мне и под царскую закуску пить уже сделалось невмоготу. А встать и
распрощаться -- неудобно, не хотелось обижать человека. Я шепнул Андрюхе:
принимай на себя.
-- А домой-то доволочешь?
-- Ну, постараюсь.
Парень провозглашал тосты. За нас с вами и хрен с ними. И про козу,
купить которую имею возможность, но не имею желания. Потом количественные
изменения у него скачкообразно перешли в качественные -- тормоза отказали
бесповоротно, добрая натура развернула крылья. Он всучил нам по пачке
каждого имевшегося в ларьке вида сигарет. Когда я неосторожно спросил,
сколько стоит телескоп, вскинулся мне его подарить. Я, разумеется, не взял,
о чем и доныне вспоминаю с печалью. Тем не менее он телескоп из палатки
вытащил и наводил на редкие горящие окна дальних домов, в надежде известно
что подглядеть (удавалось же, в скучном соответствии с законами
геометрической оптики, где фрагмент люстры, где ковра, где натюрморта в
раме...). Он угощал нас икрой, расфасованной в стеклянные плошки, -- и еще
нужно было изобрести, как с ней управиться: мы тщетно пробовали набирать
черные зерна на лезвие красного Андрюхиного ножа, пока не догадались
зачерпывать узкими шоколадными вафлями. Икра, очевидно, перележала, и вкус у
нее был затхлый.
Наш гостеприимец отключился, махнув полстакана миндального ликера --
хотя Андрюха отговаривал. Через минуту он сполз по стене, повалился на бок
и, скрюченный винтом, смежил веки на брусчатке. За руки, за ноги мы втащили
его в киоск и сунули ему в карман рубашки две десятки -- на случай, если
кавказские братья все же предъявят счет. Дверь снаружи подперли тумбой.
Андрюха сперва еще крепился, но скоро тоже совершенно поплыл -- и не сумел
одолеть ступеньки, ведущие в арку и на проспект. Мы сели передохнуть. Он
терял очки, промахивался, подбирая их, и важно бубнил что-то бессвязное.
Оставшиеся часа три до рассвета нам, судя по всему, предстояло торчать здесь
-- как раз чтобы Андрюхе худо-бедно прочухаться. И я уже сам задремал, когда
он внезапно перестал бормотать и огорошил меня внятным вопросом:
-- По-твоему, и мы умрем?
-- Прямо сейчас? -- удивился я.
Теплый ветер, настороженная тишина, необычная для сердцевины города
даже посреди ночи, уснувшая на перилах птица. Большей частью я, должно быть,
досочинил подходящий антураж -- но за давностью уже не развести: вот --
память, вот -- фантазия.
-- Не сейчас, так завтра. Не завтра, так в старости... -- Он делал
усилие, чтобы говорить разборчиво, артикулировал, как комедийный
инопланетянин. -- А какая разница... Все равно не понимаю, что это значит...
Настроенный на пьяные речи, я отшутился: мол, и не стоит, может,
слишком задерживаться, а то совсем ничего не сохранится вокруг... Пропустил
мимо ушей слова, которых не повторит мне никто и никогда. Повторить нельзя
(разве я не пытался!) зазвеневший в них мимолетный резонанс наших
существований: творилось с нами одно и чувствовали мы одинаково. Будто
неведомо чем, но выкупили себя наперед, и долго теперь не полагается нам
слышать ледяное дыхание -- ни в затылок, ни где-либо рядом. Конечно, мы
ошибались. Срок понадобится ничтожный, чтобы удостовериться в этом. Но
именно в нашей ошибке я вижу единственное подтверждение тому, что все,
бывшее с нами, было хоть отчасти не даром.
Те времена канули -- и я о них не жалею. С тех пор, как мне впервые
улыбнулся произошедший от меня младенец, я знаю, что любить можно иное и
иначе. Ищу способ уберечься, если по стране -- а то и не по ней одной --
покатится очередная красная волна.
Говорят, рубеж тысячелетий обещает великие перемены; они уже идут.
Новые истины вроде бы и слову не по зубам, слово уступает языку образов, --
идеи, которые некогда мой друг азартно и одиноко преследовал даже на белых
полях Антарктиды, успели стать общим местом салонных рассуждений. Говорят,
тут есть логика катастрофы. Философствую я, словно старая дама, то и дело
что-нибудь теряющая и вынужденная разыскивать: очки или связку ключей. Но
готов согласиться, что и собственный, выражаясь высокопарно, жизненный путь
нахожу куда реже размеченным оформленными мыслями и завершенными действиями,
нежели пейзажами, картинами и мизансценами... Я начинал это повествование
как цепочку забавных историй. Не подозревал, что, разрастаясь, оно
превратится в мое прощание с молодостью.
В середине мая, когда, по всем подсчетам, возвращение хозяина с
подругой, настоящей полярной бородой и чучелом пингвина под мышкой ожидалось
со дня на день, я получал первые гонорары за свои компьютерные труды, хотя
на "ты" с техникой будущего еще не стал: мне нужны были советы, и я теребил
одного за другим прежних знакомых, с этими делами связанных. Звали в гости
-- не кочевряжился. Жил теперь открыто, насколько это было возможно при том,
что минимум три раза в неделю я строго отправлялся на работу: туда -- часов
в девять вечера, оттуда -- где-то к обеду, чтобы рассосалась утренняя толчея
в транспорте.
Уже определилось -- и весьма удачно, -- куда мне предстоит переехать.
Каждую весну я навещал на даче в близкой подмосковной Немчиновке свою
пожилую родственницу. Она проводила там круглый год, поскольку серьезным
ничем не хворала и дом был теплый, а московскую квартиру оставила тоже давно
не молодой бессемейной дочери. Собравшись в Немчиновку на майские праздники,
я решил справиться у дочери, нет ли каких перемен и что еще помимо торта и
цветов необходимо привезти, -- и узнал, что старушка зимой еще переселилась
обратно в Москву, здоровье больше не позволяло удаляться от аптек и
ведомственной поликлиники. Меня пригласили на домашние пироги. Мне
понравилось у них -- лампы под абажуром, старые весомые книги и фарфор с
внутренним светом. Наконец-то я вел разговор, который никого ни к чему не
обязывал, -- так беседуют с хорошими попутчиками в поезде -- людьми милыми и
случайными. Рассказывал о себе. Объяснял, что компьютер -- не робот-убийца,
а похож скорее на телевизор. Я только вскользь упомянул, что должен сейчас
срочно подыскивать себе жилье. И тут они стали обсуждать друг с другом: ведь
я мог бы занять опустевшую дачу. Они опасались надолго бросать ее без
присмотра. Пока что весь дом в моем распоряжении; если же летом они все-таки
отважатся пустить дачников -- какую-нибудь интеллигентную семью с детишками,
-- мне придется следить за порядком из просторного мезонина с отдельным
входом. Само собой, я ответил -- да. И мне бы не медлить с переездом, но я
все тянул, все еще будто надеялся не трогаясь с места дождаться -- бог знает
чего...
Однажды позвонила прикатившая из Риги двоюродная сестра хозяина. Была
удивлена, услышав о путешествии брата: не то чтобы она вовсе не общалась с
родней, а вот за пять месяцев ее эти новости так и не достигли. Я предложил
ей, если ее не смущает моя компания, остановиться здесь, как она это делала
и раньше. Мы подружились год назад: она работала редактором архивного отдела
рижского радио и ее командировали в Москву. Днем она копалась в архивных
пленках, по вечерам мы что-нибудь посещали втроем: шумные театральные
постановки или в Музее кино смотрели "Нибелунгов" и "Доктора Мабузе" под
живого тапера, или просто садились на прогулочный водомет и плавали по реке.
В череду культурных мероприятий я вклинил скромный день рождения. Кроме нее
с братом заманил попить-поесть бывшего сокурсника -- накануне мы повстречали
его в театре, -- не особо компанейского, но интересного уже тем, что из всех
моих институтских знакомых он единственный оказался инженером по призванию и
продолжал самозабвенно корпеть в НИИ, не соблазнившись ни свободными
искусствами, ни дозволенной коммерцией, ни должностями и зарплатой в новых
фирмах. Он и рижанка явно положили глаз друг на друга. Но инженер, увалень,
-- хоть бы свидание ей назначил! А впоследствии оба расспрашивали меня: кто
да что... Вообще я равнодушен к чужому счастью. Однако у меня есть вкус к
совпадениям. Ее звонок раздался всего за пару часов до того, как мы с
инженером должны были пересечься, -- он скопировал мне фирменные руководства
к издательским программам. Выловить его на службе стоило труда -- меня
отсылали с номера на номер. В помещении, где он взял трубку, что-то отчаянно
и часто пищало -- словно раненая мышь.
Я сообщил, кто придет сегодня.
-- А мне, -- спросил он, -- можно?
Я дал адрес.
-- Как там у тебя? Притон?
-- Почему притон? -- оскорбился я. -- Вполне прилично. Правда, краны
текут. Прокладки менял. Не помогает.
Мне, конечно, было известно, что мой однокашник -- мастеровой от
природы. Но я не предполагал, что он примчится с набором инструментов и
электрической дрелью, дабы пыточного вида сверлом яростно растачивать
вентили в смесителях. Даже слив воды в унитазе он отрегулировал.
Прибалтийская муза застала его на коленях с отверткой в руках -- возле
искрящей розетки.
Нам выпала незабываемая ночь. Мы от души веселились. Инженер, в ударе,
представлял пантомимически триггер с мультивибратором и разыгрывал в лицах
анекдоты из жизни трех поколений своей чудаковатой фамилии. Мы с ним
вспоминали институт, странности преподавателей; она -- Тартуский
университет, брошенный на втором курсе. Выпивали умеренно. Уже под утро я
спохватился, что им пора побыть наедине. Сказал: пройдусь, куплю
растворимого кофе к завтраку. Теперь удобно -- на привокзальной площади
ночных ларьков пооткрывалось не меньше десятка. Я шел дворами, начинало
светать. В скверике, по двое, по трое на лавках, подложив под голову обувь и
предъявляя миру дырки на носках, спали люди, приехавшие торговать на здешней
толкучке: у вокзала, на Тишинке или на окрестных улицах. Во сне они чмокали
губами и ощупывали подле свою поклажу: сумки, узлы, мешки.
Я взял в палатке кофе, взял банку югославской ветчины. И себе --
чекушку: посидеть еще на кухне, когда мои влюбленные уснут. Заморосил дождь,
чуть ли не первый нынешней весной, пригрозил ливнем (так новорожденный
ужонок, пугая присунувшихся к нему любопытных мальчишек, кидается во все
стороны и страшно разевает пасть, притворяясь гадюкой) -- но через пять
минут перестал. Я боялся нагрянуть раньше времени и по пути обратно делал
лишние крюки. Тяжелая ветчина оттягивала карман и стучала в печень. Я
перекурил в песочнице, покачался на детских качелях. К дому попал с тыла и
огибал его по асфальтовой дорожке под самыми окнами.
И тут сзади кто-то окликнул меня:
-- Эй!
Из углового окна, всклоченный, в майке, свесился по пояс долларовый
сосед.
-- Я смотрю, ты круги закладываешь... -- Он покрутил пятерней возле
уха. -- Мысли? Покоя не дают?
-- Мешаю чем-нибудь?
-- Чем ты можешь мешать? Наоборот. -- Он на мгновение пропал, вынырнул
опять и показал мне непочатую узкую бутылку "Белого аиста". --
Присоединиться не желаешь?
Я пожал плечами.
-- С удовольствием. Открывай дверь...
-- Не, погоди. У меня там жена спит в комнате. Она нервная. Услышит
замок -- вскочит.
-- Не понял, -- сказал я. -- Тогда не пойду...
-- Трубу видишь?
Кусок чугунной трубы стоял прислоненный в нужном месте к стене. Судя по
всему, соседу уже доводилось им сегодня пользоваться. Я хмыкнул, поддернул
штанины и полез.
Кухня точно такая же, только почище и холодильник посовременнее.
Оклеена обоями под изразцы. На холодильнике двухкассетный магнитофон
тихонько воспроизводил "Дип перпл". Сосед отправил в раковину немытые
тарелки. Стакан с остатками красного вина опрокинул в горшок, под корень
воскового дерева. Потом пошуровал в шкафчиках и вынул для меня пиалу.
-- Нет рюмки. Тоже в комнате. Сгодится?
Я выложил ветчину на стол.
-- Тебе, -- спросил он, орудуя консервным ножом, -- квартира не нужна?
-- Нужна. То есть в каком смысле?
-- Купи мою.
Я засмеялся.
-- Ясно, -- сказал сосед. -- Ну, вздрогнем.
Вздрогнули. Закусили. И он разговорился:
-- Вчера утром ответ получили в посольстве. Все, положительное
решение... Так-то вот. Значит, не позднее августа -- фьють...
-- В Америку?
-- Ну да! Америка пустит, жди! Сперва попробовали в Германию --
бесполезно. Что остается русскому человеку? Палестины...
-- Анкета позволяет?
-- У жены. У нее родственники в Хайфе. Магазин имеют, канцелярские
принадлежности. Сик транзит глория мунди -- буду ластики продавать. Нет, ты
вообрази: она достаточно еврейка, чтобы жить в Израиле, и недостаточно -- в
Германии! Гитлер в гробу ворочается!
Он плеснул себе в стакан воды из чайника.
-- Ребенок у нас -- аллергик. В школу здешнюю вряд ли вообще сможет
ходить. Краску понюхает или там пыли наглотается -- уже дышать тяжело. К
тому же он "р" не выговаривает. Да его заклюют! Он отпор никому не способен
дать -- сразу спазм, он пугается, паника, чуть не обморок... Жена говорит:
мы обязаны обеспечить ему нормальную среду и медицину... Мы должны знать,
что он в безопасности. Говорит, устала думать, что будет момент -- и она не
сумеет его защитить... Тебе сколько лет?
Я назвал сколько.
-- А мне -- почти сорок. У меня был бизнес, когда здесь и слова такого
не слыхали. И я ни разу не сел. Нюх, стало быть, на месте. Я тебе вот что
скажу... -- Вдруг он грузно навалился на стол, выдав, что принял уже и до
меня немало, хотя отлично держится. -- Я тебе скажу: она права. Вся эта
нынешняя мельтешня, демократия, развал системы -- сплошное фуфло. С виду
только что-то подвинулось. В этой стране слишком многие как не сомневались,
так и не сомневаются, что им положено забраться тебе на хребет и
погонять-командовать. Никто их не тронул. А тронут -- новые народятся, земля
рожает. Дай срок -- они еще учинят баню.
Я признался, что у меня нет интереса различать политические силы и их
противостояния. Естественно, одно -- предпочтительнее, другое --
недопустимо; я, пожалуй, мог бы даже прилепиться к кому-нибудь -- от
противного. Но цели, которые они заявляют, я не способен считать своими.
Потому что не верю в возможность общих решений. И тогда за любыми их
словесами -- ничего, пустота. По-моему, перед каждым свое пространство, свое
время -- свое огромное поле, которое следует пересечь, чем-то жертвуя и
чем-то не поступаясь. А вот чем -- все равно придется всякий раз определять
заново. В том-то весь и фокус...
Впрочем, мы в разных категориях. Ему есть о ком заботиться, за кого
отвечать. А я -- что: меня не зацепишь, нищим пожар не страшен. Если
оправдаются его прогнозы -- пережду, вывернусь.
-- Детский лепет. -- Он потянулся за коньяком. -- У человека всегда
есть что отобрать. Понадобишься для кайла с лопатой. Или под ружье.
Коридор оставался у меня за спиной, и я не заметил, как на кухню вошла
женщина в халате с драконами поверх голубой ночной рубашки. Она убавила звук
магнитофона до нуля, достала из холодильника тюбик с кремом и выдавила себе
на ладони. Сказала без раздражения, но твердо:
-- Шесть утра. Вали отсюда.
-- Через окно?
-- Через дверь.
Я встал. Она выглядела моложе мужа, на щеке еще держался рубец от
подушки.
Сосед развел руками:
-- Сейчас не буду с ней лаяться, ладно? Ты бутылку забирай, если
хочешь...
Ключ в замке я поворачивал осторожно, как вор. Но это была напрасная
деликатность: инженер с архивисткой проводили время иначе, чем я
предполагал. В полутемной комнате, поймав неожиданную на радио трехдольную
музыку, они вальсировали -- и завороженно улыбались друг другу. Не видели
меня. Не видели других глаз, с истомой и восхищением следивших за ними
сквозь неплотно сомкнутые занавески. Вытянув цыплячью шею, ухватившись за
цинковый подоконник, прижималась с той стороны к стеклу сумасшедшая дочка
дворника.
Бутов Михаил Владимирович родился в 1964 году в Москве. Окончил
Московский электротехнический институт связи. С 1992 года публикует
рассказы, повести, статьи и рецензии в журналах "Новый мир", "Знамя",
"Октябрь", "Дружба народов" и др. В 1994 году вышла в свет книга "Изваяние
Пана". "Свобода" -- первый роман писателя.
распрощаться -- неудобно, не хотелось обижать человека. Я шепнул Андрюхе:
принимай на себя.
-- А домой-то доволочешь?
-- Ну, постараюсь.
Парень провозглашал тосты. За нас с вами и хрен с ними. И про козу,
купить которую имею возможность, но не имею желания. Потом количественные
изменения у него скачкообразно перешли в качественные -- тормоза отказали
бесповоротно, добрая натура развернула крылья. Он всучил нам по пачке
каждого имевшегося в ларьке вида сигарет. Когда я неосторожно спросил,
сколько стоит телескоп, вскинулся мне его подарить. Я, разумеется, не взял,
о чем и доныне вспоминаю с печалью. Тем не менее он телескоп из палатки
вытащил и наводил на редкие горящие окна дальних домов, в надежде известно
что подглядеть (удавалось же, в скучном соответствии с законами
геометрической оптики, где фрагмент люстры, где ковра, где натюрморта в
раме...). Он угощал нас икрой, расфасованной в стеклянные плошки, -- и еще
нужно было изобрести, как с ней управиться: мы тщетно пробовали набирать
черные зерна на лезвие красного Андрюхиного ножа, пока не догадались
зачерпывать узкими шоколадными вафлями. Икра, очевидно, перележала, и вкус у
нее был затхлый.
Наш гостеприимец отключился, махнув полстакана миндального ликера --
хотя Андрюха отговаривал. Через минуту он сполз по стене, повалился на бок
и, скрюченный винтом, смежил веки на брусчатке. За руки, за ноги мы втащили
его в киоск и сунули ему в карман рубашки две десятки -- на случай, если
кавказские братья все же предъявят счет. Дверь снаружи подперли тумбой.
Андрюха сперва еще крепился, но скоро тоже совершенно поплыл -- и не сумел
одолеть ступеньки, ведущие в арку и на проспект. Мы сели передохнуть. Он
терял очки, промахивался, подбирая их, и важно бубнил что-то бессвязное.
Оставшиеся часа три до рассвета нам, судя по всему, предстояло торчать здесь
-- как раз чтобы Андрюхе худо-бедно прочухаться. И я уже сам задремал, когда
он внезапно перестал бормотать и огорошил меня внятным вопросом:
-- По-твоему, и мы умрем?
-- Прямо сейчас? -- удивился я.
Теплый ветер, настороженная тишина, необычная для сердцевины города
даже посреди ночи, уснувшая на перилах птица. Большей частью я, должно быть,
досочинил подходящий антураж -- но за давностью уже не развести: вот --
память, вот -- фантазия.
-- Не сейчас, так завтра. Не завтра, так в старости... -- Он делал
усилие, чтобы говорить разборчиво, артикулировал, как комедийный
инопланетянин. -- А какая разница... Все равно не понимаю, что это значит...
Настроенный на пьяные речи, я отшутился: мол, и не стоит, может,
слишком задерживаться, а то совсем ничего не сохранится вокруг... Пропустил
мимо ушей слова, которых не повторит мне никто и никогда. Повторить нельзя
(разве я не пытался!) зазвеневший в них мимолетный резонанс наших
существований: творилось с нами одно и чувствовали мы одинаково. Будто
неведомо чем, но выкупили себя наперед, и долго теперь не полагается нам
слышать ледяное дыхание -- ни в затылок, ни где-либо рядом. Конечно, мы
ошибались. Срок понадобится ничтожный, чтобы удостовериться в этом. Но
именно в нашей ошибке я вижу единственное подтверждение тому, что все,
бывшее с нами, было хоть отчасти не даром.
Те времена канули -- и я о них не жалею. С тех пор, как мне впервые
улыбнулся произошедший от меня младенец, я знаю, что любить можно иное и
иначе. Ищу способ уберечься, если по стране -- а то и не по ней одной --
покатится очередная красная волна.
Говорят, рубеж тысячелетий обещает великие перемены; они уже идут.
Новые истины вроде бы и слову не по зубам, слово уступает языку образов, --
идеи, которые некогда мой друг азартно и одиноко преследовал даже на белых
полях Антарктиды, успели стать общим местом салонных рассуждений. Говорят,
тут есть логика катастрофы. Философствую я, словно старая дама, то и дело
что-нибудь теряющая и вынужденная разыскивать: очки или связку ключей. Но
готов согласиться, что и собственный, выражаясь высокопарно, жизненный путь
нахожу куда реже размеченным оформленными мыслями и завершенными действиями,
нежели пейзажами, картинами и мизансценами... Я начинал это повествование
как цепочку забавных историй. Не подозревал, что, разрастаясь, оно
превратится в мое прощание с молодостью.
В середине мая, когда, по всем подсчетам, возвращение хозяина с
подругой, настоящей полярной бородой и чучелом пингвина под мышкой ожидалось
со дня на день, я получал первые гонорары за свои компьютерные труды, хотя
на "ты" с техникой будущего еще не стал: мне нужны были советы, и я теребил
одного за другим прежних знакомых, с этими делами связанных. Звали в гости
-- не кочевряжился. Жил теперь открыто, насколько это было возможно при том,
что минимум три раза в неделю я строго отправлялся на работу: туда -- часов
в девять вечера, оттуда -- где-то к обеду, чтобы рассосалась утренняя толчея
в транспорте.
Уже определилось -- и весьма удачно, -- куда мне предстоит переехать.
Каждую весну я навещал на даче в близкой подмосковной Немчиновке свою
пожилую родственницу. Она проводила там круглый год, поскольку серьезным
ничем не хворала и дом был теплый, а московскую квартиру оставила тоже давно
не молодой бессемейной дочери. Собравшись в Немчиновку на майские праздники,
я решил справиться у дочери, нет ли каких перемен и что еще помимо торта и
цветов необходимо привезти, -- и узнал, что старушка зимой еще переселилась
обратно в Москву, здоровье больше не позволяло удаляться от аптек и
ведомственной поликлиники. Меня пригласили на домашние пироги. Мне
понравилось у них -- лампы под абажуром, старые весомые книги и фарфор с
внутренним светом. Наконец-то я вел разговор, который никого ни к чему не
обязывал, -- так беседуют с хорошими попутчиками в поезде -- людьми милыми и
случайными. Рассказывал о себе. Объяснял, что компьютер -- не робот-убийца,
а похож скорее на телевизор. Я только вскользь упомянул, что должен сейчас
срочно подыскивать себе жилье. И тут они стали обсуждать друг с другом: ведь
я мог бы занять опустевшую дачу. Они опасались надолго бросать ее без
присмотра. Пока что весь дом в моем распоряжении; если же летом они все-таки
отважатся пустить дачников -- какую-нибудь интеллигентную семью с детишками,
-- мне придется следить за порядком из просторного мезонина с отдельным
входом. Само собой, я ответил -- да. И мне бы не медлить с переездом, но я
все тянул, все еще будто надеялся не трогаясь с места дождаться -- бог знает
чего...
Однажды позвонила прикатившая из Риги двоюродная сестра хозяина. Была
удивлена, услышав о путешествии брата: не то чтобы она вовсе не общалась с
родней, а вот за пять месяцев ее эти новости так и не достигли. Я предложил
ей, если ее не смущает моя компания, остановиться здесь, как она это делала
и раньше. Мы подружились год назад: она работала редактором архивного отдела
рижского радио и ее командировали в Москву. Днем она копалась в архивных
пленках, по вечерам мы что-нибудь посещали втроем: шумные театральные
постановки или в Музее кино смотрели "Нибелунгов" и "Доктора Мабузе" под
живого тапера, или просто садились на прогулочный водомет и плавали по реке.
В череду культурных мероприятий я вклинил скромный день рождения. Кроме нее
с братом заманил попить-поесть бывшего сокурсника -- накануне мы повстречали
его в театре, -- не особо компанейского, но интересного уже тем, что из всех
моих институтских знакомых он единственный оказался инженером по призванию и
продолжал самозабвенно корпеть в НИИ, не соблазнившись ни свободными
искусствами, ни дозволенной коммерцией, ни должностями и зарплатой в новых
фирмах. Он и рижанка явно положили глаз друг на друга. Но инженер, увалень,
-- хоть бы свидание ей назначил! А впоследствии оба расспрашивали меня: кто
да что... Вообще я равнодушен к чужому счастью. Однако у меня есть вкус к
совпадениям. Ее звонок раздался всего за пару часов до того, как мы с
инженером должны были пересечься, -- он скопировал мне фирменные руководства
к издательским программам. Выловить его на службе стоило труда -- меня
отсылали с номера на номер. В помещении, где он взял трубку, что-то отчаянно
и часто пищало -- словно раненая мышь.
Я сообщил, кто придет сегодня.
-- А мне, -- спросил он, -- можно?
Я дал адрес.
-- Как там у тебя? Притон?
-- Почему притон? -- оскорбился я. -- Вполне прилично. Правда, краны
текут. Прокладки менял. Не помогает.
Мне, конечно, было известно, что мой однокашник -- мастеровой от
природы. Но я не предполагал, что он примчится с набором инструментов и
электрической дрелью, дабы пыточного вида сверлом яростно растачивать
вентили в смесителях. Даже слив воды в унитазе он отрегулировал.
Прибалтийская муза застала его на коленях с отверткой в руках -- возле
искрящей розетки.
Нам выпала незабываемая ночь. Мы от души веселились. Инженер, в ударе,
представлял пантомимически триггер с мультивибратором и разыгрывал в лицах
анекдоты из жизни трех поколений своей чудаковатой фамилии. Мы с ним
вспоминали институт, странности преподавателей; она -- Тартуский
университет, брошенный на втором курсе. Выпивали умеренно. Уже под утро я
спохватился, что им пора побыть наедине. Сказал: пройдусь, куплю
растворимого кофе к завтраку. Теперь удобно -- на привокзальной площади
ночных ларьков пооткрывалось не меньше десятка. Я шел дворами, начинало
светать. В скверике, по двое, по трое на лавках, подложив под голову обувь и
предъявляя миру дырки на носках, спали люди, приехавшие торговать на здешней
толкучке: у вокзала, на Тишинке или на окрестных улицах. Во сне они чмокали
губами и ощупывали подле свою поклажу: сумки, узлы, мешки.
Я взял в палатке кофе, взял банку югославской ветчины. И себе --
чекушку: посидеть еще на кухне, когда мои влюбленные уснут. Заморосил дождь,
чуть ли не первый нынешней весной, пригрозил ливнем (так новорожденный
ужонок, пугая присунувшихся к нему любопытных мальчишек, кидается во все
стороны и страшно разевает пасть, притворяясь гадюкой) -- но через пять
минут перестал. Я боялся нагрянуть раньше времени и по пути обратно делал
лишние крюки. Тяжелая ветчина оттягивала карман и стучала в печень. Я
перекурил в песочнице, покачался на детских качелях. К дому попал с тыла и
огибал его по асфальтовой дорожке под самыми окнами.
И тут сзади кто-то окликнул меня:
-- Эй!
Из углового окна, всклоченный, в майке, свесился по пояс долларовый
сосед.
-- Я смотрю, ты круги закладываешь... -- Он покрутил пятерней возле
уха. -- Мысли? Покоя не дают?
-- Мешаю чем-нибудь?
-- Чем ты можешь мешать? Наоборот. -- Он на мгновение пропал, вынырнул
опять и показал мне непочатую узкую бутылку "Белого аиста". --
Присоединиться не желаешь?
Я пожал плечами.
-- С удовольствием. Открывай дверь...
-- Не, погоди. У меня там жена спит в комнате. Она нервная. Услышит
замок -- вскочит.
-- Не понял, -- сказал я. -- Тогда не пойду...
-- Трубу видишь?
Кусок чугунной трубы стоял прислоненный в нужном месте к стене. Судя по
всему, соседу уже доводилось им сегодня пользоваться. Я хмыкнул, поддернул
штанины и полез.
Кухня точно такая же, только почище и холодильник посовременнее.
Оклеена обоями под изразцы. На холодильнике двухкассетный магнитофон
тихонько воспроизводил "Дип перпл". Сосед отправил в раковину немытые
тарелки. Стакан с остатками красного вина опрокинул в горшок, под корень
воскового дерева. Потом пошуровал в шкафчиках и вынул для меня пиалу.
-- Нет рюмки. Тоже в комнате. Сгодится?
Я выложил ветчину на стол.
-- Тебе, -- спросил он, орудуя консервным ножом, -- квартира не нужна?
-- Нужна. То есть в каком смысле?
-- Купи мою.
Я засмеялся.
-- Ясно, -- сказал сосед. -- Ну, вздрогнем.
Вздрогнули. Закусили. И он разговорился:
-- Вчера утром ответ получили в посольстве. Все, положительное
решение... Так-то вот. Значит, не позднее августа -- фьють...
-- В Америку?
-- Ну да! Америка пустит, жди! Сперва попробовали в Германию --
бесполезно. Что остается русскому человеку? Палестины...
-- Анкета позволяет?
-- У жены. У нее родственники в Хайфе. Магазин имеют, канцелярские
принадлежности. Сик транзит глория мунди -- буду ластики продавать. Нет, ты
вообрази: она достаточно еврейка, чтобы жить в Израиле, и недостаточно -- в
Германии! Гитлер в гробу ворочается!
Он плеснул себе в стакан воды из чайника.
-- Ребенок у нас -- аллергик. В школу здешнюю вряд ли вообще сможет
ходить. Краску понюхает или там пыли наглотается -- уже дышать тяжело. К
тому же он "р" не выговаривает. Да его заклюют! Он отпор никому не способен
дать -- сразу спазм, он пугается, паника, чуть не обморок... Жена говорит:
мы обязаны обеспечить ему нормальную среду и медицину... Мы должны знать,
что он в безопасности. Говорит, устала думать, что будет момент -- и она не
сумеет его защитить... Тебе сколько лет?
Я назвал сколько.
-- А мне -- почти сорок. У меня был бизнес, когда здесь и слова такого
не слыхали. И я ни разу не сел. Нюх, стало быть, на месте. Я тебе вот что
скажу... -- Вдруг он грузно навалился на стол, выдав, что принял уже и до
меня немало, хотя отлично держится. -- Я тебе скажу: она права. Вся эта
нынешняя мельтешня, демократия, развал системы -- сплошное фуфло. С виду
только что-то подвинулось. В этой стране слишком многие как не сомневались,
так и не сомневаются, что им положено забраться тебе на хребет и
погонять-командовать. Никто их не тронул. А тронут -- новые народятся, земля
рожает. Дай срок -- они еще учинят баню.
Я признался, что у меня нет интереса различать политические силы и их
противостояния. Естественно, одно -- предпочтительнее, другое --
недопустимо; я, пожалуй, мог бы даже прилепиться к кому-нибудь -- от
противного. Но цели, которые они заявляют, я не способен считать своими.
Потому что не верю в возможность общих решений. И тогда за любыми их
словесами -- ничего, пустота. По-моему, перед каждым свое пространство, свое
время -- свое огромное поле, которое следует пересечь, чем-то жертвуя и
чем-то не поступаясь. А вот чем -- все равно придется всякий раз определять
заново. В том-то весь и фокус...
Впрочем, мы в разных категориях. Ему есть о ком заботиться, за кого
отвечать. А я -- что: меня не зацепишь, нищим пожар не страшен. Если
оправдаются его прогнозы -- пережду, вывернусь.
-- Детский лепет. -- Он потянулся за коньяком. -- У человека всегда
есть что отобрать. Понадобишься для кайла с лопатой. Или под ружье.
Коридор оставался у меня за спиной, и я не заметил, как на кухню вошла
женщина в халате с драконами поверх голубой ночной рубашки. Она убавила звук
магнитофона до нуля, достала из холодильника тюбик с кремом и выдавила себе
на ладони. Сказала без раздражения, но твердо:
-- Шесть утра. Вали отсюда.
-- Через окно?
-- Через дверь.
Я встал. Она выглядела моложе мужа, на щеке еще держался рубец от
подушки.
Сосед развел руками:
-- Сейчас не буду с ней лаяться, ладно? Ты бутылку забирай, если
хочешь...
Ключ в замке я поворачивал осторожно, как вор. Но это была напрасная
деликатность: инженер с архивисткой проводили время иначе, чем я
предполагал. В полутемной комнате, поймав неожиданную на радио трехдольную
музыку, они вальсировали -- и завороженно улыбались друг другу. Не видели
меня. Не видели других глаз, с истомой и восхищением следивших за ними
сквозь неплотно сомкнутые занавески. Вытянув цыплячью шею, ухватившись за
цинковый подоконник, прижималась с той стороны к стеклу сумасшедшая дочка
дворника.
Бутов Михаил Владимирович родился в 1964 году в Москве. Окончил
Московский электротехнический институт связи. С 1992 года публикует
рассказы, повести, статьи и рецензии в журналах "Новый мир", "Знамя",
"Октябрь", "Дружба народов" и др. В 1994 году вышла в свет книга "Изваяние
Пана". "Свобода" -- первый роман писателя.