Бушков Александр Александрович. Бешеная

   – Куча! – ответил за друга детства Агеев. – Дашенька, а может, тебе и взять примитивно денежку, пока предлагают? Ну ты же достойна бриллиантов, а не того тряпья, что на тебе сейчас... Я тебя не подкупаю – делюсь. Все равно самое большее через неделю я тебя обязательно загоню в психушку, все к тому. Ты представляешь, как можно интерпретировать этот твой визит? Вдобавок ко всему, что на тебе уже висит? Списали тебя. Никто не защитит, – он глянул на часы. – К твоему журналисту еще час назад... поехали. И я, ручаюсь чем угодно, в эту самую психушку приду и буду тебя там иметь, как хочу и сколько хочу. Василич обеспечит. Любит марки, мразь, филателист хренов, до полного безобразия. У него жена молодая, деньги пылесосом тянет, да и сам пожить любит широко. Сам тебя к коечке привяжет и рот заткнет. К судье ты потом, может, и прорвешься. Но веры тебе не будет...
   – Хватит, – сказала Даша.
   – Ну, давай по-хорошему. Я тебя золотом осыплю. В буквальном смысле слова. Ты же видела Париж, ты не баба крестьянская...
   – Я вот подумала... – сказала Даша. – Неужели Фогель крутится с сатанистами только ради того, чтобы подкрепить операцию прикрытия? Наверняка он и еще какие-то свои наработки на наших кроликах отрабатывает?
   – Не стоит лезть в эти тонкости, милая... Даша резко встала. Ничего нового и полезного она уже больше не могла услышать – и все сильнее боялась, что в самом деле не выдержит, выстрелит.
   – Уходишь? – спросил Агеев. – А далеко ли ты уйдешь? Даша, в последний раз предлагаю добром договориться...
   Она сунула пистолет в карман, взяла шапку и пошла к двери, фиксируя обоих краешком глаза.
   – Даш, а ты уверена, что записала хоть сантиметр? – вдруг спросил Агеев. Даша остановилась.
   – Ты сейчас держалась, почти как Олечка Ольминская, – с налетом грусти сказал Агеев. – В том смысле, что совершила сложную ошибку... недооценила меня, грешного. Списываю на твое возбужденное состояние... это же элементарно, Ватсон. Даже у обездоленного российского сыщика может оказаться в кармане нечто звукозаписывающее. Уж эту-то аксиому забывать не стоит. Ну неужели ты решила, что я настолько лопоух? Что буду вести столь откровенный разговор, давать против нас все улики, не приняв мер предосторожности?
   Даша выхватила из кармана сверхчуткий японский диктофончик, оставленный Флиссаком, чуть перемотала пленку назад, вывела громкость на максимум и прижала черную коробочку к уху. Отмотала побольше, то же самое – шуршанье, редкие потрескивания, словно отдаленные грозовые разряды отзываются во включенном приемнике, тишина...
   – Дарьюшка, я в тебе чуть-чуть разочаровался, – весело сказал Агеев. – Дарий у нас большая персона, у него по всей квартире понатыканы глушилки, как ты ни старайся, ни словечка не запишется. Последний раз предлагаю: садись, и попробуем договориться миром. Я же тебя не заставляю продавать служебные тайны, наоборот, я тебя хочу забрать из этой вонючей конторы и сделать настоящей женщиной... Все. Последний и единственный туз оказался крапленым.
   Она, отбросив диктофон на кресло, подошла к столику, медленно протянула руку к телефону-трубке, выдвинула антеннку и нажала выпуклую кнопку. Оставалось нажать еще шесть, чтобы откликнулся кто-то из элегантных и обаятельных, которым не нужны протоколы и улики, а достаточно будет ее честного слова. Они приедут, и все неприятности для нее кончатся.
   И положила телефон назад, хотя понимала, что отрубает последнюю надежду. Пошла прочь, обернулась уже в двери, вынула из левого кармана трофейный пистолет и показала Москальцу:
   – Между прочим, Дарий Петрович, друг детства к вам с этим шел. Насколько я его знаю, пистолетик этот, из которого вас положили, нашли бы потом в руке у застрелившегося привратника. Любит Виталик клубки запутывать...
   – Не поддавайся, Дарий, – улыбаясь, сказал Агеев. – Ей только и осталось, что за любую соломинку хвататься. Не дури, у тебя Юлька на шее, все ведь отберут...
   – Так как? – игнорируя его, спросила Даша. – Дать вам трубочку, Дарий Петрович? Вы ж сами никого не убивали, с вами и разговор другой...
   Какой-то миг ей казалось, что он готов протянуть руку. Нет, так и не дождалась. Видимо, ему показалось, что он слишком много теряет, что падать будет слишком больно.
   – Вы – последнее слабое звено, – сказала Даша. – Понимаете вы это, или не доходит?
   Но он уже смотрел как человек, бесповоротно принявший решение.
   – Ладно, – сказала она. – Каждый сам выбирает. Марзукову я тоже давала шанс. Не нянька я вам, в самом-то деле...
   Допила вино и неспеша вышла. Медленно спустилась по широкой чистой лестнице, где ступеньки покрывал темно-красный ковер, а в обливных глиняных вазочках стояли цветы. Охранник в холле ей вежливо кивнул, не потрудившись, впрочем, встать.
   Выйдя из калитки, не глядя притворила ее за собой. В голову ничего не приходило – она не устала бороться, просто не понимала, где можно отыскать лазейку. Сетка казалась глухой.
   Она вздрогнула, увидев рядом со своей «Нивой» машину «Скорой помощи». Вообще-то, «веселые ребята» спецбригады психушки, ездили исключительно на защитного цвета «уазиках» старого образца. А эта была какой-то иностранной марки, очень высокая, красная с желтым – реанимация. И все равно, Даша остановилась, напряженно вглядываясь. Рядом с «Нивой» и стоявшим уже здесь, когда она приехала, синим «Таурасом» успел припарковаться целый табунок, неведомо откуда понаехавший. Огромный автобус, закрытый целиком, если не считать водительской кабины, – белый фургон с синей полосой и пестрой красно-сине-зеленой рекламой какого-то неизвестного Даше акционерного общества «Галеон», с крупно изображенными телефонами компании и двухцветными заверениями обслужить клиента лучше, чем это способен сделать любой конкурент. (Но ни словечком не упомянуто, чем, собственно, эта фирма занимается.) Тот самый реанимобиль, сверкающий лаком. Две «Газели» с брезентовыми тентами. Черная «Волга». Два «Рафика», синий и белый, без всяких надписей и эмблем. Даша нерешительно попятилась – на «Волге» были номера прокуратуры области...
   – Рыжая!
   Дверца белого «Рафика» распахнулась, и оттуда, пригнувшись, выбрался полковник Бортко по кличке Ведмедь. Прочно утвердился на земле, расставив ноги, поманил Дашу пальцем. Он был в штатском, в мешковатой длинной куртке, но на плече, на длинном ремне висела пластмассовая кобура со «Стечкиным».
   Даша медленно направилась в его сторону, вяло подумав, что следовало бы удивиться. Импровизированная стоянка, словно получив неслышный Даше приказ, в мгновение ока ожила. Навстречу целеустремленно протопали, разминулись с ней крепкие ребята в масках-капюшонах и пятнистых комбинезонах, кругло оттопыренных на груди бронежилетами. На рукавах у всех виднелась совершенно незнакомая эмблема, все они держали черные продолговатые коробки и на ходу их звонко раскрывали, превращая в коротенькие автоматы. По мерзлой земле стучали высокие армейские ботинки, хлопали дверцы, позвякивала амуниция, и все это происходило без единого слова – хватко, слаженно, привычно. Волкодавы выдвигались на позицию.
   Справа мелькнул майор Шугуров, промчавшийся мимо Даши с необыкновенно азартным видом.
   – Ну, ничего, ничего, – Бортко похлопал ее по плечу широкой ладонью. – Все нормально, Рыжая. Хорошо справилась. И отчего ты не моя? Я не в эротическом смысле, а в ведомственном...
   Даша оглянулась. Калитка уже была распахнута, и рослые молодцы, перемешавшись с людьми в штатском, шагали к дому – в открытую, держа автоматы стволами вверх. Даша медленно, страшно медленно осознавала происходящее, но боялась поверить. Из «Газелей» прыгали верзилы с белой рысью на рукаве. За ними появились знакомый Даше в лицо старший лейтенант Клебанов, один из бортковских преторианцев, и Косильщик – в бушлате с капитанскими погонами. Они с Дашей, оказывается, были в одном звании.
   – Сокола, давайте туда, – распорядился Бортко, покосившись на них. – И прокурорского прихватите, чтобы не скрежетали потом...
   Из черной «Волги» вылез Чегодаев, прошел мимо, старательно не замечая Дашу. Дверца загадочной белой громады отворилась, оттуда выпрыгнули еще трое с теми же непонятными эмблемами, прошли к Дому вслед остальным. В автобусе горел неяркий свет, послышался отдаленный треск радиошумов, и кто-то, заслоняя плечистой фигурой освещенный изнутри проем, сделал непонятный жест.
   – Иди туда, – подтолкнул Дашу Бортко.
   – А что за народ?
   – Серьезный народ. Шагай.
   – Чека?
   – Расстреляла Колчака... – фыркнул Бортко, по всему видно, пребывавший в самом отличном расположении духа. – Рыжая, ты же в армии служила. Хотя они тогда эмблемами не светили... Не допираешь? – наклонился и шепнул на ухо. – ГРУ. От них тоже иногда польза бывает. Шагай, героиня дня...
   Внутри, справа, тянулось несколько рядов поперечных металлических скамеек, дырчатых, как дуршлаг. На ближайшей сидел лицом к двери стриженный «ежиком» верзила с автоматом меж колен. Ничуть не удивившись Даше, он поднял указательный палец, указал в хвостовую часть. Там вдоль стен буквой "П" разместились высокие, защитного цвета пульты, посвечивавшие лампочками, попискивавшие и хрипевшие на разные лады – будто вдруг вернулась Дашина армейская юность (правда, с такой аппаратурой она в свое время не сталкивалась, поняла лишь, что это нечто мощное и совершенное). Четверо операторов трудились вовсю, а еще трое стояли над ними в напряженных позах. Даша заметила, что в кузове, снаружи казавшемся глухим, сплошь металлическим, на самом деле имеется с полдюжины длинных окон – и Дом виден, и противоположная сторона улицы, какой-то фокус со стеклом односторонней прозрачности...
   Она сделала три шага в сторону разномастного электронного треска, негромких голосов, деловито перекликавшихся:
   – «Коршун-два». Я на исходной...
   –...да, продвигайтесь, аккуратнее, майор, аккуратнее...
   – Три, семь, два. Три, семь, два. Подтвердите.
   – Подтверждаю, третий. Понял.
   – «Коршун-три», пошел!
   – Внимание, «Галеон». У меня вооруженный отпор, банк ерепенится.
   – Сломать в темпе, – произнес в микрофон тот из стоявших, кто был выше всех ростом, простоволосый, в маскировочном бушлате с полевыми генеральскими погонами (каждый зеленел одной-единственной звездой). – Кацуба, ломай их, потом отпишемся. Сбить, как кегли, – и взял второй микрофон. – Стас, как?
   – Дойч требует консула.
   – Напинай под копчик и грузи. Родина простит, – он мельком оглянулся. – Ага, здесь рыженькая, готовьте очную. Колоните порядка ради. Скоро привезем, дожимайте пока, пусть он меня ждет, как отца и благодетеля...
   Он вернул микрофон радисту, направился к Даше, остановился в трех шагах, заложив руки за спину, расставив ноги, озирая ее властно и слегка насмешливо. Лет пятидесяти, этакая белокурая бестия. Коснулся виска двумя пальцами, слегка выбросил их вперед на американский манер:
   – Генерал Глаголев, я здесь главный. Истерики, обмороки будут? Слезы, сопли? У вас полчаса личного времени на женские слабости.
   – Обойдусь, – сказала Даша.
   – Хвалю, – бросил он, словно вколотил гвоздь одним ударом. – Обстановка понятна? Вы играли верно и, в нужном направлении, всех взяли, кого не взяли, сейчас возьмут, так что вы вновь персона грата. Прокуратурой пренебречь, она в дерьме. Все в дерьме, а вы посередине в белом. Ну, и мы немножко тоже... В белом, не в дерьме.
   Даше показалось, что его слова отдаются в ближайшем углу каким-то чересчур уж громким эхом. Генерал обернулся:
   – Контиевский, ты что, заснул? Отключи музыку, она уже пять минут как здесь торчит... Майор, сними с нее липучки, тебе сподручнее. Пошли, Трофимыч, полюбуемся.
   И вышел в сопровождении второго. Рации деловито орали. Оставшийся возле них третий, в камуфляже без всяких эмблем и погон, поименованный майором, обернулся к Даше и сказал:
   – Молодец, Рыжая.
   Это был Глебов брат-близнец, двойник – если случаются чудеса. Но поскольку чудес в Шантарске до сих пор не бывало, несмотря на все пророчества экстрасенсов и контактеров, это все-таки был не двойник, а сам Глеб. Даша понапрасну решила, будто уже не способна удивляться, – язык форменным образом отнялся.
   Глеб легонько повернул ее, взяв за плечи, поставил под ближайшую лампу, внимательно оглядел пуховик, словно вспоминая что-то, извлек из нагрудного кармана пинцет и крохотный пластиковый пакетик. Уверенно снял пинцетом нечто невидимое – с рукава, с левого плеча, со второго рукава. Поднял пакетик на уровень Дашиных глаз – там виднелось три полупрозрачных соринки. Подмигнул:
   – А ты с диктофоном маялась...
   – Глушилки... – выговорила она.
   – Глушилки давят запись. А здесь были хитрые микрофоны, для которых нужны совсем другие глушилки...
   Взял ее за плечи и повел к скамейке, на ходу повелительно кивнув часовому. Тот подхватил автомат и выскочил наружу. Глеб усадил ее, сел рядом и заглянул в глаза, вполне беззаботно улыбаясь.
   – Скотина, – сказала Даша устало и зло. Глеб приподнял ее голову, взяв за подбородок, но Даша упорно отворачивалась.
   – Глупо, Дашка, – сказал он наигранно бодро. – Думаешь, когда я с тобой знакомился на остановке, знал, кто ты такая? Не веришь?
   Отвернувшись, она сказала:
   – Верю. Только было еще и «потом». Бог ты мой, как талантливо играл, скотина... Как вы меня сделали... Профи, что тут скажешь. Кассетку «кодированную» мне невзначай показал, на Казмину наводил с ее «Кроун-инвестом», француза случайно разоблачил...
   – Самое смешное, что француза я и в самом деле расколол случайно. Благодаря его поддельным романчикам. Занимайся я в свое время другим иностранным языком, он бы еще несколько дней гулял нераскушенным...
   – «Шохин» был ваш?
   – Наш, – кивнул Глеб. – Способный парнишка, правда?
   – И Шохина без кавычек – ваша подставка?
   – Ага. «Клуб юных дятлов». Потом пришлось подвести к тебе якобы двоюродного братца – я ж больше всего боялся, что ты уйдешь в сторону, увлечешься сатанистами, а второй план и прохлопаешь...
   – А вот это уже дает пищу для ума, – сказала Даша. – Такие заявления подразумевают, что вы были в курсе дела практически с самого начала...
   – Дашенька, ты умница. Я тобой горжусь. Почти с самого начала. Присматривали за тобой ласково и ненавязчиво, направляя на верную дорожку...
   – И донаправлялись до того, что стреляли в меня на Энгельса? Боевыми?
   Он оглянулся на радистов, понизил голос:
   – Даш, что за фантазии...
   – Меня уже столько раз упрекали за «мои фантазии», что начинаю думать, будто совершенно фантазии лишена... На Энгельса в меня палили ваши, некому другому, Глебчик... Я вам, по большому счету, за этот спектакль должна быть только благодарна – мое начальство после того «покушения» встало на уши и стало мне (крепче верить, и Фрол затанцевал, поторопился внести кое-какую ясность... Верю, что у вас там были призовые стрелки, которым дали строжайший приказ нас с Федей не поцарапать... Ну, а если бы шальным рикошетом все же прилетело безвинному прохожему? Лихие вы мальчики...
   – Жизнь заставила, – сказал Глеб, на миг отведя глаза. Достал из набедренного кармана вязаный капюшон, натянул, скрыв лицо. – Извини, я на минутку. Сиди и не выходи.
   Он выпрыгнул наружу и размашисто зашагал к калитке.
   Даша видела со своего места, что во двор кого-то вывели, плотно окружив, стискивая боками. Донесся хриплый, нечеловеческий хохот. А следом вынесли что-то длинное, укутанное в кусок материи. Похоже, и Дарий Петрович сделал свой выбор...
   Даша хотела выйти, но давешний автоматчик моментально оказался у дверцы, преградил дорогу, глядя с нагловатым любопытством:
   – Вас просили оставаться здесь...
   И она осталась сидеть, словно пленная. Дымила, но никто не препятствовал. Дико хохотавшего человека, невидимого за сгрудившимися фигурами, затолкнули в «Рафик», попрыгали следом, и машина отъехала, почти неотличимое от волчьего завыванье утихло вдали. Вернулся Глеб – Даша узнала его по походке – упруго взмыл в автобус, сел, сдернул капюшон и покачал головой:
   – Капут Дарию.
   – Агеев его? – вяло спросила Даша.
   – Ну не застрелился же... Видимо, Агеев его грохнул сразу, как только ты вышла. Все же хваткий малый. Бил, естественно, левой. «Клюв орла», не знаешь? Пальцы складываются вот таким манером – и в сонную артерию. При известном навыке душа у клиента отлетает мгновенно. Агеев, мне сказали, поначалу твердил, будто это ты – ворвалась окончательно ополоумевшая с двумя пистолетами наголо и кончила Москальца. Потом немного врубился – и сломался... Дай-ка, кстати, пистолеты, ни к чему они тебе, служебным обойдешься. Ты у Агеева забрала два, понятно? Оба эти... Ему, в принципе, все равно, а тебе ни к чему лишние отписки и порочащие контакты... – Он взял у Даши оба ствола, небрежно положил на скамейку. – Да, тебе наверняка будет интересно... Того, кто пришел кончать Марзукова, наши бармалейчики аккуратненько взяли, так что жив зятек, сейчас пишет оперу, распуская на бумагу сопли. В меня, кстати, не далее как четыре часа назад тоже порывался пальнуть какой-то декадент, так что не думай, будто ты одна подставляла лоб. Будь я настоящим журналистом-пентюхом, могли бы и пришить...
   – Ты герой, Глебчик, – кивнула она отрешенно.
   – Героиня как раз ты. Одна-единственная героиня на все поле боя. Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой... Мы люди скромные и свое участие выпячивать не станем. Строго говоря, во всем этом деле нас не было вообще. Мы призраки. Тени. Почудились. Поняла? Нас нет и не было. Два часа назад появились на свет готовенькими – именно тогда мы поняли, что происходит, и подключились к операции, блестяще проведенной славным угро вкупе с дружественными службами. Все это преступление века от начала и до конца распутал скромный гений шантарского сыска – Дашенька Шевчук, комсомолка, спортсменка, красавица. Я не шучу и не издеваюсь, а вкратце излагаю официальную версию, которую тебе чуть попозже объяснят подробно. Готовься стать звездой. И не преувеличиваю, шум будет на всю Россию – такой совершенно спонтанный, вызванный свободой печати и жаждой свежих сенсаций... Я за тебя чертовски рад, Дашка...
   – Руки убери.
   – Что, настолько разозлилась?
   – Убери руки... жених. Мне что, обязательно здесь торчать? Майор до сих пор в психушке...
   – Выйдет утром. Не поднимать же среди ночи... Хотулева уже взяли, так что и там все гладко. Утром съездим, заберем майора, Усачева тоже, хватит ему отлеживаться, пора показания давать... А тебе, извини, придется задержаться. Сейчас поедем на очную ставку, сведем вас с Фогелем. Шеф с ним хочет немного поиграть. Даш, это же не я придумал, дело требует... Может, потом возьмем пару бутылочек и завалимся отпраздновать счастливый финал? Ну, как хочешь... Дай-ка ключи от машины, я сам поведу. У тебя пальчики подрагивают... Даша опустила ключи ему в ладонь, вышла из автобуса первой. Спросила:
   – Агеев, точно, больной?
   – Не то слово. Подозреваю, ему-то как раз спецпсихушка и светит со страшной силой. Из-за этого и из армии комиссовали. Попал в аварию, побил голову... Не помню дословно, что там написали медики, но что-то вроде: «Травматическое повреждение определенных участков головного мозга с последующим частичным нарушением функций...» Примерно так. Получился стопроцентный параноик, отсюда и глупейшие промахи наряду с блестящей работой, у него это шло полосами, этакая зебра... Если бы не Москалец, не видать бы ему ни агентства, ни разрешения на боевое оружие.
   – А его можно было взять раньше?. После первого или второго убийства?
   Глеб молчал. Шагал с ней рядом, вновь в глухом капюшоне – значит, и впредь будет играть прежнюю роль – подбрасывал на ладони ключи.
   Возле «Нивы» монументом самому себе возвышался Бортко.
   – Выше голову, Рыжая, – сказал он ободряюще. – Подумаешь, немножко жизнь побила... Все хорошо, что хорошо кончается, – покосился на Глеба, фыркнул, дернул головой. – А этот-то хорош, заслуженный артист Шантарской губернии... Когда-то интервью у меня брал, я и не заподозрил ничего такого, даже из кабинета выкинуть хотел за развязность, желтой прессе присущую. Даша, если ты к Дню милиции майора не получишь, я свою фуражку съем, при свидетеле говорю. А эти смершевцы тебя к приличному орденку представляют, руками Дрына. С тебя бутылка, у меня в твои годы ничего и не было на груди, кроме нашего «поплавка»...
   Даша, чутьем уловив, что настал краткий миг, когда все можно, набрала побольше воздуха в грудь и послала полковника – семиэтажно. И за Косилыцика, и за все остальное – он не мог не участвовать в игре, многое должен был знать с самого начала... Уселась на стылое сиденье, хлопнула дверцей.
   – Насчет ордена – все верно, – сказал Глеб. – Заслужила. И за светлый ум, и за все страдания. И вообще, повторяю, будешь знаменитостью...
   – Вы же могли взять их всех гораздо раньше, – упрямо сказала Даша. – И тогда было бы гораздо меньше смертей...
   – Не могли. Мы, знаешь ли, внутри страны кое-какими надзорными органами прижаты не слабее, чем вы прокуратурой. Что бы там про нас ни строчили в газетках. Сами мы не берем.
   – Верю, – сказала Даша. – Не такая уж я дура. Может, и не так выразилась... Спецслужб нынче – как блох у барбоски. Вот вы и сидели тихонечко, таскали жар чужими руками, чтобы сгоряча не просчитаться, не заиграться и не получить по мозгам. Могло оказаться, что Москалец хулиганит с двадцать пятым кадром не сам по себе, не из собственной выгоды, а работает на кого-то в столице. Свободно могло оказаться, что это лихие ребята вашего же пошиба, только из-под другой вывески, отрабатывают во глубине сибирских руд новую методику промывания мозгов избирателю – чтобы потом уговаривать его не продавать кангарские акции, а голосовать за нужную рожу. Вот и устроили провокацию... Глеб усмехнулся:
   – Кстати, о провокациях... Я тут слышал про один занятный случай. Некие сыщики никак не могли приловить на горячем одного беспределыцика по кличке Гусар. И случилось так, что, когда этот Гусар ехал на своем сверкающем авто, его вдруг обогнала и на полном ходу обстреляла иномарка с куруманскими номерами. А поскольку у него с куруманскими были старые счеты и кровная вражда, Гусар ужасно обиделся, собрал чуть ли не всех своих орлов, набил тачки незарегистрированными стволами, и помчалась эта кавалькада в Куруман разбираться вдумчиво и круто. Только не доехали. На выезде из Шантарска тормознул их ваш спецназ, отыскали уйму улик, радостно всех повязали... Ты не помнишь, фамилии подполковника и капитана, которые эту операцию проворачивали? Мне сорока на хвосте принесла, что это были подполковник Воловиков и капитан Шевчук...
   – Но из той иномарки стреляли холостыми...
   – Вот и вся разница.
   Даша вдруг увидела перед собой лицо Сиротникова, услышала его усталый и грустный голос: «Согласно печальному опыту человечества, вы в конце концов когда-нибудь обнаружите, что играете в таком театре, где роли странствуют по кругу...»
   – Да я не читаю морали и не становлюсь в позу, – сказала она, сгорбившись от навалившейся на плечи невероятной усталости. – Хреново просто. Пустили вперед дуру-девочку, дали ей спички и позволили играть с огнем возле стогов с сеном. А сами с безопасного расстояния смотрели в бинокль – выскочит из дома разъяренный хозяин с вилами, или нет?
   – Даша, я не генерал. Я майор. А майоры, как тебе прекрасно известно, советов генералам не дают. Это раз. И позволь тебе заметить: будь я и в самом деле сторонним газетиром, мог запросто схлопотать пулю только за то, что имел неосторожность с тобой делить ложе и краем уха прослышать от тебя что-то... Это два. Хорошо, что я ждал поганого сюрприза, что я не калека, что меня, когда наскочил тот обормот со стволом, страховали не пентюхи...
   – Кстати, о тех, которые не пентюхи... Роберт – ваш мэн? А его палата – ваш маленький Эслинген?
   – Забудь про эту палату, – ухмыльнулся он. – Бумаги Роберта пусть себе лежат в деле, но палаты как бы и не было...
   – Да все я понимаю... – равнодушно повторила Даша.
   – Извини, далеко не все. Я в твоем уме не сомневаюсь – но ты привыкла иметь дело с городом Шантарском, а эта операция, как тесто из квашни, выхлестывает за пределы не только нашей губернии, но и вообще страны, пена докатится до Ла-Манша... Игра пойдет грандиозная... Пойдет. Она далеко не кончена. И дело совсем не в том, что Москалец просто обязан был иметь в столице волосатую лапу – без столичной лапы ни за что бы не смог так долго и масштабно резвиться. Лапу эту будут вычислять другие, нам она, в принципе, и не особенно нужна... С тебя и без того возьмут кучу строжайших подписок в дополнение к уже имеющимся, так что могу, как близкому человеку и звезде сыска, кое-что растолковать... По сути, само употребление «двадцать пятого кадра» в личных целях – мелкая уголовщина. Она только что закончилась. Началась большая политика, игры дядей под кодом «VIP» и очень больших бизнесменов.
   – И рыцарей плаща-кинжала?
   – И рыцарей... Вскоре мы прижмем Фогеля и проникнем в его Эслингенский центр, он интересен сам по себе. А если вдобавок появится возможность в связи с открывшимися обстоятельствами опротестовать целый ряд продаж крупных предприятий, – он говорил так, словно обдумывал вслух рапорт, да так оно, наверное, и было: – Тогда будет заложен фундамент для грандиозного скандала общеевропейского масштаба. В наших руках окажется судьба иных боннских политиков. Если начнется скандал, нас охотно поддержит Франция. Потому и выпустили Флиссака – пусть везет свою бомбочку... Репутация политиков, интересы крупных корпораций – здесь открывается простор для сложнейших стратегических комбинаций, о которых я со своего шестка и судить-то не берусь, не хватит кругозора, чтобы их предугадать... Представляешь, каковы масштабы и размах? Понимаешь, на каких верхах будут читать наши с тобой рапорты?
   – Это же чистая случайность, – сказала Даша. – Рыцарем в блистающих латах мог оказаться Фогель, а подлым драконом – Флиссак...
   – Ну, и какая разница? Я не о деталях – о масштабах. Игра была на контроле в столь благоустроенных и огромных кабинетах..
   – Ага, – сказала Даша. – И в этих кабинетах, на катких бы параллелях и меридианах они ни располагались, трупы всегда существуют только в виде отвлеченной статистики. Сколько бы трупов ни было. А для меня чересчур отвлеченные понятия как раз – Франция, Германия, ООН, ЕЭС... Мне каждый труп приходится трогать вот этими руками... И ведь мне, дуре, с тобой было чертовски хорошо...
   – Было?
   – Было, – твердо сказала Даша. – Ну, мы поедем когда-нибудь? Сил больше нет здесь торчать...
   Он хотел еще что-то сказать, но внимательно всмотрелся в Дашино лицо – бледное, осунувшееся, упрямое – тихо вздохнул и взялся за рычаг передач, увенчанный стеклянным набалдашником. Деловая суета пятнистых комбинезонов осталась позади. Машина медленно отъехала от Дома, выглядевшего так красиво, ново и свежо, что в нем, казалось, должны были обитать исключительно добрые и хорошие люди.