все уносили, хотел ехать в милицию. Но пришел их главарь, видимо, и заявил
очень грубо, что Андрюша должен деньги и за эти деньги с ним могут поступить
так, что она даже боится повторить. Андрюшин папа растерялся, он вовеки ни с
чем подобным не сталкивался. Он заплатил, сколько они назначили, очень
много, почти все свои сбережения. А кто поручится, что его не обманули, не
назвали больше, чем Андрюша должен по-настоящему? И не выкатываются они из
гаража, хотя с ними уже два дня как рассчитались. Отговариваются: завтра,
завтра -- некуда, мол, пока. Как теперь поступать? Обратиться все-таки в
милицию? Но не повредит ли это и Андрюше?..
-- Его, наверное, втянули в махинации... -- Тут она всхлипнула и
расплакалась.
-- Только не я. Мне не во что втягивать.
-- Разве я вас обвиняю? Но нам хотя бы разобраться. А от него ни слуху
ни духу. Если он вам небезразличен...
Дурдом! Поди нащупай правильные слова для утешения рыдающей бабушки
тридцатилетнего мужика. Ладно бы брошенная жена -- еще туда-сюда...
Я сказал: нет, небезразличен. Однако он не обсуждает со мной каждый
свой шаг. Не надо так волноваться. Совсем не обязательно он замешан в чем-то
ужасном. Такие стали нравы и порядки: занимаешь всего ничего, потом не
удается вернуть к назначенному дню -- и нарастает вдвое, втрое. И
беспокойство за гараж, по-моему, напрасное. Раз долг полностью погашен --
съедут, потерпите. Может, пока действительно -- некуда.
Помолчал и добавил:
-- А деньги отцу он отдаст. Со временем.
-- Он слишком доверчивый, -- сообщила бабушка. -- И все этим
пользуются. Ему всегда доставалось за других. Даже в детском саду.
Я не притворялся, я искренне ей сочувствовал. Тем более, что едал ее
хлеб с маслом. В отношении своей родни Андрюха, натурально, стервец. А ведь
питает к ним глубокую нежность! И где он, любопытно, болтается, когда ему
положено латать рюкзак и складывать спальники?
-- Вы если повстречаетесь с ним, -- попросила она, -- передайте, чтобы
домой -- пулей.
Я пообещал. Не исключено, что Андрюха раздобыл необходимую амуницию на
стороне и в Люберцах сегодня не покажется. Узнает от меня о звонке бабушки
прямо у поезда. И что потом? Повернет он -- перед самым-то отправлением?
-- И пожалуйста, поговорите с Андрюшей тоже. Как друг, как мужчина с
мужчиной. Он к вам прислушается. Он отзывался о вас с большим уважением.
Повернет или не повернет? По-человечески -- стоило бы. Одно дело --
деньги: тут уже все, заплатили и заплатили, останется Андрюха или уедет -- в
любом случае ничего не поправишь. Но я отнюдь не был убежден, что
оправдается мой оптимистический прогноз по поводу гаража. Люберецкие
ушкуйнички, понятно, не упустили возможности подоить лохов-владельцев.
Однако отсюда еще не вытекает, что они готовы теперь гараж освободить -- у
них свой здравый смысл и свои представления о причинно-следственных связях.
Кому тогда препираться с ними, глотать угрозы, шарахаться от пальцев в глаза
-- выручать семейное достояние, -- бабушке?.. Вместе с тем попросту не
соединялось в голове, каким таким образом от неких неведомых мне бандитов в
постороннем для меня сарае будет зависеть, осуществится ли в моей жизни
судьбическая перемена? И призрак неминуемого облома впереди не замаячил. Я
многократно наблюдал: что-то буквально оберегает Андрюху от любых распутий,
ситуаций осмысленного выбора (и в шутку предупреждал его, как Амасис
Поликрата: смотри, однажды сразу так нарвешься, что раздерет пополам), --
обойдется и нынче. По телефону, с вокзала, за десять минут до отхода поезда,
он выяснит у родителей, что с гаражом благополучно утряслось. А там
несколько клятв, несколько покаянных фраз, дежурная песня про новую
перспективную работу и срочную командировку -- и мы с чистой совестью
отбываем...
Я повесил трубку и сел сочинять письмо хозяину. Я от души поблагодарил
его: мне было хорошо зимовать в этих стенах, о лучшем я не мечтал. Теперь я
уезжаю из Москвы -- ибо во мне очнулась тяга к путешествиям -- и вернусь,
вероятно, не скоро. (Написал -- и сам себе удивился: что значит -- не скоро?
Он прочтет письмо не раньше середины мая. Это сколько ж я, получается,
намерен странствовать и гоняться за приключениями -- годами?) Моя
фотоаппаратура в его распоряжении -- щелкай на здоровье, благо есть кого.
Единственная просьба: чтобы не переходила в третьи руки. Я извинился, что
вынужден бросить в квартире и другое, не столь безобидное, имущество. За
оружием не тянется ничего преступного. Но если идея арсенала на дому смущает
его как таковая, он волен хоть в реке утопить содержимое ящика... Ну что
еще? Поздравления, разумеется -- истинному рыцарю, отвоевавшему свою донну
из ледяного плена. Я надеялся, он не сочтет это издевкой, если что-нибудь у
них разладится и соединение сердец все же не состоится.
Добираясь до карабина и наборчика с отверткой, я все переворошил в
ящике. Заново умостив ружья, оптический прицел и брикеты взрывчатки, я встал
у окна с рыболовной сетью: кое-где распутать и свернуть поаккуратнее. Снег
на улице сиял, словно разом очистился от грязной коросты. В первый этаж
солнце едва заглядывало: прямым его лучам подпадали лишь подоконник и узкий
клин пола; зато почти до центра комнаты добивали отраженные в плазменных
окнах соседнего дома. И оттого, что я долго смотрел, сощурившись, в это
сияние, оно произвело саламандру. Со стороны автобусной остановки, из
отдаления, на котором блеск впереди не позволял различать детали, выступила
знакомая тонкая фигурка.
Я успевал шагнуть назад, в тень, скрыться -- но застыл на месте. В один
миг рухнула моя оборона, дутая на проверку. Легко быть жестким и
непреклонным заочно. Но вот она приближалась -- и все выпестованные резоны
за разрыв с нею, в которых не сомневался мгновением раньше, казались
надуманными и смехотворными. Потому что давно не видел ее, что ли?
Куда мы спешили тогда -- осенью, ночью? К метро?.. Да, она впервые
побывала у меня здесь, и я провожал ее к метро. (И мы опоздали, станция уже
закрылась. Ловили потом такси на Тверской.) Переулки пустые. Дождь кончился,
но воздух до того сырой, что на лице и одежде по-прежнему оседают капли.
Мокрый асфальт блестит. Она в сером кожаном плаще -- и плащ тоже блестит,
как цирковой, когда проходим под фонарями. Я сказал, что хочу
пофотографировать ее. Если взять чуть сверху и чуть сбоку, в таком ракурсе
она похожа на актрису Ханну Шигулу -- и это мне нравится. Сказал в шутку и
приготовился к притворному возмущению в ответ. А она остановилась и вдруг
прижалась ко мне. Волосы у нее пахли прелыми листьями. "Дурак, это она на
меня похожа..."
Значит, зря я держался правила всякую книгу, натолкнувшись на сочетание
"русская душа", немедленно захлопнуть? Доводилось ведь делиться одеялом с
девушками жизнерадостными и спортивными. Почему же самый отчетливый образ,
возникающий у меня при слове "любовь", -- это как я в ванной отпаиваю теплой
водой замужнюю, вполне чокнутую женщину средних лет, наевшуюся до одури
таблеток, зане тоска опять хлестанула через край?.. Сейчас мы обнимемся в
дверях, словно той осенней ночью, когда еще нам вместе было хорошо и
тревожно и я не напяливал маску отрешенности, которая мне не впору, -- и все
возвратится. Я пойму, что достиг своей Антарктиды и дальше мне некуда
бежать...
Истинно: каждому свое и каждой твари по паре. Ну и какого еще рожна
тебе надо? -- спрашивает Бог из-за тучки.
Надо. Другого.
Она заметила меня. Быстрым, нервическим движением, не отводя глаз,
прячет щеку в воротник из опоссума. Таких непроизвольных обаятельных жестов
у нее целый репертуар, но этот мне особенно дорог. Делает знак рукой: войду?
Каких-нибудь пару минут: не жалеть, не любить... Я помотал головой:
нет.
Удивилась, подняла брови.
Нет?
Нет.
Что-то говорит -- не слышно. Опять знак -- форточку открой...
Нет.
Теперь потерянно заслонилась ладонью, будто защищала горло от ветра.
Пару минут... Ради чего все это, изверг? -- нашептывал мне на ухо омни-омни.
Я стоял пень пнем, склонный капитулировать.
Неопрятный старикан с палкой проплелся между нами и потеснил ее с
дорожки плечом. Перехватил взгляд и уставился на меня в том бессмысленном
роде, как смотрят прямо в камеру феллиньевские горгульи. Я пожелал ему
угодить под автомобиль.
Пиная ледышки, она сделала раздумчивый круг на площадке у подъезда...
Мне проще представлять, что мысли ее были сцеплены с моими. Что это нас
обоих обескуражила внезапная двоякая очевидность: чем мы способны (и уже
вплотную к тому, на толщине оконного стекла) стать друг для друга -- и чем
не сумеем тогда остаться для себя. Старик все таращился мне в окно, раззявив
рот и сомкнув поверх палки крапчатый кулачок. Я взял из ящика капкан и
поклацал на него стальными челюстями: поторопил на проезжую часть. Я
пропустил момент, когда она повернулась и пошла прочь -- безвидная, как
земля накануне первого дня творения. Ни обиды, ни злости, ни горечи от нее
ко мне не передалось.
Андрюхи не было на вокзале. А я приехал к подаче вагонов. И жевал на
перроне свою булку и не беспокоился, покуда проводники не стали оттирать
провожающих от дверей. Тут я сообразил, что мог неверно истолковать записку
-- и мы должны встретиться где-то в другой точке. Побежал, колотя по ногам
сумкой с радиометром, к локомотиву, потом -- назад, в зал, к большому табло.
Нет Андрюхи. Выскочил опять на платформу -- вагоны поплыли мимо меня.
Носильщики, сдвинув тележки, курили у спуска в переход. Прокатила кара с
голубыми контейнерами для почты. Я на что-то еще надеялся. Виражировал между
столбом и урной и убеждал себя, что мне не в чем разочаровываться. Что до
конца я в эту историю, разумеется, не верил, а всего лишь согласился на игру
и действовал напоследок решительно и серьезно, только чтобы сообщить игре
необходимые правдоподобие и соль. Однако пусть вымысел, игра, обман -- как
раз сейчас, по такому сценарию, Андрюхе и полагалось прокуковать из-за угла:
улыбка до ушей и полные карманы денежных знаков. И мы бы загрузились в
ближайший ночной шалман -- и с шуточками-прибауточками переживали веселое
обновление. Так бывало. Но вещи с тех пор перегруппировались и приобрели
отчетливую конфигурацию кукиша.
Сержант милицейского наряда окинул меня нехорошим взором. Мне явно пора
было убраться отсюда. Я сошел в подземный этаж вокзала, но в самых дверях
метро вспомнил, что не оставил денег на жетон -- не лебезить же перед
контролершей. На притихшем к ночи Садовом юркие оранжевые тракторишки
сгребали жижу к бордюру. В троллейбусе красочный плакат, пропагандирующий
Бхагавадгиту, изображал последовательность превращений щекастого дитяти в
черноротый старческий труп. И грудник, и мертвяк, и срединное между ними
акме имели одинаковый восковый оттенок и были исполнены в специфически
некрофильской манере, чем настырно притягивали внимание. Их кукольная жуть
мне скоро надоела, и я пересел к плакату спиной. Водитель ленился жать на
педаль, мы еле дотащились до Красной Пресни. На каждой остановке он словно
ждал кого-то и, не дождавшись, трогал неохотно.
На оградке возле дома, вытянув ноги и запрокинув голову, Андрюха
наблюдал дыру в облаках вокруг луны; по нижнему краю дыры, в лунном свете,
тучи приобретали мнимое измерение -- и получался как будто открывшийся с
горы ночной вид на далекую гряду заснеженных холмов.
Я бросил сумку ему на колени.
-- Носки для тебя...
Я не рассчитывал найти его здесь. Я вообще старался не думать о нем или
о несостоявшемся приключении.
-- Мог бы хоть на вокзале меня подобрать...
-- Опоздал, -- сказал Андрюха.
-- Бабушка твоя звонила.
-- Ага. -- Он стукнул пальцами по трубе, на которой сидел, приглашая
устраиваться рядом. -- Я только что оттуда.
-- И как с гаражом?
-- Порядок. Завтра вывезут свое добро.
-- Отлипнут?
-- Ну, я ходил разбирался. К большим людям попал...
-- В рожу-то дали? -- спросил я.
-- Родители? Не... Отец на дежурстве. А маме я объяснил. Она, наоборот,
рада, что все устаканилось.
А большие люди?
-- Так... Выразили неудовольствие. Они, видите ли, еще и недовольны!
Папашу как липку ободрали: мои проценты, проценты на проценты, неустоечку за
гараж...
По дороге сюда моя опустошенность была как долгая неподвижная мысль, и
что-то эйфорическое заключалось в ее созерцании. Теперь наступала реакция,
эйфория сменилась буравчиками в висках. Я говорил -- и мне мерещилось эхо.
Вдобавок меня трясло, хотя зябко не было -- сказывалось сброшенное разом
напряжение последних суток, голод и ночь без сна. Напрасно Андрюха обнаружил
себя уже сегодня. Лицом к лицу мне трудно не обвинять его в этой тяжести.
-- Пойдем, -- предложил я. -- Что мы высиживаем? Если нечего делать,
надо либо есть...
Он перебил:
-- Помню, помню! Не спеши. Я условился кое с кем.
-- О чем условился?
-- Не спеши.
Он явно нервничал. Вертел сложенную бумажку. Я отнял -- раздражало.
-- Только не выкидывай, -- предупредил Андрюха. -- По-моему, их еще не
поздно сдать с утра. За полцены. Или за четверть.
-- Сдать?
Я развернул бумажный квадратик, поделившийся на два голубых
железнодорожных билета. Число нынешнее. Вагон купейный.
-- Признайся мне как на духу, -- сказал я после оторопелого молчания,
-- бомба существовала?.. Существует?
Андрюха посмотрел вверх. Облака уже сомкнулись, луна исчезла.
-- Слушай, -- спросил он, -- ты чувствуешь трение?.. Обо все, о вещи?
Как оно меня доводит, знаешь... Самый звук его...
Я согласился: не люблю тоже. Особенно шелк и болонью.
-- Нет, не то. Я не о том трении. И это не звук, конечно. Хотя...
почти. Вот стоит только зашевелиться -- и сразу вокруг все как-то
натягивается: снег вот этот, асфальт, машины, столбы эти чертовы... Сперва
вроде и раздается и пропускает -- потом тянет, тянет... Как на резиновом
ремне. Чем быстрее хочешь бежать -- тем сильнее оттаскивает. Раньше-то мне
было наплевать. Раньше меня как бы не убывало...
-- Не убывало, не убивало... Снова меня морочишь?
-- Я к чему: это ведь неспроста наверняка -- такая паскудная упругость.
Зачем-то, стало быть, нужно, чтобы я задыхался? А зачем? Ты понимаешь? Я не
понимаю. Место освободить? Какое место? Вынудить на что-нибудь? На что? Да
что с меня, в принципе, можно получить?
Я зевнул.
-- Зависит от угла зрения. Кто, по твоему мнению, виноват. Ежели бесы с
лярвами -- они, говорят, именно твоего страха и добиваются. Затравленности.
Они этим питаются. Или, скорее, жажду утоляют. Изводит их потому что жажда
адская, и не ведают они от нее покоя -- во! Если люди... ну, в общем, то же
самое. А еще можно считать, что тут природа, закон, естественное состояние.
Закон -- штука самодостаточная и осуществляется в целях себя самого.
Смиряются или бунтуют, как ты, отдельные единички, ему, соответственно, без
разницы.
Озадаченный Андрюха затеребил бороду.
-- Эй, -- испугался я, -- ты всерьез не принимай мою болтовню. И хватит
юлить. Ответь.
-- Ты, -- вздохнул Андрюха, -- просто давно не ездил...
-- Куда не ездил?
-- Никуда. В том-то и дело. Не привык, не знаешь. Уже бесполезно.
Ничего не меняется... Вон они!
Машина, пролетевшая было по переулку, обеими осями громыхнув в дорожной
выбоине, выползла задним ходом из-за угла, притормозила возле таблички с
номером дома и повернула к нам. Светлая "Волга", пикап. Андрюха поднялся
навстречу. В машине врубили дальний свет, от которого пришлось загородиться
рукой.
Я возмутился:
-- Сбесились, козлы? Ума нет?
-- Только не возникай! -- прошипел надо мной Андрюха. -- Рот не
открывай, ясно?
Дверцы машины распахнулись с двух сторон одновременно, и на асфальт
ступили Пат с Паташоном -- длинный худой шланг и плотный коротышка.
Очевидно, еще один остался за рулем: мотор продолжал работать и фары
по-прежнему слепили. Андрюха не двигался.
-- Этот, -- подал голос коротышка, -- точно. Я его видел сегодня у
наших.
-- Мужики, -- сказал Андрюха, -- я ведь не с вами разговаривал...
-- Не с на-а-ми... А ты ждал, он прямо сам к тебе посреди ночи
подкатит, да?
-- А второй? -- спросил, оглядываясь, длинный.
-- Он здесь живет, -- сказал Андрюха. -- Все нормально.
-- Нормально? Тогда потопали, если нормально.
В тамбуре подъезда я спохватился, что мы забыли сумку, и вернулся на
улицу. Коротышка пошел следом, а затем снова пропустил меня вперед. От таких
маневров я даже повеселел.
-- В чем дело? -- шепнул я, поравнявшись с Андрюхой на лестнице. -- Кто
эти люди? Твои друзья-уголовники?
Но при обыкновенном, мягком освещении они уже не выглядели смешно.
Бульдожья комплекция коротышки скрадывала недостаток роста; он был постарше
нас, с коротко остриженной головой и приплюснутым носом, в спортивной
куртке, кроссовках и мешковатых свободных джинсах. Длинный определенного
возраста не имел, а стиля придерживался артистического: дорогое полупальто с
золотыми пуговицами, разноцветный шелковый шарфик и ботинки на каблуке, с
медной полоской на заостренных мысках -- по весенней московской каше в таких
не слишком-то порыскаешь; волосы он убирал сзади под резинку, отчего лицо
казалось еще более узким и еще более вытянутым. Я подумал, что в качестве
боевой единицы длинного вряд ли используют.
Андрюха открыл своим ключом, прошел сразу в комнату и выволок на
середину ящик, отбросив дырявый шерстяной плед, которым я его драпировал.
-- Вот.
-- Занавески задерни, -- сказал длинный.
Я прислонился к стене в прихожей и наблюдал оттуда, но коротышка встал
у двери, а меня подтолкнул -- проходи! Длинный уже изучал карабин. Поднес к
уху, дважды спустил затвор и хмыкнул без выражения:
-- Старый.
Андрюха пожал плечами.
-- Какой есть.
Длинный освободил магазин, дунул в него и загнал обратно. Прицелился в
своего напарника, сказал: "Пу!" -- и коротко заржал. Андрюха отдал ему
коробку с патронами.
-- Не густо.
Руки у Андрюхи заметно тряслись. Я, похоже, чего-то не догонял:
никакого железного привкуса во рту, никакого ощущения опасности.
Двустволка и обрез подробного осмотра не удостоились: щелчок курками,
перелом, быстрый взгляд в стволы.
-- Капканы не нужны? -- спросил Андрюха. -- А то забирай до кучи.
Бесплатное приложение.
-- А что, -- заинтересовался коротышка, -- я бы взял. Летом бате
отвезу. Покажи-ка... У них там в Курской области волчары -- человеку по
пояс.
Потянувшись за капканом, Андрюха задел крышку, которую почему-то не
откинул совсем, а поставил стоймя на тугих петлях, и наклонившийся над
ящиком длинный едва успел отпрянуть.
-- Удод! -- заорал он, отчасти расположив меня в свою пользу
оригинальным ругательством. -- А если по пальцам? Я бы тебе твои оторвал...
-- По телевизору программа была, -- сообщил коротышка из прихожей, -- в
Америке негр один, безрукий, -- так он на гитаре ногами, трень-брень. Кладут
ее на пол перед ним, носки с него стягивают, а он пальцами шевелит, струны
дергает. И отлично у него выходит.
-- Ты чего порешь-то? -- сказал длинный.
-- Я вот, Музыка, на тебя удивляюсь. Скучный ты. Бухнешь -- и сидишь,
стол рогами бодаешь. Ты бы гитарку свою принес, спел что-нибудь...
Длинный взвешивал на ладони брикет взрывчатки.
-- И что же я тебе петь должен? "Мурку"? Или ты больше по Пугачевой?
-- Не, -- признался коротышка, -- я Пугачеву как раз не очень. Это для
баб. Ну, Розенбаум -- хорошие песни...
-- Розенбаум, Вилли Токарев... -- Длинный символически плюнул. -- Мало
я наелся за девять лет в кабаке такого дерьма.
-- А ты небось романсы всякие уважаешь?
-- Вот что я буду с тобой говорить, а? Ты хоть имена слышал: Колтрейн,
Майлс Дэвис?
-- Так это, поди, из новых. Хэви-метал.
-- Мудило ты, -- сочувственно сказал длинный.-- Колтрейн умер, ты еще
под стол пешком ходил. Великий джазовый музыкант.
-- Ну ты даешь! -- неподдельно изумился коротышка. -- Джазовый! Вроде
Утесова, что ли? Была охота... Тоска зеленая.
Длинный набрал воздуха и медленно выдохнул.
-- Ладно, все. Кончай базар.
Повернулся к Андрюхе:
-- Детонаторы.
Андрюха хлопнул себя по лбу и полез в шкаф. Запалы у него оказались
завернуты в мою любимую летнюю футболку. Длинный размотал, посмотрел,
завернул опять -- и футболка легла в ящик.
-- Э... -- сказал я.
-- Что? -- спросил коротышка.
-- Нет, ничего.
-- Складывай, -- распорядился длинный, -- и тащи в машину.
-- Я один? -- растерялся Андрюха. -- Я не подниму...
-- А вон друган твой тебе подсобит.
-- Я капканы-то беру, -- напомнил коротышка.
Длинный с ним посоветовался, ткнув ящик носком модного ботинка:
-- Войдет?
-- Куда он денется!
-- А деньги? -- Андрюха сглотнул. -- Лучше бы здесь...
-- Боится, кинем в темноте, -- определил коротышка и подморгнул мне
по-доброму, словно давний приятель. -- А на свету, думает, не сумеем.
Длинный медленно опустил пятерню в боковой карман. Но вынул не пистолет
-- к чему, все еще без каких-либо признаков страха, я почти приготовился, --
а небрежный пук зеленых банкнот: десять или пятнадцать. Достоинства со
своего места я не различал.
-- Проверишь?
Андрюха помусолил углы, сбился, начал заново. Поискал в бумаге волоски.
-- Тут не хватает...
-- Много?
-- Пять долларов.
-- Не мелочись, -- сказал длинный.
Мы погрузили ящик в кузов пикапа. Водитель грыз яблоко и помыкивал,
балдея, в такт французской песенке по радио: "Вояж-вояж..." Фары он так и не
выключил, не ослабил. Под радиатором, грациозно укрыв хвостом лапы, грелась
белая в подпалинах кошка. Гости не попрощались. На выезде машина чиркнула
скулой горбатый "Запорожец" без колеса, поставленный на вечный прикол у края
площадки, -- дверцы у него не запирались, и внутри раздолье было играть
детям. Мы следили за ней, пока она не миновала перекресток и не пропала из
вида. Стало тихо.
-- Все? -- спросил Андрюха у тишины.
-- Если ты больше никого не пригласил...
-- Все.
Подумал. Добавил:
-- Уф... Надо бы выпить.
Мне передалось его облегчение -- и только теперь пробежал по коже
запоздалый холодок.
-- Может, и надо, -- сказал я. -- У кого флаг?
-- Ах да...
Под лампой на козырьке подъезда он отделил себе какую-то часть денег и
мне вручил остальное.
-- Что, вовремя?
-- Не то слово. Раньше, чем я надеялся.
-- Я же обещал.
Ночное окошко от магазина на Тишинке мы нашли заколоченным -- пункт
упразднили. На Красной Пресне торговали, но когда Андрюха положил на
прилавок десятидолларовую купюру, продавщица молча кивнула в направлении
двух патрульных, передававших друг другу литровый пакет кефира около
побитого автомата для кофе-эспрессо, -- запрещено. Андрюха утверждал, что у
нас нет причины отчаиваться. Теперь по всему Арбату частные киоски со всякой
всячиной -- какой-нибудь будет работать и ночью. Покупать там излишне
дорого, мы загоним немного зеленых и вернемся сюда по пути домой.
Явления гостей нежданных и денег подняли уровень адреналина в крови: об
усталости я уже не вспоминал, и ночная прогулка даже радовала меня -- тем
более, что Андрюха не приставал с разговорами. Я не огорчился, когда
выяснилось, что и на Арбат мы пришли зря: прочесали его из конца в конец --
палатки, закрытые ставнями, бездействовали. Андрюха выдвинул гипотезу о
Смоленском гастрономе: там, не исключено, тоже есть круглосуточная секция.
Мы никого не встречали. Кое-где фонари горели через один или не горели
совсем; в темном пятне я споткнулся о блок, вынутый из брусчатки, и сильно
ушиб колено. Подковылял к близкому ларьку -- опереться, пока не уймется
боль. И вдруг кто-то спросил у меня спички.
На пластмассовой гиперболической тумбе из кафе, раскачивая ногой
приотворенную дверь киоска, сидел губастый парень и щелкал выдохшейся
зажигалкой.
Андрюха бросил ему коробок.
-- Стережешь? Да ты оставь у себя...
Парень поблагодарил. Маялся бы до утра без курева.
-- Паршиво, -- кивнул Андрюха.
-- И свечка, главное, в палатке потухла...
Нет, доллары его не интересовали. Зато он был не прочь поболтать и
убить время. Чтобы удержать нас, предложил по банке пива. И тут же они с
Андрюхой втянулись в обсуждение сортов баночного. Я благоразумно помалкивал,
ибо из банок, за вычетом тех, что применялись в пивных вместо дефицитных
кружек, пивал до сих пор только однажды, еще в Олимпиаду, отечественное
"Золотое кольцо".
После "Тьюборга" с вытирающим лысину толстяком на картинке взяли для
сравнения голландского, послабее. Андрюха клонил к тому, что все это, спору
нет, неплохо, однако далеко не высшая марка. Действительно, отборное пиво в
жестянки не разливают, обязательно в стекло. И перечислил названия. Парень
полюбопытствовал, москвичи ли мы и чем занимаемся. Я замялся, почти как Джим
Моррисон (известный эпизод, заснятый в Лондонском аэропорту).
-- Крутимся, -- содержательно ответил Андрюха. -- Туда-сюда, с
переменным успехом.
В общем, пивом нас не удивишь... Парень скрылся в палатке и вынес
полновесную бутылку "Смирновской". Мы опустились на корточки возле тумбы; со
свечкой в центре, бликующей на неотменимых пластиковых стаканчиках -- теперь
голубых, -- очень уютно. Он рассказал, что родом из Удмуртии, а в Москве
после армии. Ларьком владеют его кавказские товарищи по оружию. Кореша
настоящие, и всем, что им принадлежит, он волен пользоваться свободно, как
своим. В доказательство выставил армянский коньяк в подарочной упаковке.
Пока он искал на полках эту коробку, подсвечивая спичкой, я заметил в киоске
множество самых разнохарактерных предметов вплоть до школьного
телескопа-рефлектора на штативе.
-- Стоп! -- предупредил Андрюха. -- Просто так не осилим. Был трудный
день. Пожевать бы чего-нибудь...
Мигом образовались крабовые консервы -- в стране чудес все доступно. Но
очень грубо, что Андрюша должен деньги и за эти деньги с ним могут поступить
так, что она даже боится повторить. Андрюшин папа растерялся, он вовеки ни с
чем подобным не сталкивался. Он заплатил, сколько они назначили, очень
много, почти все свои сбережения. А кто поручится, что его не обманули, не
назвали больше, чем Андрюша должен по-настоящему? И не выкатываются они из
гаража, хотя с ними уже два дня как рассчитались. Отговариваются: завтра,
завтра -- некуда, мол, пока. Как теперь поступать? Обратиться все-таки в
милицию? Но не повредит ли это и Андрюше?..
-- Его, наверное, втянули в махинации... -- Тут она всхлипнула и
расплакалась.
-- Только не я. Мне не во что втягивать.
-- Разве я вас обвиняю? Но нам хотя бы разобраться. А от него ни слуху
ни духу. Если он вам небезразличен...
Дурдом! Поди нащупай правильные слова для утешения рыдающей бабушки
тридцатилетнего мужика. Ладно бы брошенная жена -- еще туда-сюда...
Я сказал: нет, небезразличен. Однако он не обсуждает со мной каждый
свой шаг. Не надо так волноваться. Совсем не обязательно он замешан в чем-то
ужасном. Такие стали нравы и порядки: занимаешь всего ничего, потом не
удается вернуть к назначенному дню -- и нарастает вдвое, втрое. И
беспокойство за гараж, по-моему, напрасное. Раз долг полностью погашен --
съедут, потерпите. Может, пока действительно -- некуда.
Помолчал и добавил:
-- А деньги отцу он отдаст. Со временем.
-- Он слишком доверчивый, -- сообщила бабушка. -- И все этим
пользуются. Ему всегда доставалось за других. Даже в детском саду.
Я не притворялся, я искренне ей сочувствовал. Тем более, что едал ее
хлеб с маслом. В отношении своей родни Андрюха, натурально, стервец. А ведь
питает к ним глубокую нежность! И где он, любопытно, болтается, когда ему
положено латать рюкзак и складывать спальники?
-- Вы если повстречаетесь с ним, -- попросила она, -- передайте, чтобы
домой -- пулей.
Я пообещал. Не исключено, что Андрюха раздобыл необходимую амуницию на
стороне и в Люберцах сегодня не покажется. Узнает от меня о звонке бабушки
прямо у поезда. И что потом? Повернет он -- перед самым-то отправлением?
-- И пожалуйста, поговорите с Андрюшей тоже. Как друг, как мужчина с
мужчиной. Он к вам прислушается. Он отзывался о вас с большим уважением.
Повернет или не повернет? По-человечески -- стоило бы. Одно дело --
деньги: тут уже все, заплатили и заплатили, останется Андрюха или уедет -- в
любом случае ничего не поправишь. Но я отнюдь не был убежден, что
оправдается мой оптимистический прогноз по поводу гаража. Люберецкие
ушкуйнички, понятно, не упустили возможности подоить лохов-владельцев.
Однако отсюда еще не вытекает, что они готовы теперь гараж освободить -- у
них свой здравый смысл и свои представления о причинно-следственных связях.
Кому тогда препираться с ними, глотать угрозы, шарахаться от пальцев в глаза
-- выручать семейное достояние, -- бабушке?.. Вместе с тем попросту не
соединялось в голове, каким таким образом от неких неведомых мне бандитов в
постороннем для меня сарае будет зависеть, осуществится ли в моей жизни
судьбическая перемена? И призрак неминуемого облома впереди не замаячил. Я
многократно наблюдал: что-то буквально оберегает Андрюху от любых распутий,
ситуаций осмысленного выбора (и в шутку предупреждал его, как Амасис
Поликрата: смотри, однажды сразу так нарвешься, что раздерет пополам), --
обойдется и нынче. По телефону, с вокзала, за десять минут до отхода поезда,
он выяснит у родителей, что с гаражом благополучно утряслось. А там
несколько клятв, несколько покаянных фраз, дежурная песня про новую
перспективную работу и срочную командировку -- и мы с чистой совестью
отбываем...
Я повесил трубку и сел сочинять письмо хозяину. Я от души поблагодарил
его: мне было хорошо зимовать в этих стенах, о лучшем я не мечтал. Теперь я
уезжаю из Москвы -- ибо во мне очнулась тяга к путешествиям -- и вернусь,
вероятно, не скоро. (Написал -- и сам себе удивился: что значит -- не скоро?
Он прочтет письмо не раньше середины мая. Это сколько ж я, получается,
намерен странствовать и гоняться за приключениями -- годами?) Моя
фотоаппаратура в его распоряжении -- щелкай на здоровье, благо есть кого.
Единственная просьба: чтобы не переходила в третьи руки. Я извинился, что
вынужден бросить в квартире и другое, не столь безобидное, имущество. За
оружием не тянется ничего преступного. Но если идея арсенала на дому смущает
его как таковая, он волен хоть в реке утопить содержимое ящика... Ну что
еще? Поздравления, разумеется -- истинному рыцарю, отвоевавшему свою донну
из ледяного плена. Я надеялся, он не сочтет это издевкой, если что-нибудь у
них разладится и соединение сердец все же не состоится.
Добираясь до карабина и наборчика с отверткой, я все переворошил в
ящике. Заново умостив ружья, оптический прицел и брикеты взрывчатки, я встал
у окна с рыболовной сетью: кое-где распутать и свернуть поаккуратнее. Снег
на улице сиял, словно разом очистился от грязной коросты. В первый этаж
солнце едва заглядывало: прямым его лучам подпадали лишь подоконник и узкий
клин пола; зато почти до центра комнаты добивали отраженные в плазменных
окнах соседнего дома. И оттого, что я долго смотрел, сощурившись, в это
сияние, оно произвело саламандру. Со стороны автобусной остановки, из
отдаления, на котором блеск впереди не позволял различать детали, выступила
знакомая тонкая фигурка.
Я успевал шагнуть назад, в тень, скрыться -- но застыл на месте. В один
миг рухнула моя оборона, дутая на проверку. Легко быть жестким и
непреклонным заочно. Но вот она приближалась -- и все выпестованные резоны
за разрыв с нею, в которых не сомневался мгновением раньше, казались
надуманными и смехотворными. Потому что давно не видел ее, что ли?
Куда мы спешили тогда -- осенью, ночью? К метро?.. Да, она впервые
побывала у меня здесь, и я провожал ее к метро. (И мы опоздали, станция уже
закрылась. Ловили потом такси на Тверской.) Переулки пустые. Дождь кончился,
но воздух до того сырой, что на лице и одежде по-прежнему оседают капли.
Мокрый асфальт блестит. Она в сером кожаном плаще -- и плащ тоже блестит,
как цирковой, когда проходим под фонарями. Я сказал, что хочу
пофотографировать ее. Если взять чуть сверху и чуть сбоку, в таком ракурсе
она похожа на актрису Ханну Шигулу -- и это мне нравится. Сказал в шутку и
приготовился к притворному возмущению в ответ. А она остановилась и вдруг
прижалась ко мне. Волосы у нее пахли прелыми листьями. "Дурак, это она на
меня похожа..."
Значит, зря я держался правила всякую книгу, натолкнувшись на сочетание
"русская душа", немедленно захлопнуть? Доводилось ведь делиться одеялом с
девушками жизнерадостными и спортивными. Почему же самый отчетливый образ,
возникающий у меня при слове "любовь", -- это как я в ванной отпаиваю теплой
водой замужнюю, вполне чокнутую женщину средних лет, наевшуюся до одури
таблеток, зане тоска опять хлестанула через край?.. Сейчас мы обнимемся в
дверях, словно той осенней ночью, когда еще нам вместе было хорошо и
тревожно и я не напяливал маску отрешенности, которая мне не впору, -- и все
возвратится. Я пойму, что достиг своей Антарктиды и дальше мне некуда
бежать...
Истинно: каждому свое и каждой твари по паре. Ну и какого еще рожна
тебе надо? -- спрашивает Бог из-за тучки.
Надо. Другого.
Она заметила меня. Быстрым, нервическим движением, не отводя глаз,
прячет щеку в воротник из опоссума. Таких непроизвольных обаятельных жестов
у нее целый репертуар, но этот мне особенно дорог. Делает знак рукой: войду?
Каких-нибудь пару минут: не жалеть, не любить... Я помотал головой:
нет.
Удивилась, подняла брови.
Нет?
Нет.
Что-то говорит -- не слышно. Опять знак -- форточку открой...
Нет.
Теперь потерянно заслонилась ладонью, будто защищала горло от ветра.
Пару минут... Ради чего все это, изверг? -- нашептывал мне на ухо омни-омни.
Я стоял пень пнем, склонный капитулировать.
Неопрятный старикан с палкой проплелся между нами и потеснил ее с
дорожки плечом. Перехватил взгляд и уставился на меня в том бессмысленном
роде, как смотрят прямо в камеру феллиньевские горгульи. Я пожелал ему
угодить под автомобиль.
Пиная ледышки, она сделала раздумчивый круг на площадке у подъезда...
Мне проще представлять, что мысли ее были сцеплены с моими. Что это нас
обоих обескуражила внезапная двоякая очевидность: чем мы способны (и уже
вплотную к тому, на толщине оконного стекла) стать друг для друга -- и чем
не сумеем тогда остаться для себя. Старик все таращился мне в окно, раззявив
рот и сомкнув поверх палки крапчатый кулачок. Я взял из ящика капкан и
поклацал на него стальными челюстями: поторопил на проезжую часть. Я
пропустил момент, когда она повернулась и пошла прочь -- безвидная, как
земля накануне первого дня творения. Ни обиды, ни злости, ни горечи от нее
ко мне не передалось.
Андрюхи не было на вокзале. А я приехал к подаче вагонов. И жевал на
перроне свою булку и не беспокоился, покуда проводники не стали оттирать
провожающих от дверей. Тут я сообразил, что мог неверно истолковать записку
-- и мы должны встретиться где-то в другой точке. Побежал, колотя по ногам
сумкой с радиометром, к локомотиву, потом -- назад, в зал, к большому табло.
Нет Андрюхи. Выскочил опять на платформу -- вагоны поплыли мимо меня.
Носильщики, сдвинув тележки, курили у спуска в переход. Прокатила кара с
голубыми контейнерами для почты. Я на что-то еще надеялся. Виражировал между
столбом и урной и убеждал себя, что мне не в чем разочаровываться. Что до
конца я в эту историю, разумеется, не верил, а всего лишь согласился на игру
и действовал напоследок решительно и серьезно, только чтобы сообщить игре
необходимые правдоподобие и соль. Однако пусть вымысел, игра, обман -- как
раз сейчас, по такому сценарию, Андрюхе и полагалось прокуковать из-за угла:
улыбка до ушей и полные карманы денежных знаков. И мы бы загрузились в
ближайший ночной шалман -- и с шуточками-прибауточками переживали веселое
обновление. Так бывало. Но вещи с тех пор перегруппировались и приобрели
отчетливую конфигурацию кукиша.
Сержант милицейского наряда окинул меня нехорошим взором. Мне явно пора
было убраться отсюда. Я сошел в подземный этаж вокзала, но в самых дверях
метро вспомнил, что не оставил денег на жетон -- не лебезить же перед
контролершей. На притихшем к ночи Садовом юркие оранжевые тракторишки
сгребали жижу к бордюру. В троллейбусе красочный плакат, пропагандирующий
Бхагавадгиту, изображал последовательность превращений щекастого дитяти в
черноротый старческий труп. И грудник, и мертвяк, и срединное между ними
акме имели одинаковый восковый оттенок и были исполнены в специфически
некрофильской манере, чем настырно притягивали внимание. Их кукольная жуть
мне скоро надоела, и я пересел к плакату спиной. Водитель ленился жать на
педаль, мы еле дотащились до Красной Пресни. На каждой остановке он словно
ждал кого-то и, не дождавшись, трогал неохотно.
На оградке возле дома, вытянув ноги и запрокинув голову, Андрюха
наблюдал дыру в облаках вокруг луны; по нижнему краю дыры, в лунном свете,
тучи приобретали мнимое измерение -- и получался как будто открывшийся с
горы ночной вид на далекую гряду заснеженных холмов.
Я бросил сумку ему на колени.
-- Носки для тебя...
Я не рассчитывал найти его здесь. Я вообще старался не думать о нем или
о несостоявшемся приключении.
-- Мог бы хоть на вокзале меня подобрать...
-- Опоздал, -- сказал Андрюха.
-- Бабушка твоя звонила.
-- Ага. -- Он стукнул пальцами по трубе, на которой сидел, приглашая
устраиваться рядом. -- Я только что оттуда.
-- И как с гаражом?
-- Порядок. Завтра вывезут свое добро.
-- Отлипнут?
-- Ну, я ходил разбирался. К большим людям попал...
-- В рожу-то дали? -- спросил я.
-- Родители? Не... Отец на дежурстве. А маме я объяснил. Она, наоборот,
рада, что все устаканилось.
А большие люди?
-- Так... Выразили неудовольствие. Они, видите ли, еще и недовольны!
Папашу как липку ободрали: мои проценты, проценты на проценты, неустоечку за
гараж...
По дороге сюда моя опустошенность была как долгая неподвижная мысль, и
что-то эйфорическое заключалось в ее созерцании. Теперь наступала реакция,
эйфория сменилась буравчиками в висках. Я говорил -- и мне мерещилось эхо.
Вдобавок меня трясло, хотя зябко не было -- сказывалось сброшенное разом
напряжение последних суток, голод и ночь без сна. Напрасно Андрюха обнаружил
себя уже сегодня. Лицом к лицу мне трудно не обвинять его в этой тяжести.
-- Пойдем, -- предложил я. -- Что мы высиживаем? Если нечего делать,
надо либо есть...
Он перебил:
-- Помню, помню! Не спеши. Я условился кое с кем.
-- О чем условился?
-- Не спеши.
Он явно нервничал. Вертел сложенную бумажку. Я отнял -- раздражало.
-- Только не выкидывай, -- предупредил Андрюха. -- По-моему, их еще не
поздно сдать с утра. За полцены. Или за четверть.
-- Сдать?
Я развернул бумажный квадратик, поделившийся на два голубых
железнодорожных билета. Число нынешнее. Вагон купейный.
-- Признайся мне как на духу, -- сказал я после оторопелого молчания,
-- бомба существовала?.. Существует?
Андрюха посмотрел вверх. Облака уже сомкнулись, луна исчезла.
-- Слушай, -- спросил он, -- ты чувствуешь трение?.. Обо все, о вещи?
Как оно меня доводит, знаешь... Самый звук его...
Я согласился: не люблю тоже. Особенно шелк и болонью.
-- Нет, не то. Я не о том трении. И это не звук, конечно. Хотя...
почти. Вот стоит только зашевелиться -- и сразу вокруг все как-то
натягивается: снег вот этот, асфальт, машины, столбы эти чертовы... Сперва
вроде и раздается и пропускает -- потом тянет, тянет... Как на резиновом
ремне. Чем быстрее хочешь бежать -- тем сильнее оттаскивает. Раньше-то мне
было наплевать. Раньше меня как бы не убывало...
-- Не убывало, не убивало... Снова меня морочишь?
-- Я к чему: это ведь неспроста наверняка -- такая паскудная упругость.
Зачем-то, стало быть, нужно, чтобы я задыхался? А зачем? Ты понимаешь? Я не
понимаю. Место освободить? Какое место? Вынудить на что-нибудь? На что? Да
что с меня, в принципе, можно получить?
Я зевнул.
-- Зависит от угла зрения. Кто, по твоему мнению, виноват. Ежели бесы с
лярвами -- они, говорят, именно твоего страха и добиваются. Затравленности.
Они этим питаются. Или, скорее, жажду утоляют. Изводит их потому что жажда
адская, и не ведают они от нее покоя -- во! Если люди... ну, в общем, то же
самое. А еще можно считать, что тут природа, закон, естественное состояние.
Закон -- штука самодостаточная и осуществляется в целях себя самого.
Смиряются или бунтуют, как ты, отдельные единички, ему, соответственно, без
разницы.
Озадаченный Андрюха затеребил бороду.
-- Эй, -- испугался я, -- ты всерьез не принимай мою болтовню. И хватит
юлить. Ответь.
-- Ты, -- вздохнул Андрюха, -- просто давно не ездил...
-- Куда не ездил?
-- Никуда. В том-то и дело. Не привык, не знаешь. Уже бесполезно.
Ничего не меняется... Вон они!
Машина, пролетевшая было по переулку, обеими осями громыхнув в дорожной
выбоине, выползла задним ходом из-за угла, притормозила возле таблички с
номером дома и повернула к нам. Светлая "Волга", пикап. Андрюха поднялся
навстречу. В машине врубили дальний свет, от которого пришлось загородиться
рукой.
Я возмутился:
-- Сбесились, козлы? Ума нет?
-- Только не возникай! -- прошипел надо мной Андрюха. -- Рот не
открывай, ясно?
Дверцы машины распахнулись с двух сторон одновременно, и на асфальт
ступили Пат с Паташоном -- длинный худой шланг и плотный коротышка.
Очевидно, еще один остался за рулем: мотор продолжал работать и фары
по-прежнему слепили. Андрюха не двигался.
-- Этот, -- подал голос коротышка, -- точно. Я его видел сегодня у
наших.
-- Мужики, -- сказал Андрюха, -- я ведь не с вами разговаривал...
-- Не с на-а-ми... А ты ждал, он прямо сам к тебе посреди ночи
подкатит, да?
-- А второй? -- спросил, оглядываясь, длинный.
-- Он здесь живет, -- сказал Андрюха. -- Все нормально.
-- Нормально? Тогда потопали, если нормально.
В тамбуре подъезда я спохватился, что мы забыли сумку, и вернулся на
улицу. Коротышка пошел следом, а затем снова пропустил меня вперед. От таких
маневров я даже повеселел.
-- В чем дело? -- шепнул я, поравнявшись с Андрюхой на лестнице. -- Кто
эти люди? Твои друзья-уголовники?
Но при обыкновенном, мягком освещении они уже не выглядели смешно.
Бульдожья комплекция коротышки скрадывала недостаток роста; он был постарше
нас, с коротко остриженной головой и приплюснутым носом, в спортивной
куртке, кроссовках и мешковатых свободных джинсах. Длинный определенного
возраста не имел, а стиля придерживался артистического: дорогое полупальто с
золотыми пуговицами, разноцветный шелковый шарфик и ботинки на каблуке, с
медной полоской на заостренных мысках -- по весенней московской каше в таких
не слишком-то порыскаешь; волосы он убирал сзади под резинку, отчего лицо
казалось еще более узким и еще более вытянутым. Я подумал, что в качестве
боевой единицы длинного вряд ли используют.
Андрюха открыл своим ключом, прошел сразу в комнату и выволок на
середину ящик, отбросив дырявый шерстяной плед, которым я его драпировал.
-- Вот.
-- Занавески задерни, -- сказал длинный.
Я прислонился к стене в прихожей и наблюдал оттуда, но коротышка встал
у двери, а меня подтолкнул -- проходи! Длинный уже изучал карабин. Поднес к
уху, дважды спустил затвор и хмыкнул без выражения:
-- Старый.
Андрюха пожал плечами.
-- Какой есть.
Длинный освободил магазин, дунул в него и загнал обратно. Прицелился в
своего напарника, сказал: "Пу!" -- и коротко заржал. Андрюха отдал ему
коробку с патронами.
-- Не густо.
Руки у Андрюхи заметно тряслись. Я, похоже, чего-то не догонял:
никакого железного привкуса во рту, никакого ощущения опасности.
Двустволка и обрез подробного осмотра не удостоились: щелчок курками,
перелом, быстрый взгляд в стволы.
-- Капканы не нужны? -- спросил Андрюха. -- А то забирай до кучи.
Бесплатное приложение.
-- А что, -- заинтересовался коротышка, -- я бы взял. Летом бате
отвезу. Покажи-ка... У них там в Курской области волчары -- человеку по
пояс.
Потянувшись за капканом, Андрюха задел крышку, которую почему-то не
откинул совсем, а поставил стоймя на тугих петлях, и наклонившийся над
ящиком длинный едва успел отпрянуть.
-- Удод! -- заорал он, отчасти расположив меня в свою пользу
оригинальным ругательством. -- А если по пальцам? Я бы тебе твои оторвал...
-- По телевизору программа была, -- сообщил коротышка из прихожей, -- в
Америке негр один, безрукий, -- так он на гитаре ногами, трень-брень. Кладут
ее на пол перед ним, носки с него стягивают, а он пальцами шевелит, струны
дергает. И отлично у него выходит.
-- Ты чего порешь-то? -- сказал длинный.
-- Я вот, Музыка, на тебя удивляюсь. Скучный ты. Бухнешь -- и сидишь,
стол рогами бодаешь. Ты бы гитарку свою принес, спел что-нибудь...
Длинный взвешивал на ладони брикет взрывчатки.
-- И что же я тебе петь должен? "Мурку"? Или ты больше по Пугачевой?
-- Не, -- признался коротышка, -- я Пугачеву как раз не очень. Это для
баб. Ну, Розенбаум -- хорошие песни...
-- Розенбаум, Вилли Токарев... -- Длинный символически плюнул. -- Мало
я наелся за девять лет в кабаке такого дерьма.
-- А ты небось романсы всякие уважаешь?
-- Вот что я буду с тобой говорить, а? Ты хоть имена слышал: Колтрейн,
Майлс Дэвис?
-- Так это, поди, из новых. Хэви-метал.
-- Мудило ты, -- сочувственно сказал длинный.-- Колтрейн умер, ты еще
под стол пешком ходил. Великий джазовый музыкант.
-- Ну ты даешь! -- неподдельно изумился коротышка. -- Джазовый! Вроде
Утесова, что ли? Была охота... Тоска зеленая.
Длинный набрал воздуха и медленно выдохнул.
-- Ладно, все. Кончай базар.
Повернулся к Андрюхе:
-- Детонаторы.
Андрюха хлопнул себя по лбу и полез в шкаф. Запалы у него оказались
завернуты в мою любимую летнюю футболку. Длинный размотал, посмотрел,
завернул опять -- и футболка легла в ящик.
-- Э... -- сказал я.
-- Что? -- спросил коротышка.
-- Нет, ничего.
-- Складывай, -- распорядился длинный, -- и тащи в машину.
-- Я один? -- растерялся Андрюха. -- Я не подниму...
-- А вон друган твой тебе подсобит.
-- Я капканы-то беру, -- напомнил коротышка.
Длинный с ним посоветовался, ткнув ящик носком модного ботинка:
-- Войдет?
-- Куда он денется!
-- А деньги? -- Андрюха сглотнул. -- Лучше бы здесь...
-- Боится, кинем в темноте, -- определил коротышка и подморгнул мне
по-доброму, словно давний приятель. -- А на свету, думает, не сумеем.
Длинный медленно опустил пятерню в боковой карман. Но вынул не пистолет
-- к чему, все еще без каких-либо признаков страха, я почти приготовился, --
а небрежный пук зеленых банкнот: десять или пятнадцать. Достоинства со
своего места я не различал.
-- Проверишь?
Андрюха помусолил углы, сбился, начал заново. Поискал в бумаге волоски.
-- Тут не хватает...
-- Много?
-- Пять долларов.
-- Не мелочись, -- сказал длинный.
Мы погрузили ящик в кузов пикапа. Водитель грыз яблоко и помыкивал,
балдея, в такт французской песенке по радио: "Вояж-вояж..." Фары он так и не
выключил, не ослабил. Под радиатором, грациозно укрыв хвостом лапы, грелась
белая в подпалинах кошка. Гости не попрощались. На выезде машина чиркнула
скулой горбатый "Запорожец" без колеса, поставленный на вечный прикол у края
площадки, -- дверцы у него не запирались, и внутри раздолье было играть
детям. Мы следили за ней, пока она не миновала перекресток и не пропала из
вида. Стало тихо.
-- Все? -- спросил Андрюха у тишины.
-- Если ты больше никого не пригласил...
-- Все.
Подумал. Добавил:
-- Уф... Надо бы выпить.
Мне передалось его облегчение -- и только теперь пробежал по коже
запоздалый холодок.
-- Может, и надо, -- сказал я. -- У кого флаг?
-- Ах да...
Под лампой на козырьке подъезда он отделил себе какую-то часть денег и
мне вручил остальное.
-- Что, вовремя?
-- Не то слово. Раньше, чем я надеялся.
-- Я же обещал.
Ночное окошко от магазина на Тишинке мы нашли заколоченным -- пункт
упразднили. На Красной Пресне торговали, но когда Андрюха положил на
прилавок десятидолларовую купюру, продавщица молча кивнула в направлении
двух патрульных, передававших друг другу литровый пакет кефира около
побитого автомата для кофе-эспрессо, -- запрещено. Андрюха утверждал, что у
нас нет причины отчаиваться. Теперь по всему Арбату частные киоски со всякой
всячиной -- какой-нибудь будет работать и ночью. Покупать там излишне
дорого, мы загоним немного зеленых и вернемся сюда по пути домой.
Явления гостей нежданных и денег подняли уровень адреналина в крови: об
усталости я уже не вспоминал, и ночная прогулка даже радовала меня -- тем
более, что Андрюха не приставал с разговорами. Я не огорчился, когда
выяснилось, что и на Арбат мы пришли зря: прочесали его из конца в конец --
палатки, закрытые ставнями, бездействовали. Андрюха выдвинул гипотезу о
Смоленском гастрономе: там, не исключено, тоже есть круглосуточная секция.
Мы никого не встречали. Кое-где фонари горели через один или не горели
совсем; в темном пятне я споткнулся о блок, вынутый из брусчатки, и сильно
ушиб колено. Подковылял к близкому ларьку -- опереться, пока не уймется
боль. И вдруг кто-то спросил у меня спички.
На пластмассовой гиперболической тумбе из кафе, раскачивая ногой
приотворенную дверь киоска, сидел губастый парень и щелкал выдохшейся
зажигалкой.
Андрюха бросил ему коробок.
-- Стережешь? Да ты оставь у себя...
Парень поблагодарил. Маялся бы до утра без курева.
-- Паршиво, -- кивнул Андрюха.
-- И свечка, главное, в палатке потухла...
Нет, доллары его не интересовали. Зато он был не прочь поболтать и
убить время. Чтобы удержать нас, предложил по банке пива. И тут же они с
Андрюхой втянулись в обсуждение сортов баночного. Я благоразумно помалкивал,
ибо из банок, за вычетом тех, что применялись в пивных вместо дефицитных
кружек, пивал до сих пор только однажды, еще в Олимпиаду, отечественное
"Золотое кольцо".
После "Тьюборга" с вытирающим лысину толстяком на картинке взяли для
сравнения голландского, послабее. Андрюха клонил к тому, что все это, спору
нет, неплохо, однако далеко не высшая марка. Действительно, отборное пиво в
жестянки не разливают, обязательно в стекло. И перечислил названия. Парень
полюбопытствовал, москвичи ли мы и чем занимаемся. Я замялся, почти как Джим
Моррисон (известный эпизод, заснятый в Лондонском аэропорту).
-- Крутимся, -- содержательно ответил Андрюха. -- Туда-сюда, с
переменным успехом.
В общем, пивом нас не удивишь... Парень скрылся в палатке и вынес
полновесную бутылку "Смирновской". Мы опустились на корточки возле тумбы; со
свечкой в центре, бликующей на неотменимых пластиковых стаканчиках -- теперь
голубых, -- очень уютно. Он рассказал, что родом из Удмуртии, а в Москве
после армии. Ларьком владеют его кавказские товарищи по оружию. Кореша
настоящие, и всем, что им принадлежит, он волен пользоваться свободно, как
своим. В доказательство выставил армянский коньяк в подарочной упаковке.
Пока он искал на полках эту коробку, подсвечивая спичкой, я заметил в киоске
множество самых разнохарактерных предметов вплоть до школьного
телескопа-рефлектора на штативе.
-- Стоп! -- предупредил Андрюха. -- Просто так не осилим. Был трудный
день. Пожевать бы чего-нибудь...
Мигом образовались крабовые консервы -- в стране чудес все доступно. Но