поскольку они могут способствовать обнаружению здесь новых месторождений
полезных ископаемых. По Андрюхиной мысли, такая клюква послужит нам лучшим
пропуском и обеспечит от подозрений тем вернее, чем чаще и настойчивей мы
станем на нее ссылаться. Дальше, из Еревана, добираемся рейсовым автобусом
или попутками...
-- Каким автобусом?! Ты с луны свалился? -- Я поймал себя на том, что
уже втягиваюсь помимо воли и обсуждаю заведомую пустышку почти с увлечением.
-- По радио говорили: в Ереване электричество включают на три часа в сутки.
С бензином, думаешь, лучше картина. Они воюют с Азербайджаном. Забыл?
Но там, куда нам надо, он полагает, некому и незачем воевать. Там
только крестьяне, пасут своих овец. Ничего важного, дороги и то нет
приличной. Что касается бензина... какие-то машины по трассе все равно
ходят. Пусть военные. Нам и выгоднее останавливать военные -- из тех же,
демонстративных, соображений: раз мы ни от кого не прячемся, следовательно,
не держим камня за пазухой и намерения наши воистину чисты. А от шоссе не
слишком далеко и пешком: половина зимнего дня пути до деревни и потом еще
километров пятнадцать. Наше появление деревню не удивит, жители привыкли к
экспедициям: раньше, до Андрюхиной, у них много лет подряд размещались
геологи. Стоит, должно быть, нетронутым и выстроенный геологами сарай. Вряд
ли его разрушили и растащили ящики со старыми кернами (керны -- это пробы
породы, каменные цилиндры размером со стакан). Ящики, конечно, удобные и
много для чего сгодились бы, но у армянских крестьян Андрюха наблюдал
строгие патриархальные нравы: они не позарятся на чужое, покуда помнят
хозяина и не убеждены, что тот пропал навсегда. В деревне мы разживемся
лопатой и киркой -- разбить плиту. Переночуем в сарае или воспользуемся
чьим-нибудь гостеприимством. А утром, убедившись, что не предвидится метели,
выходим за бомбой.
Засветло мы, скорее всего, не обернемся. Но если сражаться с плитой
самоотверженно и погода не выкинет фортеля, потемки застанут нас уже на
подходе к деревне. Хорошие компактные ножовки, берущие арматурный прут,
найдутся в гараже Андрюхиного отца (другом, рабочем) -- у него там целая
мастерская. Рюкзак Андрюха починит свой. Бомбу завернем в спальные мешки --
а то отобьет спину.
Про ящики он упомянул не зря. Нам понадобится пять штук. В одном на дне
-- наш ценный груз, сверху прикрытый кернами, в остальных -- только керны, в
два слоя. В случае проверок -- таможенных или дорожных -- показываем
холостой ящик: серые камни, пронумерованные краской или химическим
карандашом, наглядное соответствие документу. Мало? -- пожалуйста: второй,
третий. Хоть все -- не станут ведь в каждом еще и докапываться до дна.
Я заметил, что ящики будут у него неподъемные.
-- Да ладно, -- не смутился Андрюха, -- сотня килограмм. Нам не на
горбу их таскать. А в кузов, из кузова -- вдвоем нечего делать.
Настоящая закавыка -- грузовик, чтобы вывезти нас из деревни.
Поблизости машин не найдешь, их и прежде не было, глухомань. Наведаемся на
объект с антеннами. Не выгорит -- в поселок на трассе, в райцентр. Просто
голосовать на шоссе нет смысла. Даже если мы дождемся попутку до самого
Еревана, придется еще уговаривать водителя съездить за нашей поклажей --
здоровенный крюк в сторону по никудышной грунтовке. Естественно, доллары,
война не война, всюду в чести, а на расходы нам выдадут не скупясь. Но когда
вокруг полно вооруженных людей, не стоит искушать долларами кого попало.
Предпочтительнее -- опять-таки и в подтверждение нашей легенды -- добиваться
содействия от властей, гражданских или военных, упирая на пользу своей
миссии для суверенной Армении. Не исключено, что предстоит потратить
несколько дней и стоптать по паре железных сандалий.
А в Ереване обычным порядком, с квитанцией, сдадим ящики в багажный
вагон. Себе покупаем билеты в купейный. Телеграфируем условленным кодом.
Все. Тут, на вокзале, нас встретят. Мы им -- бомбу, они нам -- конвертик.
Вернее, пакетик. Возможно, померзнем, возможно, поголодаем, но при
благоприятном раскладе управимся за неделю-полторы.
-- Прямо кино, -- сказал я. -- Кино с Бельмондо.
Андрюха не отрицал: доля риска остается. Всего не предусмотришь. Так мы
и цену назначим за риск. А попадемся... ну что нам, в сущности, грозит?
Помурыжат -- и выпустят. На вляпавшихся сдуру в плохую историю мы смахиваем
определенно сильнее, чем на тренированных диверсантов. Будем крепко стоять
на своем: мол, нанялись на временную работу, нас и отрядили. Нам известно не
больше, чем содержится в бумаге. На бомбе не написано, что она -- бомба.
Объяснили: образцы, наука, там-то и там-то, и будь любезен -- доставь...
Некий ужас и ощущение безысходности, охватившие меня вначале, теперь
развеялись. Я не пытался подловить Андрюху на многочисленных нестыковках.
Вот бумага, необходимый в его схеме элемент: кто, какой здравомыслящий
начальник согласится ее подписать и тиснуть свою печать -- выступить
крайним? Почему, например, наши заказчики могут быть спокойны, что мы не
загоним бомбу чернобородым армянским радикалам? И вообще, такая авантюра
получалась бы чревата для них -- если нас сцапают и скандал действительно
вырастет в межгосударственный -- куда худшими последствиями, нежели нынешнее
состояние вещей. Чего бы я достиг? Зачем мне Андрюхино признание, что все
это -- голая фантазия? Я знал, таков один из Андрюхиных способов возвращать
себе в затруднительном положении уверенность: феерические выдумки, как
правило с приключениями и большим призом, -- всего лишь неизжитая детская
магия, своеобразное приманивание удачи. Он особо и не рассчитывает, что
кто-нибудь отнесется к ним всерьез. Однако в упрямстве, с каким сам за них
держался, заключалось что-то привораживающее. Пусть ты не собирался
подхватывать предназначенную для тебя в его вымысле роль и поддакивал, когда
того требовало развитие игры, единственно из нежелания спорить, опровергать,
-- Андрюха буквально навязывал тебе чувство, будто решения ты принимаешь
отнюдь не иллюзорные, а самые что ни на есть ответственные. Вовлекая в
специфическое двоемыслие, он помогал и другим сохранить дух бодрым. Что,
случалось, понимали постфактум, оглядываясь назад, не только друзья и
подельники, но и выручившие свое кредиторы.
Но я не о духе заботился, когда наконец отмахнулся: "О'кей, хорошо,
едем", -- игрушечное согласие на игрушечное приглашение к путешествию. Я не
видел, как еще перерубить разговор, обещавший иначе длиться до зари. Андрюха
с энтузиазмом шлепнул ладонями по коленям. Сказал, что боялся -- вдруг я
откажусь. Очень ему не хотелось отправляться туда в одиночку.
Следующие дней десять он пунктиром пропадал, возникал, пропадал опять,
-- ночевал всего дважды. Приносил продукты из тех, что можно собрать после
застолья, и ополовиненные бутылки. Иногда оставлял несколько изрядно
обесценившихся червонцев или пятерок. Я не расспрашивал, где он бывает,
догадывался и так: очередное полюдье, снова взялся объезжать друзей и
родственников, занимает по крохам -- кто что даст. Похоже, он сообразил, что
в этот раз все-таки перегнул палку, -- мы не возвращались к ночному
разговору, и вскоре я совершенно о нем забыл. Наш главный, финансовый,
вопрос не то что вовсе перестал меня волновать, я по-прежнему остро
чувствовал движение времени. Но мысль, что в чем-то я мог бы понадеяться и
на себя самого, день ото дня казалась мне все менее несуразной. Меня
явственно отпускало. Я почти перестал ощущать, выйдя из дому, направленное
на меня противодействие, поэтому много гулял и находил удовольствие в
новизне восприятия. Однажды, с Андрюхиных денег, даже посетил Киноцентр,
смотрел в маленьком пустом зале длинный, медленный и страшный фантастический
фильм режиссера Кубрика. Однако по преимуществу еще осторожничал и
общественных мест избегал: путаясь в изменившихся денежных мерах,
предполагая за ними новые, неведомые доселе правила жизни, опасался попасть
в нелепую, а то и унизительную ситуацию.
Освоившись довольно, я исполнился куража и нагрянул в гости к той
семейной паре, с которой некогда зимовал в выселенной коммуналке (их демарш,
стойкое осадное сидение несмотря на применявшиеся к ним силовые методы --
многосуточные перебои с газом, отоплением и водой, -- завершился победой, и
весной они получили замечательную квартиру в районе Никитских ворот). Мой
внезапный визит их ошеломил. Они-то подозревали, сознался хозяин дома, я
либо опустился на жизненное дно (его выражение), либо давным-давно пытаю
счастья за границей. Но приняли меня сердечно. За столом я усерднее ел, чем
разговаривал. А хозяин не стеснялся рассказывать о себе. Он говорил, что у
него был тяжелый период внутреннего перелома, трезвой оценки своего
художественного дарования -- и теперь он больше не помышляет о станковой
живописи. Что, словно в награду за усмиренную гордость, за болезненное, но
честное отречение, ему стало приносить подлинные творческие радости
оформительство, мнившееся раньше занятием второстепенным, вынужденным, всего
лишь приемлемым для живописца источником хлеба насущного. Что издательское
дело вступает в компьютерную эпоху; привычные технологии бесповоротно ушли в
прошлое; через пару лет уже никто не будет работать по старинке. К счастью,
в фирме, где он не только служит, но и принимает участие в совете
учредителей, этого никому не надо растолковывать. И нынешнее его кредо --
компьютерный дизайн. Фирма развивается, растет, в будущем месяце они
собираются поменять технику на самую передовую -- тогда и у него на квартире
установят персоналку.
-- У нас грандиозные планы, -- сказал он, провожая меня к лифту, --
книжные серии, иллюстрированный журнал. Сам я уже не смогу обрабатывать всю
графику и макетировать каждый выпуск. Моя задача -- общая идея, концепция,
отдельные обложки... Мне нужны люди. Здесь не обязательно быть
профессиональным художником -- это не карандаш, не кисти. Просто иметь вкус
и кое-какие знания. Ты ведь разбираешься в фотографии. И работал в редакции,
так что в целом кухня тебе знакома. Смотри. Азам я бы обучил тебя за неделю,
а там -- постигай на практике. Все так начинают... Зарплата достойная. Не
хватит -- наберешь левых заказов, халтура всегда найдется. Ну, распорядок...
Да нет никакого распорядка. Хоть ночью являйся. У тебя материал, у тебя срок
сдачи -- остальное меня не касается. Поверь, хорошая атмосфера, нормальные
ребята...
Мое тонкое чутье на судьбу включилось сразу же, с первых его слов, за
которыми я моментально уловил не обыкновенные для всего, бывшего со мной в
эти месяцы, ненатуральность и пустоту, а наконец-то долгожданную
достоверность. Вот оно. Он делал мне предложение по всем параметрам почти
идеальное. Мог бы взять доку, специалиста, но зовет меня -- великая штука
старое приятельство. Вот и конец моей странной зависимости от непутевого
друга, чужих долгов, антарктических экспедиций... Только чего-то тут не
хватало. И лифт еще не успел добраться к нам на девятый этаж, как я уже знал
-- чего. Я должен был испытать освобождение, что ли, облегчение... Но я не
испытывал облегчения.
Лифт перехватили этажом ниже. Хозяин ткнул кулаком в кнопку. Он
деликатно молчал. Ждал, пока я отвечу.
Я одернул себя: стоп, не смей. Там -- ничего, пшик. Ничего
недовоплотившегося, под чем было бы жаль подвести черту. Это мерещится,
этого нельзя брать в расчет. Это отброшенная во мне тень слишком долгой
неудачи. Может быть, завтра, может, через час, через пять минут я опомнюсь
-- а скороспелый гордый выбор уже не получится переиграть. Никогда не
выходило.
Стараясь не дать повода принять это за вежливую форму отказа, я
попытался объяснить ему, что не хотел бы решать прямо сейчас, в данную
минуту. Спросил, терпит ли время. Он пожал плечами: о чем тут думать? -- но
вроде бы понял правильно. Сказал, что может держать для меня место до первых
чисел марта. Но определенно не дольше.
Домой я вернулся пешком. Я надеялся, что прогулка позволит мне
сконцентрироваться, навести в голове порядок, однако мысли разбегались по
множеству направлений. Было около десяти вечера. Еще дворник без шапки колол
у подъезда приваренным к лому топором лед, легко отслаивавшийся от асфальта.
Благодарный весенний труд. Возле торчал в почерневшем снегу дюралевый
скребок. Когда я пробирался, расставив руки и балансируя, по вздыбленным
ледовым оковалкам, дворник спросил огня. Он поджег приплюснутую "Астру" и
виновато кивнул на осиротевшую лопату:
-- Дочка устала. Неважно себя чувствует.
Я расстегнул куртку и выдернул скребок. Примерился. Черенок коротковат
-- под женщину или подростка.
-- Зачем вы? -- растерялся дворник. -- Не надо...
Да бог разберет зачем. Так. Разогнать кровь по жилам.
Он повторил:
-- Не надо... -- Но тон уже сползал в безразличие. -- А то вроде я вас
разжалобил...
И спешно отошел, подчеркивая дистанцией: я развлекаюсь по собственному
почину и он ни при чем. Мы молча работали вдвоем: он колол у самой дороги, я
с другой стороны энергично подгребал и отбрасывал за сугробы. Меня хватило
на четверть часа: скоро у основания пальцев на отвыкших ладонях стала
слезать кожа.
В кухне на столе я обнаружил бутерброд с колбасой в крафтовом пакете и
ящичек из коричневой пластмассы, снабженный брезентовым ремнем для носки,
похожий на футляр полевого телефонного аппарата. Ящичек прижимал оторванную
полоску газетных полей. Андрюха писал перьевой ручкой, и чернила на газетной
бумаге сильно расплылись: "В четверг с Курского 23.10 Ереван. 8 вагон.
Носков шерст. не найдешь для меня? Четверг завтра. Курский вокзал (дважды
подчеркнуто)".
Я отщелкнул крышку и уставился на переключатель шкал, какие-то
настройки, стрелочный индикатор с градуировкой "микрорентген-час". Внутри
глубокой крышки крепились трубчатые секции и датчик со шнуром. Я свинтил из
них штангу и состыковал разъемы, как было указано в открывшейся под трубками
инструкции на металлической табличке. Стрелка явила признаки жизни. В сборе
все это напоминало миноискатель.
Из любопытства и для тренировки я предпринял несколько измерений.
Установил, что в прихожей и ванной фонит приблизительно одинаково и вдвое
меньше, чем в том углу, где холодильник (вспомнились белые тараканы). Что
самая чистая точка в квартире -- на середине пути от письменного стола к
кровати. Шаг за шагом я совершенно погрузился в исследования (хотя
действовал вполне сомнамбулически), даже попробовал выудить из дальней
памяти санитарные нормы, которые зубрил в институте, готовясь к экзамену по
гражданской обороне. Пока до меня не дошло: показаниям нельзя доверять, ибо
снимаются они по младшей шкале и в секторе, ближнем к нулю, -- а в таком
режиме любой прибор, как правило, забывает, к чему предназначен, и начинает
ловить фантомаса.
От возни с радиометром меня отвлек телефон. Я помедлил: поднимать -- не
поднимать? Простенькое бытовое ясновидение -- я сразу догадался, кого
услышу.
-- Нам полезно было отдохнуть друг от друга, -- сказала она. -- Но
пора, наверное, поговорить?
-- Тебе не кажется, что поздновато? -- спросил я.
Она засмеялась:
-- Нет, ты уникальный все же бегемот. Звонит женщина, ночью, тайком от
мужа, с ясными намерениями, которые вообще-то мужчин вдохновляют. А он --
поздновато! Давно ли? Ты что, начал вставать по утрам? На службу устроился?
Сущий талант у нее: что угодно перетолкует в благоприятном для себя
ключе. Мысли не допускает, что с ней могут обойтись резко.
Я перечитал записку. На животе у меня болтался радиометр. Неожиданный
оборот...
-- Лучше завтра побеседуем, -- сказал я. -- Ты дома?
-- Дома. Мужа нет. Сосед учит его по ночам машину водить.
-- А который час?
-- Полдвенадцатого, двенадцать... Куда ты торопишься?
Не в Андрюхином стиле возобновлять уже не задавшийся однажды розыгрыш.
Выглядит так, будто мы правда уезжаем. Тогда мне уйму всего предстоит еще
переделать.
-- На кухню, -- соврал я. -- Ужин грею. Сгорит ведь ужин.
-- Точно, -- вздохнула она, -- бегемот. За что мне такая доля?
Кто бы спорил -- доля незавидная. Тем не менее завтра она собралась ко
мне. Ее подруга подрядилась шить концертные костюмы какому-то казачьему
коллективу и зовет ее в компаньонки. Она должна получить выкройки. Возможно,
она зайдет днем, а отсюда направится к подруге. Но если сосед будет занят, а
муж, соответственно, свободен, если муж согласится уложить ребенка спать --
она объяснит ему, что работа не ждет, что казаки доплачивают за срочность,
поэтому ей необходимо у подруги остаться. И приедет ко мне ночевать.
Я спросил:
-- Он тебе верит? Муж?
-- Не знаю. Но проверять он не станет. Никогда не проверяет. По-моему,
он сам боится ненароком в чем-нибудь меня уличить. Не понимает, как себя
вести со мной, если уже и мне будет известно, что ему известно... Раньше
тебя это не очень-то беспокоило...
Я сказал: ладно, годится, завтра увидимся. Но мне тоже придется
отлучиться, и тоже пока не решилось, днем или ближе к вечеру. Так что
предварительно набери мой номер. Не хочу, чтобы ты оказалась у запертой
двери.
Теперь -- извини, моя еда превращается в угли.
Я учитывал: она одна, ей некуда спешить и ночь располагает к разговору,
-- стоит мне сейчас заикнуться о моем вдруг обрисовавшемся отъезде, долгого
разбора отношений не миновать. А завтра, пусть она и успеет дозвониться, --
наверняка с чужого телефона или из будки, на бегу, что выгодно скомкает
всякое обсуждение факта, перед которым я ее поставлю.
Я по-прежнему не сомневался, что предпочел бы распрощаться с ней прямо
и честно. Только время, увы, поджимает...
И все-таки эти расчеты вынудили меня поежиться от некоторой гадливости
к себе.
Потом еще старательнее, чем в прошлый раз, я вымыл полы, навел содой
глянец на сантехнику и посуду; кастрюли и чайник откипятил в ведре с мыльной
водой. В результате, за вычетом вспученного паркета и барашков отслоившейся
краски на потолке (их бы ободрать до уборки, в первую очередь, но я упустил,
а после -- значит, все усилия псу под хвост, начинай по новой), квартира
приобрела довольно сносный вид. Кусочком прогорклого сала я промазал свои
туристские ботинки. Пошуровав в ящиках письменного стола, разжился катушкой
оранжевых ниток и подлатал кое-какие ненадежные места на джинсах и куртке.
Но пока я в комнате управлялся с иголкой, в кухне повторился старый трюк с
краном и тряпочкой: вода на полу уже стояла вровень с порожком, отделявшим
кухню от прихожей, и накапливала силы для дальнейшего наступления. Проклиная
хозяина -- почему не отремонтировал краны, -- проклиная вечно сопутствующие
мне убожество и разруху, проклиная родителей за то, что вообще произвели
меня на свет, я опять опустился на четвереньки с тряпкой и металлической
кружкой в руках. Когда выгонял из-под плиты и холодильника последние волны,
за окном заурчала, разогреваясь, ранняя машина.
До сих пор цель своих приготовлений я как-то выносил за скобки. Зачем
Андрюхе тащить меня в воюющую Армению? Должно быть, образовалась у него
новая идея типа нашей охотничьей, и с поезда мы сойдем где-нибудь на
полдороге. Не принимать же за чистую монету сказку о бомбе.
А прибор, а "микрорентген-час"?..
Меньше чем через сутки мы встретимся на вокзале -- и все выяснится. Я
свободен не ехать. Свободен. Но не для того ли я и забился с осени в эту
пустынь-нору, чтобы никто и ничто не связывало меня, когда выпадет мой шанс
разомкнуть опостылевшие круги?
Я рассуждал: если бомба все же не миф и мы действительно направляемся
за ней -- мало надежды, что удастся Андрюхин замысел. Скорее всего, нам и до
места не добраться. Только это роли никакой не играет. Главное, война,
подобная идущей там, как представляется мне, обязательно меняет вокруг самый
дух времени. Попасть в ее орбиту -- все равно что полностью ввериться
непредсказуемому случаю, а то и чуду. Я как будто раскусил головоломку.
Желания повоевать у меня никогда и в детстве не возникало. От стрельбы из
автомата закладывает уши. Андрюха, несмотря на свойственные ему закидоны,
тоже, думаю, не любитель очертя башку лезть под пули и рисковать жизнью, --
и даст бог, мы сумеем удержаться на расстоянии от зоны настоящих боев и не
совершим ничего, за что даже по военным законам нас можно было бы взять и
спровадить на цугундер. Но чудо и случай -- вот где зарыта собака! Пора
признаться: вряд ли есть что-нибудь притягательнее для меня.
Какой тут сон! Напрасно я ворочался в кровати и считал баранов. Я был
очень возбужден, воображал нас то удирающими из-под стражи, то скитающимися
в горах, то пересекающими турецкую границу. Вдобавок мне уже предносился
образ Андрюхиного бутерброда. Бутерброд, по уму, следовало пока приберечь --
не так давно меня от души накормили в гостях, а до поезда иной еды не
предвидится, -- но я не вытерпел. И вся обстановка моего скудного завтрака
-- что вот и последнюю свою, со слоном, пачку чая я опустошаю, что
сахарницу, тщательно обколов присохший к стенкам песок, ставлю под горячую
струю, а единственную насельницу холодильника, банку окаменевшей аджики,
кинул, понюхав, в пакет с мусором -- сложилась словно в чин прощания, будила
добрую грусть. С тем хорошо бы и уйти -- но мне-то еще целый день сидеть,
зубы на полке...
И тут я вспомнил, что в куртке, да не в одном кармане, звякали монеты
-- мелкая сдача с немногочисленных покупок. Высыпал их на стол --
образовалась приличная горка. Отделил, сколько понадобится, чтобы доехать
вечером до вокзала. Остаток вроде бы тянул на булку или дешевый батон.
Булочная на углу возле зоопарка открывалась (однажды я прочитал часы работы
и обратил внимание) раньше других магазинов -- туда я и двинулся, когда
совсем рассвело. Падавший ночью медленный снежок лежал еще не везде убитый.
На воздухе ум мой стал сух и резок -- вроде того, как бывает наутро после
качественной водки. В булочной разгружали с машины хлеб, почему-то через
входную дверь, и я подождал в стороне, в компании трех старушек. Взгляд
блуждал самостоятельно и монтировал, как Дзига Вертов: вот троллейбус
причалил к остановке напротив, и пассажиры потянулись в переход, привычно
ругая власти, поставившие на многолетний ремонт ближний вестибюль метро; две
галки перелетели с крыши через улицу и состязались, толкаясь, за съедобный
обглодыш возле бордюрного камня, -- как они видят, на таком расстоянии?..
вот всепогодный районный придурок, старый, в старой милицейской шинели и
ушанке с промятым следом кокарды, волочит авоськи по земле -- в них
скомканные грязные газеты и треснувшая молочная бутылка; а вот он я иду:
топ-топ -- смерть в животе, атомная бомба под мышкой, по душу великого
князя. И ни черта уже не найдет весь этот муравейник, чем бы меня
переманить...
Дома я записал в тетрадь с максимами: "Свобода начинается там, где вещи
перестают намекать на что-либо, кроме самих себя". Туманно -- ну и пускай,
зато весомо. Тетрадь сперва убрал в кофр, который оставлял здесь то ли на
хранение, то ли в наследство, -- но, поразмыслив, достал снова и положил на
виду: что плохого, если она развлечет хозяина и его пассию. Перед зеркалом
обкорнал себе волосы. В теплой ванне все же задремал и проснулся оттого, что
вода остывала. А взялся за телефон узнать время -- в трубке не оказалось
гудка. Ну, это совсем ни в какие ворота! Мало того, что я еще должен сегодня
ориентироваться, -- простая порядочность требовала, пускай мне не по силам
произвести ремонт или остановить течь в кранах, прочее все вернуть в
исправности. Как назло, пропала отвертка. Пришлось лезть в ящик за
принадлежностью к карабину. Битый час я колдовал над аппаратом, пока не
определил по наитию: причина не в нем. На кухне, в черной плашке с
контактами, при потопе сделалось замыкание. Отвинтил плашку вовсе, скрутил
проводки на живую (теперь монтера сюда лучше не вызывать: упадет в обморок)
-- и телефон немедленно затрезвонил.
Я со злостью ткнул кулаком в пол и поднялся. Конечно, мы ведь
условились, что она будет звонить! И конечно, я опять попадаюсь ей в
раздрае, не собранный, не готовый ни рубить сплеча, без обиняков, ни вести
тяжелый для обоих разговор на полутонах и улыбке.
Но спросил меня, по фамилии, незнакомый женский голос.
-- У вас постоянно занято, -- сказала женщина, пожилая очевидно.
-- Простите, а кто говорит?
-- Я насчет Андрюши. Это его бабушка.
Юрьев день, подумал я. Что-то случилось. И поинтересовался, откуда у
нее номер. (Откуда? Известно откуда: из рыбы, которую я поймала, а в ней
заяц, которого я догнала, а в нем утка, которую я застрелила, а в утке яйцо,
которое я разбила, а в яйце перстень медный, на нем нацарапан твой телефон,
и если прочесть цифирь задом наперед -- тутова тебе, Кощей, отшельник
хренов, и грянет карачун.)
-- Я подсмотрела, -- созналась бабушка. -- В Андрюшиной записной
книжке. Потому что вдруг что-нибудь срочное... Мы же его неделями не видим.
А у вас, я знаю, он часто бывает...
Я согласился:
-- Бывает иногда. Но сейчас его нет. Да что произошло?
И она рассказала, что Андрюшин папа купил -- у коллеги, дав
символическую цену, -- прицеп к машине. До лета (прицеп нужен только в
дачный сезон) решил поместить его в пустующий гараж. А там какие-то люди, --
она замялась, -- неприятные люди. Разгружают коробки с сигаретами, и водка
стоит, целые штабеля. Он сначала ничего не понимал, кричал на них, чтобы они
полезных ископаемых. По Андрюхиной мысли, такая клюква послужит нам лучшим
пропуском и обеспечит от подозрений тем вернее, чем чаще и настойчивей мы
станем на нее ссылаться. Дальше, из Еревана, добираемся рейсовым автобусом
или попутками...
-- Каким автобусом?! Ты с луны свалился? -- Я поймал себя на том, что
уже втягиваюсь помимо воли и обсуждаю заведомую пустышку почти с увлечением.
-- По радио говорили: в Ереване электричество включают на три часа в сутки.
С бензином, думаешь, лучше картина. Они воюют с Азербайджаном. Забыл?
Но там, куда нам надо, он полагает, некому и незачем воевать. Там
только крестьяне, пасут своих овец. Ничего важного, дороги и то нет
приличной. Что касается бензина... какие-то машины по трассе все равно
ходят. Пусть военные. Нам и выгоднее останавливать военные -- из тех же,
демонстративных, соображений: раз мы ни от кого не прячемся, следовательно,
не держим камня за пазухой и намерения наши воистину чисты. А от шоссе не
слишком далеко и пешком: половина зимнего дня пути до деревни и потом еще
километров пятнадцать. Наше появление деревню не удивит, жители привыкли к
экспедициям: раньше, до Андрюхиной, у них много лет подряд размещались
геологи. Стоит, должно быть, нетронутым и выстроенный геологами сарай. Вряд
ли его разрушили и растащили ящики со старыми кернами (керны -- это пробы
породы, каменные цилиндры размером со стакан). Ящики, конечно, удобные и
много для чего сгодились бы, но у армянских крестьян Андрюха наблюдал
строгие патриархальные нравы: они не позарятся на чужое, покуда помнят
хозяина и не убеждены, что тот пропал навсегда. В деревне мы разживемся
лопатой и киркой -- разбить плиту. Переночуем в сарае или воспользуемся
чьим-нибудь гостеприимством. А утром, убедившись, что не предвидится метели,
выходим за бомбой.
Засветло мы, скорее всего, не обернемся. Но если сражаться с плитой
самоотверженно и погода не выкинет фортеля, потемки застанут нас уже на
подходе к деревне. Хорошие компактные ножовки, берущие арматурный прут,
найдутся в гараже Андрюхиного отца (другом, рабочем) -- у него там целая
мастерская. Рюкзак Андрюха починит свой. Бомбу завернем в спальные мешки --
а то отобьет спину.
Про ящики он упомянул не зря. Нам понадобится пять штук. В одном на дне
-- наш ценный груз, сверху прикрытый кернами, в остальных -- только керны, в
два слоя. В случае проверок -- таможенных или дорожных -- показываем
холостой ящик: серые камни, пронумерованные краской или химическим
карандашом, наглядное соответствие документу. Мало? -- пожалуйста: второй,
третий. Хоть все -- не станут ведь в каждом еще и докапываться до дна.
Я заметил, что ящики будут у него неподъемные.
-- Да ладно, -- не смутился Андрюха, -- сотня килограмм. Нам не на
горбу их таскать. А в кузов, из кузова -- вдвоем нечего делать.
Настоящая закавыка -- грузовик, чтобы вывезти нас из деревни.
Поблизости машин не найдешь, их и прежде не было, глухомань. Наведаемся на
объект с антеннами. Не выгорит -- в поселок на трассе, в райцентр. Просто
голосовать на шоссе нет смысла. Даже если мы дождемся попутку до самого
Еревана, придется еще уговаривать водителя съездить за нашей поклажей --
здоровенный крюк в сторону по никудышной грунтовке. Естественно, доллары,
война не война, всюду в чести, а на расходы нам выдадут не скупясь. Но когда
вокруг полно вооруженных людей, не стоит искушать долларами кого попало.
Предпочтительнее -- опять-таки и в подтверждение нашей легенды -- добиваться
содействия от властей, гражданских или военных, упирая на пользу своей
миссии для суверенной Армении. Не исключено, что предстоит потратить
несколько дней и стоптать по паре железных сандалий.
А в Ереване обычным порядком, с квитанцией, сдадим ящики в багажный
вагон. Себе покупаем билеты в купейный. Телеграфируем условленным кодом.
Все. Тут, на вокзале, нас встретят. Мы им -- бомбу, они нам -- конвертик.
Вернее, пакетик. Возможно, померзнем, возможно, поголодаем, но при
благоприятном раскладе управимся за неделю-полторы.
-- Прямо кино, -- сказал я. -- Кино с Бельмондо.
Андрюха не отрицал: доля риска остается. Всего не предусмотришь. Так мы
и цену назначим за риск. А попадемся... ну что нам, в сущности, грозит?
Помурыжат -- и выпустят. На вляпавшихся сдуру в плохую историю мы смахиваем
определенно сильнее, чем на тренированных диверсантов. Будем крепко стоять
на своем: мол, нанялись на временную работу, нас и отрядили. Нам известно не
больше, чем содержится в бумаге. На бомбе не написано, что она -- бомба.
Объяснили: образцы, наука, там-то и там-то, и будь любезен -- доставь...
Некий ужас и ощущение безысходности, охватившие меня вначале, теперь
развеялись. Я не пытался подловить Андрюху на многочисленных нестыковках.
Вот бумага, необходимый в его схеме элемент: кто, какой здравомыслящий
начальник согласится ее подписать и тиснуть свою печать -- выступить
крайним? Почему, например, наши заказчики могут быть спокойны, что мы не
загоним бомбу чернобородым армянским радикалам? И вообще, такая авантюра
получалась бы чревата для них -- если нас сцапают и скандал действительно
вырастет в межгосударственный -- куда худшими последствиями, нежели нынешнее
состояние вещей. Чего бы я достиг? Зачем мне Андрюхино признание, что все
это -- голая фантазия? Я знал, таков один из Андрюхиных способов возвращать
себе в затруднительном положении уверенность: феерические выдумки, как
правило с приключениями и большим призом, -- всего лишь неизжитая детская
магия, своеобразное приманивание удачи. Он особо и не рассчитывает, что
кто-нибудь отнесется к ним всерьез. Однако в упрямстве, с каким сам за них
держался, заключалось что-то привораживающее. Пусть ты не собирался
подхватывать предназначенную для тебя в его вымысле роль и поддакивал, когда
того требовало развитие игры, единственно из нежелания спорить, опровергать,
-- Андрюха буквально навязывал тебе чувство, будто решения ты принимаешь
отнюдь не иллюзорные, а самые что ни на есть ответственные. Вовлекая в
специфическое двоемыслие, он помогал и другим сохранить дух бодрым. Что,
случалось, понимали постфактум, оглядываясь назад, не только друзья и
подельники, но и выручившие свое кредиторы.
Но я не о духе заботился, когда наконец отмахнулся: "О'кей, хорошо,
едем", -- игрушечное согласие на игрушечное приглашение к путешествию. Я не
видел, как еще перерубить разговор, обещавший иначе длиться до зари. Андрюха
с энтузиазмом шлепнул ладонями по коленям. Сказал, что боялся -- вдруг я
откажусь. Очень ему не хотелось отправляться туда в одиночку.
Следующие дней десять он пунктиром пропадал, возникал, пропадал опять,
-- ночевал всего дважды. Приносил продукты из тех, что можно собрать после
застолья, и ополовиненные бутылки. Иногда оставлял несколько изрядно
обесценившихся червонцев или пятерок. Я не расспрашивал, где он бывает,
догадывался и так: очередное полюдье, снова взялся объезжать друзей и
родственников, занимает по крохам -- кто что даст. Похоже, он сообразил, что
в этот раз все-таки перегнул палку, -- мы не возвращались к ночному
разговору, и вскоре я совершенно о нем забыл. Наш главный, финансовый,
вопрос не то что вовсе перестал меня волновать, я по-прежнему остро
чувствовал движение времени. Но мысль, что в чем-то я мог бы понадеяться и
на себя самого, день ото дня казалась мне все менее несуразной. Меня
явственно отпускало. Я почти перестал ощущать, выйдя из дому, направленное
на меня противодействие, поэтому много гулял и находил удовольствие в
новизне восприятия. Однажды, с Андрюхиных денег, даже посетил Киноцентр,
смотрел в маленьком пустом зале длинный, медленный и страшный фантастический
фильм режиссера Кубрика. Однако по преимуществу еще осторожничал и
общественных мест избегал: путаясь в изменившихся денежных мерах,
предполагая за ними новые, неведомые доселе правила жизни, опасался попасть
в нелепую, а то и унизительную ситуацию.
Освоившись довольно, я исполнился куража и нагрянул в гости к той
семейной паре, с которой некогда зимовал в выселенной коммуналке (их демарш,
стойкое осадное сидение несмотря на применявшиеся к ним силовые методы --
многосуточные перебои с газом, отоплением и водой, -- завершился победой, и
весной они получили замечательную квартиру в районе Никитских ворот). Мой
внезапный визит их ошеломил. Они-то подозревали, сознался хозяин дома, я
либо опустился на жизненное дно (его выражение), либо давным-давно пытаю
счастья за границей. Но приняли меня сердечно. За столом я усерднее ел, чем
разговаривал. А хозяин не стеснялся рассказывать о себе. Он говорил, что у
него был тяжелый период внутреннего перелома, трезвой оценки своего
художественного дарования -- и теперь он больше не помышляет о станковой
живописи. Что, словно в награду за усмиренную гордость, за болезненное, но
честное отречение, ему стало приносить подлинные творческие радости
оформительство, мнившееся раньше занятием второстепенным, вынужденным, всего
лишь приемлемым для живописца источником хлеба насущного. Что издательское
дело вступает в компьютерную эпоху; привычные технологии бесповоротно ушли в
прошлое; через пару лет уже никто не будет работать по старинке. К счастью,
в фирме, где он не только служит, но и принимает участие в совете
учредителей, этого никому не надо растолковывать. И нынешнее его кредо --
компьютерный дизайн. Фирма развивается, растет, в будущем месяце они
собираются поменять технику на самую передовую -- тогда и у него на квартире
установят персоналку.
-- У нас грандиозные планы, -- сказал он, провожая меня к лифту, --
книжные серии, иллюстрированный журнал. Сам я уже не смогу обрабатывать всю
графику и макетировать каждый выпуск. Моя задача -- общая идея, концепция,
отдельные обложки... Мне нужны люди. Здесь не обязательно быть
профессиональным художником -- это не карандаш, не кисти. Просто иметь вкус
и кое-какие знания. Ты ведь разбираешься в фотографии. И работал в редакции,
так что в целом кухня тебе знакома. Смотри. Азам я бы обучил тебя за неделю,
а там -- постигай на практике. Все так начинают... Зарплата достойная. Не
хватит -- наберешь левых заказов, халтура всегда найдется. Ну, распорядок...
Да нет никакого распорядка. Хоть ночью являйся. У тебя материал, у тебя срок
сдачи -- остальное меня не касается. Поверь, хорошая атмосфера, нормальные
ребята...
Мое тонкое чутье на судьбу включилось сразу же, с первых его слов, за
которыми я моментально уловил не обыкновенные для всего, бывшего со мной в
эти месяцы, ненатуральность и пустоту, а наконец-то долгожданную
достоверность. Вот оно. Он делал мне предложение по всем параметрам почти
идеальное. Мог бы взять доку, специалиста, но зовет меня -- великая штука
старое приятельство. Вот и конец моей странной зависимости от непутевого
друга, чужих долгов, антарктических экспедиций... Только чего-то тут не
хватало. И лифт еще не успел добраться к нам на девятый этаж, как я уже знал
-- чего. Я должен был испытать освобождение, что ли, облегчение... Но я не
испытывал облегчения.
Лифт перехватили этажом ниже. Хозяин ткнул кулаком в кнопку. Он
деликатно молчал. Ждал, пока я отвечу.
Я одернул себя: стоп, не смей. Там -- ничего, пшик. Ничего
недовоплотившегося, под чем было бы жаль подвести черту. Это мерещится,
этого нельзя брать в расчет. Это отброшенная во мне тень слишком долгой
неудачи. Может быть, завтра, может, через час, через пять минут я опомнюсь
-- а скороспелый гордый выбор уже не получится переиграть. Никогда не
выходило.
Стараясь не дать повода принять это за вежливую форму отказа, я
попытался объяснить ему, что не хотел бы решать прямо сейчас, в данную
минуту. Спросил, терпит ли время. Он пожал плечами: о чем тут думать? -- но
вроде бы понял правильно. Сказал, что может держать для меня место до первых
чисел марта. Но определенно не дольше.
Домой я вернулся пешком. Я надеялся, что прогулка позволит мне
сконцентрироваться, навести в голове порядок, однако мысли разбегались по
множеству направлений. Было около десяти вечера. Еще дворник без шапки колол
у подъезда приваренным к лому топором лед, легко отслаивавшийся от асфальта.
Благодарный весенний труд. Возле торчал в почерневшем снегу дюралевый
скребок. Когда я пробирался, расставив руки и балансируя, по вздыбленным
ледовым оковалкам, дворник спросил огня. Он поджег приплюснутую "Астру" и
виновато кивнул на осиротевшую лопату:
-- Дочка устала. Неважно себя чувствует.
Я расстегнул куртку и выдернул скребок. Примерился. Черенок коротковат
-- под женщину или подростка.
-- Зачем вы? -- растерялся дворник. -- Не надо...
Да бог разберет зачем. Так. Разогнать кровь по жилам.
Он повторил:
-- Не надо... -- Но тон уже сползал в безразличие. -- А то вроде я вас
разжалобил...
И спешно отошел, подчеркивая дистанцией: я развлекаюсь по собственному
почину и он ни при чем. Мы молча работали вдвоем: он колол у самой дороги, я
с другой стороны энергично подгребал и отбрасывал за сугробы. Меня хватило
на четверть часа: скоро у основания пальцев на отвыкших ладонях стала
слезать кожа.
В кухне на столе я обнаружил бутерброд с колбасой в крафтовом пакете и
ящичек из коричневой пластмассы, снабженный брезентовым ремнем для носки,
похожий на футляр полевого телефонного аппарата. Ящичек прижимал оторванную
полоску газетных полей. Андрюха писал перьевой ручкой, и чернила на газетной
бумаге сильно расплылись: "В четверг с Курского 23.10 Ереван. 8 вагон.
Носков шерст. не найдешь для меня? Четверг завтра. Курский вокзал (дважды
подчеркнуто)".
Я отщелкнул крышку и уставился на переключатель шкал, какие-то
настройки, стрелочный индикатор с градуировкой "микрорентген-час". Внутри
глубокой крышки крепились трубчатые секции и датчик со шнуром. Я свинтил из
них штангу и состыковал разъемы, как было указано в открывшейся под трубками
инструкции на металлической табличке. Стрелка явила признаки жизни. В сборе
все это напоминало миноискатель.
Из любопытства и для тренировки я предпринял несколько измерений.
Установил, что в прихожей и ванной фонит приблизительно одинаково и вдвое
меньше, чем в том углу, где холодильник (вспомнились белые тараканы). Что
самая чистая точка в квартире -- на середине пути от письменного стола к
кровати. Шаг за шагом я совершенно погрузился в исследования (хотя
действовал вполне сомнамбулически), даже попробовал выудить из дальней
памяти санитарные нормы, которые зубрил в институте, готовясь к экзамену по
гражданской обороне. Пока до меня не дошло: показаниям нельзя доверять, ибо
снимаются они по младшей шкале и в секторе, ближнем к нулю, -- а в таком
режиме любой прибор, как правило, забывает, к чему предназначен, и начинает
ловить фантомаса.
От возни с радиометром меня отвлек телефон. Я помедлил: поднимать -- не
поднимать? Простенькое бытовое ясновидение -- я сразу догадался, кого
услышу.
-- Нам полезно было отдохнуть друг от друга, -- сказала она. -- Но
пора, наверное, поговорить?
-- Тебе не кажется, что поздновато? -- спросил я.
Она засмеялась:
-- Нет, ты уникальный все же бегемот. Звонит женщина, ночью, тайком от
мужа, с ясными намерениями, которые вообще-то мужчин вдохновляют. А он --
поздновато! Давно ли? Ты что, начал вставать по утрам? На службу устроился?
Сущий талант у нее: что угодно перетолкует в благоприятном для себя
ключе. Мысли не допускает, что с ней могут обойтись резко.
Я перечитал записку. На животе у меня болтался радиометр. Неожиданный
оборот...
-- Лучше завтра побеседуем, -- сказал я. -- Ты дома?
-- Дома. Мужа нет. Сосед учит его по ночам машину водить.
-- А который час?
-- Полдвенадцатого, двенадцать... Куда ты торопишься?
Не в Андрюхином стиле возобновлять уже не задавшийся однажды розыгрыш.
Выглядит так, будто мы правда уезжаем. Тогда мне уйму всего предстоит еще
переделать.
-- На кухню, -- соврал я. -- Ужин грею. Сгорит ведь ужин.
-- Точно, -- вздохнула она, -- бегемот. За что мне такая доля?
Кто бы спорил -- доля незавидная. Тем не менее завтра она собралась ко
мне. Ее подруга подрядилась шить концертные костюмы какому-то казачьему
коллективу и зовет ее в компаньонки. Она должна получить выкройки. Возможно,
она зайдет днем, а отсюда направится к подруге. Но если сосед будет занят, а
муж, соответственно, свободен, если муж согласится уложить ребенка спать --
она объяснит ему, что работа не ждет, что казаки доплачивают за срочность,
поэтому ей необходимо у подруги остаться. И приедет ко мне ночевать.
Я спросил:
-- Он тебе верит? Муж?
-- Не знаю. Но проверять он не станет. Никогда не проверяет. По-моему,
он сам боится ненароком в чем-нибудь меня уличить. Не понимает, как себя
вести со мной, если уже и мне будет известно, что ему известно... Раньше
тебя это не очень-то беспокоило...
Я сказал: ладно, годится, завтра увидимся. Но мне тоже придется
отлучиться, и тоже пока не решилось, днем или ближе к вечеру. Так что
предварительно набери мой номер. Не хочу, чтобы ты оказалась у запертой
двери.
Теперь -- извини, моя еда превращается в угли.
Я учитывал: она одна, ей некуда спешить и ночь располагает к разговору,
-- стоит мне сейчас заикнуться о моем вдруг обрисовавшемся отъезде, долгого
разбора отношений не миновать. А завтра, пусть она и успеет дозвониться, --
наверняка с чужого телефона или из будки, на бегу, что выгодно скомкает
всякое обсуждение факта, перед которым я ее поставлю.
Я по-прежнему не сомневался, что предпочел бы распрощаться с ней прямо
и честно. Только время, увы, поджимает...
И все-таки эти расчеты вынудили меня поежиться от некоторой гадливости
к себе.
Потом еще старательнее, чем в прошлый раз, я вымыл полы, навел содой
глянец на сантехнику и посуду; кастрюли и чайник откипятил в ведре с мыльной
водой. В результате, за вычетом вспученного паркета и барашков отслоившейся
краски на потолке (их бы ободрать до уборки, в первую очередь, но я упустил,
а после -- значит, все усилия псу под хвост, начинай по новой), квартира
приобрела довольно сносный вид. Кусочком прогорклого сала я промазал свои
туристские ботинки. Пошуровав в ящиках письменного стола, разжился катушкой
оранжевых ниток и подлатал кое-какие ненадежные места на джинсах и куртке.
Но пока я в комнате управлялся с иголкой, в кухне повторился старый трюк с
краном и тряпочкой: вода на полу уже стояла вровень с порожком, отделявшим
кухню от прихожей, и накапливала силы для дальнейшего наступления. Проклиная
хозяина -- почему не отремонтировал краны, -- проклиная вечно сопутствующие
мне убожество и разруху, проклиная родителей за то, что вообще произвели
меня на свет, я опять опустился на четвереньки с тряпкой и металлической
кружкой в руках. Когда выгонял из-под плиты и холодильника последние волны,
за окном заурчала, разогреваясь, ранняя машина.
До сих пор цель своих приготовлений я как-то выносил за скобки. Зачем
Андрюхе тащить меня в воюющую Армению? Должно быть, образовалась у него
новая идея типа нашей охотничьей, и с поезда мы сойдем где-нибудь на
полдороге. Не принимать же за чистую монету сказку о бомбе.
А прибор, а "микрорентген-час"?..
Меньше чем через сутки мы встретимся на вокзале -- и все выяснится. Я
свободен не ехать. Свободен. Но не для того ли я и забился с осени в эту
пустынь-нору, чтобы никто и ничто не связывало меня, когда выпадет мой шанс
разомкнуть опостылевшие круги?
Я рассуждал: если бомба все же не миф и мы действительно направляемся
за ней -- мало надежды, что удастся Андрюхин замысел. Скорее всего, нам и до
места не добраться. Только это роли никакой не играет. Главное, война,
подобная идущей там, как представляется мне, обязательно меняет вокруг самый
дух времени. Попасть в ее орбиту -- все равно что полностью ввериться
непредсказуемому случаю, а то и чуду. Я как будто раскусил головоломку.
Желания повоевать у меня никогда и в детстве не возникало. От стрельбы из
автомата закладывает уши. Андрюха, несмотря на свойственные ему закидоны,
тоже, думаю, не любитель очертя башку лезть под пули и рисковать жизнью, --
и даст бог, мы сумеем удержаться на расстоянии от зоны настоящих боев и не
совершим ничего, за что даже по военным законам нас можно было бы взять и
спровадить на цугундер. Но чудо и случай -- вот где зарыта собака! Пора
признаться: вряд ли есть что-нибудь притягательнее для меня.
Какой тут сон! Напрасно я ворочался в кровати и считал баранов. Я был
очень возбужден, воображал нас то удирающими из-под стражи, то скитающимися
в горах, то пересекающими турецкую границу. Вдобавок мне уже предносился
образ Андрюхиного бутерброда. Бутерброд, по уму, следовало пока приберечь --
не так давно меня от души накормили в гостях, а до поезда иной еды не
предвидится, -- но я не вытерпел. И вся обстановка моего скудного завтрака
-- что вот и последнюю свою, со слоном, пачку чая я опустошаю, что
сахарницу, тщательно обколов присохший к стенкам песок, ставлю под горячую
струю, а единственную насельницу холодильника, банку окаменевшей аджики,
кинул, понюхав, в пакет с мусором -- сложилась словно в чин прощания, будила
добрую грусть. С тем хорошо бы и уйти -- но мне-то еще целый день сидеть,
зубы на полке...
И тут я вспомнил, что в куртке, да не в одном кармане, звякали монеты
-- мелкая сдача с немногочисленных покупок. Высыпал их на стол --
образовалась приличная горка. Отделил, сколько понадобится, чтобы доехать
вечером до вокзала. Остаток вроде бы тянул на булку или дешевый батон.
Булочная на углу возле зоопарка открывалась (однажды я прочитал часы работы
и обратил внимание) раньше других магазинов -- туда я и двинулся, когда
совсем рассвело. Падавший ночью медленный снежок лежал еще не везде убитый.
На воздухе ум мой стал сух и резок -- вроде того, как бывает наутро после
качественной водки. В булочной разгружали с машины хлеб, почему-то через
входную дверь, и я подождал в стороне, в компании трех старушек. Взгляд
блуждал самостоятельно и монтировал, как Дзига Вертов: вот троллейбус
причалил к остановке напротив, и пассажиры потянулись в переход, привычно
ругая власти, поставившие на многолетний ремонт ближний вестибюль метро; две
галки перелетели с крыши через улицу и состязались, толкаясь, за съедобный
обглодыш возле бордюрного камня, -- как они видят, на таком расстоянии?..
вот всепогодный районный придурок, старый, в старой милицейской шинели и
ушанке с промятым следом кокарды, волочит авоськи по земле -- в них
скомканные грязные газеты и треснувшая молочная бутылка; а вот он я иду:
топ-топ -- смерть в животе, атомная бомба под мышкой, по душу великого
князя. И ни черта уже не найдет весь этот муравейник, чем бы меня
переманить...
Дома я записал в тетрадь с максимами: "Свобода начинается там, где вещи
перестают намекать на что-либо, кроме самих себя". Туманно -- ну и пускай,
зато весомо. Тетрадь сперва убрал в кофр, который оставлял здесь то ли на
хранение, то ли в наследство, -- но, поразмыслив, достал снова и положил на
виду: что плохого, если она развлечет хозяина и его пассию. Перед зеркалом
обкорнал себе волосы. В теплой ванне все же задремал и проснулся оттого, что
вода остывала. А взялся за телефон узнать время -- в трубке не оказалось
гудка. Ну, это совсем ни в какие ворота! Мало того, что я еще должен сегодня
ориентироваться, -- простая порядочность требовала, пускай мне не по силам
произвести ремонт или остановить течь в кранах, прочее все вернуть в
исправности. Как назло, пропала отвертка. Пришлось лезть в ящик за
принадлежностью к карабину. Битый час я колдовал над аппаратом, пока не
определил по наитию: причина не в нем. На кухне, в черной плашке с
контактами, при потопе сделалось замыкание. Отвинтил плашку вовсе, скрутил
проводки на живую (теперь монтера сюда лучше не вызывать: упадет в обморок)
-- и телефон немедленно затрезвонил.
Я со злостью ткнул кулаком в пол и поднялся. Конечно, мы ведь
условились, что она будет звонить! И конечно, я опять попадаюсь ей в
раздрае, не собранный, не готовый ни рубить сплеча, без обиняков, ни вести
тяжелый для обоих разговор на полутонах и улыбке.
Но спросил меня, по фамилии, незнакомый женский голос.
-- У вас постоянно занято, -- сказала женщина, пожилая очевидно.
-- Простите, а кто говорит?
-- Я насчет Андрюши. Это его бабушка.
Юрьев день, подумал я. Что-то случилось. И поинтересовался, откуда у
нее номер. (Откуда? Известно откуда: из рыбы, которую я поймала, а в ней
заяц, которого я догнала, а в нем утка, которую я застрелила, а в утке яйцо,
которое я разбила, а в яйце перстень медный, на нем нацарапан твой телефон,
и если прочесть цифирь задом наперед -- тутова тебе, Кощей, отшельник
хренов, и грянет карачун.)
-- Я подсмотрела, -- созналась бабушка. -- В Андрюшиной записной
книжке. Потому что вдруг что-нибудь срочное... Мы же его неделями не видим.
А у вас, я знаю, он часто бывает...
Я согласился:
-- Бывает иногда. Но сейчас его нет. Да что произошло?
И она рассказала, что Андрюшин папа купил -- у коллеги, дав
символическую цену, -- прицеп к машине. До лета (прицеп нужен только в
дачный сезон) решил поместить его в пустующий гараж. А там какие-то люди, --
она замялась, -- неприятные люди. Разгружают коробки с сигаретами, и водка
стоит, целые штабеля. Он сначала ничего не понимал, кричал на них, чтобы они