Цацулин Иван К.. Атомная крепость (Книга 2)

   Не поднимая на нее глаз, Тимур заговорил растерянно:
   - Я вспомнил... Мне необходимо сейчас быть дома... Отец просил, он будет ждать меня. Я позвоню тебе завтра, - повернулся и быстро зашагал по дорожке прочь от дачи Нарежных. В его словах не было ни правды, ни искренности - уж ее-то он обмануть не мог! Марина стояла у калитки ошеломленная. Что случилось? Ведь должно же было что-то случиться, чтобы он, ее Тимур, повел себя так странно. Что же произошло? Разве сегодня здесь было не так, как обычно? Она машинально повернулась - к ней подходил дедушка Ефим в сопровождении заморского гостя, старого, с улыбкой на длинном, изборожденном продольными морщинами лице.
   Она упорно размышляла, вспоминала каждое слово Тимура, жест... Вот она тащит его, а он и не думает упираться, им весело... вот они уже на последней ступеньке веранды, и тут что-то случилось. Она вспомнила: Тимур бросил взгляд вдоль садовой дорожки, взгляд какой-то необычный для него, испуганно-настороженный, и тотчас страшно растерялся, испугался, бросился бежать к калитке, как если бы хотел скрыться от кого-то, с кем совершенно неожиданно встретился. Там, на садовой дорожке, были дедушка и его гость, лишь на днях приехавший в Советский Союз из-за границы. Так от кого же из них в такой панике скрылся Тимур? Конечно, не от дедушки. Но и этого старика-иностранца ему бояться нечего, смешно даже! Тем более что он с ним вообще не мог быть знаком. Так в чем же дело? И чем больше Марина думала, тем сильнее ею овладевала гнетущая тоска, - складывалось какое-то предчувствие: нет, то, что только что произошло здесь, - не просто странный эпизод, а нечто значительное и страшное, такое, что может перевернуть ее жизнь, надежды.
   Она упорно размышляла, вспоминала каждое слово, каждый жест Тимура и неожиданно поняла, что уже давно между ними легла какая-то тайна, что-то опасное. Марина пыталась решить для себя важный вопрос - имеет ли она право держать свои сомнения при себе? Но, немного успокоившись, она решила, что, собственно, ничего зазорного не будет, если она обратится за советом к человеку, о котором от отца слышала исключительно хорошее. Вскоре она с бьющимся сердцем входила в кабинет полковника Соколова.
   Тимуру позвонили по телефону домой и очень вежливо попросили к такому-то часу быть в здании на площади Дзержинского. Густобровый, сероглазый мужчина встретил его благожелательно, назвал себя - полковник Соколов. Тимур занял место в кресле у письменного стола и почти успокоился.
   - Нам надо поговорить с вами, - сказал полковник.
   - Да, да, пожалуйста, - Тимур искренне не понимал, о чем, собственно, могут тут беседовать с ним.
   - Наш разговор не следует разглашать, - продолжал полковник Соколов.
   - Конечно, я понимаю, - с живостью согласился Тимур.
   В кабинете появился новый человек, при виде которого Тимуру Рахитову стало жарко: это был тот самый работник милиции, с которым он так неласково держал себя в ленинградской больнице.
   - Капитан Пчелин, - представил вошедшего Соколов. - Вы, кажется, уже встречались?
   Тимур молча кивнул, - в горле неожиданно пересохло.
   - К сожалению, мы вынуждены вернуться к теме вашей беседы с капитаном Пчелиным, - несколько сухо продолжал Соколов. - Итак, почему вы не захотели сказать капитану Пчелину правду?
   Тимур молчал.
   Полковник Соколов попросил объяснить, зачем он приезжал в Ленинград, почему очутился, да еще в такой поздний час, в отдаленном районе. Тимур слово в слово повторил то, что ранее говорил Пчелину.
   Он был деликатен, этот полковник-чекист: не прервал Тимура и не заявил ему прямо в лицо, что он здесь попросту врет.
   Тимур ждал, что будет дальше.
   - Вы украдкой шли за стариком, следили за ним... Вы знаете, кто он, его имя?
   - Нет, не знаю. Я вовсе не следил за ним, - с подчеркнутой искренностью ответил Тимур.
   - Вы следили за ним, может быть, по ошибке, но именно следили, - резко сказал Соколов, - зачем, должна же быть какая-то причина? Почему вы не сказали об этом капитану Пчелину и не хотите сказать сейчас здесь? - Тимур упорно молчал. - Допускаю, вы шли за ним по ошибке, но ведь на углу, когда он неожиданно для вас обернулся и подал знак, по которому вас оглушили, вы же отлично рассмотрели его, - почему же и об этом вы ничего не сказали? Почему вы так ведете себя, Тимур Рахитов? Объясните нам.
   "Они отлично знали, как в действительности обстояло дело там, в Ленинграде, - дошло до сознания Тимура. - Что же еще им известно?" Он почувствовал, что во всем этом действительно кроется какая-то тайна, и пытался поскорее определить линию своего поведения в этой рискованной для него беседе.
   - Я не совершил никакого преступления, - с деланной обидчивостью заметил он.
   Полковник Соколов спокойно сказал:
   - Если бы вы совершили преступление - с вами поступили бы иначе, вами занимался бы наш советский суд... Поймите, мы заинтересованы в том, чтобы помочь вам выпутаться из сложного положения, в котором вы, кажется, оказались. Я хочу, чтобы до вас дошло: речь идет не о том, чтобы вы нам оказали помощь и чем-то рисковали для нас - хотя это и является вашим гражданским долгом, - речь идет о том, чтобы помочь вам, а по моему твердому убеждению, вы, товарищ Рахитов, в нашей помощи нуждаетесь. Так не отказывайтесь же от нее.
   - Я не понимаю, чего вы от меня добиваетесь, - пожал плечами Тимур. Я ничего не знаю, понятия не имею, кто тот старик, и никогда с ним не встречался.
   - В таком случае объясните нам, почему же при виде его вы сбежали с дачи Нарежных вчера? - Соколов внимательно наблюдал за своим собеседником.
   Стало быть, им откуда-то известно и это, - Тимур ссутулился и еще больше замкнулся: нет, он не даст им поймать себя!
   - Я не встречался с ним у Нарежных, - угрюмо буркнул он.
   - Вы сбежали при виде его, - уточнил полковник Соколов. - Почему же вы испугались его? Ведь это ему следовало пугаться, завидя вас, а получилось наоборот. В чем же дело, товарищ Рахитов?
   Тимур размышлял. Теперь было ясно - если он будет продолжать свое, ему все равно не поверят. Спасительная мысль пришла почти мгновенно. Притворившись крайне смущенным, он, заикаясь, еле выговорил:
   - Хорошо, я скажу откровенно... Только прошу, товарищ полковник... Мне стыдно, если правду узнает одна девушка.
   - Марина Нарежная?
   - Да. Она будет презирать меня, а я люблю ее, - Тимур опустил голову.
   - Мы слушаем вас, - напомнил Соколов.
   - Я пришел туда... Меня интересовал другой человек, он был одет в форму советского полковника... Он сказал: "Я от отца Геронтия", - и ему открыли дверь, - сбивчиво объяснял Тимур Рахитов, холодея при мысли, что ему могут не поверить и на этот раз, и боясь, что вот сейчас он может случайно проговориться насчет Ирэн Грант - и тогда придется рассказать все-все, а этого он не хотел, не мог...
   - Он сказал: "Я от отца Геронтия", - и ему открыли дверь, - топтался на одном месте Тимур.
   Чекисты молчали, слушали, внимательно смотрели на него.
   История Тимура в новой версии выглядела так: на Ленинградском вокзале он случайно обратил внимание на незнакомого полковника, который как будто прятался, делая вид, что читает газету "Известия", очень долго сидел так на скамеечке, а потом сорвался с места и, озираясь, на ходу вскочил в вагон скорого поезда, - по просьбе Соколова Тимур обстоятельно описал внешность заинтересовавшего его полковника. Почему-то, Тимур сам не знает почему именно, человек этот показался ему подозрительным. Неожиданно в Тимуре взяло верх мальчишество, и он, к стыду своему, принялся играть в шпионов и сыщиков: не долго размышляя, сердясь, что подозрительный незнакомец "провел" его, бросился на аэродром и... все остальное товарищу полковнику известно. Поняв, что он стал жертвой своей мальчишеской выходки, для которой к тому же не было никаких разумных оснований, выходки, закончившейся для него печально, Тимур решил скрыть от родных и друзей свой визит на берега Невы. Да, это верно - вчера на даче Нарежных он заметил того старика, наверное, достойного человека - плохих людей Нарежные не принимают, - пришел в отчаяние, что его несолидная выходка станет известна и, таким образом, он "потеряет лицо" в семье любимой девушки, на которой мечтал жениться. Вот и все! Лица чекистов прояснились.
   - Давно бы так, а то задаете нам загадки, - благодушно улыбаясь, сказал полковник Соколов. - Насчет девушки не беспокойтесь, мы ей о ваших "подвигах" не скажем. Впредь будьте осмотрительнее - мальчишество иногда до добра не доводит. Мы беспокоились за вас, а на поверку вышло беспокоиться-то и не о чем.
   Пропуск отмечен, Тимур распрощался и ушел, ушел в полной уверенности, что удачно придуманная им история оказалась правдоподобной.
   На докладе у генерала Тарханова Соколов откровенно признал профилактики не получилось. В процессе беседы с юным Рахитовым дело приняло серьезный оборот и совершенно отчетливые контуры.
   - Операция "Шедоу"?
   - Да, товарищ генерал. Как только Тимур Рахитов стал рассказывать нам свою басню - сделались очевидными весьма важные для нас обстоятельства... Разведка Аллена Харвуда, видимо, убеждена, что мы ничего не знаем о ее агенте Мордехае Шварце, и решила использовать его, заслав на нашу территорию.
   - Этот шаг разведки доказывает: молодчики Харвуда не подозревают о провале маршрута "Дрисса", о разоблачении нами Софьи Сатановской и ее дядюшки Мордехая Шварца, - заметил Тарханов.
   - Мордехай Шварц получил визу на въезд в Советский Союз как турист, воображая, что раз мы ничего не знаем о Сатановской, то, естественно, понятия не имеем и о нем, - продолжал полковник Соколов. - И вот он осчастливил нас своим визитом. Сойдя в Ленинграде с борта привезшего его парохода, сей "турист" еще днем добрался до квартиры некоей Тамары Лиховой и притаился там. Установив, к кому он пожаловал, наш сотрудник стал спокойно дожидаться его выхода. Появление в той же квартире Лиховой второго человека, пришедшего туда в форме полковника Советской Армии, сотрудник нашего Ленинградского управления не зафиксировал, об этом мы только сегодня узнали от Рахитова.
   - Вы доверяете этой части "басни" Тимура Рахитова? - осведомился Тарханов.
   - Да, Виктор Васильевич. Почему? Потому, что молодой Рахитов очень точно описал внешность этого второго посетителя Лиховой. Судя по портретному описанию внешности этого субъекта - мы с вами знаем его.
   - И кто же это?
   - Грин, руководитель операции "Шедоу", - твердо сказал полковник Соколов.
   Тарханов задумался.
   - Что же, это вполне логично, - заговорил он наконец. - И встреча Грина с Мордехаем Шварцем означает... - он вопросительно взглянул на полковника Соколова.
   - ...Что Шварца перебросили к нам для выполнения какого-то задания разведки... На явке у Лиховой Шварц получил конкретное задание непосредственно от Грина... Какое задание? Об этом мы сейчас имеем возможность судить - Мордехай Шварц из Ленинграда отправился в Москву и тут в первую очередь навестил друга своих детских лет, артиста-пенсионера Пищика-Нарежного.
   - Ясно. С "Шедоу" у них не вытанцовывается, - заметил Тарханов. Решили зайти с фланга, с помощью Мордехая Шварца как-то подобраться к инженеру Семену Нарежному, а через него проникнуть в группу Ландышева. Ну, тут все понятно. Но вернемся к Тимуру Рахитову, - почему вы говорите, что с профилактикой у вас не получилось? В чем же дело, вы его в чем-то подозреваете?
   - Да, товарищ генерал. Как только я понял, кто был второй гость Лиховой, - я насторожился. В самом деле, можно ли быть уверенным в неожиданном переплетении имен: старый шпик Мордехай Шварц, резидент Харвуда - Грин и юноша Рахитов, свой человек в семье Семена Нарежного, ближайшего помощника инженера Ландышева. Грин примчался в Ленинград для того, чтобы лично встретиться там со своим агентом Шварцем, а затем туда в то же самое время пожаловал молодой Рахитов? Нет, нет, Виктор Васильевич, я вовсе не утверждаю, что этот юноша причастен к разведке Харвуда... Он чего-то боится и что-то упорно скрывает. Его рассказ о встрече со стариком, то есть со Шварцем, шит белыми нитками от начала до конца; причина неожиданной поездки в Ленинград не вызывает ни малейшего доверия... Совершенно очевидно - Тимур Рахитов не говорит правды, вместо одной лжи наскоро придумывает другую, новую.
   - Рахитов... Рахитов... - генерал Тарханов вспоминал. - Его отец работает... - Он назвал учреждение, в котором тот работал.
   Полковник Соколов подтвердил:
   - Да, тот самый.
   - Несколько странно, - генерал покачал головой. - Что вы думаете относительно близости Тимура Рахитова с семьей инженера Нарежного? Он, кажется, хочет жениться на его единственной дочке?
   Соколов усмехнулся.
   - Мы с ней сегодня должны встретиться, - вот и посоветуемся. Не легко ей будет, но... Я с ней поговорю откровенно.
   - Правильно, поговорите, - одобрил генерал Тарханов.
   Скорбная фигура в черном появилась у калитки дачи Нарежных вскоре после того, как Ефим Саулыч, изнывая от скуки, принялся - в который раз! перечитывать "Сагу о Форсайтах". Отвлекаясь от чтения, Ефим Саулыч пытался решить важный вопрос: что бы такое предпринять, дабы хоть на час-другой оказаться среди оживленных, шумных, жизнерадостных людей. Сложившаяся с годами привычка, мудро именуемая учеными "жизненным стереотипом", зверски терзала ушедшего на пенсию артиста, не давала ему возможности нормально пользоваться заслуженным им отдыхом. Тишина угнетала его. Поэтому, услышав не очень уверенный звонок и увидев за калиткой незнакомца, Ефим Саулыч обрадовался. Каково же было его удивление, когда в стоявшем перед ним гражданине он признал Мордехая Шварца! Они не встречались целую вечность, с того самого времени, когда пацанами бегали по живописным, изрытым колдобинами и канавами окраинам Одессы. Они как-то незаметно разошлись в жизни и вряд ли за все это время один из них хоть раз вспомнил о другом. Во всяком случае, из памяти Ефима Саулыча высокомерно-заносчивый мальчишка Шварц исчез начисто. И вот теперь, когда прошли десятилетия, тот стоял перед ним собственной персоной и без всякой прежней фанаберии дружески протягивал к нему руки. Словно детство, горькое, но все же неповторимое, единственное и потому радостное, вошло с ним на обширную застекленную веранду дачи Нарежных. От природы добрый и хлебосольный, Ефим Саулыч не знал куда и посадить вестника детских лет, суетился у стола, подавал команды своей Эмилии... Неожиданный гость казался страшно расстроенным, встреча с другом ребяческих игр, должно быть, разбудила в нем давно уснувшую юношескую сентиментальность, воспоминания и переживания сейчас буквально распирали его. Он сидел с трясущимися тубами, со слезами на глазах, не выпуская из рук носового платка, которым нет-нет да и смахивал набегавшие слезы.
   Выпили по маленькой, закусили, опять выпили, - гость не переставал рассказывать все новые и новые эпизоды из далекого одесского детства, о которых Ефим Саулыч абсолютно ничего не помнил. Гость говорил и говорил, не давая хозяину возможности слова вставить. Ефиму Саулычу это не очень нравилось.
   Потом они бродили по дорожкам сада, молчаливый поневоле, взволнованный Ефим Саулыч и занятый своими воспоминаниями Мордехай Шварц, и тогда-то и заметил их Тимур Рахитов. Гость работал по плану; надлежало старика артиста не только расположить к себе, но прежде всего во что бы то ни стало убедить его во всем том, что он, Мордехай Шварц, рассказывал тут, приучить Пищика-Нарежного верить "старому другу". Это был своего рода гипноз. Однако, действуя таким образом, старый разведчик допустил ошибку, - ведь при таком его поведении Ефим Саулыч был обречен на молчание, которому неизбежно сопутствует размышление. Сперва старик умилялся и внутренне удивлялся емкой памяти гостя, сумевшей сохранить в себе массу ничем не примечательных подробностей, потом незаметно сам углубился в воспоминания и с удивлением обнаружил слишком уж резкое несоответствие между тем, о чем с таким упоением и надрывом повествовал ему Мордехай Шварц, и тем, что было в действительности. У обоих позади подернутая дымкой времени жизнь в Одессе, но сквозь эту дымку Ефим Саулыч разглядел сейчас и те, неузнаваемо изменившиеся окраины родного города на берегу Черного моря, и себя, и того, что прогуливался теперь с ним по садику дачи Нарежных. Не существовало между ними дружбы. Со стаей босоногих сорванцов мчался по пыльным улочкам тогдашней Одессы оборвыш Ефим, сын сапожника Саула Пищика, и рядом с ним никогда не было и не могло быть всегда хорошо одетого, спесивого парнишки Мордехая, сына богача Шварца, владевшего большим галантерейным магазином. Действительно, появлялся иногда на окраине сын Шварца, с компанией таких же молодчиков, как он сам, и возникали тогда между теми и другими не игры, а драки. Что же он - перезабыл, что ли? А может, путает - старость подводит? Или забавляется тем, что морочит ему голову? Как мог сын магазинщика Шварца забыть о том, что он был богат, а Ефим Пищик беден, о том, что они всегда ненавидели друг друга? Нет, он, конечно же, не забыл. Так чего же ради сочиняет он тут сказки перед человеком, с которым у него никогда не было ничего общего?
   Снова уселись за стол. На этот раз для того чтобы не забыть о своем решении оставаться и дольше в роли хлебосольного и недалекого хозяина, Ефиму Саулычу пришлось пустить в ход актерские способности. Его так и подмывало спросить расчувствовавшегося гостя, как он жил, чем занимался, не вышел ли уже на пенсию, но он тактично молчал, ждал, когда тот сам заговорит о себе, ведь не лирикой же заниматься он сюда явился. И такой момент наступил.
   - Вот соскучился по родине, Ефим, приехал посмотреть, что и как... Умирать все-таки тянет на родную землю, - тихо произнес Мордехай Шварц и, откинувшись на спинку кресла, пристально взглянул на инженера.
   - Откуда приехал посмотреть на родину? - с недоумением спросил Ефим Саулыч. - А ты где же жил-то все эти годы, разве не в Советском Союзе?
   Мордехай Шварц отрицательно покачал головой, и такая тоска и отчаяние отразились в его глазах, что старика-хозяина передернуло: гость явно переигрывал.
   - В Швейцарии я...
   - И давно там? Что поделывал? - любопытствовал Ефим Саулыч.
   Шварц неожиданно закатил белки глаз, выговорил почти шепотом:
   - Руковожу религиозной общиной, раввин.
   Это, пожалуй, логично - от торговли к Библии. Ищет утешения и рукописных свитках Ветхого завета, молится своему богу Яхве, с упоением перечитывает жизнеописания первых царей израильских - Саула, Давида и Соломона. О Соломоне - "мудрейшем из людей" - нередко читал в Библии сапожник Саул Пищик и каждый раз не переставал удивляться: имел царь Соломон в гареме своем семьсот жен и триста наложниц, а в Библии хоть бы слово осуждения в его адрес за моральную недостаточность, за чрезмерное женолюбие. Подвыпив, отец Ефима, бывало, игриво улыбался жене, подмаргивал и неизменно изрекал: "Довольно с меня быть Саулом, хотелось бы хоть немного побыть Соломоном". И об этом вспомнил сейчас одесский пацан Ефимка Пищик, ставший известным артистом Нарежным. Он даже перестал слушать Мордехая Шварца: "Тоже мне - раввин!"
   А тот нудно бубнил:
   - И сказал бог Яхве Моисею, обратив через него лик свой ко всему народу израильскому: "Если вы будете слушаться гласа моего и соблюдать завет мой, то будете моим уделом из всех народов, ибо моя вся земля; а вы будете у меня царством священников и народом святым". - Повторил с ударением: - "Будете моим уделом из всех народов"...
   Ефим Саулыч хмуро заметил:
   - Твой бог Яхве, видимо, забыл о своем обещании. Гитлер вон истребил евреев целых шесть миллионов, - хотел уничтожить одиннадцать, да не успел. Советская Армия помешала
   Мордехай Шварц произнес гнусаво, нараспев:
   - В книге Бытия сказано: "И раскаялся господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем. И сказал господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их".
   - Тексты эти лишний раз свидетельствуют о несвященном характере Библии... Да и приводишь ты их некстати, Мордехай, кощунство получается. Ефим Саулыч нахмурился, внимательно присмотрелся к гостю: - Или ты запугивать меня пришел? - Мордехай Шварц молчал. - Ты что же, в Одессу возвратиться надумал, что ли?
   - Да, надумал, на родине умереть хочу.
   - Что ж, это, конечно, правильно. А как жить думаешь?
   - Для начала сбережения переведу, а там видно будет. Религии всю жизнь посвятил я, отходить от нее поздно, - смиренно пояснил Шварц.
   Расстались дружелюбно, попросил Шварц разрешения до отъезда в Одессу еще раз-другой навестить старого "приятеля". Ефим Саулыч предложил не стесняться, заезжать в любой день. Проводив гостя, долго сосредоточенно размышлял...
   Через недельку Мордехай Шварц заявился опять. Обстоятельно рассказывал о поездках по достопримечательным местам Москвы и Подмосковья, вздыхал по Одессе, привел несколько цитат из Библии и как-то незаметно перевел разговор на США: вот уж где поистине не жизнь, а рай, населенный подлинными христианами! Ефим Саулыч сердито фыркнул, сказал насмешливо:
   - Не обижайся, но, честное слово, у тебя мозги набекрень, Мордехай. В Священном писании какая важнейшая заповедь? Не убий! А что делают твои "настоящие христиане" за океаном? Странное у тебя представление о рае!
   Заехав к Нарежным на следующий день, Мордехай Шварц впервые проявил интерес к сыну старого друга, сказал, что перед отъездом в Одессу очень хотел бы повидаться с ним, и осведомился, почему он до сих пор ни разу не застал его дома. Ефим Саулыч сына показать обещал. И действительно, свидание с инженером Нарежным вскоре состоялось. Инженер оказался средних лет человеком, симпатичным, общительным, радушным. "Весь в отца", - отметил про себя Мордехай Шварц. Отношения установились сразу же спокойно-нормальные, какие-то домашние. Инженер обычно жил где-то в другом месте, по-видимому вне Москвы, там, где работал, однако недавно малость приболел, и начальство велело ему, по совету врачей, немного отдохнуть, "отлежаться". И, естественно, он отправился домой, к родным, к дочке-студентке. Жалел только, что, занятая по службе, не могла вместе с ним приехать и жена. Отец, мать и дочь Марина страшно обрадовались возможности побыть целую неделю с родным человеком, окружили его заботой, вниманием, лаской. В этой дружной семье и Мордехай Шварц почувствовал себя как дома. Он не заводил больше религиозных споров со стариком-хозяином и будто забыл о заокеанском "рае", который еще недавно ему расхваливал. Он явно о чем-то размышлял.
   Инженер Нарежный рекомендацию врачей понимал по-своему, вовсе не собирался валяться в кровати, и Мордехай Шварц воспользовался этим для того, чтобы в его компании пошататься по советской столице. Вместительную "Чайку" инженера Нарежного можно было видеть и у ворот Выставки достижений народного хозяйства, и на стоянке против стадиона "Динамо"... Мордехай Шварц деликатно не надоедал инженеру расспросами по поводу характера работы, которой тот занимается, и, казалось, вообще этим не интересовался. Шварц объявил своим друзьям Нарежным, что в тот день, когда Семен Ефимович уедет к месту своей работы, он тоже покинет Москву, отправится в солнечную Одессу и как-то постарается подготовить "плацдарм" для своей будущей жизни там.
   Наступил последний день неожиданных "каникул" инженера Нарежного. С очередной прогулки они возвращались уже под вечер.
   - Завтра за работу, - сказал инженер с удовлетворением.
   - Соскучились?
   - Да, знаете, привычка, втянулся, - Нарежный произнес эти слова тоном, в котором чувствовалась теплота. - Вот переедете к нам, на родину, чаще встречаться будем, - продолжал инженер. - Только откровенно скажу, кое-что мне в ваших планах не по душе. Отец говорил мне... Раввином, что ли, захотели быть. У нас вы найдете для себя более полезное занятие.
   Мордехай Шварц ухмыльнулся, передернул тонкими бескровными губами.
   - Не буду я раввином, передумал, - признался он.
   - Вот и правильно, - одобрил Нарежный. Помолчали. Машина мчалась улицами столицы, часто останавливаясь у светофоров.
   - Есть у меня дело к вам, - задумчиво, будто колеблясь, начал Шварц.
   - Говорите, слушаю, - инженер с живостью повернулся к нему.
   - Здесь не могу, - Мордехай Шварц глазами показал на шофера, вопрос-то слишком для меня важный... и щепетильный. Может, мы проехались бы куда-нибудь в укромное местечко, а?
   - Щепетильный, говорите, вопрос? - Нарежный окинул спутника внимательным взглядом. - Тогда едемте к нам на дачу, лучшего места не сыскать, уж там-то нас с вами никто не подслушает.
   Мордехай Шварц возражать не стал.
   Глава четырнадцатая
   Отсюда, из открытого окна расположенной на втором этаже комнаты, виднелась улица дачного поселка. Мордехай Шварц, попросив разрешения "размяться", тщательно облазил садик, обшарил изгородь, осмотрел окрестности, однако ничего подозрительного не заметил - царили обычные здесь покой и непонятное для Шварца благодушие. Эмилия стряпала на кухне, Ефим Саулыч задержался сегодня на даче Лучепольского...
   Нарежный появился со спичками и коробкой сигарет. Легко опустился в тростниковое кресло.
   - Ну-с, приступим, - шутливо заговорил он.
   - Приступим, - неопределенно произнес Мордехай Шварц. - Не обратили ли вы внимание, Семен Ефимович, на то обстоятельство, что я ни разу не спросил вас о вашей работе?