Бондаренко Борис. Пирамида

   Я чертыхнулся и тут же вспомнил, что сижу в автобусе, рядом со мной Ася, мы едем в шашлычную и надо быть веселым и уж во всяком случае — спокойным и сдержанным… Я виновато посмотрел на Асю.
   — Если хочешь, давай вернемся, — предложила она.
   — Ну вот еще! — с усилием улыбнулся я. — Стоит из-за этого возвращаться.
   Мы доехали до шашлычной и сели за столик в нише. Папку я оставил в гардеробе.
   Мы заказали ужин, взяли вина и ждали, когда нам принесут. Ася молчала, и я все старался говорить какие-то веселые вещи, но она не улыбалась и смотрела на меня серьезно и внимательно и наконец спросила:
   — Ты обязательно должен развлекать меня?
   Я замолчал, потом встал и сказал:
   — Извини, я сейчас вернусь.
   Я пришел в гардероб, взял папку и вернулся. Быстро отыскал доклад Кронина и стал читать. Подошла официантка, расставила тарелки, и я сказал Асе:
   — Ешь, а то остынет.
   И опять принялся за доклад.
   Да, все было правильно. Невозможное оказалось возможным. В течение семи лет закон сохранения комбинированной четности казался неприступной стеной, и вот теперь в этой стене зияла внушительная брешь. Стена не рухнула, но теоретикам придется здорово поработать, чтобы выкрутиться из щекотливого положения. Первый удар был сделан, теперь начнется штурм. И этот первый удар мог быть сделан мной. Ведь я теоретически пришел к тому же выводу, что и группа Кронина. Два совершенно разных пути — и одно и то же решение. Было над чем задуматься.
   Я отложил папку. Ася чертила ножом по узорам скатерти. Я налил вино и тронул ее за руку:
   — Давай выпьем.
   Она улыбнулась и кивнула.
   Мы выпили и принялись за еду. Потом я сказал:
   — Сейчас я постараюсь объяснить, что произошло. Помнишь, я когда-то говорил тебе о той работе, которую бросил в прошлом году?
   — Да.
   — Так вот, я был прав тогда. Но не сумел поверить в свою правоту, попросту струсил, а сейчас Кронин и компания пришли к тому же выводу, что и я, — правда, совершенно другим путем.
   Я постарался рассказать ей все как можно понятнее и проще. Ася совсем не разбиралась в физике, но главное она поняла.
   Я кончил говорить, и наступило тягостное молчание. Я опять взялся за папку и стал просматривать остальные работы. Что ж, Аркадий был прав — мне действительно ничего не грозило. Стэнфорд не повторился… Больше того — даже на глаз было видно, что новые материалы здорово помогут мне в дальнейшем. Так что можно считать, что мне повезло…
   В самом конце был заключительный доклад Салама. Я очень любил читать работы этого остроумного физика. В докладе было несколько рисунков. Один из них был уже знаком мне — та самая пирамида, которая была представлена на Стэнфордской конференции. И та же подпись: «Если это то, что я думаю, то давайте засыплем и забудем все». А на следующей странице — другая картинка. Тоже пирамида, только составленная из камней, и теперь она была направлена острием вниз и держалась на знаке омега. На самом верху несколько человек тянули канат, перекинутый через блок, и втаскивали наверх огромные камни, лежащие внизу, вокруг которых копошились крошечные человечки. Двое древних египтян, мужчина и женщина, такие, какими рисуют их в учебниках по истории для пятого класса, невозмутимо наблюдали за этой возней. И внизу подпись: «Надеюсь, это сооружение продержится до следующей конференции».
   Я усмехнулся и показал Асе рисунки.
   — Забавно, правда?
   Она посмотрела на рисунки, прочла подписи и спросила:
   — А что это означает?
   Я объяснил ей, и она невесело улыбнулась:
   — Скорее грустно, чем забавно.
   — Тут еще не такое есть.
   Я взял у нее папку и стал читать выдержки из доклада.
   — «Идея зашнуровки (Лавлэйс из Королевского колледжа недавно заметил, что она восходит еще к барону Мюнхгаузену) чрезвычайно привлекательна…» Тут Салам в примечании объясняет, откуда взялось это название: «Барон вытащил себя из болота за шнурки собственных ботинок. История свидетельствует, что современники не оценили этого достижения барона». Как видишь, мои высокие коллеги не лишены чувства юмора. Слушай дальше. «Существо ее состоит в предположении об уникальности нашей Вселенной и в том, что требование однозначности вместе с требованиями аналитичности и унитарности достаточно для предсказания наблюдаемых особенностей Вселенной, включая свойство симметрии…» Ну, это для тебя, конечно, сплошная абракадабра, — спохватился я, — но послушай, что он дальше говорит: «Я думаю, что теология и космология в силу самой природы этих дисциплин всегда рассматривают проблему структуры Вселенной именно в таком свете. Для теории же элементарных частиц этот подход представляется новым, глубоким и многообещающим. Я полагаю, среди натурфилософов Вольтер был первым, кто высказал нечто подобное. Вольтер приписывал Лейбницу принцип, согласно которому мы живем в лучшем из всех возможных миров. Кажется, современные физики-теоретики идут даже дальше, считая, что мы живем не только в самом лучшем из миров, но вообще в единственно возможном мире. В хорошую минуту я иногда с удивлением думаю, не замкнулись ли наши принципы в тот уютный круг, с помощью которого доктор Панглос утешал простодушного Кандида. Это — о знаменитом Лиссабонском землетрясении, унесшем тридцать тысяч жизней. Разрешите мне процитировать знаменитого доктора: „Нет следствий без причин, Кандид, и в этом лучшем из миров все необходимо к лучшему, потому что если вулкан находится в Лиссабоне, то он и не может быть нигде больше; невозможно, чтобы вещи были не там, где они есть, ибо все хорошо“. Как тебе это нравится?
   — На этом, чего доброго, и свихнуться можно.
   — Слушай дальше. «Возможно, что существует еще одно квантовое число; оно может быть связано с существованием триплетов, несущих целочисленный заряд. Эти триплеты (сакатоны в совершенно новом смысле слова) могут оказаться новой формой стабильной материи. Это перспектива, перед которой трепещет воображение. Однако ко всему этому оптимизму примешивается чувство суеверного страха, вызванного сознанием всей глубины нашего невежества. Мы ничего не знаем о том механизме…» Ну, дальше ты вряд ли поймешь, я пропущу… Ага, вот… «Несмотря на героические усилия сторонников идеи зашнуровки, мы совершенно не представляем, где лежат корни наблюдаемой симметрии, или, может быть, задавать такой вопрос столь же тщетно, как спрашивать, почему пространство-время четырехмерно?! Открытие симметрии сильных взаимодействий — безусловное достижение. Однако когда думаешь о проблемах, которые еще ждут решения, невольно спрашиваешь себя: не было ли то, что мы сделали, одной из последних сравнительно простых задач в физике? Верно, труднейшие проблемы еще только предстоит разрешить — более глубокое понимание явления еще ждет своего часа…» И наконец, заключительный аккорд: «Предчувствия тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года, может быть несколько гиперболизированно, изображены на фигуре пять…» Вот эта самая пирамида… «Надеюсь, это сооружение продержится до следующей конференции».
   Я закрыл папку и тоскливо сказал:
   — «Может быть, я думаю, я полагаю, кажется, мы ничего не знаем, мы совершенно не представляем…» И это говорит один из крупнейших физиков-теоретиков современности! Если бы ты знала, как иногда тошно бывает от всей этой неопределенности, неуверенности, незнания… А, да ну, к дьяволу все это. Давай есть и пить…
   Ужин мы закончили в молчании.
   Я уже не старался казаться веселым и все время думал о том, что узнал в этот вечер.
   Мы выпили кофе, я расплатился, и мы вышли.
   Я взглянул на часы — только половина восьмого.
   — Дима, — сказала вдруг Ася, взяв меня под руку, — мне кажется, что тебе нужно побыть одному.
   Я остановился и повернулся к ней.
   — Понимаешь, мне бы очень хотелось чем-нибудь помочь тебе, но я вижу, что сейчас только мешаю… Ведь так?
   Я молча смотрел на нее.
   — Я не хочу ни в чем тебе мешать. Походи, подумай, если нужна буду, позвони или приезжай. Ну… что ты так смотришь на меня? Я ведь не обижаюсь.
   — Пожалуй, ты права, — не сразу сказал я. — Кажется, и в самом деле будет лучше, если я побуду один. Мне действительно нужно все как следует обдумать. Одному я только удивляюсь: как ты догадалась об этом?
   Ася улыбнулась:
   — Ну, это не так уж трудно.
   — Какая ты… — я не договорил.
   Ася ласково дотронулась до меня.
   — Ну, какая я… обыкновенная.
   Я проводил ее до автобуса и пошел по улице.

22

   Я шел и думал.
   Я пытался спокойно разобраться в случившемся. Спокойно, повторил я себе несколько раз. Давай вернемся к тому времени, когда ты вывел уравнение… Итак, оно противоречило закону сохранения комбинированной четности. Когда ты обнаружил это, то высказал самое разумное предположение — что это ошибка. И принял самые разумные и необходимые меры — стал искать эту ошибку. Ее не нашлось. Аркадий тоже ничего не обнаружил. Что дальше? Логично рассуждая, есть только два ответа — либо этот закон верен, либо нет. Вы придумали третий выход — закон верен, неверны какие-то предпосылки, какие-то промежуточные предположения — в общем, что-то такое, что не относится непосредственно к твоей работе. Эту гипотезу высказал Аркадий, а ты с готовностью согласился с ним. Почему? Да потому, что это было удобнее всего. Да что там удобнее, это казалось единственным выходом из положения. Даже у Аркадия не хватило духу предположить, что закон сохранения комбинированной четности может быть неверен. Что же удивительного, что ты сразу ухватился за это предположение. Самый обыкновенный компромисс… А если уж быть более точным — самая обыкновенная трусость… Ну а что было делать? Сейчас-то ответ как будто ясен. Никаких компромиссов. Надо было попытаться выяснить, почему получился этот парадоксальный ответ… Допустим, что я взялся бы за это, что получилось бы? Вот тут-то Аркадий был прав — это настолько огромная и сложная работа, что я вряд ли справился бы с ней. Такие проблемы не для кустарей-одиночек. В лучшем случае эта работа растянулась бы на годы. И что тогда? Тогда было бы еще хуже. То есть не тогда, а сейчас. Сейчас я вот так же шел бы и терзался тем, что кто-то опередил меня и четыре года работы пропали даром. Так все и было бы. А теперь у меня другая работа, сделано уже немало, и пока ничего не грозит. Парадокс, ведь действительно получается: хорошо, что я струсил. А если бы я сдался раньше, у меня было бы еще больше времени. Вот уж поистине — чем хуже, тем лучше. Все к лучшему в этом лучшем из миров, Кандид… Браво, доктор Панглос. Браво, Салам… Вот только одна маленькая неувязка. Кронин экспериментально обнаружил нарушение закона сохранения комбинированной четности. Ведь нет еще ни одной теоретической работы, объясняющей нарушение этого закона. Теперь-то, конечно; они появятся, не одна сотня теоретиков набросится на этот лакомый кусок. И первой теоретической работой в этой области могла быть моя работа. Что из того, что у меня были мизерные шансы довести ее до конца? Ведь и вообще-то эти шансы в любой работе невелики. Чуть больше, чуть меньше, значения не имеет. Надо было только набраться смелости, а вот ее-то мне и не хватило. Ну что ж, физика довольно жестоко отомстила мне за трусость. Теперь-то уж не приходится удивляться, что пришлось бросить эту работу. Странно было бы, если бы этого не произошло. Да, теперь-то все кажется ясным… Ну ладно, что дальше? Учесть это поражение на будущее? Эх, если бы… А что толку говорить теперь «если»… К черту!
   Тяжело было думать об этом.
   Я до ночи бродил по Москве и, когда поднимался к себе на этаж, просто шатался от усталости. Я уже ни о чем не думал, хотелось поскорее добраться до постели и лечь спать. И еще хотелось увидеть Асю. Просто посмотреть на нее, дотронуться, услышать ее голос… Ничего, подожду до завтра.
   Я открыл дверь блока и увидел свет в своей комнате. Я подумал, что мы оставили свет включенным, когда уходили в шашлычную, и полез за ключом, но дверь оказалась незапертой, и я ничего не понимал, когда вошел в комнату и увидел Асю. Она сидела, забравшись с ногами на диван, и улыбалась мне.
   — Как ты здесь оказалась? — растерянно спросил я.
   — Очень просто — пришла, и все. Ольф открыл дверь, и я решила подождать тебя здесь.
   — О господи!
   Я сел на диван не раздеваясь и наклонился, прижавшись лицом к ее ногам. Ася гладила мои влажные волосы и говорила:
   — Я решила, что ты вернешься поздно, и если захочешь увидеть меня, то подумаешь, что я сплю, и не приедешь. Вот и решила подождать тебя здесь… Ты рад?
   — И ты еще спрашиваешь? — тихо сказал я, выпрямившись. — Да я и думать не мог, что приду сюда ночью и увижу тебя здесь…
   — Почему ты не мог думать? Ведь я знаю, что нужна тебе и ты мне нужен, нам хорошо вдвоем, почему же нам не быть вместе?
   — Как ты просто и хорошо говоришь об этом… А мне так много надо сказать тебе…
   — Дима, милый, ты все мне скажешь, если захочешь, но зачем же обязательно сейчас? Можешь вообще ничего не говорить, я и так пойму.
   И я ничего не стал говорить ей… И были потом ее руки на моем лице, и легкое дыхание, и ее нежность, было все, о чем я мечтал долгие годы, и это пришло, и я знал, что это будет со мной всегда, потому что такое не может пройти.

23

   Он проснулся в десять, сразу поднялся и сел на постели. По привычке потянулся за сигаретами, но пачка была пуста, он смял и отшвырнул ее, сунул ноги в тапочки и пошлепал к Ольфу.
   Ольф ничего не делал, стоял у окна, смотрел на дождь и не сразу повернулся к нему.
   — Привет, дружище, — невесело улыбнулся он, разглядывая Дмитрия, и подал руку.
   — Привет. Ты что такой кислый?
   — А вот дождь, — серьезно сказал Ольф, кивая на окно.
   — И только-то? — удивился Дмитрий. — А работа?
   Он оглядел стол, пепельницу, полную окурков, усталое, небритое лицо Ольфа и рассмеялся.
   — Ты что-то веселый сегодня, — сказал Ольф.
   — А почему бы нет? — отозвался Дмитрий. — В конце концов, жизнь хороша, и на дворе солнце.
   — На дворе дождь.
   — Вот в этом ты жестоко ошибаешься, — возразил Дмитрий. — Дождь — это недоразумение, примитивное атмосферное явление, а ведь там, — он показал пальцем на потолок, — всегда солнце. Все к лучшему в этом лучшем из миров.
   — Ну-ну, — хмыкнул Ольф. — Сходи к Аркадию, он просил зайти, как только появишься. Он тебе покажет лучший из миров.
   — Уже показал, дорогой, — со смехом ответил Дмитрий. — Ничего он мне больше не покажет.
   И он расхохотался, глядя на растерянное лицо Ольфа.
   — Ты уже был у него?
   — Это он был у меня.
   — Ну и ну, — покрутил головой Ольф и улыбнулся уже не так мрачно.
   — Что «ну и ну»? — весело спросил Дмитрий. — Думаешь, буду нюнить? Черта с два! Неудача? А мне плевать на нее! За неудачей будет удача, уж это я точно знаю. Я не очень жадный. Если будет одна настоящая удача на десять неудач, и то неплохо. Мы еще только начинаем. Нам, брат, еще долго топтать землю, успеем наделать всяких дел — и хороших, и не очень.
   Он подмигнул Ольфу и потянулся.
   — Все к лучшему в этом лучшем из миров, а самое лучшее из лучшего — это то, что мы живем. Это же самая большая удача, что мы вообще появились на свет. Как только подумаешь, что этого могло и не случиться… Брр… — Он передернул плечами. — В школе надо появиться или нет, как по-твоему?
   — Не обязательно, сегодня пустой день.
   — Ну и лады.
   Он прихватил еще несколько сигарет, вернулся в свою комнату и быстро оделся. Плеснул на лицо водой, подмигнул себе, сварил кофе и сел за стол. Ему не терпелось скорее взяться за работу. А в шесть он встретится с Асей и… Он даже зажмурился от удовольствия и тихонько засмеялся.
   Он долго работал, и тихо было в комнате и за окном, где неслышно и невесомо падал на землю из низких облаков спокойный дождь длинной осени.
   А потом пришел Ольф. Дмитрий встал из-за стола, с наслаждением потянулся и с улыбкой сказал ему:
   — Ну что, пойдем обедать?
   — Да, сейчас, — сказал Ольф, сел на диван и ровным голосом спросил: — Ты ничего не имеешь против, если я займусь твоей работой?
   — Моей работой? — опешил Дмитрий.
   — Ну да, твоей, — сказал Ольф, разглядывая свои руки.
   И только тут до Дмитрия дошел смысл сказанного. Он радостно засмеялся и сел рядом с Ольфом.
   — Господи, да какой может быть разговор! Конечно, нет. То есть, конечно, да. Я очень рад, что мы будем снова работать вместе… Но постой, а как же твоя идея?
   — Никак, — сказал Ольф. — Моя идея может отправляться к такой-то матери.
   Ольф сморщился и сделал жест рукой, словно помахал вдогонку уходящему поезду:
   — Скатертью, как говорится.
   — Ты застрял на чем-нибудь?
   — Как ни странно, нет.
   Ольф говорил без всякого выражения, ровным, спокойным голосом и не смотрел на Дмитрия.
   — А что же тогда случилось?
   — Ничего.
   Ольф наконец-то взглянул на него и резко спросил:
   — А ты не боишься, что я снова когда-нибудь запою отходную? И сделаю твоей работе вот так…
   Ольф повторил свой жест.
   — Ну так что, если даже и запоешь? — мягко сказал Дмитрий. — То же самое и со мной может случиться.
   — Ну, с тобой-то не случится, — усмехнулся Ольф. — Ты на другом тесте замешен… Ладно, дифирамбы оставим на потом. Так что, можно тащить свои манатки?
   — Тащи, — сказал Дмитрий, отводя взгляд. Он увидел, как по лицу Ольфа прошла какая-то судорога, и торопливо добавил: — Давай сходим пообедаем, а потом уж займемся.
   Ольф молча поднялся, и они пошли в столовую.
   Дмитрий больше не спрашивал, почему Ольф решил бросить свою работу. После обеда Ольф, собирая со стола бумаги и быстро проглядывая их, сам заговорил об этом:
   — Понимаешь, Димка, чепуха какая-то… Я, конечно, соврал, что ничего не случилось. Случилось… Я убедился, что не могу работать один. Сначала все было хорошо, пока шла предварительная разведка, прощупывание. А потом началась какая-то чертовщина… Вроде бы и идея неплоха, и ясно, что дальше делать, и начало получаться кое-что, и придраться вроде бы не к чему… А вот как подумаю, что выбор сделан, надо дальше идти только по одному этому выбранному направлению, и руки опускаются. А вдруг выбор-то неверный? Вдруг где-нибудь затесалась какая-то козявочка, из-за которой все потом насмарку пойдет? Ну и все, спекся… Посижу, подумаю, поковыряюсь в уравнениях и начинаю назад перелистывать, искать эту козявочку. Разумеется, ничего не находится, встанешь, чертыхнешься и дотягиваешь до вечера — авось с утра по-другому будет. Иногда и в самом деле по-другому шло. День, два, раз даже целую неделю, — а потом опять как телок на привязи. Разбежался, дернулся, помычал от боли, подержался за шею — и назад, травку пощипывать. Вот так уже месяцев восемь, с начала года… И что-то страшновато становится, как подумаешь, что так всегда будет.
   — Это пройдет, Ольф, — сказал Дмитрий. — У меня тоже так бывало.
   — Нет, — решительно возразил Ольф. — У тебя так не бывало, я знаю. Если и бывало, то на какие-то минуты, а у меня эти минуты в год почти превратились.
   Он небрежно засунул бумаги в ящик стола и со стуком задвинул его, прищемив палец.
   — А, черт…
   Сморщившись от боли, он помотал рукой и продолжал:
   — И знаешь, что я еще хочу сказать… Только, пожалуйста, отнесись посерьезнее к моим словам… Впредь во всем, что будет касаться нашей работы, решающее слово всегда должно быть за тобой. Я, конечно, буду спорить, ерепениться и все такое прочее, но, если-тебе надоест со мной возиться или ты не сочтешь нужным убеждать меня, можешь сказать «хватит», и я тут же заткнусь. Я понимаю, что это не очень-то красиво, взваливать на тебя всю ответственность, но ничего другого не придумаешь. Как бы я ни был уверен в своей правоте — наверняка придет такое время, когда я готов буду отступиться. Похоже на заранее обдуманную капитуляцию, и ты можешь, конечно, так и рассматривать это, хотя я предпочел бы называть по-другому — трезвой оценкой своих реальных возможностей.
   — Не надо так настраивать себя, — сказал Дмитрий. — Это пройдет.
   — Может быть, — сказал Ольф таким тоном, что Дмитрий понял — сам он не верит в это.
   Вечером Дмитрий уехал к Асе, а Ольф остался у него в комнате и продолжал разбираться в его выкладках. Дмитрий вернулся поздно, в первом часу ночи, и застал его в той же позе — Ольф сидел согнувшись, широко расставив ноги, курил и читал. Мельком взглянув на него, Ольф спросил:
   — Очень устал?
   — Ну, с чего бы это? — весело отозвался Дмитрий.
   — Тогда несколько маленьких вопросиков.
   «Маленькие вопросики» заняли почти полтора часа, и, когда они выкурили по последней сигарете и собрались расходиться, Дмитрий сказал:
   — Все-таки до чего хорошо работать вместе, а?
   — Да, — сразу сказал Ольф, словно ждал этих слов. — И если бы не эти полтора года…
   — Ну, не стоит теперь думать об этом, — поспешно сказал Дмитрий.
   Ольф усмехнулся.
   — Тактичный ты человек, Димка. Ты думаешь, я забуду о том, что столько времени потерял зря? А как подумаю, что я сейчас делал бы, если бы не мог вернуться к тебе… Ну ладно, старик, давай спать.
   И они разошлись по своим комнатам.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

24

   Теперь в различных документах, справках, приказах его обозначали так: Кайданов Дмитрий Александрович, к.ф.-м.н. рук.сек., что означало кандидат физико-математических наук и руководитель сектора, а в расчетной ведомости в графе «оклад» против его фамилии стояла цифра четыреста. Среди его обязанностей была и такая — раз в два-три месяца водить по институту зарубежных гостей. Его предупреждали об этом заранее, и он являлся на работу чисто выбритый, в безукоризненно выглаженном костюме и до блеска начищенных ботинках. Он злился и на гостей, и на Дубровина, «сосватавшего его на такую работу», — в этом парадном облачении он чувствовал себя неважно и почти ничего не делал, дожидаясь приезда делегации. Наконец раздавался телефонный звонок, предупреждавший о прибытии делегации, Дмитрий вставал, одергивал пиджак, Жанна приказывала ему повернуться, стряхивала с костюма ей одной видимые пылинки, поправляла галстук, Ольф говорил ему что-нибудь вроде «дуй, начальник, да только не лопни от важности», и Дмитрий, чувствуя все свое лицо, шагал по просторнейшим коридорам навстречу высокой делегации и заранее изо всех сил изображал приветливость и спокойную доброжелательность. И потом в течение часа ему приходилось играть роль этакого молодого, талантливого, преуспевающего ученого и изъясняться на довольно приличном, но до тошноты официальном и скучном английском языке. Однажды во время такого лицедейства он заметил усмешку на лице Ольфа и нахмурился, сбившись с заученного тона.
   Проводив делегацию, Дмитрий сердито спросил:
   — Ты чего усмехался?
   — Я нечаянно, — серьезно сказал Ольф.
   — Что, очень смешно было? — хмуро допытывался Дмитрий.
   — Да, нет, не очень, — стал оправдываться Ольф. — Выглядел ты просто великолепно. Но, понимаешь, как увидел я тебя, такого новенького, блестящего, респектабельного, вспомнил почему-то того, прежнего…
   — Ах, вон что, — протянул Дмитрий и ушел к себе в кабинет.
   В его кабинете — большой «начальнический» стол темного дерева, удобные кресла, мягкий диван, телефон, тяжелые, плотные шторы на окне. На столе лежали журналы, список телефонов под стеклом, перекидной календарь, массивный письменный прибор, но ящики были пусты, прибором никогда не пользовались, и случалось, что единственным посетителем кабинета была уборщица. Работал Дмитрий в соседней комнате, вместе с Ольфом, Жанной и Валерием. Там были обычные ширпотребовские столы с незапирающимися ящиками и давно утерянными ключами, жесткие скрипучие стулья, в углу на асбестовой подстилке стояла плитка с замызганной кофеваркой. Над столом Ольфа висел рисунок Ольги — высоколобый широкоскулый человек с коричневым лицом и длинными мрачными глазами сидел на чем-то низком, уперев локти в колени, и скрещенными пальцами поддерживал массивный подбородок. Под рисунком стояла подпись: «Мыслитель». Рядом стол Валерия, а над ним — рукописный плакат: «Лучше два раза пообедать, чем ни разу не завтракать». Над столом Жанны — надпись огромными черными буквами: «Не свирепеть!!!» А над головой Дмитрия — призыв Ольфа: «Граждане, психуйте по очереди! Сегодня ты, а завтра я!»
   В эту комнату гостей не водили — здесь работали. Если кому-то нужно было сосредоточиться или просто отдохнуть, он брал ключ от кабинета Дмитрия, висевший на гвоздике, и запирался там изнутри. Кабинет служил и для других целей — выясняли отношения, отсыпались.
   Кайданов начальствовал над четырнадцатью душами, в основном недавними выпускниками, самому старшему из которых не было и тридцати, и только двое были женаты, не считая его самого и Ольфа.
   Четырнадцать душ считали, что Кайданов — начальник самый что ни на есть мировой, и однажды высказали ему это на одной из предпраздничных выпивок. Дмитрий озадаченно потер подбородок и хмыкнул: