другим. И приводил ты примеры из Писания, и глумился и насмехался над папой римским. Бей его, католики!
   Дольше медлить было нельзя. Фаррох взмахнул посохом, и священник полетел в пыль. От резкого движения капюшон свалился с его головы. Разметались овечьи локоны. Проходимец заголосил:
   – Караул! Язычник отца святого убивает!
   – Бе-ей гада! – разнеслось над площадью.
   Не тут-то было. Посох Рошана загудел, превращаясь в подобие мельничного крыла. Движения его всё убыстрялись. Казалось, гебр прикрывается прозрачным щитом, перекидывая его из руки в руку. Кто-то из торопыг сунулся вперед, но тут же пожалел об этом. Треск, вскрик – один из смельчаков отался лежать, второй уполз обратно в толпу. Двигался он по-крабьи боком, прижимая к груди сломанную руку.
   – Кому еще не терпится? Давайте, уважаемые, не стесняйтесь!