Страница:
— Ничего, конечно, — поспешно сказал Дмитрий.
— И отлично. Наверно, мы действительно так и сделаем — напишем коллективную статью. Поскольку ты, Алексей, возглавишь список авторов, тебе и карты в руки. Пиши, да поскорее.
— Хорошо, — согласился Дубровин.
— А может, меня все-таки не нужно включать? — робко спросил Дмитрий.
— А вам не подходит наша компания? — Александр Яковлевич улыбнулся и встал, не дожидаясь ответа. — А теперь — прошу обедать.
— И отлично. Наверно, мы действительно так и сделаем — напишем коллективную статью. Поскольку ты, Алексей, возглавишь список авторов, тебе и карты в руки. Пиши, да поскорее.
— Хорошо, — согласился Дубровин.
— А может, меня все-таки не нужно включать? — робко спросил Дмитрий.
— А вам не подходит наша компания? — Александр Яковлевич улыбнулся и встал, не дожидаясь ответа. — А теперь — прошу обедать.
73
На стол подавала маленькая, очень старая женщина, назвавшаяся Антониной Васильевной. Что-то мешало Дмитрию думать, что она — жена Александра Яковлевича: уж слишком почтительно обращались они друг с другом, да и представлялись очень разными. За обедом деловых разговоров не вели, лишь в самом конце Александр Яковлевич неожиданно спросил Дмитрия:
— Вы, кажется, собираетесь в отпуск ехать?
— Да.
— А какие планы на будущее?
— Нн-не знаю, — замешкался Дмитрий, недовольно взглянув на Дубровина.
Александр Яковлевич его ответу как будто не удивился и спокойно осведомился:
— Почему же не знаете?
Дмитрий промолчал — он растерялся и просто не знал, что говорить, — и Александр Яковлевич тактично перевел разговор на другое. Но после обеда, когда они вернулись в кабинет и закурили, Александр Яковлевич снова заговорил об этом:
— Мне кажется, Дима, что вы не совсем четко представляете масштабы сделанного вами и того, что еще предстоит сделать. В этом… — Александр Яковлевич взял в руки его статью и значительно покачал ею, — предстоящей работы не на один год и для многих сотен, если не тысяч, людей. Это вы понимаете?
— Приблизительно.
— А надо бы точно, ложная скромность здесь неуместна. И конечно, было бы странно, если бы вы не занялись самыми важными проблемами, поставленными вами же.
Дмитрий помолчал и сумрачно сказал, не глядя на Александра Яковлевича:
— Но я действительно не знаю… — И неожиданно для самого себя добавил: — Я не знаю даже, смогу ли я вообще работать дальше.
— Алексей мне немного говорил об этом, — мягко сказал Александр Яковлевич. — Вы уж не сердитесь на него за это.
— Ну что вы…
— Состояние это, в общем-то, неудивительное, даже, пожалуй, естественное для тех, кто пытается разобраться в тайнах мироздания. И если, конечно, оно исключение из правил, а не правило. В моей жизни было два подобных кризиса, когда я не мог работать и ни во что не верил — ни в себя, ни в других, ни в разум человеческий. А у вас это впервые?
— Нет, — сказал Дмитрий. — Второй раз.
— Уже второй… Для тридцати лет многовато.
— Для него — в самый раз, — серьезно сказал. Дубровин.
— Вот как. — Александр Яковлевич улыбнулся. — Ну что ж, тебе лучше знать. Да и то сказать — мы в его годы таких работ все же не делали.
Дмитрий покраснел и не знал, куда глаза девать. Александр Яковлевич словно не заметил этого и, подвинув кресло поближе к Дмитрию, заговорил:
— Только, пожалуйста, не думайте, что мы разыгрываем сцену для поднятия вашего духа. В этом нет никакой необходимости — вы человек не из хлипких, сужу об этом с уверенностью потому, что такая работа не для слабых духом. И что работать дальше вы будете, и работать крепко, значительно, — Александр Яковлевич сжал пальцы в кулак и энергично взмахнул им, — я ничуть не сомневаюсь… Ничуть. Просто вам нужно какое-то время, чтобы прийти в себя. Разумеется, сейчас я не собираюсь вытягивать из вас каких-то конкретных ответов и обещаний. Но, уж не обессудьте, и оставлять все на милость вашу и божью тоже не могу, именно значительность вашей работы не позволяет делать этого… Поезжайте, отдохните как следует, в сроках вас никто не ограничивает, и подумайте вот о чем… Сколько человек у вас в секторе?
— Тринадцать.
— Мало, очень мало… Мы, откровенно говоря, уже решили укрупнить вас, перевести ваш сектор рангом выше, сделать его лабораторией. Как вы на это смотрите?
— Никак, — сказал Дмитрий.
— Хм, — задумался Александр Яковлевич. — Так-таки и совсем уж никак?
— Да. Жаль, но ничего более конкретного пока сказать не могу.
— Но вы подумаете об этом?
— Конечно.
— Видите ли, друг мой, я хоть и дал вам обещание не требовать от вас конкретного ответа — и от обещания этого не отказываюсь, — но войдите и в мое положение. Конец года на носу, надо утрясать планы будущего года, и хотите вы этого или нет, но вашей работе, в чем бы конкретно она ни заключалась, в этих планах должно быть отведено значительное место. Ждать еще год — просто преступление. Это вы понимаете?
— Да. Но поймите и вы меня. Если бы я мог что-то ответить, я сразу сделал бы это.
— Несомненно. Но, простите за назойливость, тая как я не сомневаюсь, чем закончатся ваши раздумья, то сделаем вот что: вы едете отдыхать и думать, а мы действуем так, словно вы уже дали согласие на руководство лабораторией, и, по возможности, планируем все необходимое для вашей дальнейшей работы… Я вижу, вам это не очень нравится?
— Да.
— Мне тоже. — Александр Яковлевич развел руками. — Я предпочел бы более конкретный ответ, но что делать? Деловая проза частенько входит в конфликт с нашими эмоциями. Вы можете предложить какое-то другое решение?
— Нет. — Дмитрий покачал головой. — Но и это мне не представляется удачным. Мне будет крайне неприятно, если я не оправдаю ваших надежд.
— Я думаю. И все-таки мы рискнем.
Дмитрий пожал плечами и промолчал.
На улице Дубровин предложил:
— Зайдем ко мне?
— Можно, — не слишком охотно согласился Дмитрий.
Они прошли в кабинет и несколько минут сидели молча. Наконец Дубровин спросил:
— Ты чем-то еще расстроен — кроме разговора о лаборатории?
— Вы думаете, этого мало?
— И не слишком много. Тебя ведь насильно никто не заставляет.
— Ну конечно, — Дмитрий усмехнулся. — Все выглядит очень даже мило. Ты можешь не соглашаться, но мы все-таки настаиваем. И попробуй откажись — сразу выйдешь дурак дураком и неблагодарной свиньей.
— Ну, это уже слишком.
— Ничего не слишком. Я не знаю, что вы говорили Александру Яковлевичу о моем… кризисе, но боюсь, что вы не слишком хорошо и сами понимаете, что это такое. Дело обстоит хуже, чем вы думаете. Я не стал особенно возражать Александру Яковлевичу, потому что это бесполезно, да и похоже, что лабораторию в самом деле надо создавать… Создавайте хоть целый институт, если моя работа стоит того. Но уж позвольте мне самому решать, смогу ли я принять участие в этой работе, а тем более руководить ею. Я сделал все, что мог, — и кончено на этом. А что дальше будет — увидим… И на вашем месте я не стал бы слишком рассчитывать на меня. Если я и выберусь… из этого кризиса, — Дмитрий криво усмехнулся, — то вряд ли скоро. А терять даже один год — это, как считает Александр Яковлевич, преступление. Если так — заранее ищите другого руководителя. Я наверняка ничем не смогу быть вам полезным… в ближайшем будущем по крайней мере. Я не только не могу сейчас ничего делать, но и не хочу, понимаете? Ничего не хочу. Я еле-еле закончил эту работу, и большего не требуйте от меня.
— Дима, — тихо сказал Дубровин, — успокойся, пожалуйста. Не будем больше говорить об этом. Поезжайте куда хотите и на сколько хотите. Жанне тоже надо как следует отдохнуть.
— Это уж точно. — Дмитрий поднялся. — Я пойду, Жанна будет волноваться.
Дмитрий стал одеваться, но вдруг хлынул такой дождь, что Дубровин решительно отобрал у него пальто, и они снова вернулись в кабинет. Дмитрий встал у окна и смотрел, как яростно сечет дождь тонкие голые деревья. Потом повернулся к Дубровину и спросил:
— Антонина Васильевна — его жена?
— Да. Непохоже?
— Почему же…
— У них такая история — хоть роман пиши. Знакомы они с детства, но в гражданскую потерялись, несколько лет искали друг друга и не нашли. Он женился на другой, она вышла замуж, пошли у обоих дети, — в общем, у каждого своя жизнь. А в сорок седьмом, когда им уже по пятьдесят было, случайно встретились на улице и, представь себе, сразу же узнали друг друга. Как оба уверяют — только по глазам. Проговорили один вечер, другой — и решили, что расставаться им не надо. Дети у обоих были уже взрослые. Она ушла от своей семьи, он — от своей, и вот с тех пор и живут вместе.
— Давно вы его знаете?
— Лет двадцать.
— Я все-таки пойду, Алексей Станиславович…
— Дождь-то еще не кончился.
— Он, похоже, до самой зимы не кончится.
— Тогда возьми зонт.
Домой Дмитрий пошел не сразу. Остановился под узким карнизом закрытого магазина, плотно прижался спиной к его прозрачной стеклянной стене. Закрыл зонт, закурил, долго смотрел на пустую, чисто вымытую дождем улицу. Волнение, пережитое при разговоре с Александром Яковлевичем, казалось уже чем-то далеким, теперь спокойно думалось: ну вот, все кончилось самым благополучным образом, уверенность в своей правоте не подвела тебя и на этот раз, работа оценена на «отлично» — и что же дальше? Ответ может быть вроде бы только один: работать и работать. Прав Александр Яковлевич: работы этой не на один год, и кому же, как не ему самому, возглавить ее…
Но он знал, что не сможет больше работать. Ни сейчас, ни позже. И спасительное стандартное утешение, что все это временно, естественная реакция на чрезмерные нагрузки, не помогало. В конце концов, усмехнулся он, жизнь — явление тоже временное. Глупая, пошлая «философия» — все так, но вот беда: то, что глупо и пошло, еще не означает, что это неверно… А, к черту… И он пошел домой. Ольф тоже был у него, и, судя по всему, они заждались его.
— Виноват, ребятишки, — улыбнулся им Дмитрий с порога. — Великие дела требуют великого времени… — И, не дожидаясь их расспросов, сказал: — В общем, все верно, можете меня лобзать и поздравлять… Ну, что же вы?
Жанна обняла его. Дмитрий, поглаживая ее по плечу, посмотрел на Ольфа и тихо сказал:
— Как хорошо, что вы есть, ребятишки…
Потом Ольф заставил его рассказать все подробно, восхитился Александром Яковлевичем: «Могучий старик!» — и, подумав, сказал:
— Знаешь, что мне пришло в голову? Что нам очень везет с учителями. Сначала Ангел вытягивал нас, потом Дубровин, а теперь вот — Александр Яковлевич… И все за-ради так, наших прекрасных глаз для? И противников-то у нас, по существу, не было, один пунктиром наметился, да и то уничтожился, стопроцентным джентльменом оказавшись. А где же пресловутая борьба нового со старым, новаторов и консерваторов?
— Подожди, будет тебе еще борьба, — пообещал Дмитрий.
— Ну, когда-то еще будет, а до сих пор почти не было. Все нас приветствуют, все идут навстречу, — вот только чепчики в воздух не бросают. Это мы такие везучие — или так быть должно?
— Наверно, и то и другое.
— Да? — Ольф скептически посмотрел на него. — Ну ладно. А раз уж зашел об этом разговор — позволь мне покаяться.
— В чем?
— Я был неправ тогда, поддерживая Валерку, — уже серьезно сказал Ольф. — До меня только сейчас по-настоящему начинает доходить, в чем тут дело. И Ангел, и Дубровин, и Александр Яковлевич помогают нам, конечно, не ради наших прекрасных глаз…
— Я думаю, — улыбнулся Дмитрий.
— Просто, наверно, так надо. И мы перед ними в долгу, который, очевидно, придется возвращать другим. Я, по своей несознательности, не понимал, что время возвращать долги уже настало…
— А сейчас понял? — насмешливо спросила Жанна.
— Сейчас — да, — серьезно сказал Ольф.
— Вы, кажется, собираетесь в отпуск ехать?
— Да.
— А какие планы на будущее?
— Нн-не знаю, — замешкался Дмитрий, недовольно взглянув на Дубровина.
Александр Яковлевич его ответу как будто не удивился и спокойно осведомился:
— Почему же не знаете?
Дмитрий промолчал — он растерялся и просто не знал, что говорить, — и Александр Яковлевич тактично перевел разговор на другое. Но после обеда, когда они вернулись в кабинет и закурили, Александр Яковлевич снова заговорил об этом:
— Мне кажется, Дима, что вы не совсем четко представляете масштабы сделанного вами и того, что еще предстоит сделать. В этом… — Александр Яковлевич взял в руки его статью и значительно покачал ею, — предстоящей работы не на один год и для многих сотен, если не тысяч, людей. Это вы понимаете?
— Приблизительно.
— А надо бы точно, ложная скромность здесь неуместна. И конечно, было бы странно, если бы вы не занялись самыми важными проблемами, поставленными вами же.
Дмитрий помолчал и сумрачно сказал, не глядя на Александра Яковлевича:
— Но я действительно не знаю… — И неожиданно для самого себя добавил: — Я не знаю даже, смогу ли я вообще работать дальше.
— Алексей мне немного говорил об этом, — мягко сказал Александр Яковлевич. — Вы уж не сердитесь на него за это.
— Ну что вы…
— Состояние это, в общем-то, неудивительное, даже, пожалуй, естественное для тех, кто пытается разобраться в тайнах мироздания. И если, конечно, оно исключение из правил, а не правило. В моей жизни было два подобных кризиса, когда я не мог работать и ни во что не верил — ни в себя, ни в других, ни в разум человеческий. А у вас это впервые?
— Нет, — сказал Дмитрий. — Второй раз.
— Уже второй… Для тридцати лет многовато.
— Для него — в самый раз, — серьезно сказал. Дубровин.
— Вот как. — Александр Яковлевич улыбнулся. — Ну что ж, тебе лучше знать. Да и то сказать — мы в его годы таких работ все же не делали.
Дмитрий покраснел и не знал, куда глаза девать. Александр Яковлевич словно не заметил этого и, подвинув кресло поближе к Дмитрию, заговорил:
— Только, пожалуйста, не думайте, что мы разыгрываем сцену для поднятия вашего духа. В этом нет никакой необходимости — вы человек не из хлипких, сужу об этом с уверенностью потому, что такая работа не для слабых духом. И что работать дальше вы будете, и работать крепко, значительно, — Александр Яковлевич сжал пальцы в кулак и энергично взмахнул им, — я ничуть не сомневаюсь… Ничуть. Просто вам нужно какое-то время, чтобы прийти в себя. Разумеется, сейчас я не собираюсь вытягивать из вас каких-то конкретных ответов и обещаний. Но, уж не обессудьте, и оставлять все на милость вашу и божью тоже не могу, именно значительность вашей работы не позволяет делать этого… Поезжайте, отдохните как следует, в сроках вас никто не ограничивает, и подумайте вот о чем… Сколько человек у вас в секторе?
— Тринадцать.
— Мало, очень мало… Мы, откровенно говоря, уже решили укрупнить вас, перевести ваш сектор рангом выше, сделать его лабораторией. Как вы на это смотрите?
— Никак, — сказал Дмитрий.
— Хм, — задумался Александр Яковлевич. — Так-таки и совсем уж никак?
— Да. Жаль, но ничего более конкретного пока сказать не могу.
— Но вы подумаете об этом?
— Конечно.
— Видите ли, друг мой, я хоть и дал вам обещание не требовать от вас конкретного ответа — и от обещания этого не отказываюсь, — но войдите и в мое положение. Конец года на носу, надо утрясать планы будущего года, и хотите вы этого или нет, но вашей работе, в чем бы конкретно она ни заключалась, в этих планах должно быть отведено значительное место. Ждать еще год — просто преступление. Это вы понимаете?
— Да. Но поймите и вы меня. Если бы я мог что-то ответить, я сразу сделал бы это.
— Несомненно. Но, простите за назойливость, тая как я не сомневаюсь, чем закончатся ваши раздумья, то сделаем вот что: вы едете отдыхать и думать, а мы действуем так, словно вы уже дали согласие на руководство лабораторией, и, по возможности, планируем все необходимое для вашей дальнейшей работы… Я вижу, вам это не очень нравится?
— Да.
— Мне тоже. — Александр Яковлевич развел руками. — Я предпочел бы более конкретный ответ, но что делать? Деловая проза частенько входит в конфликт с нашими эмоциями. Вы можете предложить какое-то другое решение?
— Нет. — Дмитрий покачал головой. — Но и это мне не представляется удачным. Мне будет крайне неприятно, если я не оправдаю ваших надежд.
— Я думаю. И все-таки мы рискнем.
Дмитрий пожал плечами и промолчал.
На улице Дубровин предложил:
— Зайдем ко мне?
— Можно, — не слишком охотно согласился Дмитрий.
Они прошли в кабинет и несколько минут сидели молча. Наконец Дубровин спросил:
— Ты чем-то еще расстроен — кроме разговора о лаборатории?
— Вы думаете, этого мало?
— И не слишком много. Тебя ведь насильно никто не заставляет.
— Ну конечно, — Дмитрий усмехнулся. — Все выглядит очень даже мило. Ты можешь не соглашаться, но мы все-таки настаиваем. И попробуй откажись — сразу выйдешь дурак дураком и неблагодарной свиньей.
— Ну, это уже слишком.
— Ничего не слишком. Я не знаю, что вы говорили Александру Яковлевичу о моем… кризисе, но боюсь, что вы не слишком хорошо и сами понимаете, что это такое. Дело обстоит хуже, чем вы думаете. Я не стал особенно возражать Александру Яковлевичу, потому что это бесполезно, да и похоже, что лабораторию в самом деле надо создавать… Создавайте хоть целый институт, если моя работа стоит того. Но уж позвольте мне самому решать, смогу ли я принять участие в этой работе, а тем более руководить ею. Я сделал все, что мог, — и кончено на этом. А что дальше будет — увидим… И на вашем месте я не стал бы слишком рассчитывать на меня. Если я и выберусь… из этого кризиса, — Дмитрий криво усмехнулся, — то вряд ли скоро. А терять даже один год — это, как считает Александр Яковлевич, преступление. Если так — заранее ищите другого руководителя. Я наверняка ничем не смогу быть вам полезным… в ближайшем будущем по крайней мере. Я не только не могу сейчас ничего делать, но и не хочу, понимаете? Ничего не хочу. Я еле-еле закончил эту работу, и большего не требуйте от меня.
— Дима, — тихо сказал Дубровин, — успокойся, пожалуйста. Не будем больше говорить об этом. Поезжайте куда хотите и на сколько хотите. Жанне тоже надо как следует отдохнуть.
— Это уж точно. — Дмитрий поднялся. — Я пойду, Жанна будет волноваться.
Дмитрий стал одеваться, но вдруг хлынул такой дождь, что Дубровин решительно отобрал у него пальто, и они снова вернулись в кабинет. Дмитрий встал у окна и смотрел, как яростно сечет дождь тонкие голые деревья. Потом повернулся к Дубровину и спросил:
— Антонина Васильевна — его жена?
— Да. Непохоже?
— Почему же…
— У них такая история — хоть роман пиши. Знакомы они с детства, но в гражданскую потерялись, несколько лет искали друг друга и не нашли. Он женился на другой, она вышла замуж, пошли у обоих дети, — в общем, у каждого своя жизнь. А в сорок седьмом, когда им уже по пятьдесят было, случайно встретились на улице и, представь себе, сразу же узнали друг друга. Как оба уверяют — только по глазам. Проговорили один вечер, другой — и решили, что расставаться им не надо. Дети у обоих были уже взрослые. Она ушла от своей семьи, он — от своей, и вот с тех пор и живут вместе.
— Давно вы его знаете?
— Лет двадцать.
— Я все-таки пойду, Алексей Станиславович…
— Дождь-то еще не кончился.
— Он, похоже, до самой зимы не кончится.
— Тогда возьми зонт.
Домой Дмитрий пошел не сразу. Остановился под узким карнизом закрытого магазина, плотно прижался спиной к его прозрачной стеклянной стене. Закрыл зонт, закурил, долго смотрел на пустую, чисто вымытую дождем улицу. Волнение, пережитое при разговоре с Александром Яковлевичем, казалось уже чем-то далеким, теперь спокойно думалось: ну вот, все кончилось самым благополучным образом, уверенность в своей правоте не подвела тебя и на этот раз, работа оценена на «отлично» — и что же дальше? Ответ может быть вроде бы только один: работать и работать. Прав Александр Яковлевич: работы этой не на один год, и кому же, как не ему самому, возглавить ее…
Но он знал, что не сможет больше работать. Ни сейчас, ни позже. И спасительное стандартное утешение, что все это временно, естественная реакция на чрезмерные нагрузки, не помогало. В конце концов, усмехнулся он, жизнь — явление тоже временное. Глупая, пошлая «философия» — все так, но вот беда: то, что глупо и пошло, еще не означает, что это неверно… А, к черту… И он пошел домой. Ольф тоже был у него, и, судя по всему, они заждались его.
— Виноват, ребятишки, — улыбнулся им Дмитрий с порога. — Великие дела требуют великого времени… — И, не дожидаясь их расспросов, сказал: — В общем, все верно, можете меня лобзать и поздравлять… Ну, что же вы?
Жанна обняла его. Дмитрий, поглаживая ее по плечу, посмотрел на Ольфа и тихо сказал:
— Как хорошо, что вы есть, ребятишки…
Потом Ольф заставил его рассказать все подробно, восхитился Александром Яковлевичем: «Могучий старик!» — и, подумав, сказал:
— Знаешь, что мне пришло в голову? Что нам очень везет с учителями. Сначала Ангел вытягивал нас, потом Дубровин, а теперь вот — Александр Яковлевич… И все за-ради так, наших прекрасных глаз для? И противников-то у нас, по существу, не было, один пунктиром наметился, да и то уничтожился, стопроцентным джентльменом оказавшись. А где же пресловутая борьба нового со старым, новаторов и консерваторов?
— Подожди, будет тебе еще борьба, — пообещал Дмитрий.
— Ну, когда-то еще будет, а до сих пор почти не было. Все нас приветствуют, все идут навстречу, — вот только чепчики в воздух не бросают. Это мы такие везучие — или так быть должно?
— Наверно, и то и другое.
— Да? — Ольф скептически посмотрел на него. — Ну ладно. А раз уж зашел об этом разговор — позволь мне покаяться.
— В чем?
— Я был неправ тогда, поддерживая Валерку, — уже серьезно сказал Ольф. — До меня только сейчас по-настоящему начинает доходить, в чем тут дело. И Ангел, и Дубровин, и Александр Яковлевич помогают нам, конечно, не ради наших прекрасных глаз…
— Я думаю, — улыбнулся Дмитрий.
— Просто, наверно, так надо. И мы перед ними в долгу, который, очевидно, придется возвращать другим. Я, по своей несознательности, не понимал, что время возвращать долги уже настало…
— А сейчас понял? — насмешливо спросила Жанна.
— Сейчас — да, — серьезно сказал Ольф.
74
В Долинске стояла унылая бесснежная зима. Дмитрий и Жанна приехали вечером, и через полчаса Ольф уже заявился к ним. Открыла ему Жанна; Дмитрий слышал, как Ольф о чем-то тихо спросил ее и потом встал в проеме двери и оценивающе прищурился:
— Привет, бродяжка.
— Привет, — заулыбался Дмитрий, направляясь к нему.
— Винца-то южного привезли?
— А то как же.
— Ну, тогда можно и поручкаться… — Ольф милостиво пожал Дмитрию руку, потом ткнул его кулаком в бок и довольно ухмыльнулся: — А ничего, мясцо наросло. Женщина, — обратился он к Жанне, — выпить-то дашь?
— Сейчас, садитесь.
Открыли бутылку вина, и Дмитрий спросил:
— Ну, как живы-здоровы?
— Да по-всякому. Кто жив, кто здоров, а некоторые — и то и другое.
— Дубровин как?
— Сам увидишь, — нехотя отговорился Ольф.
— Болеет, что ли?
— А ты здоровым-то его часто видел?
— А как выглядит?
— Неважно.
— А ребята как?
— Ребята? — Ольф немного подумал, словно вспоминая. — А ничего ребята.
— Далеко продвинулись?
— Куда? — Ольф сделал невинное лицо, и Дмитрий догадался, что дело нечисто.
— Ты дурачком-то не прикидывайся… Сдвиги какие-нибудь есть?
— Ну, как им не быть, — уходил от ответа Ольф.
— А ну выкладывай, — приказал Дмитрий.
— Да чего там выкладывать… — Ольф вздохнул. — В общем, оставили мы эту работу.
— Это как же понимать? — удивился Дмитрий.
— А так. Не хотят ребята заниматься этой мелочью.
— А чем же они хотят заниматься?
— Твоей работой.
— Какой моей работой?
— А той самой, которую ты родил в тихоокеанском уединении.
— Та-ак… — Дмитрий встал и прошелся по комнате. — И кто же подал им эту блестящую идею?
— Никто. Сами додумались.
— Ах, вот как, сами… — Дмитрий остановился перед ним. — А как все это объяснить Ученому совету?
— А это уже не моя забота.
— А чья?
— Твоя и Дубровина.
— А он знает об этом?
— Конечно.
— И как ему понравилась такая самодеятельность?
— Очень даже понравилась, отче, — с удовольствием сказал Ольф, откидываясь в кресле и смакуя вино. — Это во-первых. А во-вторых, никакой самодеятельности вовсе даже и не было. Можно сказать, наоборот. Он сказал, что недурно придумано и, если бы мы сами не додумались до этого, рано или поздно так решили бы сверху. Что, Одиссей, съел?
— Н-да, дела. — Дмитрий покачал головой. — И чем же конкретно вы занимаетесь?
— Пока что ликбезом. До сих пор толком не поняли ни одной твоей закорючки. Ждем тебя как господа бога, чтобы ты хоть немного просветил нас.
…Утром Дмитрий сразу пошел к Дубровину, но его не было. И только после третьего телефонного звонка услышал знакомый голос:
— Слушаю.
— Это я, Алексей Станиславович… Здравствуйте.
Дубровин несколько секунд помолчал, словно не узнавая его, и невнятно сказал:
— Приходи ко мне.
Он сидел за пустым столом — очень непривычно было видеть его ничем не занятым — и показался Дмитрию необычно маленьким.
— Ну, здравствуй. — Дубровин, не вставая, протянул ему через стол руку и кивнул: — Садись, рассказывай.
— Да что рассказывать… Вот, явился, — почему-то смешался Дмитрий.
— Об этом мне еще утром доложили.
— Быстро, однако.
— А ты как думал!
Дубровин так внимательно оглядывал его, что Дмитрий улыбнулся:
— Ну, как товар?
— Товар хорош, — серьезно сказал Дубровин. — Поправился, потолстел и глядишь… почти приемлемо.
— А как вы?
Дмитрий ожидал услышать обычную для Дубровина отговорку, но он вздохнул и невесело сказал:
— Скверно, Дима. Надо почку удалять.
— Так плохо?
— Да.
— Когда?
— Предлагают сейчас, но я поторговался — и отложили до весны. Сейчас очень уж некогда.
Дубровин как-то неловко, боком вылез из-за стола, прошелся по кабинету, прислонился к стене и, пристально глядя на Дмитрия, спросил:
— Что, рассказывать тебе действительно нечего?
— Нет, — сказал Дмитрий, опуская глаза.
— Тогда я расскажу кое-что. С января организуется новый отдел, смысл и назначение которого — заниматься проблемами, поставленными тобой. Как тебе нравится эта новость?
— Никак.
— Плохо, что никак… Ладно, поехали дальше. Будет в отделе пока две лаборатории: одна твоя, другая… — Дубровин чуть помедлил, — моя.
— Ваша? — с удивлением спросил Дмитрий.
— Да. Начальником отдела буду я. Чем ты так удивлен?
— Но ведь у вас были другие планы…
— Были, а теперь нет. Точнее, твоя работа заставила их изменить — и настолько, что от них почти ничего не осталось. — Заметив, что Дмитрий хочет что-то сказать, Дубровин сухо проговорил: — Твои эмоции, а тем более сожаления по сему поводу по меньшей мере неуместны.
— А законченную работу это сильно задело? — прямо посмотрел на него Дмитрий.
— Пока трудно сказать, но похоже, что да. Однако — все это уже в прошлом, а нам теперь придется основательно подумать и о будущем.
Дубровин так явно выделил это «нам», что Дмитрий поморщился.
— Насколько я тебя понял, ни к какому определенному решению ты еще не пришел?
Дмитрий хотел сказать, что решение у него более чем определенное — руководить лабораторией он не сможет, — но посмотрел на Дубровина и тихо ответил:
— Нет.
— Жаль, — жестко сказал Дубровин. — Значит, придется мне пока одному всем заниматься.
— Почему одному? Ольф…
— Ольф в таком деле не помощник, — оборвал его Дубровин. — Ладно, не будем об этом. Нет так нет. Но кое в чем тебе все же придется помочь мне сейчас.
— В чем?
— Тут приходили трое, изъявивших желание работать у нас. Тебе нужно поговорить с ними, и, если решишь, что они нам подходят, мы возьмем их.
— Хорошо, я поговорю, — сказал Дмитрий.
— Это первое. Второе — Шумилов уходит из института.
— Почему? — удивился Дмитрий.
— Решил, что работать он здесь не сможет. Вероятно, правильно решил…
— А как же его лаборатория?
— Об этом и речь. Лабораторию решено расформировать. Часть людей я беру к себе, часть уходят в другие отделы, а шестеро изъявили желание работать у тебя.
— Именно у меня?
— Да. Тебе придется поговорить и с ними. Одного ты возьмешь или всех — это уже твое дело.
— Но, Алексей Станиславович…
— Никаких «но», — решительно остановил его Дубровин. — Я отлично помню твое «нет», но этим все-таки изволь заняться, у меня и без того забот хватает. К тому же я их почти не знаю, а ты работал с ними.
— А о чем мне с ними говорить?
— Вот уж не знаю, голубчик, — развел руками Дубровин. — Судя по тому, как ты раскусил Мелентьева, опыта в этом деле тебе не занимать.
— Мелентьев — другое дело.
— Почему другое? Подбирай людей так, чтобы с ними можно было долго и хорошо работать.
«Кому?» — чуть было не спросил Дмитрий, но, перехватив взгляд Дубровина, промолчал.
То спокойное, бездумное настроение, с которым Дмитрий вернулся в Долинск, исчезло в первые же дни. Он видел, что все ждут, когда же он возьмется за работу. А работать он по-прежнему не мог. Совсем не мог. Несколько раз он брался за те наметки, которые они втроем сделали перед отъездом в Одессу, но хватало его не больше чем на час. Он просто ничего не понимал в том, что сам же писал всего месяц назад. И не только это. Просматривая журналы, Дмитрий тут же убеждался, что не в состоянии как следует осмыслить даже самую несложную информацию. Разглядывая строчки уравнений, он видел только какие-то греческие и латинские буквы, очень хорошо понимал, что каждая из них в отдельности означает, но связать все эти звенья в единую цепь почти никогда не удавалось. Как только ему казалось, что он начинает что-то понимать, тут же возникал какой-нибудь вопрос, и все рассыпалось. Он просто разучился мыслить. А главное — ему и не хотелось этого. Он каждый день отправлялся в институт, запирался в кабинете, клал перед собой папку с бумагами, но, случалось, даже не раскрывал ее, а весь день читал. До Нового года он перечел почти все романы Дюма. Где-то рядом, по коридору, работала его группа, были Жанна и Ольф; но Дмитрий почти не встречался с ними, разве что вместе ходили обедать. Он не знал, как объяснить Жанне свое затворничество, и, когда наконец заговорил об этом, она тут же остановила его:
— Дима, не надо ничего объяснять, я же вижу, как тебе это неприятно. Делай так, как считаешь нужным. Мы не будем тебя беспокоить, я уже сказала ребятам, чтобы они не обращались к тебе ни с какими вопросами.
— Да? — только и нашел он что сказать. — Очень хорошо.
И его действительно оставили в покое. И с Дубровиным Дмитрий виделся только мельком, и тот ни о чем не спрашивал его. С теми, кто хотел работать в его лаборатории, Дмитрий поговорил на следующий день и сказал Дубровину, что можно брать всех. Дубровин, не глядя на него, небрежно сказал:
— Хорошо, после Нового года оформим. Если насчет кого-нибудь передумаешь, сообщи.
И Дмитрий с облегчением взялся за романы Дюма. Время от времени он напоминал себе, что надо еще раз попытаться сесть за работу, и минут двадцать честно старался разобраться во всей этой чепухе, а когда убеждался, что у него ничего не получается, чуть ли не с радостью откладывал бумаги в сторону и снова принимался за чтение. Когда надоедало читать, он вставал, ходил по кабинету, смотрел в окно, просматривал старые подшивки «Крокодила» и решал кроссворды. Но рано или поздно приходили минуты отрезвления, он начинал понимать, что долго так продолжаться не может и надо как-то выбираться из этой отупляющей трясины. Но как? Его все больше пугала непроходящая неспособность к сколь-нибудь связному логическому мышлению. Однажды, натолкнувшись в своей же двухлетней давности статье на слова «эрмитова матрица», Дмитрий почти с ужасом обнаружил, что не знает, что это такое. Не не помнит, а именно не знает. А ведь он сам писал эти два слова и помнил, что эрмитова матрица — что-то не слишком сложное, вроде синуса в геометрии, но что именно, даже приблизительно представить не мог. Он тут же уехал домой, чтобы заглянуть в учебник, и в автобусе вспомнил случай, бывший с ним когда-то в университете. После долгого дня работы он спустился вниз, чтобы купить пачку лезвий, и, подойдя к киоску, обнаружил, что не знает, как они называются. Он долго стоял перед киоском и смотрел на маленький красный пакетик с надписью «Спорт». Он знал, что пакетик никакого отношения к спорту не имеет, что по-английски это называется «bracle», что за этим он специально спустился с четырнадцатого этажа, — но для чего ему это нужно и как эта штука называется по-русски, он никак не мог вспомнить. И, дождавшись, когда разошелся народ, он сказал продавщице, ткнув пальцем в стекло на прилавке:
— Дайте мне это.
— Что «это»? — не поняла продавщица.
— Ну… вот это.
Продавщица посмотрела, куда он показывал.
— Пасту?
— Нет, рядом.
— Лезвия?
— Да-да, лезвия, — обрадовался он.
И, вспомнив сейчас этот эпизод, Дмитрий почти успокоился. Значит, такое с ним уже бывало — и бесследно прошло. Он вспомнит эрмитову матрицу точно так же, как вспомнил когда-то про лезвия. И вообще нет никаких оснований для паники. И его забывчивость, и непонимание, и нежелание работать — естественная реакция на крайнее перенапряжение, которому он подвергал свой мозг. Один Сахалин чего стоит…
О Сахалине Дмитрий сам вспоминал порой с удивлением. Он обдумывал свои идеи почти беспрерывно, даже во сне, и иногда, очнувшись на минуту, не сразу понимал, где он и почему вокруг скалы и море, а не стены его кабинета. Однажды, задумавшись, он ушел далеко по берегу и, споткнувшись о камень, сильно ушиб руку, огляделся и увидел, что все вокруг незнакомо ему. Только взглянув на часы и вспомнив, когда он отправился в путь, Дмитрий догадался, что прошел, вероятно, километров пятнадцать, и повернул назад. А через час ему показалось, что он сошел с ума. Он стоял у скалы, смотрел на глубокую, шумно вскипавшую перед ним воду и никак не мог понять, как же он перебрался через это явно непроходимое место. Поверху? Он отошел назад и озадаченно покачал головой — верхом, бесспорно, пройти тоже было нельзя. Но ведь как-то он попал сюда, не дух же святой его перенес… Он даже пощупал свою одежду, чтобы убедиться, что она сухая и ни вплавь, ни вброд он не перебирался. Потом он сел на камень, закурил и только минут через пятнадцать догадался, в чем дело. Прилив! Ну конечно же прилив… Как, оказывается, все просто…
Случалось и раньше, что он, увлекшись работой, забывал о еде и сне, но такой полной, почти абсолютной отрешенности от пространства и времени, как на Сахалине, у него никогда еще не было. И стоит ли теперь удивляться, что мозг отказывается подчиняться ему? Пройдет еще какое-то время, все восстановится, и он снова начнет работать…
Дома он посмотрел учебник, тут же, бегло прочитав всего несколько строк, вспомнил эрмитову матрицу и совершенно успокоился. Почему-то очень захотелось спать, Дмитрий лег и проспал три часа. А проснувшись, не сразу понял, что сейчас — утро или вечер. За окном было темно, часы показывали четверть шестого. Наконец он догадался, что должен быть вечер — ведь Жанны рядом не было, — и стал думать, почему он в постели. «Кажется, я зачем-то вернулся домой… Зачем? Ах да, эрмитова матрица… При чем тут эрмитова матрица и что это такое?» Минуту или две он думал об этом, но вспомнил только, что перед сном прочел об этой матрице в учебнике и все понял. А что именно понял — этого он не знал. Вернее, когда-то знал, но совсем забыл — и теперь уже никогда не узнает и не вспомнит. Никогда. И работать он тоже уже никогда не сможет… Это было так очевидно, что он хотел даже посмеяться над своими недавними надеждами. Но смеяться он не мог — ему хотелось плакать. Он отвернулся лицом к стене, закрыл глаза и подумал: да, это конец. Очевидно, силам человеческим положен какой-то предел, и он этого предела достиг. Именно так, и это все объясняет.
— Привет, бродяжка.
— Привет, — заулыбался Дмитрий, направляясь к нему.
— Винца-то южного привезли?
— А то как же.
— Ну, тогда можно и поручкаться… — Ольф милостиво пожал Дмитрию руку, потом ткнул его кулаком в бок и довольно ухмыльнулся: — А ничего, мясцо наросло. Женщина, — обратился он к Жанне, — выпить-то дашь?
— Сейчас, садитесь.
Открыли бутылку вина, и Дмитрий спросил:
— Ну, как живы-здоровы?
— Да по-всякому. Кто жив, кто здоров, а некоторые — и то и другое.
— Дубровин как?
— Сам увидишь, — нехотя отговорился Ольф.
— Болеет, что ли?
— А ты здоровым-то его часто видел?
— А как выглядит?
— Неважно.
— А ребята как?
— Ребята? — Ольф немного подумал, словно вспоминая. — А ничего ребята.
— Далеко продвинулись?
— Куда? — Ольф сделал невинное лицо, и Дмитрий догадался, что дело нечисто.
— Ты дурачком-то не прикидывайся… Сдвиги какие-нибудь есть?
— Ну, как им не быть, — уходил от ответа Ольф.
— А ну выкладывай, — приказал Дмитрий.
— Да чего там выкладывать… — Ольф вздохнул. — В общем, оставили мы эту работу.
— Это как же понимать? — удивился Дмитрий.
— А так. Не хотят ребята заниматься этой мелочью.
— А чем же они хотят заниматься?
— Твоей работой.
— Какой моей работой?
— А той самой, которую ты родил в тихоокеанском уединении.
— Та-ак… — Дмитрий встал и прошелся по комнате. — И кто же подал им эту блестящую идею?
— Никто. Сами додумались.
— Ах, вот как, сами… — Дмитрий остановился перед ним. — А как все это объяснить Ученому совету?
— А это уже не моя забота.
— А чья?
— Твоя и Дубровина.
— А он знает об этом?
— Конечно.
— И как ему понравилась такая самодеятельность?
— Очень даже понравилась, отче, — с удовольствием сказал Ольф, откидываясь в кресле и смакуя вино. — Это во-первых. А во-вторых, никакой самодеятельности вовсе даже и не было. Можно сказать, наоборот. Он сказал, что недурно придумано и, если бы мы сами не додумались до этого, рано или поздно так решили бы сверху. Что, Одиссей, съел?
— Н-да, дела. — Дмитрий покачал головой. — И чем же конкретно вы занимаетесь?
— Пока что ликбезом. До сих пор толком не поняли ни одной твоей закорючки. Ждем тебя как господа бога, чтобы ты хоть немного просветил нас.
…Утром Дмитрий сразу пошел к Дубровину, но его не было. И только после третьего телефонного звонка услышал знакомый голос:
— Слушаю.
— Это я, Алексей Станиславович… Здравствуйте.
Дубровин несколько секунд помолчал, словно не узнавая его, и невнятно сказал:
— Приходи ко мне.
Он сидел за пустым столом — очень непривычно было видеть его ничем не занятым — и показался Дмитрию необычно маленьким.
— Ну, здравствуй. — Дубровин, не вставая, протянул ему через стол руку и кивнул: — Садись, рассказывай.
— Да что рассказывать… Вот, явился, — почему-то смешался Дмитрий.
— Об этом мне еще утром доложили.
— Быстро, однако.
— А ты как думал!
Дубровин так внимательно оглядывал его, что Дмитрий улыбнулся:
— Ну, как товар?
— Товар хорош, — серьезно сказал Дубровин. — Поправился, потолстел и глядишь… почти приемлемо.
— А как вы?
Дмитрий ожидал услышать обычную для Дубровина отговорку, но он вздохнул и невесело сказал:
— Скверно, Дима. Надо почку удалять.
— Так плохо?
— Да.
— Когда?
— Предлагают сейчас, но я поторговался — и отложили до весны. Сейчас очень уж некогда.
Дубровин как-то неловко, боком вылез из-за стола, прошелся по кабинету, прислонился к стене и, пристально глядя на Дмитрия, спросил:
— Что, рассказывать тебе действительно нечего?
— Нет, — сказал Дмитрий, опуская глаза.
— Тогда я расскажу кое-что. С января организуется новый отдел, смысл и назначение которого — заниматься проблемами, поставленными тобой. Как тебе нравится эта новость?
— Никак.
— Плохо, что никак… Ладно, поехали дальше. Будет в отделе пока две лаборатории: одна твоя, другая… — Дубровин чуть помедлил, — моя.
— Ваша? — с удивлением спросил Дмитрий.
— Да. Начальником отдела буду я. Чем ты так удивлен?
— Но ведь у вас были другие планы…
— Были, а теперь нет. Точнее, твоя работа заставила их изменить — и настолько, что от них почти ничего не осталось. — Заметив, что Дмитрий хочет что-то сказать, Дубровин сухо проговорил: — Твои эмоции, а тем более сожаления по сему поводу по меньшей мере неуместны.
— А законченную работу это сильно задело? — прямо посмотрел на него Дмитрий.
— Пока трудно сказать, но похоже, что да. Однако — все это уже в прошлом, а нам теперь придется основательно подумать и о будущем.
Дубровин так явно выделил это «нам», что Дмитрий поморщился.
— Насколько я тебя понял, ни к какому определенному решению ты еще не пришел?
Дмитрий хотел сказать, что решение у него более чем определенное — руководить лабораторией он не сможет, — но посмотрел на Дубровина и тихо ответил:
— Нет.
— Жаль, — жестко сказал Дубровин. — Значит, придется мне пока одному всем заниматься.
— Почему одному? Ольф…
— Ольф в таком деле не помощник, — оборвал его Дубровин. — Ладно, не будем об этом. Нет так нет. Но кое в чем тебе все же придется помочь мне сейчас.
— В чем?
— Тут приходили трое, изъявивших желание работать у нас. Тебе нужно поговорить с ними, и, если решишь, что они нам подходят, мы возьмем их.
— Хорошо, я поговорю, — сказал Дмитрий.
— Это первое. Второе — Шумилов уходит из института.
— Почему? — удивился Дмитрий.
— Решил, что работать он здесь не сможет. Вероятно, правильно решил…
— А как же его лаборатория?
— Об этом и речь. Лабораторию решено расформировать. Часть людей я беру к себе, часть уходят в другие отделы, а шестеро изъявили желание работать у тебя.
— Именно у меня?
— Да. Тебе придется поговорить и с ними. Одного ты возьмешь или всех — это уже твое дело.
— Но, Алексей Станиславович…
— Никаких «но», — решительно остановил его Дубровин. — Я отлично помню твое «нет», но этим все-таки изволь заняться, у меня и без того забот хватает. К тому же я их почти не знаю, а ты работал с ними.
— А о чем мне с ними говорить?
— Вот уж не знаю, голубчик, — развел руками Дубровин. — Судя по тому, как ты раскусил Мелентьева, опыта в этом деле тебе не занимать.
— Мелентьев — другое дело.
— Почему другое? Подбирай людей так, чтобы с ними можно было долго и хорошо работать.
«Кому?» — чуть было не спросил Дмитрий, но, перехватив взгляд Дубровина, промолчал.
То спокойное, бездумное настроение, с которым Дмитрий вернулся в Долинск, исчезло в первые же дни. Он видел, что все ждут, когда же он возьмется за работу. А работать он по-прежнему не мог. Совсем не мог. Несколько раз он брался за те наметки, которые они втроем сделали перед отъездом в Одессу, но хватало его не больше чем на час. Он просто ничего не понимал в том, что сам же писал всего месяц назад. И не только это. Просматривая журналы, Дмитрий тут же убеждался, что не в состоянии как следует осмыслить даже самую несложную информацию. Разглядывая строчки уравнений, он видел только какие-то греческие и латинские буквы, очень хорошо понимал, что каждая из них в отдельности означает, но связать все эти звенья в единую цепь почти никогда не удавалось. Как только ему казалось, что он начинает что-то понимать, тут же возникал какой-нибудь вопрос, и все рассыпалось. Он просто разучился мыслить. А главное — ему и не хотелось этого. Он каждый день отправлялся в институт, запирался в кабинете, клал перед собой папку с бумагами, но, случалось, даже не раскрывал ее, а весь день читал. До Нового года он перечел почти все романы Дюма. Где-то рядом, по коридору, работала его группа, были Жанна и Ольф; но Дмитрий почти не встречался с ними, разве что вместе ходили обедать. Он не знал, как объяснить Жанне свое затворничество, и, когда наконец заговорил об этом, она тут же остановила его:
— Дима, не надо ничего объяснять, я же вижу, как тебе это неприятно. Делай так, как считаешь нужным. Мы не будем тебя беспокоить, я уже сказала ребятам, чтобы они не обращались к тебе ни с какими вопросами.
— Да? — только и нашел он что сказать. — Очень хорошо.
И его действительно оставили в покое. И с Дубровиным Дмитрий виделся только мельком, и тот ни о чем не спрашивал его. С теми, кто хотел работать в его лаборатории, Дмитрий поговорил на следующий день и сказал Дубровину, что можно брать всех. Дубровин, не глядя на него, небрежно сказал:
— Хорошо, после Нового года оформим. Если насчет кого-нибудь передумаешь, сообщи.
И Дмитрий с облегчением взялся за романы Дюма. Время от времени он напоминал себе, что надо еще раз попытаться сесть за работу, и минут двадцать честно старался разобраться во всей этой чепухе, а когда убеждался, что у него ничего не получается, чуть ли не с радостью откладывал бумаги в сторону и снова принимался за чтение. Когда надоедало читать, он вставал, ходил по кабинету, смотрел в окно, просматривал старые подшивки «Крокодила» и решал кроссворды. Но рано или поздно приходили минуты отрезвления, он начинал понимать, что долго так продолжаться не может и надо как-то выбираться из этой отупляющей трясины. Но как? Его все больше пугала непроходящая неспособность к сколь-нибудь связному логическому мышлению. Однажды, натолкнувшись в своей же двухлетней давности статье на слова «эрмитова матрица», Дмитрий почти с ужасом обнаружил, что не знает, что это такое. Не не помнит, а именно не знает. А ведь он сам писал эти два слова и помнил, что эрмитова матрица — что-то не слишком сложное, вроде синуса в геометрии, но что именно, даже приблизительно представить не мог. Он тут же уехал домой, чтобы заглянуть в учебник, и в автобусе вспомнил случай, бывший с ним когда-то в университете. После долгого дня работы он спустился вниз, чтобы купить пачку лезвий, и, подойдя к киоску, обнаружил, что не знает, как они называются. Он долго стоял перед киоском и смотрел на маленький красный пакетик с надписью «Спорт». Он знал, что пакетик никакого отношения к спорту не имеет, что по-английски это называется «bracle», что за этим он специально спустился с четырнадцатого этажа, — но для чего ему это нужно и как эта штука называется по-русски, он никак не мог вспомнить. И, дождавшись, когда разошелся народ, он сказал продавщице, ткнув пальцем в стекло на прилавке:
— Дайте мне это.
— Что «это»? — не поняла продавщица.
— Ну… вот это.
Продавщица посмотрела, куда он показывал.
— Пасту?
— Нет, рядом.
— Лезвия?
— Да-да, лезвия, — обрадовался он.
И, вспомнив сейчас этот эпизод, Дмитрий почти успокоился. Значит, такое с ним уже бывало — и бесследно прошло. Он вспомнит эрмитову матрицу точно так же, как вспомнил когда-то про лезвия. И вообще нет никаких оснований для паники. И его забывчивость, и непонимание, и нежелание работать — естественная реакция на крайнее перенапряжение, которому он подвергал свой мозг. Один Сахалин чего стоит…
О Сахалине Дмитрий сам вспоминал порой с удивлением. Он обдумывал свои идеи почти беспрерывно, даже во сне, и иногда, очнувшись на минуту, не сразу понимал, где он и почему вокруг скалы и море, а не стены его кабинета. Однажды, задумавшись, он ушел далеко по берегу и, споткнувшись о камень, сильно ушиб руку, огляделся и увидел, что все вокруг незнакомо ему. Только взглянув на часы и вспомнив, когда он отправился в путь, Дмитрий догадался, что прошел, вероятно, километров пятнадцать, и повернул назад. А через час ему показалось, что он сошел с ума. Он стоял у скалы, смотрел на глубокую, шумно вскипавшую перед ним воду и никак не мог понять, как же он перебрался через это явно непроходимое место. Поверху? Он отошел назад и озадаченно покачал головой — верхом, бесспорно, пройти тоже было нельзя. Но ведь как-то он попал сюда, не дух же святой его перенес… Он даже пощупал свою одежду, чтобы убедиться, что она сухая и ни вплавь, ни вброд он не перебирался. Потом он сел на камень, закурил и только минут через пятнадцать догадался, в чем дело. Прилив! Ну конечно же прилив… Как, оказывается, все просто…
Случалось и раньше, что он, увлекшись работой, забывал о еде и сне, но такой полной, почти абсолютной отрешенности от пространства и времени, как на Сахалине, у него никогда еще не было. И стоит ли теперь удивляться, что мозг отказывается подчиняться ему? Пройдет еще какое-то время, все восстановится, и он снова начнет работать…
Дома он посмотрел учебник, тут же, бегло прочитав всего несколько строк, вспомнил эрмитову матрицу и совершенно успокоился. Почему-то очень захотелось спать, Дмитрий лег и проспал три часа. А проснувшись, не сразу понял, что сейчас — утро или вечер. За окном было темно, часы показывали четверть шестого. Наконец он догадался, что должен быть вечер — ведь Жанны рядом не было, — и стал думать, почему он в постели. «Кажется, я зачем-то вернулся домой… Зачем? Ах да, эрмитова матрица… При чем тут эрмитова матрица и что это такое?» Минуту или две он думал об этом, но вспомнил только, что перед сном прочел об этой матрице в учебнике и все понял. А что именно понял — этого он не знал. Вернее, когда-то знал, но совсем забыл — и теперь уже никогда не узнает и не вспомнит. Никогда. И работать он тоже уже никогда не сможет… Это было так очевидно, что он хотел даже посмеяться над своими недавними надеждами. Но смеяться он не мог — ему хотелось плакать. Он отвернулся лицом к стене, закрыл глаза и подумал: да, это конец. Очевидно, силам человеческим положен какой-то предел, и он этого предела достиг. Именно так, и это все объясняет.