Басирин Андрей. Тень Аламута

   – Как твоя рука, Керим?
   – Благодарение Аллаху, хорошо, повелитель. Мерзкая тва… то есть игривый шалунишка почтил меня своей лаской. От нее я чувствую себя юным и жизнерадостным.
   – Ладно, ладно, Керим, – хмуро отозвался Хасан. – Я прикажу наградить тебя за службу.
   – Благодарю, о сиятельный. – Евнух оглянулся на дверь. – Господин изнывает и трепещет в ожидании брачной ночи?
   Грань между издевкой и благоговением в словах Керима была так тонка, что Хасан едва не обманулся. Но он слишком хорошо знал казначея:
   – Твой язык, Керим…
   – Знаю, блистательный. Приготовленный с миндалем, он окажется запретен для правоверного.
   – Отчего же?
   Евнух на ухо объяснил господину отчего. Немудрящая шутка вызвала усмешку на лице правителя.
   – Ты развеял мрак моего сердца, пройдоха! Аллаха молю, чтобы подсказал способ наградить тебя.
   – Пусть светлейший не утруждается. С тех пор как Всевышний даровал нам динары, это стало легким делом. Но я знаю человека, который полностью уничтожит тоску повелителя. Его имя – Рошан Фаррох.
   – Рошан Фаррох? Я слышал о нем. О, как было бы славно увидеть его воочию! Вот только…
   Хасан с досадой поглядел на испоганенный ковер. Кериму не требовалось слов, чтобы понять господина:
   – Светлейший беспокоится из-за жены? О, это легко устроить. Я подговорил нашего начальника стражи, Сабиха, на маленький обман. В нужный момент он явится якобы с посланием от Балака. Мол, важное дело постигло ислам. И дурно поступит повелитель, не почтив гонца вниманием.
   – Это ночью-то?! – Евнух тонко улыбнулся:
   – А то повелитель не знает эмира Балака?
   – Знаю. Такой пес, прости Аллах! Иди же, Керим. Распорядись насчет закусок… ну и вина там разного. О, как возвеселил ты мое сердце!
   Евнух поклонился и вышел из покоев господина. Вскоре появилась старуха и объявила, что Ляма готова сплести ноги со своим супругом. Гордо выпрямившись, она повела Хасана на встречу с плосколицей. Манбиджец шел с таким видом, будто его ожидал ковер крови, а не брачное ложе.
   Следующий час показался ему вечностью. Хасан полулежал среди шелковых подушечек, терзая струны лютни. От маленькой жаровни тошнотворно тянуло какуллийским алоэ. Плосколицая… да и что греха таить – плоскогрудая Ляма не торопилась открывать свою наготу. Наслаждаясь моментом, она тигрицей прохаживалась вокруг мужа:
   – …четвертого дня – помнишь, ты изволил подмигнуть служанке. Той, что в саду. Рябенькой.
   – Но, Ляма, – Хасан задохнулся от возмущения – Она же крива и безобразна. Мне в глаз попала мошка.
   – Ах медовый коржичек, ты совсем меня не любишь. Истинно говорят поэты:

 
О любовь моя, не щадишь меня и не милуешь…
 

   Сам о любви говоришь, и сам же подмигиваешь разным рябым развратницам.

 
К чему мне жить и амброй умащаться,
Коль рябота взгляду твоему милее и прелестнее?
 

   Хасан скрипнул зубами. Три жены у него было, и все три изводили его по-разному. Имтисаль каждое свидание превращала в торговую сделку. Она помнила всё. Сколько платков и какого качества он подарил младшим женам; кого из царедворцев возвысил; кого наградил, а кого наказал.
   Имтисаль принадлежала к людям, что вечно чувствуют себя обделенными. Осыпанная золотом, она воображала: «Других-то, наверное, рубинами да сапфирами оделяют». Набей ей рот жемчужинами с голубиное яйцо, а она: «Ляме и Айше, поди, с куриное достались». И при этом всё старалась экономить на подарках, всё плела какие-то глупые интриги. Очень, очень уставал от нее Хасан.
   Ляма изводила его ревностью и стихосложением. Кто-то из придворных сдуру ляпнул, что стихи ее подобны творениям Исхака Мосульского. Исхаку-то что – он помер триста лет назад. А Хасан отдувайся!
   Но страшнее всех была Айша. Самая молоденькая и самая бешеная. Она назубок знала Коран и донимала мужа разговорами на религиозные темы.
   Все-то у нее получались чуть ли не кафирами, все жили не по шариату. Хасан был почти уверен, что Айша девственна. Сам он к ней не входил, а других мужчин благочестивица избегала, как шайтан святой суры Аль-Курсийа.
   – …говорят, с гепардом. Ластилась, обнимала, покрывала поцелуями. Прилюдно, блудница! Гепарда бы хоть постыдилась!
   Хасан встрепенулся. За горькими размышлениями он успел потерять нить беседы:
   – О ком ты, голубка?
   – О Марьям, конечно. О мой поджаристый пирожок с курдючным салом! О ней, бесстыжей. Ибо сказано:

 
Когда ни пройду по двору, о любимом думая
Всюду эта вертихвостка задом трясет.
И как это можно бесстыдно задом трясти,
Когда думы мои об одном лишь любимом?
 

   Скрежет зубовный был ей ответом. Куда?! Куда скрылся мерзавец, что убедил Ляму в ее поэтическом даровании?
   Харранка принялась разоблачаться. Красотой она и в девичестве не блистала, а пожив несколько лет в сытости и праздности, – и подавно. И кто из поэтов придумал, что «зад, подобный горе песка» – это красиво?
   – Иди же ко мне, красавчик мой!
   «Сабих!! – мысленно взвыл правитель. – Где ты?»
   Всему на свете приходит конец. Липким объятиям, подобным прикосновениям куска теста, тошнотворному дыму алоэ, визгливому женскому речитативу. Всему.
   Забарабанили в дверь кулаки. Донеслось отрывистое:
   – Гонец! Гонец к господину! От эмира Халеба и Харрана, Балака Горы! Немедленно!
   За дверью стоял крепыш в кольчуге, драных шароварах и неряшливо намотанной чалме. Ноги крепыша изгибались колесом, нос его тянулся к нижней губе, словно принюхиваясь к чему-то. Щеки свисали, как у пастушеского пса, редкие усики торчали воинственно – и попробовал бы кто сказать, что Сабих ибн Васим не заслуживает своего имени! Ох, не поздоровилось бы наглецу!
   Раньше чем опомнилась ошарашенная Ляма, Хасан подхватил шальвары и халат – и к двери. Уже снаружи, облачаясь под сочувственными взглядами стражников, он почувствовал себя на седьмом небе. Милостив Аллах и велик. Не только карает, но и награждает порой!
   – Скорее, Сабих, скорее! – покрикивал Хасан на ходу. – Отчего медленно так? Где шлялся?
   – Виноват! – Звуки вырывались из горла Сабиха, словно собачий лай. – Вина раздобыть не могли. И ладья шахматная запропастилась. Искали.
   – Ох, на кол бы вас всех! Ну, двинули.
   Дальше всё сложилось великолепно. Верный Сабих провел владыку потайным ходом за пределы дворца. А там уж все честь-честью: и винишко, и бастурмация с перцем, и шахматы. Курений – никаких. Женщин – тоже. Однажды Хасан пригласил танцовщиц, но бабы-то дуры… Всё разболтают-растрезвонят. Тайный приют перестал быть тайным. После скандала, что случился во дворце, Хасан так и сказал танцовщицам: «Скрывайте то, что с нами было, и пусть собрания охраняются скромностью». А потом прогнал их из города. Потому что скромности у танцовщиц, что у гепарда под хвостом.
   Но сейчас все должно было пойти иначе, Хасан повязал своих собутыльников круговой порукой. На посиделках в тайном доме решались многие дела. Возвышения и назначения, налоги и откупные, долги и взятки. Попасть на пирушку значило стать в Манбидже влиятельным лицом. Неудивительно, что Сабих ибн Васим старался вовсю, ограждая своего хозяина от шпионов.
   Навстречу уж спешил хозяин дома с распростертыми объятиями:
   – О, славна ночь эта и час! Идем же, о повелитель.
   – Весь внимание и предвкушение.
   Зашуршали, откинулись занавеси. В глаза ударили золотые огни ламп. Теплые летучие тени побежали по стенам. Хасан полной грудью вдохнул запах свободы – с горчинкой лампового масла, ароматами жареного мяса и вина.
   В комнатке, отделанной бирюзовыми тканями, среди ковров и подушек сидели гости Хасана. Кадий Бурхан с бородой вкось и легкой сутяжинкой в глазах. Казначей Керим – колобок масляный. Глянешь на него, праздник вспоминается, сытный Курбан-байрам. А вот и начальник стражи Сабих ибн Васим. Брыластый, крепкий, кривоногий. Рожа красная, нос пуговкой, брови выгоревшие – не один лиходей во сне криком заходится, Сабиха вспоминая.
   Все это Хасан отметил походя, краем глаза, потому что взгляд его сразу устремился к великану, что играл в шахматы с кадием. Великану в заплатанном халате и тюбетейке. Посох свой Рошан бросил за спиной, так чтобы в любой момент легко дотянуться.
   Позиция на доске сложилась аховая. Великан потерял ферзя и коня, но и кадию приходилось несладко. Вся мощь его фигур была бесполезна: ладьи, кони и слоны лишь мешали друг другу. Немногочисленные фигуры Рошана сдерживали их, грозя нанести смертельный удар королю, едва те двинутся.
   Хасан не глядя протянул кубок. Керим плеснул хмельного. Дожидаясь господина, гости не прикасались ни к пище, ни к вину. Теперь же, повинуясь едва заметному кивку Хасана, Керим бросился разливать вино.
   – Сдавайся, Бурхан, – поморщился правитель. – Аллах свидетель – если бы ты судил так, как играешь с этим человеком, в Манбидже воцарилось бы беззаконие.
   – И как это я могу сдаться, – сварливо отозвался судья, – когда у меня войск больше? Я так скажу: этот пройдоха или колдун, или жулик. Дай-ка, Хасан, скажу я, выведу его на чистую воду.
   – О да! Рошан играет фальшивыми шахматами, – хихикнул Керим, пластая бастурму огромным кинжалом. – А в рукаве у него два ферзя лишних. И с десяток полей доски.
   Судья засопел угрюмо и смешал фигуры. Взгляд его, обращенный к гебру, вполне мог прожечь дырку в халате.
   – Я так скажу вам: мое поражение проистекло из того, что конь ходит буквой «лям». Только из-за этого.
   – Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Хасан, подсаживаясь. – Объясни.
   Кадий взял кубок. Отхлебнул:
   – Клянусь всеми тяжбами и указами Манбиджа, – начал он, – я так скажу. Ходи конь буквой «нун», порядки и построения этого человека сделались бы для меня безопасны. И отчего Аллах запретил менять правила во время игры? Будь иначе, я дал бы черному слону взятку. А племянника его устроил бы писцом в управу. И скажу вам так: победа стала бы мне дозволена.
   – Я хочу сыграть с тобой, – сказал Хасан, глядя на Рошана. – Бурхан – наш лучший игрок. Никто лучше его не знает правил и уложений игры. Как он мог проиграть?
   – Садись, уважаемый. Я тоже хочу сыграть. Чтобы узнать человека, надо выпить с ним вина, засесть за шахматишки или сразиться в поединке. Вина выпить успеется. Шахматы – вот они, а что до поединка… Пусть Всевышний оградит нас от этого. Сыграем.
   Уже по одному тому, как великан расставлял фигуры, Хасан, сам опытный шахматист, понял, что перед ним мастер. Что ж… Тем достойней состязание.
   Играть ему выпало белыми. Посмеиваясь над самим собой, он двинул вперед королевскую пешку. Зубодробительно стандартное начало. Но пусть Фаррох знает, что властитель Манбиджа стоит на страже традиций.
   Великан поразмыслил немного и зеркально повторил ход противника. Хм? «Признает мой жизненный опыт и взгляды на мир, – понял Хасан. – Деликатность ему не чужда».
   Партнеры выдвинули коней, развили слонов. Затем Хасан отправил коня под удар, сбив вражескую пешку. Простенькая ловушка, позволяющая разменять фигуры и вывести в центр доски сильнейшую фигуру в игре – ферзя.
   «Пусть знает, что ради своих планов я не остановлюсь перед жертвами».
   Тут Рошан заговорил – впервые за всю партию:
   – Не валяй дурака, Хасан. Это игра, а не прием послов.
   И сделал ход, пустивший партию вверх тормашками. Бойко застучали фигуры. Вскоре Хасан обнаружил, что две его пешки в центре доски мешают друг другу, ферзь задыхается, не в силах выбраться из-за частокола фигур, а король гол.
   – Я слышал о тебе много легенд, Рошан. Это тебя называют Защитником Городов?
   – Люди так говорят. Им всё равно, о чем болтать, а мне приятно.
   – Сколько городов ты оборонял? Пять?
   – Шесть.
   – И все осады заканчивались ничем… – Фигуры вновь пришли в движение. В уголках губ Рошана затаилась улыбка. Он ждал, что произойдет дальше.
   – Шесть городов… – задумчиво продолжал Хасан. – Во время осады одного из них случайно сломались боевые машины.
   – Нет, Хасан, – Сабих отряхнул крошки с бороды. – Другое люди говорят. Гашиш, мол, помутился рассудок мастера. Одурманенный зловредным дымом, он в одну ночь разобрал все машины. Приплясывая и хихикая.
   – Очень даже может быть. – Рошан снял с поля ладью и задержал в руке. – Мастер в самом деле покуривал.
   – Хм. А вот еще: батиниты осаждали селение и передрались между собой. Как такое может быть?
   – Два человека всегда найдут повод разбить друг другу носы. – Черная ладья опустилась на доску. – Шах тебе, Хасан.
   – А главное, – не унимался Хасан, – враги всегда идут следом. Подходят к городу через несколько дней после твоего появления. Это правда?
   – Вранье. На самом деле это я их опережаю.
   – Что ты хочешь этим сказать?
   – Слушай, уважаемый, давай начистоту. Балак Гора движется к Манбиджу. Все думают, что он набирает туркменов. Все думают, что он вряд ли вернется к Халебу в ближайший месяц. Но нет ничего более шаткого, чем это «все уверены».
   – Откуда знаешь?
   – Это неважно, Хасан. Я шел из Мосула в Антиохию, когда услышал об этом. Есть у меня знакомец при дворе атабека Мосульского. Ак-Сонкор Бурзуки тоже в доле.
   Так, так… Спину Хасана обдало жаром-холодом. Что же делать?!
   Начальник стражи первым из всех обрел присутствие духа:
   – Так, говоришь, эмир Балак в походе, да? Против нас?
   …чтобы тут же его потерять:
   – И атабек Мосула тоже? О Аллах! – Фаррох кивнул:
   – К Манбиджу идут сильные войска. Кроме Балака Горы и атабека Бурзуки, конечно же, подтянется Тимурташ – племянник Балака.
   – Его я не боюсь, – отмахнулся Хасан. – Он молод и кичлив. Но вот Балак и Бурзуки…
   – О Аллах! О Аллах! – причитали евнух с начальником стражи.
   – Цыц! – Хасан с подозрением вгляделся в лицо Рошана: – А ты-то что хочешь со всего этого? Зачем пришел сюда?
   Фаррох усмехнулся:
   – Узнаю семейную недоверчивость… Я родился в этом городе, Хасан. И когда-то знал твоего отца. Старый Мансур должен был рассказать тебе.
   – Рассказать, рассказать… – Хасан прищурился. – Отец говорил, будто в молодости водил дружбу с одним гебром. Не ты ли это?
   – Я. Не будь ты сыном Мансура Крушителя Стен, давно бы гулял по Антиохии. А может, и в франкские земли подался бы: побродяжить, посмотреть.
   Хасан покосился на доску. Позиция стала угрожающей. Гебр опять пожертвовал ферзем, чтобы получить решающий перевес. А, была не была!
   – Чем докажешь, что дружил с отцом?
   – Я могу рассказать одну историю. Позорную, но ты ее должен знать.
   – Рассказывай.
   – У Манбиджа плохие стены, и я знаю, что стало тому причиной. Жители Манбиджа издавна бунтовали против халебских эмиров. Правление Мансура также не избегло этой судьбы. Когда халебский эмир подавил мятеж, он приказал разрушить стену. Горожане возмутились. «Эти стены – наша гордость. Наше достояние и памятник старины, – сказали они. – Только неотесанный варвар может отдать столь безнравственный приказ». Это правда: стены Манбиджа древностью своей восходят к румийским временам. Эмир был мудрым и понимающим человеком. Он согласился с горожанами. Согласился, но приказал уволить сторожей и рабочих, ремонтировавших стену…
   – Так вот отчего так выросла казна! – не выдержал Керим. – При Мансуре Манбидж расплатился со всеми своими долгами…
   На него зашикали.
   – Когда за стеной перестали ухаживать, – продолжал Рошан, – она быстро разрушилась. Сторожей не было, и горожане растащили по огородам большой ее кусок.
   – Это правда, – развел руками Хасан. – Стены города в ужасном состоянии. Я пытался отремонтировать их, но время, время! Мы не выдержим осады.
   – Выдержим. Примешь ли мою помощь?
   – Гебра? – Бурхан подскочил. – Того, кто поклоняется огню? Ну, я так вам скажу: кафиры и огнепоклонники Манбиджу без надобности!
   – Остынь! – рявкнул Сабих. – Верти своими законами, червяк. А в дела военные не лезь.
   Рошан поморщился:
   – Я знаю, как вы, мусульмане, относитесь к кафирам. А еще я знаю, как Балак берет города. Говорят, перед иными его штурмами бледнеет даже взятие Иерусалима. А ведь франки не оставили в городе никого в живых.
   – Но огонь! Огню поклоняться! Говорю вам: мерзь это! – забормотал кадий.
   – Мы не поклоняемся огню. Говорить такое, всё равно что утверждать, будто христиане молятся доскам. Или что вы преклоняете колена перед черным булыжником. Огонь заставляет нас вспомнить бога, не более. – Рошан помолчал и добавил: – Тебе первому, кадий, следует молиться, чтобы Балак не вошел в город.
   – Это почему же?
   – Да потому, уважаемый, что у Балака есть родственники и друзья. И первое, с чего он начнет, – это прогонит с должностей людей Хасана и назначит своих.
   – Даже франки полезнее и безопаснее для тебя, чем Гора, – подтвердил Хасан. – Потому что они, захватывая города, не меняют катибов и раисов. Кто управлял городом, тот и управляет. Только налоги идут христианскому королю.
   Судья умолк. Хасан смешал фигуры на доске:
   – Отныне, Рошан Фаррох, пусть не будет промеж нами ни в чем вражды. Даже здесь, на шахматной доске. Я не попрекну тебя твоей верой, хоть видит Аллах – тяжело это. Спаси город! Я предлагаю тебе свою дружбу.
   – Принимаю ее, Хасан ибн Мансур. Я, Рошан Фаррох, клянусь – сделаю всё возможное, чтобы разбить Балака и…
   – Эй, эй! – встрепенулся Керим. – Не один ты по шахматам разгадываешь! Я всё вижу! Ты за доской подарки делаешь: то ферзя подаришь, то коня. Ай, Аллах, добрый Рошан какой! А потом? Кто партию выиграет? Не надо нам твоих даров. Сколько ты хочешь за помощь?
   Хасан возмутился. Казначей! Евнух без зебба!
   А туда же – голосок свой писклявый возвышает. Но тайный дом тем и хорош, что Хасан здесь лишь один из равных. Кончится ночь, разойдутся собутыльники – всё станет по-прежнему. За не вовремя брошенное слово можно будет отправить человека на кол.
   Но пока – все вольны говорить, когда им вздумается. От Рашида аль-Гаруна пошло, любителя переодеваний.
   – Что скажешь, гебр? – спросил Хасан.
   – Что скажу… Попрошу я немногого. Трех вещей.
   – Назови их. Клянусь Аллахом…
   – Не клянись, Хасан. Выслушай. Первое – для безопасности города пусть мне выплатят пустяковую сумму. Двадцать тысяч динаров.
   Все, кроме Хасана, присвистнули. Двадцать тысяч! Да что, джинны в него вселились, в гебра этого?!
   – Деньги-то всё равно пропащие, – Фаррох проникновенно заглянул в глаза правителя. – Ведь правда же? Добром не нажиты, придут, уйдут – одна морока с ними.
   «Знает, проклятый гебр! – облился холодным потом Хасан. – Откуда? Деньги-то и в самом деле пропащие… От графа франкского – Рошану. А то и самому Балаку, если не справимся».
   Дело в том, что не далее как две недели назад Хасан написал отчаянное письмо франкам. Между нами, паскудное письмишко получилось. Не похвастаешь таким. Старик Мансур вон тоже поломанной стеной не очень-то хвалился.
   В письме том Хасан предлагал графу Жослену, правителю Эдесского графства, отдать город в вассалитет. Причем именно за двадцать тысяч. Ну и за всякую мелочовку… Хасан не зря ведь твердил, что если франки захватят город, то все царедворцы останутся на своих местах.
   Предатель, говорите?
   Как пожелаете. Город всё равно придется кому-то сдать – франкам ли, Балаку. Разница лишь в том, что Балак Хасана ненавидит, а франки относятся равнодушно.
   – Хорошо. Двадцать тысяч. Дальше что?
   – Дальше… – Рошан вздохнул. – Балак выгнал изХалеба проповедников-батинитов. Конечно же, они станут искать пристанища везде, где можно. Станут ведь? Точно. А у меня со Старцем Горы давние разногласия. Обижаю я его, старичка. Второе мое условие: шпионы и стража города поступают под мое командование.
   Сабих крякнул. Чего захотел чужак! Пояс его с бляхами! Халат парчовый! Рошан сделал предупреждающий жест:
   – Я не собираюсь лишать уважаемого Сабиха ион Васима его доходов, полномочий и преимуществ. Всё останется, как прежде. Но иногда я буду писать приказы, которые надо исполнять. Без вопросов. Без пререканий. Ясно? А иначе, кроме Балака под стенами, мы будем разбираться с убийцами в самом дворце.
   – Согласен, – правитель в нетерпении кусал губы. – Твоя слава, Защитник Городов, перевешивает любые требования. Назови же третью вещь.
   – Марьям. Повелитель предложил ей покинуть город или выйти замуж за Ису. Я прошу лишь одно: отложи решение, Хасан. Хотя бы до тех времен, когда город окажется в безопасности.
   – Ладно. У меня был выбор… Поссориться с женами или младшим братом. Жены хотят изгнать ее. Иса – сплести с нею ноги. – Правитель поманил Фарроха пальцем. Когда гебр приблизил свое ухо к его губам, прошептал: – Ты устыдил меня, Рошан. Я поссорюсь с ними всеми. Не ради тебя и города. Ради самой Марьям.

РОШАН ФАРРОХ НА СТРАЖЕ ГОРОДА

   Разошлись собутыльники далеко за полночь. Первым ушел Бурхан. За ним – Хасан в сопровождении верного Сабиха. Остались Керим и Рошан, но гебр решил прогуляться по ночному городу.
   Всегда надо знать, что защищаешь, ради чего рискуешь жизнью. Шесть городов, шесть тайн остались за спиной Рошана. Со всеми он породнился. Временами ему казалось, что картины из жизни спасенных городов преследуют его. Стучатся в двери души: вот они мы! Смотри, как у нас!
   Идут ли караваны, проходят ли войска, батиниты ли досаждают правоверным мусульманам, или златолюбивый правитель поднимает налоги – всё это Рошан воспринимал тем неведомым чутьем, что отделяет ложь-друдж от истины-аши.
   Манбидж пока оставался нерешенной загадкой. Рошан брел ночными улицами и не узнавал их. Они были теми же, что и полвека назад. Теми же и другими. Пыль под ногами, крик сонного ишака, лай собаки.
   Луна над головой.
   Всё другое…
   Возле дворца Рошан приметил две женские фигуры. Еврейка – растрепанная, дерганая, похожая на больную птицу (кажется, ее Марой зовут?) и Марьям. Абайя укутывала девушку с головы до ног, но Рошан сразу узнал ее. Лица он запоминал плохо. Зато фигуру, походку, манеру держать спину – с полувзгляда, сказывались давние привычки кулачного бойца.
   Женщины торопились. Рошан отступил в тень, пропуская их. До него донесся обрывок разговора:
   – …старше и Моисея, и Христа. И уж точно не Мухаммеду с ними тягаться. Лилит древнее всех глупостей, что придумали мужчины.
   Еврейка сделала загадочный жест, словно выплескивая прокисшее вино. В воздухе запахло колдовством. Марьям пробормотала что-то, видимо оберегаясь от зла. Значения это не имело. Девушка попала во власть друджа. Сила, издавна сопутствующая гебру, позволила разглядеть зло, масляной пленкой растекшееся по абайе.
   Мара-то не так проста… Посланница Аримана, верное его создание и слуга. Надо бы проследить за женщинами. Рошан почти направился следом за колдуньей и ее спутницей. Он уже сделал первый шаг, как вдруг ощутил новое дуновение разума. Кто-то наблюдал за женщинами. Кто-то сильный и опасный, куда опаснее безумицы Мары.
   Мускус, гнильца, птичий помет. Друдж незнакомца вонял точно так же, как потайная каморка во дворце. Ошибки быть не могло: Иса. Что же, интересно, могло понадобиться ему здесь да еще ночью? Вряд ли он спешил на любовное свидание или пирушку.
   Рошан поднял голову. Луна в ночном небе истекала равнодушным рыбьим серебром. Дело Марьям еще потерпит, а вот за младшеньким надо бы проследить. Уж больно много интересного за ним числится. Да и запах зла…
   Крадучись, Иса двинулся прочь от дворца. Гебр шел следом, особенно не скрываясь. Зачем? Иса – плохой заговорщик. Цель его держит, оглянуться не дает. А разбойники Рошана за своего примут. Бредет себе дылда с дубиной, лицо разбойничье… и пусть себе бредет. Что с него, оборванца, возьмешь, кроме заплат и зуботычин?
   Шел младшенький интересно. Ну, что от окриков патрулей вздрагивал, понятно: не привык человек. Ночами редко гуляет, не то что братец. Но зачем так дорогу-то путать?.. Через заборы прыгать, по крышам скакать? Рошану не требовалось видеть заговорщика и принюхиваться к его друджу: лай собак отмечал путь Исы. Так россыпь мокрых пыльных лепешек отмечает дорогу нерадивого водоноса.
   Скоро стало ясно, что Иса держит путь к городской стене. К одному из проломов, оставшихся со времен Мансура Крушителя. Приличные дома закончились, и пошли такие трущобы, что по ним даже днем со стражниками ходить страшно. Воняло свежей известкой и камнем: Хасан понемногу ремонтировал стены. Под ноги Рошану прыгнула хромая крыса. Пожаловалась на жизнь писклявой скороговоркой, шмыгнула под камни. Взвыл дурным голосом бродячий кот. Обед ищешь? Быстрей бегай, ловчей прыгай! Не то голодным так и пробегаешь.
   Где же стражники? Куда смотрят?
   К удивлению Рошана, стражники Ису ждали. Выглянули, переговорили о чем-то – и обратно в сторожку. Одна шайка, значит. Иса полез через стену и Фаррох скрипнул зубами. Не с его хромотой по строительным лесам лазать… Но влез в дело – терпи.
   Иса остановился на пустыре. Сгорбился, скосолапился потерянным ребенком. Рошану даже стало его немного жаль. Если бы не друдж, удушливым облаком растекавшийся от щуплого парня, Иса был бы похож на припозднившегося путника. Холодно, темно… Через трущобы идти боязно, а у стены ночевать и того опаснее. Не ровен час, наткнутся лиходеи, оберут, да еще и ножичком ткнут под ребра.
   Сколько Исе лет? Вряд ли больше двадцати. И в самом деле – ребенок.
   От края зарослей терновника отделилась темная фигура. В этом человеке Рошан зла не почуял. Вернее, чуял, но так: серединка на половинку, как у обычных людей. Незнакомец делал свое дело, не вступая в торги с совестью.