И она сдернула с вешалки плащ, но Ольф удержал ее:
   — Не надо врача. Я дал ему снотворное, он уже засыпает. Но лучше, если ты немного посидишь с ним, пока он совсем не заснет, а то у него иногда кошмары бывают. А мне домой надо.
   — Господи, ну конечно, посижу. А может, все-таки врача вызвать?
   — Не надо, ему неприятно будет, я знаю. Да и действительно ничего страшного, такое на моей памяти раза два бывало. Это от переутомления.
   — От переутомления? — не поняла Жанна. — Но он же целую неделю отдыхал.
   — Это ничего не значит. Раньше тоже так бывало, и именно после окончания работы.
   Дмитрий спал, неловко подвернув руку под голову. В полутьме — свет горел только в коридоре — его лицо выглядело осунувшимся и усталым. Жанна постояла над ним и села в кресло. Дмитрий лежал подтянув ноги, и его фигура под одеялом казалась совсем маленькой. Она вспомнила, как важно, осанисто выглядел Шумилов, и о том, что в первое время знакомства с ним он представлялся ей очень сильным и уверенным в себе. Трудно было представить, что есть вещи, которые могли бы по-настоящему испугать его. Скоро выяснилось, что таких вещей довольно много. То есть по-настоящему его пугало как будто только одно — ее уход от него. А понимал ли Шумилов, что и в науке он безнадежно труслив? Вероятно, нет. Он всячески избегал в работе любого, даже самого незначительного риска, но делалось это инстинктивно. Точно так же, как мы обходим лужу на улице, чтобы не замочить ноги. В самом деле, зачем мочить ноги, если лужу можно обойти? И мы, не задумываясь, делаем шаг в сторону. Жанна хорошо помнила, как объяснял Шумилов неудавшийся эксперимент по упругому рассеянию К-минус мезонов на протонах. Он даже не был слишком огорчен. Ни тени сомнения не появилось на его лице, когда он объявил, что дальнейшие эксперименты решил не проводить.
   — Видимо, экспериментаторы намудрили в чем-то, — небрежно сказал он. — Можно повторить, конечно, но в этом уже нет необходимости. — Он похлопал рукой по новенькому, только что полученному журналу. — Здесь есть все, что нам нужно было знать.
   Ему не возражали. Зачем? Шумилову лучше знать, что ему нужно.
   А что было, когда Шумилов узнал, что и Жанна заодно с Дмитрием? Его действительно не интересовало, прав ли Дмитрий. Он просто не думал об этом. Ведь это было такой мелочью по сравнению с главным, что Жанна, его Жанна, против него. А ей уже казалось странным, что именно это может быть главным… Тогда она уже почти не думала о том, что их может постигнуть неудача, это представлялось не столь уж важным, Ей уже казалось, что даже неправота Дмитрия лучше правоты Шумилова. Она просто Верила в него, как могут верить только женщины — почти не рассуждая, не сомневаясь. Первым подметил это Ольф и однажды на какое-то ее высказывание ехидно сказал:
   — Димыч, а ну, пощупай голову — тебе не жарко?
   — С чего это ты? — не понял Дмитрий.
   — Да мне показалось, что вокруг твоей будущей лысины что-то светится.
   Дмитрий так ничего и не понял, а Жанна незаметно от него погрозила Ольфу кулаком. А когда они остались вдвоем, Ольф примирительно сказал:
   — Не сердись, я же пошутил. Тем более что этот параноик ничего не понял.
   — Лучше без таких шуточек, — недовольно сказала Жанна.
   Слишком дорожила она вновь обретенной верой, чтобы рисковать потерять ее. А риск был немалый — Жанна видела, что отношение Дмитрия к ней далеко даже от простой влюбленности. Тот вечер, когда Дмитрий вдруг стал превозносить ее красоту, не ввел ее в заблуждение, разве что на минуту. Она хорошо понимала, чем это вызвано, и дальнейшее поведение Дмитрия подтвердило ее предположения. А главное — Жанна понимала, что и ее собственное желание получить это большее идет скорее от разума, чем от чувства. Ей было хорошо с Дмитрием, ежедневным общением с ним она дорожила, пожалуй, больше, чем всем остальным, но что из этого? Ведь не было того чувства, которое могло бы заставить ее добиваться желаемого любой ценой. Да и не было никакой уверенности, что она смогла бы добиться этого желаемого.
   Первое время беспокоила ее Ася. Жанна очень боялась, что повторится то, что уже не раз случалось. А бывало это так: стоило ей более или менее подружиться с кем-то из мужчин, как их жены немедленно объявляли ей войну, хотя для этого не было никаких оснований. Никаких — это, конечно, с ее точки зрения. Для них же оснований было больше чем достаточно, и главное — ее красота.
   Ася оказалась приятным исключением. Ни словом, ни взглядом она ни разу не показала, что присутствие Жанны в ее доме беспокоит ее. И это не было притворством — Жанна была уверена, что ее проницательность не обманывает ее. Но, не успев как следует нарадоваться своей удаче, она задумалась: а почему, собственно, Ася так спокойна? Полностью доверяет Дмитрию? Допустим. А как бы она сама чувствовала себя на ее месте? Была бы так же спокойна? О нет… Дмитрий — человек превосходнейший, но все-таки надолго она его не оставила бы. И дело тут не в недоверии. Просто такой вариант, как, скажем, разлука на целый год, автоматически предполагает, что можно, в конце концов, и вообще обойтись друг без друга. Это же ясно как день. А если еще учесть, что пять дней в неделю они бывают врозь… Если тебе кто-то нужен — он нужен всегда, постоянно. И все-таки Ася решилась уехать. Почему? Жанна не переставала задавать себе этот вопрос, как только узнала об ее отъезде. Не понимает, чем ей это грозит? Или не представляет, как будет тяжело Дмитрию? А ей? Ася в предотъездные дни была спокойна, словно уезжала, как обычно, только до пятницы. А Дмитрий беспрерывно нервничал, это было заметно всем. Его-то по-настоящему пугала эта разлука, никогда Жанна не видела его таким растерянным. Глядя на него, ей хотелось крикнуть Асе: «Что ты делаешь, ты только посмотри на него!» Разумеется, она промолчала. «Может быть, это и к лучшему», — даже так подумала она потом.
   Ася уехала, и Дмитрий как будто успокоился. Вот только взгляд у него стал другой — даже не печальный, а скорее недоумевающий. Теперь Жанна гораздо чаще бывала у него по вечерам и видела, как тяжело ему. А иногда трудно бывало с ней, Жанна всегда чувствовала это и уходила. И все чаще ловила на себе настороженный взгляд Ольфа. Однажды Жанна прямо спросила:
   — Ты хочешь что-то сказать?
   — Да, — не сразу ответил Ольф, испытывающе глядя на нее. — Мне кажется…
   Он явно не знал, как сказать, и Жанна, выждав немного, спокойно спросила:
   — Что тебе кажется? Что я хочу заполучить Диму в мужья?
   — У тебя не язык, а кол осиновый, — сердито скривился Ольф. — Кто говорит об этом? Как будто других вариантов не может быть.
   — Например?
   — Например, например… Сама знаешь.
   — Не знаю.
   — Да брось ты девочкой прикидываться… Мы же все-таки взрослые люди.
   — Короче говоря, ты боишься, что я заберусь в Асину постель? — невозмутимо сказала Жанна.
   — О господи… — Ольф поднял глаза к потолку.
   — Мы же взрослые люди, — усмехнулась Жанна. — Именно поэтому я предпочитаю называть вещи своими именами. А поскольку ты имел в виду именно это… я не ошибаюсь?
   — В общем-то нет, — буркнул Ольф, — если не считать твоего… кабацкого способа выражаться.
   — Ну так вот, — Жанна пропустила «комплимент» Ольфа мимо ушей, — можешь не беспокоиться, Асе ничего не грозит… Кроме того, что она сама себе сделает.
   — Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Ольф.
   — Что ей не надо было уезжать.
   — Это их дело.
   — Разумеется. И все же, друг мой, — с иронией сказала Жанна, — у тебя нет никаких оснований полагать, что я воспользуюсь отсутствием Аси, чтобы тут же броситься в атаку.
   — Да не о том я, — поморщился Ольф. — Просто… вы очень часто бываете вместе, и где гарантия, что в один прекрасный день… вам обоим не померещится то, чего нет?
   Жанна закурила и сухо сказала:
   — А тебе не кажется, что ты… далеко заходишь? За кого ты меня принимаешь? Почему ты имеешь право думать, что мои намерения, о которых ты ничего не знаешь, должны сводиться к какой-то легонькой, ни к чему не обязывающей любовной игре? Я понимаю, что цели у тебя самые благородные, но все же… не стоит так думать обо мне, я не заслуживаю этого.
   — Жан, — придвинулся к ней Ольф, — пожалуйста, пойми, почему я затеял этот разговор. Ты же видишь, как трудно сейчас приходится Димке. И кто же, как не мы, должен помочь ему прожить этот год? Я ведь чего боюсь? Я вовсе не считаю, что ты можешь затеять какую-то игру, иначе не стал бы и говорить об этом. Но невольно может получиться так, что ты, сама того не желая, здорово осложнишь ему жизнь, и без того достаточно нелегкую. Ты нравишься ему, очень нравишься, — подчеркнул Ольф, — да и он тебе небезразличен, я же знаю, — осторожно добавил он. Жанна промолчала. — Но давай говорить прямо. Мужчинам в нашем возрасте дьявольски трудно без женщины… Я имею в виду не только… чисто физиологическую сторону, хотя и это очень важно. Но если бы дело было только в этом. Не знаю даже, как объяснить…
   — Не надо ничего объяснять.
   — Тем лучше, — с облегчением сказал Ольф и примирительно добавил: — Не сердись.
   — Не сержусь, — улыбнулась Жанна.
   И все-таки этот разговор оставил у нее неприятный осадок. Подозрительность Ольфа не имела никаких оснований. Никаких? Тогда — да, а после? Ольф, сам того не ведая, подтвердил ее предположения о том, что у Дмитрия и Аси далеко не все так гладко, как это выглядело со стороны. Ася и для нее самой была загадкой. И вдруг всплыла аналогия, смутившая ее своей прямолинейностью: а разве сама она не была спокойна, когда жила с Шумиловым? Разве ее волновало, где он бывает и с кем встречается? Ей и в голову не приходило ревновать его или беспокоиться о том, что он может уйти от нее… Но ведь она не любила его… Может быть — и Ася? А не потому ли, девонька, ты так думаешь, спрашивала себя Жанна, что тебе хочется этого?
   Но у этой новой мысли было одно бесспорное преимущество: она все объясняла.


52


   День, которого они все так ждали, настал.
   Сбор был назначен на половину четвертого, но уже к двум почти все приехали в институт. И только Дмитрий опоздал на несколько минут. Ждали его уже давно, заволновались даже самые спокойные, облепили подоконники, поминутно спрашивали — не видать ли? А он медленно шел по бетонной дорожке, не догадываясь, что все смотрят на него из окон, и совсем не думал об эксперименте, — только о том, что оставил полчаса назад, вставая из-за письменного стола. И те, кто с таким нетерпением ждал его, очень удивились бы, узнав, чем он занимался в последние дни.
   Если бы они заглянули в его бумаги, то увидели бы, что результаты предстоящего эксперимента для Дмитрия Александровича — нечто бесспорное, сомнению не подлежащее. Он оперировал ими так, словно это было что-то заурядное и давно известное. То, что было для них близким тревожным будущим, для него как будто стало уже прошлым.
   Но что наверняка еще больше поразило бы их — суть некоторых выкладок и предположений. И не то было бы удивительно, что многое в них будто не имело никакого отношения к еще не состоявшемуся эксперименту. Такая связь, в конце концов, не обязательно должна быть явной, видной невооруженным взглядом.
   То, что предполагал Кайданов, могло прийти в голову только человеку, не обладающему даже элементарными знаниями в физике.
   Или сумасшедшему. Или — гению, может быть, решили бы они.
   Дмитрий оглядел всех, посмотрел на часы и будничным тоном сказал:
   — Ну что ж, идемте в штаб.
   «Штабом» называли просторную, уютно обставленную комнату рядом с вычислительным центром. Отсюда следили за ходом эксперимента. Здесь им предстояло провести почти сутки. В сущности, делать им было совершенно нечего — только ждать результаты и наносить их на график. Весь ход эксперимента рассчитан по минутам, и вмешательство в него допускается лишь в крайнем случае. Но о крайних случаях не только не заговаривали — это была запретная тема, — но старались и не думать.
   График был приколот к тяжелой наклонной плоскости кульмана. На нем красивой красной дробью ярко выделялись точки — ожидаемые значения эксперимента. Если смотреть издали, точки сливались в кривую линию с двумя характерными изгибами и резким изломом чуть выше середины. Пока что этот излом ничего не означал, вернее — почти ничего. Всего лишь их теоретические предположения. Смелые, оригинальные, но всего лишь предположения. Вот если они подтвердятся…
   Никаких «если». Подтвердятся. Конечно же подтвердятся. Через полчаса на красные точки — прямо на них или очень близко — начнут накладываться синие крестики, и их предположения постепенно начнут превращаться в реальность. Излом тоже станет реальностью — и это будет означать победу. Потому что этот излом не предполагается никакими теориями, кроме той, что создали они. «Теория» — сказано, может быть, и слишком громко, да они и не говорили так. «Идея», «идейка», «расчеты», «гипотеза». А впрочем, не все ли равно, как называть? Главное — это будет что-то новое, до сих пор никому не известное. То, ради чего они работали почти три года. И это будет. Разумеется, будет.
   Данные с ускорителя в вычислительный центр передавались по телетайпу. Машине предстояло «начерно» обработать их и каждые двадцать минут выдавать результаты — несколько колонок цифр. Но в ходе эксперимента не было необходимости разбираться в этих десятках цифр. Сейчас нужны были только пять самых необходимых чисел, и, чтобы получить их, не нужно было даже идти в машинный зал, они будут печататься на пишущей машинке, стоящей на специальном столике рядом с кульманом. И они нет-нет да и поглядывали на нее, словно опасаясь, что она может не вовремя застучать. Но машинка — внушительный «Консул», поблескивавший черными клавишами, — молчала. Ей еще нечего было сказать.
   Они уже звонили на ускоритель, наведались в машинный зал, но им не слишком вежливо посоветовали заняться своим делом. Легко сказать… А если свое дело одно только ожидание?
   Расхаживания по комнате. Полтора десятка дымящихся сигарет. Напряженные лица, натянутые улыбки, взгляды, перескакивающие с предмета на предмет. Молчание. Тяжелое, густое, плотно набившееся в комнату, с пола до потолка, подкрашенное сизым табачным дымом молчание.
   — Дайте чего-нибудь пожевать, — сказал Дмитрий.
   Головы в секундном недоумении повернулись к нему. О чем это? Что означает «пожевать»?.
   — Не успел пообедать, — сказал Дмитрий. — Надеюсь, едой вы запаслись?
   О господи, только-то и всего? Пожевать? Разумеется, они запаслись едой! Холодильник трещал от того, что можно было жевать! Через минуту стол перед Дмитрием был заставлен так, что жевать ему пришлось бы по меньшей мере до утра.
   — Полегче, полегче, — поднял он руку. — Пантагрюэльствовать будем завтра, у меня дома… А пивка не найдется?
   Пивка? Еще бы ему не найтись! Какое вам, Дмитрий Александрович, — жигулевское, московское, рижское?
   — А кто со мной за компанию?
   Нет уж, увольте. Мы — сыты. По горло и даже выше. Мы — нет. Мы — пас… Что означает эта лампочка?!
   Рядом с «Консулом» светился зловеще-красный кружочек.
   — Трехминутная готовность, — спокойно сказала Таня Медведева, программистка. — Не паникуйте и рассаживайтесь по местам, не толпитесь у машинки.
   — Почему раньше этого не было? — зло спросил кто-то.
   — Раньше не было, а теперь стало.
   — Выдумывают тут всякое. Народ-то нервный пошел, насквозь психованный…
   — Психи, по местам!
   Главное — уже не было тишины. Уже улыбались, а не изображали улыбки. Говорили, а не выдавливали слова. Теперь уже можно было ждать. Три минуты, а потом еще двадцать — и первый результат. А потом будет совсем просто. Главное — первый результат.
   Но не успели они сесть, как с сухим пулеметным стуком заговорил «Консул». Савин даже подпрыгнул на месте. Что он бормочет, этот идиот «Консул»? Зачем? Ведь до результата еще целых двадцать минут!
   Дмитрий поставил стакан и вопросительно посмотрел на Ольфа.
   — Заголовок печатает, — сказал Ольф и усмехнулся: — И правда, психи.
   «Консул» с грохотом передвинул каретку и снова мелко застучал. Несколько человек уже стояли над ним, плотно сдвинув головы.
   — Тьфу, собакин сын! — ругнулся Костя Мальцев. — Это ж вмиг можно инфаркт схватить… — И накинулся на Таню: — А без этих фокусов нельзя обойтись?
   — Спокойно, спокойно, — невозмутимо проговорила Таня. — Сядь, голубчик, вредно так волноваться.
   «Консул» еще раз дернулся и умолк. А ровно через двадцать минут он отпечатал первую строчку результатов. Строчку эту давно все выучили наизусть, Савин признавался, что она даже снилась ему, и теперь, когда они увидели, что «Консул» выдал почти то же самое, что было в их расчетах, — это «почти» значения не имело, без него не обходится ни один эксперимент, — раздалось разнобойное «ура». Игорь Воронов, расплывшись в неудержимой улыбке, похлопал машинку по черному блестящему боку:
   — Молоток, «Консул», так держать!
   Дмитрий оторвал листок с цифрами и нанес на график крестик. Центр его почти совпал с красной точкой.


53


   А через восемьдесят минут случилось то, о чем они потом долго не могли вспоминать без содрогания.
   За это время все более или менее успокоились, настроились на долгое ожидание. На часы все-таки посматривали, и за несколько минут до выдачи результата два-три человека уже стояли у «Консула». И когда тот в пятый раз застучал, Дмитрий встал и неторопливо направился к кульману. И, еще не доходя до машинки, он понял, что случилось что-то неожиданное и очень неприятное. Майя так смотрела на цифры, словно никак не могла поверить своим глазам или думала, что от ее взгляда они переменятся. А Савин, неизменно дежуривший у «Консула», повернул к Дмитрию голову, пошевелил губами и громким хриплым шепотом сказал:
   — Дмитрий Александрович, тут… Смотрите.
   И неуверенным, боязливым жестом показал на машинку.
   А Дмитрий уже и сам увидел.
   Из пяти цифр главной была последняя — отклонение экспериментального значения от теоретического. Они предполагали, что эти отклонения не должны превышать двух процентов. Чуть больше — не страшно, меньше — бога ради, нам же лучше. И в каждой строчке они прежде всего смотрели последнюю цифру, и до сих пор все шло как нельзя лучше. Ноль и шесть десятых, один и два, ноль и девять, ноль и восемь. И четыре синих крестика легли почти по центрам красных точек.
   Сейчас пятая цифра означала что-то совершенно невозможное — тысяча триста сорок семь. Первое, что пришло в голову Дмитрию, — это опечатка. Но стоило взглянуть на остальные числа, и все стало ясно. Никаких опечаток. Ошибка тысяча триста сорок семь процентов и еще восемьдесят шесть сотых. Экспериментальное значение в тринадцать с половиной раз превышало расчетное.
   Дмитрий оторвал листок и, поворачиваясь к кульману, увидел, как все встают и идут к нему. Он еще раз взглянул на листок, взял толстый двухцветный карандаш и стал отсчитывать на графике это нелепое, невозможное значение. График был большой, и туда, где нужно было поставить крестик, он не мог дотянуться.
   — Опустите кульман, — сказал он.
   Потом ему говорили, что всех поразило его спокойствие в эту минуту. Это спокойствие ввело их в заблуждение и помешало сразу понять, что произошло, листок он держал так, что цифры не были видны. И зачем опускать кульман, они не поняли и продолжали смотреть на него, и ему пришлось повторить:
   — Опустите кульман.
   — Зачем? — спросил Полынин.
   Дмитрий посмотрел на него, и Полынин принялся торопливо откручивать винты. Доска медленно, со скрипом поползла вниз.
   — Хватит, — сказал Дмитрий.
   Он еще раз отсчитал деления, поставил точку и нарисовал аккуратный синий крест. Наверное, он нажимал на карандаш сильнее обычного, и крест получился жирным. «Как паук», — скажет потом Савин.
   Крест безобразно повис в левом верхнем углу графика. Он был так высоко, что, если смотреть только на него, четыре предыдущих крестика скрывались из поля зрения. Да они теперь и не нужны были — один этот новенький, живущий всего несколько секунд крест перечеркивал не только предыдущие, но и будущие шестьдесят крестов, даже если все они лягут точно на красные точки.
   — Что это? — громко спросил кто-то.
   Дмитрий положил карандаш и негромко сказал:
   — Не знаю. Может быть — крокодил, может быть — пятитонный грузовик.
   Он не собирался шутить, просто вспомнил фразу профессора Давыдова на лекции по ядерной физике в университете. Давыдов, объясняя природу ядерных сил, писал уравнения, и его спросили об одной константе — что она означает? И Давыдов, без тени улыбки, даже несколько раздраженно, ответил. Он действительно не знал, что означает эта константа. И никто не знал — ни тогда, ни сейчас.
   Может быть — крокодил, может быть — пятитонный грузовик.
   Майя Синицына всхлипнула, закрыла лицо руками и выбежала в коридор. Дмитрий проводил ее взглядом, чуть помедлил и сказал Тане:
   — Сходи в машинный зал, узнай, не у них ли что. А ты, — обратился он к Ольфу, — звони на ускоритель, пусть проверят все параметры. Остальные… — он обвел всех взглядом и чуть улыбнулся, — остальные могут сесть.
   Он и сам потом удивлялся, откуда у него взялись силы на эту улыбку и легкую иронию. И как догадался попросить Таню и Ольфа проверить то, что проверять не стоило. Он знал, что и в машинном зале, и на ускорителе все в порядке, но надо было немного выждать, чтобы дать всем время прийти в себя. И они стали медленно рассаживаться, полезли за сигаретами. Таня ушла в машинный зал, а Ольф позвонил на ускоритель.
   — Через несколько минут сообщат, — сказал он и почему-то не клал трубку, и все услышали тонкие частые гудки.
   Дмитрий дотянулся до телефона и нажал на рычаг. Ольф положил трубку и вздохнул.
   Вошла Таня и еще с порога сказала:
   — Все нормально.
   Дмитрий кивнул.
   Три или четыре минуты, прошедшие до звонка с ускорителя, как будто выпали из их памяти. Потом никто не мог толком вспомнить, что они делали и о чем думали в эти минуты. И когда телефон зазвонил, они посмотрели на него со страхом — Дмитрий очень хорошо видел это. Даже Ольф испугался, он смотрел на телефон, словно ждал, когда тот кончит звонить, и Дмитрий сказал ему:
   — Возьми.
   Ольф взял трубку и сказал:
   — Да.
   И, выслушав что-то, молча положил ее и с видимым усилием сказал:
   — Там тоже… все нормально.
   — Ну что ж, этого следовало ожидать, — Дмитрий видел, что все смотрят на него, и старался говорить спокойно. — Подождем еще… — он взглянул на часы, — четырнадцать минут.
   Но теперь уже все поняли, что это только отсрочка. Каким бы ни был следующий результат, он ничего не изменит. Ничто не сможет убрать этого жирного синего паука.
   И эти четырнадцать минут помнились смутно. Даже на часы никто не смотрел. И никто заранее не подходил к «Консулу», и даже когда он застучал, все остались на местах. Дмитрий встал сам, подошел к машинке и, не глядя на цифры — так им казалось, на самом деле он еще издали увидел, что результат правильный, — оторвал листок, не спеша подошел к кульману и, нагнувшись, поставил шестой крестик. Там, где ему и полагалось быть — на шестой красной точке. И оттого, что на пятой точке крестика не было, она выделялась особенно ярко. Маленькая кровавая точка на белой бумаге и два синих крестика по бокам.
   — А теперь, — сказал Дмитрий, — садитесь-ка поближе и вместе подумаем, что делать дальше.
   И они зашевелились, задвигали стульями, долго устраивались, всячески стараясь оттянуть начало разговора. О чем тут думать? Все казалось ясным — надо было прекращать эксперимент. Так гласили неписаные законы современной исследовательской работы. Ускоритель — не копеечный электроскоп Фарадея. Каждый час его работы обходится в сумму, которую иначе чем астрономической не назовешь. Одной электроэнергии он потребляет больше, чем весь город. А это далеко не единственная статья расходов по их эксперименту. Два часа уже потеряно, но впереди еще двадцать…
   Другого выхода не было, однако никто не решался первым сказать об этом.
   — Давайте подумаем, почему так могло получиться, — сказал Дмитрий.
   — Ты считаешь возможным продолжать эксперимент? — спросил Мелентьев.
   До сих пор он почти все время молчал. И вообще в последнее время вел себя так, словно его не очень-то интересовало, чем все закончится. Работал он по-прежнему безупречно, но как будто с полнейшим равнодушием. Или это маска? — думал иногда Дмитрий. И сейчас Мелентьев задал вопрос с таким видом, как будто исполнял скучную формальность. Он почти лежал в кресле, далеко вытянув ноги, и разрисовывал карикатуру в «Крокодиле».
   — Почему же нет? — сдержанно сказал Дмитрий.
   — Ну-ну, — небрежно бросил Мелентьев. Это прозвучало так: «Я умываю руки».
   Дмитрий еще несколько секунд смотрел на него и отвернулся. И все взгляды опять обратились к нему.
   — Я изложу кое-какие свои соображения, а вы хорошенько подумайте, — начал Дмитрий. — Есть несколько возможных причин… такой несуразицы. Первая — какие-то технические ошибки экспериментаторов. Но они уверяют, что у них все в порядке, и у нас нет оснований сомневаться в этом. Кроме того, ошибка очень уж грубая, там она может вызываться только какими-то из ряда вон выходящими неполадками, и их было бы нетрудно заметить. Вообще же это обстоятельство — столь большая величина расхождения — очень нам на руку. Гораздо хуже, если бы она была… в пределах разумного.