Страница:
К некоторому моему удивлению, я и в самом деле почти не думал об Асе в эти два месяца. Значит, действительно все было кончено. Вот почему сейчас мне очень не хотелось читать ее письма. И все-таки прочесть надо… Я вскрыл последнее, третье письмо.
Два других письма я только посмотрел — в них не было ничего существенного. Я еще немного посидел на камне и пошел к Ольфу. Когда скалы кончились и началась песчаная отмель, я разулся, завернул штаны до колен и пошел босиком по полосе прибоя. Вода была холодная, но мне нравилось так ходить, я проделывал эту процедуру ежедневно и потом всегда чувствовал себя отлично. Солнце поднялось уже высоко, и я надел темные очки. Сквозь их коричневые стекла все кругом стало казаться еще красивее. Жаль, что придется так скоро уезжать отсюда. Говорят, такая погода держится здесь чуть ли не до середины октября. До двадцать четвертого оставалось еще двенадцать дней, и я решил, что можно на неделю задержаться здесь. Да и Ольфу не мешает проветриться. Походим по побережью, поохотимся, побываем у рыбаков, — а там и в путь.
«Дима, родной мой… Ты не отвечаешь на мои письма, и я решила, что тоже больше не буду писать тебе. А вчера вечером получила письмо от Ольфа, в котором он пишет, что ты заболел и уехал, и даже он не знает куда. Господи, что было со мной… Я проревела всю ночь, и мне страшно, так страшно, Дима… Наверно, я все-таки очень люблю тебя. Забудь обо всем, что я писала тебе прежде, — все это неправда. Я люблю тебя — сегодня ночью я поняла это. Я люблю тебя — и если что-нибудь случится с тобой, я просто не знаю, как я смогу жить дальше…»Я отложил письмо и полез за сигаретой. Вот так… И Ася тоже решила, что моя «болезнь» — из-за ее отъезда. Особенно если Ольф намекнул ей на это. Мне стало так скверно, что заломило в затылке. Я закурил и стал читать дальше, уже зная, что последует за этим вступлением.
«Дима, я сделала огромную ошибку. Постарайся понять меня и, если можешь, прости. Я знаю — ты человек великодушный и незлопамятный. И очень умный. Ты не можешь не понимать, чем было вызвано мое решение. Ты же знаешь — в нем не было и не могло быть ни злого умысла, ни какого-то расчета. Я хотела только одного — чтобы тебе было хорошо. Хотя нет, не совсем так. Я считала, что для нас обоих это лучший выход из положения. Я ошиблась, теперь-то я очень хорошо понимаю это. Но кто не ошибается? И ведь любую ошибку можно исправить — если, конечно, очень хотеть этого. А я очень хочу. Ничего другого в жизни я не хотела так, как этого. Хочу надеяться, что это возможно. Может быть, не сейчас, не сразу, ты подумай, не спеши с ответом. И если решишь, что это возможно, — сообщи мне, и я сразу вернусь. Но в любом случае как можно скорее сообщи о себе. Мне надо знать, что с тобой ничего не случилось. Я напишу Ольфу, чтобы он при первой возможности переслал тебе это письмо, и ты сразу дай мне телеграмму, хотя бы несколько слов. Прошу тебя, сделай это сразу…»Письмо было длинное, и я с трудом дочитал его до конца. В нем еще раз двадцать встречалось «я люблю тебя», но я совершенно спокойно читал это. И не потому, что не верил ей, — Ася писала искренне. Я хорошо понимал, что заставило ее писать так. Страх и отчаяние. Одиночество и чернота каирской ночи. И то, что страх был за меня, за мою жизнь, почти не трогало меня. Наверно, на ее месте я точно так же тревожился бы, писал отчаянные письма и предлагал начать все сначала. И если бы это случилось, к прежним ошибкам прибавилась бы еще одна, и рано или поздно нам обоим пришлось бы расплачиваться и за нее. Несмотря на всю искренность Аси, в ее словах все же не было правды. Правда была в других ее письмах. Особенно в самом первом, написанном в течение многих дней. В том письме выверено каждое слово, сделаны самые точные и, возможно, единственно правильные выводы. Ася, видимо, очень много думала об этом, и письмо получилось на редкость убедительным. Потом я много раз перечитывал это письмо, и сейчас мне было легко вспомнить его…
«Мы ошиблись, Дима. Грустно и больно писать это, но уж лучше говорить прямо. Мне кажется, за любовь мы приняли желание любви. Мы оба хорошо сознавали, что есть немало такого, что надо бы заранее как-то решить, но понадеялись на то, что все решится само собой. Я не могу без волнения вспоминать о том, с какой деликатностью и бесконечным терпением ты старался сгладить все углы и шероховатости, с какой нежностью и бережностью относился ко мне во все эти годы. Мне кажется, что и я пыталась делать все, что в моих силах… Но, видимо, не так уж много было у меня этих сил. И если что-то и решалось благополучно, то далеко не само собой и далеко не все. Мы, видимо, все же очень разные люди, и никакими стараниями, никакими совместными усилиями не удастся сгладить эту разницу. Я хорошо понимаю себя и, надеюсь, тебя тоже. Ты же всегда понимал меня гораздо хуже. Это не упрек, милый, — это только факт. И твое непонимание происходит оттого, что ты всегда представлял меня лучше, чем я есть на самом деле. Пожалуйста, не думай, что я занимаюсь самоуничижением. Я просто трезво смотрю на вещи. Я всегда умела это делать — пожалуй, даже слишком хорошо. Я человек совершенно заурядный, с заурядными желаниями и соответствующими возможностями. Я почти всегда знаю, что я могу, а что нет, — и поступаю соответственно. Вообще я довольно быстро осознала тот круг деятельности, из которого мне никогда уже не вырваться. Я могу быть неплохим переводчиком, неплохим — но и не слишком хорошим — преподавателем, довольно средним филологом-лингвистом. И все это — до конца жизни. Для тебя же никаких границ, никаких кругов не существует — вот главная, непостижимо огромная разница между нами. Ты, если можно так выразиться, человек абсолютно творческий, я — натура столь же абсолютно нетворческая. Казалось бы, что в этом страшного — мало ли семей, где талант преспокойно уживается с бездарностью? Я не знаю, как это у них получается — если только получается. Наверно, это вполне возможно, если каждый хорошо осознает свой круг возможностей и не станет требовать от другого того, чего он дать не в состоянии. Но ты-то на это не способен. Мысль о моей посредственности не только никогда не приходила тебе в голову, но, выскажи я ее, ты бы совершенно искренне возмутился. И был бы по-своему прав, потому что свою одаренность ты никогда не воспринимал — по-моему, и не способен воспринимать — как что-то исключительное.Вот такое письмо оставила мне Ася перед уходом. В нем было еще немало всяких здравых логических рассуждении. Так, Ася подробно описывала и тот день, когда мы отмечали наш успех. Но самое-то примечательное было в конце письма:
Сегодня четверг, завтра мне нужно ехать к тебе, а я боюсь. Я чувствую, что в твоем мире происходят сейчас какие-то важные события, а я не могу понять их. И никогда не смогу — вот что самое страшное. Стыдно признаваться, но, уезжая от тебя, я порой испытываю чувство облегчения, и бывает это все чаще и чаще. Здесь, среди людей, с которыми я живу и работаю, мне легко. Все понятно и не слишком сложно. С тобой все иначе… Слишком сложно и трудно, и я больше не могу выдерживать этого.
Мне очень не хочется уходить от тебя, поверь мне. Я человек не слишком сильный, мужества во мне немного, и мне страшно начинать новую жизнь. Но начинать надо. Поэтому-то я и уезжаю в Каир. Мне еще в прошлом году предлагали это место, и я едва не согласилась. Решила сделать еще одну попытку. Попытка не удалась — а что я еще могу сделать? Ничего. Не суди меня слишком строго. Я действительно не могу иначе…»
«Много я написала, пытаясь объяснить, почему ухожу от тебя. Все это правда, Дима. А может быть, все это слишком уж сложно и надуманно, чтобы быть правдой. Говорят, что правда всегда проста. Не знаю. Возможно, что это и так, и в нашем случае правда действительно проста и заключается в том, что я просто не люблю тебя и никогда не любила. Но если бы я считала так, то, поверь, не стала бы так длинно и не слишком вразумительно оправдываться. Да я и не оправдываюсь. Я хочу, чтобы ты понял меня…»Вот такое было то письмо, о котором Ася просила теперь забыть. Но забыть о нем я уже не мог, если бы и захотел. А я уже и не хотел.
Два других письма я только посмотрел — в них не было ничего существенного. Я еще немного посидел на камне и пошел к Ольфу. Когда скалы кончились и началась песчаная отмель, я разулся, завернул штаны до колен и пошел босиком по полосе прибоя. Вода была холодная, но мне нравилось так ходить, я проделывал эту процедуру ежедневно и потом всегда чувствовал себя отлично. Солнце поднялось уже высоко, и я надел темные очки. Сквозь их коричневые стекла все кругом стало казаться еще красивее. Жаль, что придется так скоро уезжать отсюда. Говорят, такая погода держится здесь чуть ли не до середины октября. До двадцать четвертого оставалось еще двенадцать дней, и я решил, что можно на неделю задержаться здесь. Да и Ольфу не мешает проветриться. Походим по побережью, поохотимся, побываем у рыбаков, — а там и в путь.
69
Проснувшись, Ольф застал Дмитрия за странным занятием — он сворачивал огромную самокрутку.
— У тебя что, сигареты кончились?
— Есть еще.
— Интересно, — сказал Ольф, принюхиваясь к дыму. — Махра?
— Она самая… Ну, вставай, хватит вылеживаться.
Ольф словно и не слышал его. Наблюдая за тем, с каким наслаждением Дмитрий затягивается едким вонючим дымом, он спросил:
— Решил опроститься?
— Где уж нам… Ты встаешь?
— А зачем?
— Пройдемся по берегу, к рыбакам сходим.
— А успеем вернуться?
— Там заночуем.
— Ну, тогда встаю.
Выбравшись из «берлоги», Ольф с наслаждением потянулся и с завистью сказал:
— Господи, живут же люди… Тут им и океанарий, и красная икра ложками, и даже почту на дом приносят… А ты этакую благодать своим хмурым видом и мерзостным табачищем искажаешь. А правда, с чего это ты на махру перешел?
— Потому как крепкая, — в тон ему ответил Дмитрий. — Кстати, как Жанна поживает? В колхозном письме ее почерка я почему-то не обнаружил.
— Да? — удивился Ольф. — Странно… Коньячок к рыбакам заберем?
— Можно. Так как же Жанна?
— А что еще возьмем?
— Слушай, ты, шпагоглотатель… — Дмитрий сердито сдвинул брови. — Я тебя о чем спрашиваю?
— А о чем?
— Как Жанна?
— А ты еще раз спроси. А то я так давно путного человеческого слова от тебя не слышал, так уж давно…
— Что с ней?
— Ничего.
— А чего ты крутишь тогда? Не можешь по-человечески ответить?
— Могу. Уважаемый тов. Кайданов! На ваш запрос: «Как Жанна?» — отвечаем: «Как верная Пенелопа, ждущая своего Одиссея. С уважением — Р.Т.Добрин».
— Ольф, перестань. Я ведь серьезно.
— И я серьезно. Правда, Одиссей в такую даль не забирался по причине несовершенства тогдашнего транспорта, но писем тоже не писал — вероятно, вследствие отсутствия регулярных почтовых сообщений.
— Почему она не написала?
— А куда было писать-то?
— Ну сейчас-то, с тобой…
— А кто сказал, что не написала?
Дмитрий несколько секунд молча смотрел на него и тихо спросил:
— Где письмо?
— В рюкзаке.
Дмитрий круто повернулся и пошел в избу.
— Эй, погоди, я сам достану… — Ольф кинулся за ним и выхватил рюкзак из рук Дмитрия. — Неприлично рыться в чужих вещах… Держи, пан Цыпа.
Дмитрий осторожно взял письмо, положил на топчан и вытер ладони о куртку. Не глядя на Ольфа, негромко спросил:
— Что же ты сразу не сказал?
— А ты спрашивал? Я, может, этого вопроса с первых минут жду. А ты… — Дмитрий взглянул на него, и Ольф сразу умолк, отвел глаза в сторону и неловко пробормотал: — Тоже мне, олимпийское спокойствие изображал. На все, мол, ему наплевать…
— Выматывай отсюда.
— Ладно, иду. Мог бы и повежливее…
Ольф мигом выкатился из «берлоги», сокрушенно качнул головой: «Черт, кажется, переборщил… Надо было сразу отдать».
Читал Дмитрий долго. Ольф, не вытерпев, поднялся на ветхое крыльцо, встал в проеме двери и смиренно спросил:
— Могу я взойти?
— Взойди, — разрешил Дмитрий, не поворачивая головы. Сидел он, сгорбившись, перед топчаном, зажав ладони между колен. Письмо Жанны уже было в конверте, лежало поодаль.
— Солнце-то уже в три дуба стоит, Одиссей. Трогаемся, что ли?
— Сейчас тронемся.
— Только, бога ради, не умом.
— Когда поезд на Южный?
— На какой Южный?
— На Южно-Сахалинск.
— В шесть с чем-то. А тебе зачем? — удивился Ольф.
— Значит, успеем, — сказал Дмитрий, взглянув на часы.
— Куда мы должны успеть? — спросил Ольф.
— В Южный.
— А дальше?
— А дальше — в Москву. — Ольф молча смотрел на него, и Дмитрий добавил: — А из Москвы, естественно, в Долинск.
— Вот это я и хотел услышать от тебя, — спокойно сказал Ольф. — Ты немного одичал здесь и разучился разговаривать по-человечески, но я тебя приучу… Начнем укладываться?
— Да.
На гребне сопки Ольф сбросил рюкзак, сел на валежину.
— Перекурим, Одиссей, попрощаемся с пространством.
Дмитрий нехотя сел рядом, посмотрел на часы:
— Не опоздать бы.
— Успеем.
Молча сидели несколько минут. Ольф, щурясь от света большого солнца, заговорил наконец:
— А пространство вокруг них сияло огромное, светоносное, почти необъятное и совершенно пустое — если, конечно, не считать такой ерунды, как материя, изучению которой они посвятили всю свою недолгую прекрасную жизнь. И покидали они его с сожалением, грустью и радостью… С сожалением — ибо пространство сие прекрасно, а им более не дано увидеть его. С грустью — потому что не дано им в совершенстве познать его, а с радостью — потому как в другом, менее необъятном пространстве, за десять тысяч верст по прямой, ждут их верные Пенелопы. А что на свете может быть прекраснее верности? Ничего, и десять тысяч раз ничего… Идем, Одиссей.
На прямой рейс до Москвы билетов не было, и они полетели через Хабаровск. Там предстояло ждать пять часов. Дмитрий сходил в парикмахерскую, сбрил бороду — как ни уговаривал его Ольф оставить ее до Долинска, — и они основательно устроились в ресторане, приготовившись к долгому ожиданию. Дмитрий все больше молчал, рассеянно оглядывался кругом и был заметно невесел. Ольф, внимательно разглядывая его, сказал:
— Что-то не пойму я тебя, Димыч. Сорвался как на пожар, — видно, Жанкино письмо тебя погнало, сегодня же увидишь ее — а почему-то невеселый. Как будто боишься чего-то, что ли…
— Может, и боюсь. — Дмитрий недовольно посмотрел на него. — Я же дикий все-таки, а может быть, и того… в самом деле чокнутый.
— Дурак ты, братец.
— И это возможно.
— Чего тебе бояться? Как она встретит тебя?
Дмитрий не ответил.
Ольф нерешительно заговорил:
— Вот что я тебе скажу, Димыч… Сам знаешь, в твои личные дела я никогда не вмешивался и советов не давал. А сейчас один небольшой совет все-таки хочу дать…
— Ну, дай.
— Жанна будет нас в аэропорту встречать, я дал ей телеграмму…
— Зачем?
— Она просила… Если помнишь, я всегда относился к ней настороженно и в вашем гипотетическом треугольнике неизменно держал сторону Аси…
— Не было никакого треугольника, — недовольно перебил его Дмитрий.
— Я же сказал — гипотетическом. Не было, так мне мерещилось, что мог быть… Так вот, мимоходом сообщу, что былая моя неприязнь к Жанне быльем поросла. И не потому, что Аси нет. Узнал я ее за эти два месяца — и очень рад, что ошибался. Что она написала там тебе — не знаю и знать не хочу. И какое у тебя к ней отношение — тоже не ведаю. Но об одном прошу — будь с ней поосторожнее при встрече.
— Что значит поосторожней?
— Ну, поласковее… А то она такая стала… от одного неосторожного слова сорваться может. А все твоя одиссея довела…
— Ладно, я понял, — буркнул Дмитрий.
— Кстати, Асе ты телеграмму дал?
— Да.
Ольф чуть было не проговорился, что тоже послал ей телеграмму, но вовремя спохватился.
Задержаться пришлось не на пять часов, как предусматривалось расписанием, а на восемь.
К концу этого срока Дмитрий совсем изнервничался — поминутно бегал в справочное, поругался с дежурным по аэропорту и наконец накинулся на Ольфа:
— Какого черта ты телеграмму дал? Будет теперь ждать там.
— Ничего, больше ждала, — спокойно сказал Ольф. — И не лайся. Впредь будешь знать, что это такое — ожидание.
Взлетели наконец — прямо на огромное закатное солнце. Ольф, устраиваясь в кресле, меланхолически проговорил:
— Однако, суточки у нас получаются — ровнехонько в тридцать два часа. Вот каждый день бы так — то-то бы дел наворочали.
Дмитрий ничего не сказал — и молчал все девять часов полета.
Самолет уже шел на посадку, тяжело и длинно содрогаясь огромными косыми крыльями, размеченными на концах тусклыми, размытыми туманом сигнальными огнями. Стюардесса объявила, что температура в Москве плюс шесть, идет дождь, на что только что проснувшийся Ольф демонстративно передернул плечами и обиженным тоном сказал Дмитрию:
— Слыхал? Ну какого дьявола, спрашивается, унесло нас от такой благодати? Нет, чтоб еще месячишко побыть там…
Дмитрий продолжал молча смотреть в окно. Ольф выждал немного и нудно затянул:
— Сидели бы сейчас у рыбаков, наворачивали бы икру ложками, и никаких тебе забот, дождей…
— Если верить Данте, — отозвался наконец Дмитрий, — болтунам в аду заливают глотки кипящей смолой.
— Чу, слышатся звуки божественной эллинской речи, — развеселился Ольф. — Так ведь до ада еще черт знает сколько лет — это во-первых. А во-вторых, никакого ада вовсе и нет. А в-третьих, я попаду в рай — за выдающиеся заслуги по охране спокойствия душ выдающихся людей. Разве я не охраняю спокойствие твоей души? И разве ты не выдающийся человек?
— Слушай, заткнись, а?
— Слушаюсь, — тотчас же согласился Ольф. — Раз выдающийся человек не в духе…
Дмитрий безнадежно махнул рукой:
— Вот трепло…
Потом шли они по длинному узкому коридору, впереди, за прозрачными оргстеклянными дверями, стояла толпа ожидающих, Ольф разглядел в ней Жанну и посмотрел на Дмитрия — он шел, плотно сжав губы, и, щурясь, неуверенно смотрел перед собой. Ольф чуть отстал и увидел, как фигура Дмитрия неловко протиснулась мимо дежурной, Жанна качнулась к нему, и на пол посыпались цветы. Ольф наклонился, чтобы подобрать, но чьи-то ноги уже наступили на них. Ольф разогнулся, увидел неестественно белую, подрагивающую руку Жанны на шее Дмитрия, встал так, чтобы загородить их от людей, и, положив им руки на плечи, осторожно подтолкнул к выходу:
— Ладно, ребятишки, давайте выбираться.
Жанна споткнулась и судорожно вцепилась в Дмитрия. И выбрались уже на свободное место, а Жанна все держалась за него, низко склонив тяжелую, густую корону влажных волос, и как будто боялась поднять от пола глаза. Потом она провела рукой по лицу, боязливо взглянула на Ольфа и растерянно спросила:
— А цветы? У меня же цветы были…
И стала оглядываться кругом, избегая взгляда Дмитрия, увидела растоптанные цветы и заплакала:
— Ну вот, всегда мне не везет…
— Да будет тебе… — начал было Ольф — и замолчал.
Дмитрий быстрым движением притянул к себе Жанну, она неловко ткнулась губами ему в подбородок, он обеими руками обхватил ее голову и зашептал что-то в ухо.
Ольф отвернулся, полез за бумажником, вытащил багажные квитанции и сказал:
— Ждите здесь, я сейчас.
Он направился в огромный, гудящий множеством голосов зал, и через несколько шагов чьи-то сильные руки резко остановили его.
— Ольф!
Он поднял голову — и увидел Лешку Савина, Игоря Воронова, Майю, Дину, Аллу. Ольф широко раскинул руки, сгреб их в охапку.
— Ну, молодцы, что прибыли! Видали? — Он кивнул на Дмитрия и Жанну. — Привез вашего Дмитрия Александровича, берите его за рупь двадцать. Вам завернуть или так возьмете?
— Так возьмем, — засмеялась Майя.
— Ну-с, ждите еще пару минут, заворачивайте их в целлофан, а я за шмотками. Савва, подойдешь потом, поможешь.
Когда Ольф и Лешка выбрались с вещами, они увидели такую картину: Дмитрий стоял в центре, Жанна по-прежнему так крепко держалась за него, словно боялась упасть, а ребята тесно окружили их, как будто опасались, что кто-то может похитить Дмитрия.
— Ну, пастырь, — сказал Ольф, — как ты находишь свое стадо? А вы, бараны и баранессы, держите своего пастуха покрепче, а то он чего доброго, улизнет в Африку, к белым медведям.
В Долинск приехали почти в два часа. Ребята проводили их до дома, долго прощались во дворе. Прощались бы и еще дольше, очень не хотелось им расходиться, но Ольф скомандовал:
— Стадо, по хлевам! Завтра наговоритесь.
Сам он, остановившись на площадке, тихо сказал:
— Нуте-с, влезайте, я через минуту на минутку загляну, выпьем по рюмашечке. Выпить-то найдется, Жан?
— Найдется.
— А рюмашечку я заслужил?
— Две. — Жанна засмеялась и открыла дверь квартиры Дмитрия.
Пришел он, конечно, не через минуту, а через полчаса. Дмитрий лежал на диване, Жанна сидела рядом с ним и, положив руку ему на плечо, что-то тихо говорила, низко склонившись к его лицу. На шаги Ольфа она повернулась медленно, и лицо у нее было уже не такое, как в электричке, — спокойное, глаза светились нескрываемой радостью. А в электричке сидела она как-то очень неудобно, не поднимая глаз от пола, и почти ничего не говорила.
— Ну и минутка у тебя, — весело сказала Жанна.
— А вы, я смотрю, уже причастились.
— Было дело. Садись, наливай.
— Я, однако же, точно на минутку, — сказал Ольф, налил всем и, не садясь, высоко поднял свою рюмку. — За наш ренессанс — и за вашу удачу.
Дмитрий приподнялся на локте, молча выпил. Жанна дала ему ломтик лимона, чуть пригубила свою рюмку и, заметив движение Ольфа, спросила:
— Уже идешь?
— Да-с. Минута на исходе, а я человек слова. Иногда.
Жанна вышла проводить его, прикрыла дверь в комнату.
— Ну что? — тихо спросил Ольф.
— Все хорошо. — Жанна даже глаза закрыла, покачала головой. — Так хорошо, что даже не верится. Спасибо тебе. — Она пригнула голову Ольфа, поцеловала его и легонько подтолкнула к двери: — Иди. Завтра скажешь, что мы после обеда приедем.
Спустя час Ольф говорил Светлане:
— Столько уже лет знаю я его, а там — поразил он меня.
— Чем?
— Когда он рассказал мне, что в действительности означают результаты нашей работы, — у меня голова кругом пошла. И что меня изумляет до сих пор — ведь вместе всю работу делали, все, что знал он, мне известно было, — а ведь и капли подозрения у меня не возникло, что тут что-то еще, кроме голых этих результатов, может быть. Все-таки, талантище он необыкновенный, может быть — и гений, хотя при жизни такие титулы и не принято раздавать.
— А знаешь, — сказала Светлана, уютно устраиваясь на его плече, — я всегда почему-то немножко боялась его. Еще с первой встречи, тогда, на Балтике. И даже не представляю, что я когда-нибудь смогла бы понять его… вот так, как тебя понимаю.
— Ничего удивительного, я сам иногда не понимаю его. Он как будто иначе устроен, чем все люди. И что побаиваешься, тоже понятно. Мне там за него просто страшно стало…
— Страшно?
— Да. Такое впечатление было, будто он взвалил на себя какой-то немыслимый груз, и никто не видит его, а тяжесть — чувствуется. Вот и страшно — вдруг не выдержит? Может, этот груз и называется талантом?
— А ты у меня что, не талант?
— Ну, по сравнению с ним я школьник. Когда-то я думал, что мы более или менее равны, но очень давно это было. И знаешь, глядя на него, я, грешным делом, иногда думал: и хорошо, что бог мне такого таланта не дал. Все-таки тяжела эта ноша… Ой, как тяжела…
— У тебя что, сигареты кончились?
— Есть еще.
— Интересно, — сказал Ольф, принюхиваясь к дыму. — Махра?
— Она самая… Ну, вставай, хватит вылеживаться.
Ольф словно и не слышал его. Наблюдая за тем, с каким наслаждением Дмитрий затягивается едким вонючим дымом, он спросил:
— Решил опроститься?
— Где уж нам… Ты встаешь?
— А зачем?
— Пройдемся по берегу, к рыбакам сходим.
— А успеем вернуться?
— Там заночуем.
— Ну, тогда встаю.
Выбравшись из «берлоги», Ольф с наслаждением потянулся и с завистью сказал:
— Господи, живут же люди… Тут им и океанарий, и красная икра ложками, и даже почту на дом приносят… А ты этакую благодать своим хмурым видом и мерзостным табачищем искажаешь. А правда, с чего это ты на махру перешел?
— Потому как крепкая, — в тон ему ответил Дмитрий. — Кстати, как Жанна поживает? В колхозном письме ее почерка я почему-то не обнаружил.
— Да? — удивился Ольф. — Странно… Коньячок к рыбакам заберем?
— Можно. Так как же Жанна?
— А что еще возьмем?
— Слушай, ты, шпагоглотатель… — Дмитрий сердито сдвинул брови. — Я тебя о чем спрашиваю?
— А о чем?
— Как Жанна?
— А ты еще раз спроси. А то я так давно путного человеческого слова от тебя не слышал, так уж давно…
— Что с ней?
— Ничего.
— А чего ты крутишь тогда? Не можешь по-человечески ответить?
— Могу. Уважаемый тов. Кайданов! На ваш запрос: «Как Жанна?» — отвечаем: «Как верная Пенелопа, ждущая своего Одиссея. С уважением — Р.Т.Добрин».
— Ольф, перестань. Я ведь серьезно.
— И я серьезно. Правда, Одиссей в такую даль не забирался по причине несовершенства тогдашнего транспорта, но писем тоже не писал — вероятно, вследствие отсутствия регулярных почтовых сообщений.
— Почему она не написала?
— А куда было писать-то?
— Ну сейчас-то, с тобой…
— А кто сказал, что не написала?
Дмитрий несколько секунд молча смотрел на него и тихо спросил:
— Где письмо?
— В рюкзаке.
Дмитрий круто повернулся и пошел в избу.
— Эй, погоди, я сам достану… — Ольф кинулся за ним и выхватил рюкзак из рук Дмитрия. — Неприлично рыться в чужих вещах… Держи, пан Цыпа.
Дмитрий осторожно взял письмо, положил на топчан и вытер ладони о куртку. Не глядя на Ольфа, негромко спросил:
— Что же ты сразу не сказал?
— А ты спрашивал? Я, может, этого вопроса с первых минут жду. А ты… — Дмитрий взглянул на него, и Ольф сразу умолк, отвел глаза в сторону и неловко пробормотал: — Тоже мне, олимпийское спокойствие изображал. На все, мол, ему наплевать…
— Выматывай отсюда.
— Ладно, иду. Мог бы и повежливее…
Ольф мигом выкатился из «берлоги», сокрушенно качнул головой: «Черт, кажется, переборщил… Надо было сразу отдать».
Читал Дмитрий долго. Ольф, не вытерпев, поднялся на ветхое крыльцо, встал в проеме двери и смиренно спросил:
— Могу я взойти?
— Взойди, — разрешил Дмитрий, не поворачивая головы. Сидел он, сгорбившись, перед топчаном, зажав ладони между колен. Письмо Жанны уже было в конверте, лежало поодаль.
— Солнце-то уже в три дуба стоит, Одиссей. Трогаемся, что ли?
— Сейчас тронемся.
— Только, бога ради, не умом.
— Когда поезд на Южный?
— На какой Южный?
— На Южно-Сахалинск.
— В шесть с чем-то. А тебе зачем? — удивился Ольф.
— Значит, успеем, — сказал Дмитрий, взглянув на часы.
— Куда мы должны успеть? — спросил Ольф.
— В Южный.
— А дальше?
— А дальше — в Москву. — Ольф молча смотрел на него, и Дмитрий добавил: — А из Москвы, естественно, в Долинск.
— Вот это я и хотел услышать от тебя, — спокойно сказал Ольф. — Ты немного одичал здесь и разучился разговаривать по-человечески, но я тебя приучу… Начнем укладываться?
— Да.
На гребне сопки Ольф сбросил рюкзак, сел на валежину.
— Перекурим, Одиссей, попрощаемся с пространством.
Дмитрий нехотя сел рядом, посмотрел на часы:
— Не опоздать бы.
— Успеем.
Молча сидели несколько минут. Ольф, щурясь от света большого солнца, заговорил наконец:
— А пространство вокруг них сияло огромное, светоносное, почти необъятное и совершенно пустое — если, конечно, не считать такой ерунды, как материя, изучению которой они посвятили всю свою недолгую прекрасную жизнь. И покидали они его с сожалением, грустью и радостью… С сожалением — ибо пространство сие прекрасно, а им более не дано увидеть его. С грустью — потому что не дано им в совершенстве познать его, а с радостью — потому как в другом, менее необъятном пространстве, за десять тысяч верст по прямой, ждут их верные Пенелопы. А что на свете может быть прекраснее верности? Ничего, и десять тысяч раз ничего… Идем, Одиссей.
На прямой рейс до Москвы билетов не было, и они полетели через Хабаровск. Там предстояло ждать пять часов. Дмитрий сходил в парикмахерскую, сбрил бороду — как ни уговаривал его Ольф оставить ее до Долинска, — и они основательно устроились в ресторане, приготовившись к долгому ожиданию. Дмитрий все больше молчал, рассеянно оглядывался кругом и был заметно невесел. Ольф, внимательно разглядывая его, сказал:
— Что-то не пойму я тебя, Димыч. Сорвался как на пожар, — видно, Жанкино письмо тебя погнало, сегодня же увидишь ее — а почему-то невеселый. Как будто боишься чего-то, что ли…
— Может, и боюсь. — Дмитрий недовольно посмотрел на него. — Я же дикий все-таки, а может быть, и того… в самом деле чокнутый.
— Дурак ты, братец.
— И это возможно.
— Чего тебе бояться? Как она встретит тебя?
Дмитрий не ответил.
Ольф нерешительно заговорил:
— Вот что я тебе скажу, Димыч… Сам знаешь, в твои личные дела я никогда не вмешивался и советов не давал. А сейчас один небольшой совет все-таки хочу дать…
— Ну, дай.
— Жанна будет нас в аэропорту встречать, я дал ей телеграмму…
— Зачем?
— Она просила… Если помнишь, я всегда относился к ней настороженно и в вашем гипотетическом треугольнике неизменно держал сторону Аси…
— Не было никакого треугольника, — недовольно перебил его Дмитрий.
— Я же сказал — гипотетическом. Не было, так мне мерещилось, что мог быть… Так вот, мимоходом сообщу, что былая моя неприязнь к Жанне быльем поросла. И не потому, что Аси нет. Узнал я ее за эти два месяца — и очень рад, что ошибался. Что она написала там тебе — не знаю и знать не хочу. И какое у тебя к ней отношение — тоже не ведаю. Но об одном прошу — будь с ней поосторожнее при встрече.
— Что значит поосторожней?
— Ну, поласковее… А то она такая стала… от одного неосторожного слова сорваться может. А все твоя одиссея довела…
— Ладно, я понял, — буркнул Дмитрий.
— Кстати, Асе ты телеграмму дал?
— Да.
Ольф чуть было не проговорился, что тоже послал ей телеграмму, но вовремя спохватился.
Задержаться пришлось не на пять часов, как предусматривалось расписанием, а на восемь.
К концу этого срока Дмитрий совсем изнервничался — поминутно бегал в справочное, поругался с дежурным по аэропорту и наконец накинулся на Ольфа:
— Какого черта ты телеграмму дал? Будет теперь ждать там.
— Ничего, больше ждала, — спокойно сказал Ольф. — И не лайся. Впредь будешь знать, что это такое — ожидание.
Взлетели наконец — прямо на огромное закатное солнце. Ольф, устраиваясь в кресле, меланхолически проговорил:
— Однако, суточки у нас получаются — ровнехонько в тридцать два часа. Вот каждый день бы так — то-то бы дел наворочали.
Дмитрий ничего не сказал — и молчал все девять часов полета.
Самолет уже шел на посадку, тяжело и длинно содрогаясь огромными косыми крыльями, размеченными на концах тусклыми, размытыми туманом сигнальными огнями. Стюардесса объявила, что температура в Москве плюс шесть, идет дождь, на что только что проснувшийся Ольф демонстративно передернул плечами и обиженным тоном сказал Дмитрию:
— Слыхал? Ну какого дьявола, спрашивается, унесло нас от такой благодати? Нет, чтоб еще месячишко побыть там…
Дмитрий продолжал молча смотреть в окно. Ольф выждал немного и нудно затянул:
— Сидели бы сейчас у рыбаков, наворачивали бы икру ложками, и никаких тебе забот, дождей…
— Если верить Данте, — отозвался наконец Дмитрий, — болтунам в аду заливают глотки кипящей смолой.
— Чу, слышатся звуки божественной эллинской речи, — развеселился Ольф. — Так ведь до ада еще черт знает сколько лет — это во-первых. А во-вторых, никакого ада вовсе и нет. А в-третьих, я попаду в рай — за выдающиеся заслуги по охране спокойствия душ выдающихся людей. Разве я не охраняю спокойствие твоей души? И разве ты не выдающийся человек?
— Слушай, заткнись, а?
— Слушаюсь, — тотчас же согласился Ольф. — Раз выдающийся человек не в духе…
Дмитрий безнадежно махнул рукой:
— Вот трепло…
Потом шли они по длинному узкому коридору, впереди, за прозрачными оргстеклянными дверями, стояла толпа ожидающих, Ольф разглядел в ней Жанну и посмотрел на Дмитрия — он шел, плотно сжав губы, и, щурясь, неуверенно смотрел перед собой. Ольф чуть отстал и увидел, как фигура Дмитрия неловко протиснулась мимо дежурной, Жанна качнулась к нему, и на пол посыпались цветы. Ольф наклонился, чтобы подобрать, но чьи-то ноги уже наступили на них. Ольф разогнулся, увидел неестественно белую, подрагивающую руку Жанны на шее Дмитрия, встал так, чтобы загородить их от людей, и, положив им руки на плечи, осторожно подтолкнул к выходу:
— Ладно, ребятишки, давайте выбираться.
Жанна споткнулась и судорожно вцепилась в Дмитрия. И выбрались уже на свободное место, а Жанна все держалась за него, низко склонив тяжелую, густую корону влажных волос, и как будто боялась поднять от пола глаза. Потом она провела рукой по лицу, боязливо взглянула на Ольфа и растерянно спросила:
— А цветы? У меня же цветы были…
И стала оглядываться кругом, избегая взгляда Дмитрия, увидела растоптанные цветы и заплакала:
— Ну вот, всегда мне не везет…
— Да будет тебе… — начал было Ольф — и замолчал.
Дмитрий быстрым движением притянул к себе Жанну, она неловко ткнулась губами ему в подбородок, он обеими руками обхватил ее голову и зашептал что-то в ухо.
Ольф отвернулся, полез за бумажником, вытащил багажные квитанции и сказал:
— Ждите здесь, я сейчас.
Он направился в огромный, гудящий множеством голосов зал, и через несколько шагов чьи-то сильные руки резко остановили его.
— Ольф!
Он поднял голову — и увидел Лешку Савина, Игоря Воронова, Майю, Дину, Аллу. Ольф широко раскинул руки, сгреб их в охапку.
— Ну, молодцы, что прибыли! Видали? — Он кивнул на Дмитрия и Жанну. — Привез вашего Дмитрия Александровича, берите его за рупь двадцать. Вам завернуть или так возьмете?
— Так возьмем, — засмеялась Майя.
— Ну-с, ждите еще пару минут, заворачивайте их в целлофан, а я за шмотками. Савва, подойдешь потом, поможешь.
Когда Ольф и Лешка выбрались с вещами, они увидели такую картину: Дмитрий стоял в центре, Жанна по-прежнему так крепко держалась за него, словно боялась упасть, а ребята тесно окружили их, как будто опасались, что кто-то может похитить Дмитрия.
— Ну, пастырь, — сказал Ольф, — как ты находишь свое стадо? А вы, бараны и баранессы, держите своего пастуха покрепче, а то он чего доброго, улизнет в Африку, к белым медведям.
В Долинск приехали почти в два часа. Ребята проводили их до дома, долго прощались во дворе. Прощались бы и еще дольше, очень не хотелось им расходиться, но Ольф скомандовал:
— Стадо, по хлевам! Завтра наговоритесь.
Сам он, остановившись на площадке, тихо сказал:
— Нуте-с, влезайте, я через минуту на минутку загляну, выпьем по рюмашечке. Выпить-то найдется, Жан?
— Найдется.
— А рюмашечку я заслужил?
— Две. — Жанна засмеялась и открыла дверь квартиры Дмитрия.
Пришел он, конечно, не через минуту, а через полчаса. Дмитрий лежал на диване, Жанна сидела рядом с ним и, положив руку ему на плечо, что-то тихо говорила, низко склонившись к его лицу. На шаги Ольфа она повернулась медленно, и лицо у нее было уже не такое, как в электричке, — спокойное, глаза светились нескрываемой радостью. А в электричке сидела она как-то очень неудобно, не поднимая глаз от пола, и почти ничего не говорила.
— Ну и минутка у тебя, — весело сказала Жанна.
— А вы, я смотрю, уже причастились.
— Было дело. Садись, наливай.
— Я, однако же, точно на минутку, — сказал Ольф, налил всем и, не садясь, высоко поднял свою рюмку. — За наш ренессанс — и за вашу удачу.
Дмитрий приподнялся на локте, молча выпил. Жанна дала ему ломтик лимона, чуть пригубила свою рюмку и, заметив движение Ольфа, спросила:
— Уже идешь?
— Да-с. Минута на исходе, а я человек слова. Иногда.
Жанна вышла проводить его, прикрыла дверь в комнату.
— Ну что? — тихо спросил Ольф.
— Все хорошо. — Жанна даже глаза закрыла, покачала головой. — Так хорошо, что даже не верится. Спасибо тебе. — Она пригнула голову Ольфа, поцеловала его и легонько подтолкнула к двери: — Иди. Завтра скажешь, что мы после обеда приедем.
Спустя час Ольф говорил Светлане:
— Столько уже лет знаю я его, а там — поразил он меня.
— Чем?
— Когда он рассказал мне, что в действительности означают результаты нашей работы, — у меня голова кругом пошла. И что меня изумляет до сих пор — ведь вместе всю работу делали, все, что знал он, мне известно было, — а ведь и капли подозрения у меня не возникло, что тут что-то еще, кроме голых этих результатов, может быть. Все-таки, талантище он необыкновенный, может быть — и гений, хотя при жизни такие титулы и не принято раздавать.
— А знаешь, — сказала Светлана, уютно устраиваясь на его плече, — я всегда почему-то немножко боялась его. Еще с первой встречи, тогда, на Балтике. И даже не представляю, что я когда-нибудь смогла бы понять его… вот так, как тебя понимаю.
— Ничего удивительного, я сам иногда не понимаю его. Он как будто иначе устроен, чем все люди. И что побаиваешься, тоже понятно. Мне там за него просто страшно стало…
— Страшно?
— Да. Такое впечатление было, будто он взвалил на себя какой-то немыслимый груз, и никто не видит его, а тяжесть — чувствуется. Вот и страшно — вдруг не выдержит? Может, этот груз и называется талантом?
— А ты у меня что, не талант?
— Ну, по сравнению с ним я школьник. Когда-то я думал, что мы более или менее равны, но очень давно это было. И знаешь, глядя на него, я, грешным делом, иногда думал: и хорошо, что бог мне такого таланта не дал. Все-таки тяжела эта ноша… Ой, как тяжела…
70
Жанна пошла провожать Ольфа. Я слышал, как они о чем-то тихо говорили, потом хлопнула дверь. Жанна прошла на кухню и включила колонку.
Я оглядел комнату. Было в ней как-то очень уж чисто и непривычно уютно.
Жанна вернулась, села рядом со мной и положила руку мне на шею. Я прижался к ней щекой.
— Устал?
— Есть немножко.
— Три часа уже… А сколько на Сахалине?
— Одиннадцать. О чем это вы с Ольфом любезничали?
— А тебе все знать надо?
— Я смотрю, вы наконец-то поладили с ним.
— Да, — живо отозвалась Жанна. — Он… очень хороший. Прости, раньше я была несправедлива к нему. — Она улыбнулась и склонилась ко мне. — Как он забавно сказал: за наш ренессанс — и за вашу удачу.
— Язык у него вообще недурно подвешен.
— Но иногда он так говорит, что не поймешь — то ли всерьез, то ли шутит…
— Он и сам не всегда это знает.
— Наверно. — Жанна засмеялась. — Знаешь, он как-то очень растерялся без тебя, особенно в первое время. О ребятах я уж не говорю. Когда я им сказала, что ты прилетаешь, они такой сабантуй устроили… Вообще я впервые поняла, как много может значить один человек…
— Смотри, зазнаюсь…
— Ну вот еще…
Она все еще избегала подолгу смотреть на меня и теперь отвернула голову, пряча лицо, прижалась ко мне и тихо спросила:
— Похудела я, да?
— Немножко.
— Ничего, теперь поправлюсь.
Я осторожно перебирал руками ее волосы, случайно вытащил несколько шпилек и почувствовал, что Жанна улыбается.
— Что ты?
— Приятно…
— Остальные тоже можно?
— Конечно.
Я вытащил все шпильки, волосы рассыпались, и я удивился, как их много, и сказал ей об этом.
Жанна выпрямилась и с улыбкой спросила:
— А ты не знал?
— Нет. Я ведь впервые вижу тебя такой.
Она снова отвернула голову и с усилием сказала:
— Иди… мойся, вода уже набралась.
Я молча смотрел на нее. Наверно, и она думала сейчас о том, что будет потом, полчаса спустя, и так же, как я, боялась этого.
— Ну иди же, — повторила она, все еще не глядя на меня, и я сел, осторожно обнял ее за плечи и прикоснулся губами к ее шее. Она вдруг судорожно схватила мои руки и прижала ладони к своим губам: — Господи, как я ждала тебя… Нет, не надо пока целовать меня, прошу тебя.
И я тут же отпустил ее и пошел в ванную.
Когда мы приехали в институт, я сразу пошел к Дубровину. Я почему-то без стука открыл дверь его кабинета и заметил, что Дубровин вздрогнул.
— Извините, я напугал вас…
Я оглядел комнату. Было в ней как-то очень уж чисто и непривычно уютно.
Жанна вернулась, села рядом со мной и положила руку мне на шею. Я прижался к ней щекой.
— Устал?
— Есть немножко.
— Три часа уже… А сколько на Сахалине?
— Одиннадцать. О чем это вы с Ольфом любезничали?
— А тебе все знать надо?
— Я смотрю, вы наконец-то поладили с ним.
— Да, — живо отозвалась Жанна. — Он… очень хороший. Прости, раньше я была несправедлива к нему. — Она улыбнулась и склонилась ко мне. — Как он забавно сказал: за наш ренессанс — и за вашу удачу.
— Язык у него вообще недурно подвешен.
— Но иногда он так говорит, что не поймешь — то ли всерьез, то ли шутит…
— Он и сам не всегда это знает.
— Наверно. — Жанна засмеялась. — Знаешь, он как-то очень растерялся без тебя, особенно в первое время. О ребятах я уж не говорю. Когда я им сказала, что ты прилетаешь, они такой сабантуй устроили… Вообще я впервые поняла, как много может значить один человек…
— Смотри, зазнаюсь…
— Ну вот еще…
Она все еще избегала подолгу смотреть на меня и теперь отвернула голову, пряча лицо, прижалась ко мне и тихо спросила:
— Похудела я, да?
— Немножко.
— Ничего, теперь поправлюсь.
Я осторожно перебирал руками ее волосы, случайно вытащил несколько шпилек и почувствовал, что Жанна улыбается.
— Что ты?
— Приятно…
— Остальные тоже можно?
— Конечно.
Я вытащил все шпильки, волосы рассыпались, и я удивился, как их много, и сказал ей об этом.
Жанна выпрямилась и с улыбкой спросила:
— А ты не знал?
— Нет. Я ведь впервые вижу тебя такой.
Она снова отвернула голову и с усилием сказала:
— Иди… мойся, вода уже набралась.
Я молча смотрел на нее. Наверно, и она думала сейчас о том, что будет потом, полчаса спустя, и так же, как я, боялась этого.
— Ну иди же, — повторила она, все еще не глядя на меня, и я сел, осторожно обнял ее за плечи и прикоснулся губами к ее шее. Она вдруг судорожно схватила мои руки и прижала ладони к своим губам: — Господи, как я ждала тебя… Нет, не надо пока целовать меня, прошу тебя.
И я тут же отпустил ее и пошел в ванную.
Когда мы приехали в институт, я сразу пошел к Дубровину. Я почему-то без стука открыл дверь его кабинета и заметил, что Дубровин вздрогнул.
— Извините, я напугал вас…