Страница:
– Нет, товарищ генерал. Я не женат.
– Завидую тебе, майор, – признался Федюнинский. – Когда война – холостому легче. Проще все. Мне вот недавно Андрей Александрович сообщил, что немцы по радио раструбили: нет, мол, больше генерала Федюнинского, застрелился. Это они в отместку, что Волхов не дал захватить. А на другой день жена по ВЧ звонит из Свердловска (секретарь обкома ей связь организовал): как ты, Ваня, спрашивает, жив? А сама, по голосу слышу, плачет… Ну ладно, – неожиданно остановил он сам себя, – хватит лирикой заниматься. Аттестат себе выправил?
– Никак нет. Я ведь не знал, что…
– Теперь знаешь. Иди в кадры, получай документ, потом – в АХО за аттестатом. И, как говорится, с богом. Не горюй. Может, ненадолго тебя вызывают. Вернешься – буду рад. А Замировский еще больше обрадуется. Очень ты ему по душе пришелся. Да и мне тоже, а я человек привередливый. Ну, иди!.. Как в Ленинград теперь добираются, знаешь?
– Узнаю.
– А чего тут узнавать. По Ладоге, конечно. Машину дам. Только там, в Ленинграде, ее не задерживать, понял? Сейчас сколько? – Он посмотрел на ручные часы. – Пятнадцать с четвертью. Двинешься, как стемнеет. Скажем, в шестнадцать тридцать. Машина будет ждать здесь. Все, дважды орденоносец. Иди!
В половине пятого Звягинцев подошел к стоянке автомашин – расчищенной от снега площадке, надежно укрытой с воздуха высокими соснами. За спиной Звягинцева висел объемистый вещевой мешок, и еще два таких же туго набитых мешка он нес в руках.
Федюнинский оказался прав: ни в отделе кадров, ни в АХО, ни в оперативном отделе, куда он забежал попрощаться с бывшими сослуживцами, не нашлось человека, который бы, узнав об его отъезде в Ленинград, не попросил бы захватить продовольственную посылку. В конце концов Звягинцеву пришлось установить для всех один лимит: две банки консервов, кусок сала, пачку концентрата – пшенного или горохового, по четыре сухаря и несколько кусочков сахара.
И вот теперь, таща, почти волоча по снегу набитые до предела брезентовые вещмешки, он приближался к автостоянке, уверенный, что машина за ним еще не пришла. Жизнь приучила его к тому, что автомашину всегда нужно ждать.
На площадке стояло несколько «эмок», и, едва Звягинцев опустил свои мешки в снег, дверца одной из них распахнулась. Чей-то очень знакомый голос окликнул его:
– Сюда, товарищ майор!
Звягинцеву достаточно было взглянуть на сдвинутую к затылку ушанку, чтобы узнать Молчанова. А Молчанов уже выскочил из машины и быстрым шагом шел навстречу ему.
– Давайте помогу! – крикнул он издали.
Да, это был тот самый водитель, который вез Звягинцева на КП 310-й дивизии. Тот самый Молчанов, который при первом знакомстве показался Звягинцеву заносчивым и чересчур осторожным, но потом без всякого приказа полез вместе с ним в самое пекло боя…
– Здорово, друг! – обрадованно воскликнул Звягинцев, протягивая ему обе руки, освободившиеся от мешков.
Молчанов с силой потряс их, приговаривая:
– А я ведь не знал, что вы поедете! Ни сном, ни духом! Адъютант вызывает, говорит: майора тут одного в Питер свезешь! Ну, майора так майора. О вас и не подумалось. Я ведь слыхал, что вы теперь у Замировского, полком командуете! Брехня, значит?
– Ладно, Молчанов, после… – упавшим голосом проговорил Звягинцев.
– После так после, – согласился тот, подхватывая мешки и как бы взвешивая их на руках. – Продукты?
– Посылки.
– Ясное дело!..
Вместе они подошли к машине. Это была та же самая, покрытая бело-серыми пятнами «эмка». Только теперь на ней в нескольких местах виднелись пулевые пробоины и крылья были покорежены осколками снарядов.
– Пострадал твой конь, – отметил Звягинцев.
– Ничего! – бодро сказал Молчанов, укладывая мешки на заднее сиденье, где уже лежали вместе с трофейным автоматом его собственные пожитки. – Старый боевой конь борозды не испортит… Да снимайте вы свой сидор – мы его тоже тут пристроим.
Звягинцев послушно сбросил лямки с плеч и только теперь по-настоящему ощутил, как все-таки перегрузился он посылками.
Покончив с укладкой громоздких мешков, Молчанов обошел машину, сел за руль и открыл правую дверцу.
– Усаживайтесь, товарищ майор.
Звягинцев занял обычное командирское место – рядом с водителем, невольно покосился на свою дверцу – стекло в ней заменял лист фанеры; у левой дверцы, где сидел Молчанов, не было и фанеры.
– Где же ты стекла-то растерял? – спросил Звягинцев.
– В поездках, конечно, – скромно ответил Молчанов. – Стекло – материал хрупкий, на войне непригодный.
Они выехали на расчищенную грейдером, наезженную дорогу.
– Нам на Кобону надо, – предупредил Звягинцев.
– А вы все такой же, товарищ майор! – улыбнулся в ответ Молчанов. – В прошлый раз тоже все сомневались – туда ли еду. Даже требовали показать по карте, где едем. А я, сказать по правде, думал тогда: вот навязался-то пугливый майор на мою голову!
– И у меня о тебе думка была, – признался Звягинцев. – Хотел, когда вернемся, схлопотать для тебя выговор за недисциплинированность.
Молчанов только слегка покачал головой, и Звягинцеву показалось, что он обиделся, а обижать этого человека у него и в мыслях не было.
– Вот ведь какое совпадение, – сказал Звягинцев, чтобы изменить тему разговора, – я ведь тоже никак не предполагал, что именно ты повезешь меня в Ленинград.
– На войне совпадений не бывает, – назидательно поправил его Молчанов. – Я пока единственный из всех здешних шоферов ледовую трассу знаю: ездил уже. Это только кажется, что совпадения бывают. А на самом-то деле у всего есть своя причина.
– Да ты философом стал, – рассмеялся Звягинцев. – Совсем другой человек.
– Так ведь и вы для меня другой, – без тени усмешки ответил Молчанов.
– Это как же понимать?
– Обыкновенно. Когда я вас к Замировскому вез, вы для меня были только майор, и ничего больше. Ну, вроде поручика Ниже. Читали? Просто майор, фигуры не имеющий. А вот после того, как я вас в бою увидел, – совсем иное дело…
– Да ведь и я тебя только в бою узнал, – тихо сказал Звягинцев.
– Вот видите!.. Значит, и вы и я теперь друг для друга свою настоящую фигуру приняли. Обрисовались, как говорится…
Впереди показался шлагбаум контрольно-пропускного пункта и бугрилась покрытая снегом землянка. У шлагбаума прохаживались двое автоматчиков в полушубках.
– Давай, давай, поднимай свою орясину! – крикнул, приоткрывая дверь кабины и высовываясь из нее, Молчанов.
Однако автоматчики и не думали подчиниться ему. Один из них поднял руку. Молчанов, сплюнув, затормозил перед самым шлагбаумом, почти коснувшись его радиатором.
– Не узнаешь, что ли, Пашка?! – крикнул он, снова открывая дверь. – Что я тебе, Геринга повезу, что ли? Майор в Ленинград спешит, поднимай, говорю!
Молодой боец в полушубке сдвинул свои белесые, к тому же припудренные инеем брови и сказал осуждающе:
– Когда тебя, Молчанов, к дисциплине приучат?..
Он подошел к машине справа. Звягинцев открыл дверцу.
– Разрешите проверить документы, товарищ майор, – обратился к нему автоматчик.
Звягинцев распахнул полушубок и достал удостоверение личности со вложенным в него командировочным предписанием.
Пока автоматчик проверял документы, Молчанов с усмешкой поглядывал то на него, то на Звягинцева.
– Можете следовать, товарищ майор, – сказал наконец автоматчик и, повернув голову, крикнул напарнику: – Пропустить!
Тот налег на короткий конец шлагбаума, к которому в качестве противовеса был подвешен кусок рельса. Шлагбаум медленно пополз вверх, и машина тронулась.
Несколько минут они ехали молча. Водитель продолжал загадочно ухмыляться.
– Что тебя так развеселило? – удивился Звягинцев.
– Скрытность ваша, – неожиданно ответил Молчанов. – Вторую звездочку получили к ни гугу.
– Откуда узнал?
– У шоферов глаз наметанный. Когда вы документы доставали, я сразу ее углядел.
– Сегодня только получил.
– За тот бой?
– За тот.
– Поздравляю, товарищ майор… Как говорится, от души!
– Спасибо, Молчанов. Сам командующий вручал, – похвалился Звягинцев и вдруг почувствовал неловкость: Молчанов ведь тоже был в том бою и вел себя геройски… Но он после того, как немцев отбросили от КП, пошел к своей машине и вернулся в штаб армии. Откуда взялся во время боя и куда девался потом, никто в дивизии, кроме самого Звягинцева, понятия не имел.
– Ты сам-то, – с тайной надеждой спросил Звягинцев, – награды не получил?
– За что? – без всякой рисовки удивился Молчанов.
– За то же, за что мне звездочку дали.
– Если шоферам за каждую ездку ордена давать, серебра-золота в стране не хватит, – рассмеялся Молчанов.
– Вот что, – сказал Звягинцев, – даю тебе слово, завтра же рапорт в штаб армии пошлю. Опишу все, как было. Убежден – получишь орден!
Молчанов покачал головой:
– А мне ордена не надо.
– Как это не надо?
– Мне… медаль хочется, – вырвалось у Молчанова. – «За отвагу». Только ее, и ничего больше! За всю войну – одну.
Звягинцева и тронуло и рассмешило это простодушное признание. Однако он промолчал.
Быстро темнело. Но и сквозь вечерний сумрак проглядывало привычное лицо войны. Покореженные, с порванными гусеницами танки, обгорелые кузова полуторок, разбитые пушки. Попадались и неубранные трупы, уже прикрытые снежным саваном. Изредка из-под снега выглядывала чья-то нога. Иногда над белой поверхностью вздымалась окоченевшая рука, и казалось, что мертвец то ли зовет к себе, то ли предостерегает от чего-то. Дорога пересекала район недавних боев, и машину бросало из стороны в сторону…
– Далеко до этой Кобоны? – нетерпеливо спросил Звягинцев.
– Километров тридцать прочапаем, – ответил Молчанов и неожиданно затормозил.
– Что случилось? – насторожился Звягинцев, и рука его сама потянулась к карману полушубка, куда он на всякий случай переложил из кобуры свой «ТТ».
Молчанов ничего не ответил. Неторопливо вышел из машины, открыл заднюю дверцу и вытащил из-за спинки сиденья топор.
– Застряли, что ли? – снова спросил Звягинцев.
– Минутку, товарищ майор, – не оборачиваясь, ответил Молчанов и с топором в руках побрел куда-то в сторону.
Звягинцев тоже вылез из кабины и, стоя у машины, наблюдал, как Молчанов, увязая в снегу, упорно продвигается к какой-то только ему ведомой цели. Там, метрах в двадцати от дороги, на снегу чернело что-то, а что именно – определить было трудно. Заинтересовавшись, Звягинцев последовал за Молчановым. Сделав пять-шесть шагов и зачерпнув снега за голенища валенок, он понял наконец, что это павшая лошадь.
Молчанов поднял топор и с размаху опустил его. Раздался тупой стук, будто удар пришелся по промерзшему бревну.
Молчанов опять поднял свой топор. Он методично поднимал и опускал его в течение нескольких минут, потом нагнулся, с силой потянул что-то. Послышался сухой треск, будто сук сосны сломался.
Молчанов распрямился и пошел обратно к машине, держа в одной руке топор, а другой волоча по снегу обрубок лошадиной ноги.
– Редкая удача, товарищ майор, – говорил он на ходу. – Нынче конинка долго на дороге не валяется.
Кряхтя от натуги, Молчанов просунул этот обрубок в заднюю дверцу, бережно уложил его рядом с мешками. Потирая озябшие руки, сказал весело:
– Поехали, товарищ майор!
Звягинцев мрачно молчал. Да, он знал, что нехватка продовольствия давно заставила ленинградцев, а равно и войска, обороняющие Ленинград, есть конину. Голод…
Во второй раз за сегодняшний день Звягинцев вспомнил о Вере. И опять совсем не так, как вспоминал раньше. Теперь он думал о ней без ревности, без обиды, как о чем-то отболевшем. Только с чувством тревоги за ее жизнь и здоровье.
– Когда был там в последний раз? – обратился он к Молчанову.
– В Ленинграде-то? – переспросил тот. – Да порядочно уже. Как трассу проложили, так и поехал обновлять ее – на третий либо на четвертый день. Делегата связи возил в Смольный.
«И каково там теперь?» – намеревался спросить Звягинцев. Однако вместо этого задал нелепый вопрос:
– Значит… прямо по льду трасса?
– Конечно, по льду! – ответил Молчанов, удивленный несообразительностью майора. – Говорят, долгонько наши ходили по озеру, никак надежный лед отыскать не могли. Потом будто в Ленинград папанинцев вытребовали. Специально для этого. Опыт же у них арктический! Ну, те быстро отыскали, что требовалось. То ли лично Папанин, то ли вместе с Отто Шмидтом, Разное говорят…
Звягинцев слушал и не слушал эту легенду. Он думал о другом. О том, что так и не спросил Молчанова, как выглядит сейчас Ленинград, как живется там людям. Побоялся спросить, хотя, кажется, ничего уже не боялся, ко всему привык, притерпелся – к артиллерийским обстрелам, к пулеметным и автоматным очередям, к бомбежкам с воздуха, к схваткам врукопашную. Война стала для него, как и для сотен тысяч других бойцов и командиров, повседневностью…
Он посмотрел на свои трофейные часы. Желтые стрелки на черном циферблате показывали четверть шестого. К часам этим Звягинцев успел привыкнуть, они теперь не вызывали у него брезгливости, как в первые дни. Но сейчас их черный циферблат представился ему частицей того черного, чужого, страшного мира, который со всех сторон обступил Ленинград.
– Что, или остановились? – раздался голос Молчанова; того удивило, почему майор так долго и так пристально глядит на часы.
И уж совсем несообразным показался ответ майора:
– Еще ходят, будь они прокляты…
Чем ближе подъезжала машина к Кобоне, тем реже встречались следы войны. Наконец они и вовсе исчезли. Безукоризненной белизны был снежный покров, не тронутый разрывами снарядов и мин. Во всей своей зимней красе стояли сосны, чуть приспустив густые, не иссеченные осколками ветви.
Машина сделала поворот, и мгновенно из тихого, казалось бы, задремавшего, наглухо укутанного снегами мира оказалась в другом – оживленном и шумном. Двумя встречными потоками мчались грузовики: наполненные людьми в гражданской одежде – на восток, груженные туго набитыми мешками, ящиками и тюками – на запад. А по обочине тянулся санный обоз, в ездовые, взгромоздившись на прикрытые брезентом грузы, весело погоняли лошадей.
– Хлеб везут в Кобону из Новой Ладоги, – объяснил Молчанов, остановив свою «эмку» на перекрестке в ожидании интервала между машинами, мчавшимися на запад.
Звягинцев, однако, и без объяснений сам понял все. На душе у него посветлело. Хотелось верить, что самое тяжкое для ленинградцев время уже позади, что продовольствия, которое везут сейчас эти грузовики, хватит, чтобы накормить город. И он решился наконец задать Молчанову вопрос, который боялся задавать раньше:
– Когда ты в последний раз в Ленинград ездил, как там было?.. Очень тяжело?
Ответ последовал такой, какого и ждал Звягинцев:
– Хуже некуда.
– Но теперь-то, – не то утверждая, не то спрашивая, продолжал Звягинцев, – наверное, получше стало?
– Надо думать, лучше, – не очень уверенно ответил Молчанов.
Забуксовавшая неподалеку полуторка чуть задержала движение машин, следовавших за ней. Молчанов моментально воспользовался этим. Он с лязгом включил скорость, и «эмка» их вклинилась в общий поток, устремленный к Кобоне.
…Кобона оказалась маленькой деревней, совсем не тронутой войной. Из труб над избами поднимались мирные дымки. Из зашторенных окон кое-где пробивался свет.
Дорога пошла под уклон. Молчанов то и дело притормаживал, чтобы не стукнуться радиатором в передний грузовик, который ехал все медленнее и медленнее. Кто-то в колонне на мгновение включил и тут же выключил фары. Звягинцев успел увидеть при этом поднятый шлагбаум и несколько стоявших там машин.
– Готовьте документы, – сухо сказал Молчанов, – тут пограничники службу несут… строгие.
Как только они миновали шлагбаум, Звягинцев поинтересовался:
– Когда же до Ладоги доедем?
– А мы уже едем по ней, – не поворачивая головы, ответил Молчанов.
Звягинцев с любопытством стал всматриваться в темноту. Но ничего примечательного там не было. Впереди катился все тот же грузовик с мешками, прикрытыми брезентом. Слева обрисовывались контуры встречных машин, набитых людьми, в оттуда же в оконный проем дверцы врывался в кабину пронизывающий ветер.
За несколько минут езды по ладожскому льду Звягинцев продрог так, что у него не попадал зуб на зуб. «Как же переносят этакую стужу те, кто едет в открытых кузовах грузовиков?» – с содроганием подумал он.
Потом Звягинцев увидел силуэты зенитных установок, вернее, их стволы, поднятые вверх, потому что все остальное скрывалось за снежными брустверами. В отдалении промелькнула едва различимая палатка, и он подумал, что там, должно быть, живут зенитчики.
Неожиданно впереди вспыхнул едва заметный огонек и, описав короткую дугу, исчез. Вскоре такую же светлую дугу описал огонек уже в другой стороне.
– Что это? – спросил Звягинцев.
Молчанов сидел боком, навалившись на баранку, будто защищаясь ею от свирепого ветра.
– Вы про что? – переспросил он.
– Про эти огни. Откуда они?
– Регулировщики. Дорогу указывают. Тут торосы кругом.
Молчанов говорил короткими, отрывистыми фразами, точно нехотя разжимая зубы.
На мгновение Звягинцев представил себя на месте регулировщика на этом пробирающем до костей ветру, от которого даже здесь, в «эмке», не мог защитить полушубок, надетый поверх меховой безрукавки. И ему стало еще холоднее. Чтобы сделать хоть какое-нибудь движение, он вынул руку из кармана, посмотрел на часы. С того момента, как они миновали погранзаставу, прошло около получаса. Это означало, что по крайней мере половина пути через Ладогу преодолена.
И как только Звягинцев подумал об этом, впереди слева вспыхнула ослепительно яркая серебристая ракета. При свете ее Звягинцев увидел уже не какой-то отдельный участок, а будто всю панораму Ладоги: две цепочки автомашин, зенитки, палатки и даже нескольких регулировщиков в полушубках с поднятыми воротниками и фонарями «летучая мышь» в руках. Но тут же грохнул оглушительный взрыв. Машину сильно тряхнуло.
Молчанов резко остановил «эмку» и буквально вывалился из нее, крича:
– Выскакивайте, товарищ майор!
Звягинцев надавил на ручку двери и тоже выпрыгнул, точнее, вывалился из машины, распластался на льду. Ему уже было ясно, что по трассе бьет вражеская артиллерия.
Он лежал, вдавив голову в снег, но, услышав негромкий хлопок, поднял ее и увидел, как с неба медленно падают зеленые брызги новой ракеты. Это был, видимо, сигнал о прекращении обстрела, потому что новых разрывов не последовало.
Звягинцев поспешно вскочил на ноги и увидел, что шоферы с грузовиков бегут куда-то вперед. Он позвал Молчанова. Ответа не было. Мелькнула тревожная мысль: «Не ранен ли? А может быть, и убит?» Звягинцев обежал машину, но Молчанова там не нашел.
Он посмотрел вперед, в том направлении, куда бежали шоферы, и увидел, что там, на льду, собралась уже толпа, мелькают фонари регулировщиков.
Звягинцев поспешил туда же и вскоре достиг полуторки, у которой ушли под лед передние колеса. А лед трещал, крошился, ломался, черная вода, выдавливаемая тяжестью грузовика, бурлила, выплескивалась на дорогу. Десятки людей в ватниках, полушубках и шинелях плечами своими подпирали кузов полуторки, загруженный мешками. Притом больше всех суетился парень в засаленной телогрейке и почему-то без шапки. Беспрерывный его крик походил на стон, на мольбу:
– Ребята, держите! Держите! Хлеб же у меня! Хлеб!..
Подпиравшие борта грузовика люди стояли уже по щиколотку в воде, и Звягинцев понимал, что лед под ними в любую секунду может треснуть. Тогда все они вместе с грузовиком уйдут вниз, в черную ледяную пучину.
Но голос здравого смысла был тотчас заглушен другим безотчетным призывом – делать то, что делают все. И он, хлюпая валенками по воде, все выше и выше поднимающейся надо льдом, бросился к грузовику и подставил под кузов свое плечо.
В эти минуты Звягинцев не чувствовал, как ледяная вода полилась за голенища его валенок. Однако он отчетливо слышал мольбы шофера с чумазым, совсем детским лицом, искаженным от отчаяния:
– Ребята! Милые! Не отпускайте! Держите! Ведь хлеб!..
Внезапно этот голос был заглушен другим, повелительным:
– Слушай мою команду! Разгружать машину! Быстро!
По голосу Звягинцев сразу узнал Молчанова.
– Цепочкой, цепочкой становись! – распоряжался Молчанов, первым оказавшись в кузове, на горе мешков, и, схватив один из них, бросил вниз. Несколько рук подхватили мешок в передали по цепочке дальше.
Шлепая по воде валенками, Звягинцев тоже подхватил этот мешок, передал стоящему рядом человеку в ватнике и протянул руки за следующим…
Когда полуторка была почти уже разгружена, снова раздался угрожающий треск, и она, кроша лед, медленно поползла вниз.
– Прыгай! – неистово крикнул Звягинцев Молчанову. – Приказываю, прыгай!
Он видел, что вода бурлит теперь почти вровень с бортами полуторки, а Молчанов все еще стоит там на оставшихся мешках, словно не решаясь расстаться с ними.
– Прыгай! Застрелю! – сам не отдавая себе отчета в собственных словах, крикнул Звягинцев, одержимый только одной мыслью: спасти Молчанова.
Наконец тот не прыгнул, а спустился в ледяную воду, со всех сторон окружавшую грузовик, и через минуту очутился рядом со Звягинцевым. Они не успели сказать друг другу и слова, как взвился над Ладогой истошный вопль:
– А-а-а!
Звягинцев повернулся на этот вопль и увидал, что грузовика больше нет. На том месте, где все они только что толпились, теперь зияла большая полынья, а на кромке ее стоял, отчаянно крича, все тот же парень, который призывал их спасти хлеб. Он протягивал руки к черной бурлящей воде, и Звягинцеву показалось, что еще секунда – и парень этот бросится в полынью.
Звягинцев рванулся к нему, схватил за ворот телогрейки, повернул лицом в противоположную сторону и толкнул в спину.
Медленно хлюпая по воде, парень, как во сне, зашагал к своим товарищам – шоферам с других грузовиков.
– Всё, ребята! – крикнул кто-то из них. – Разбирай уцелевшие мешки по машинам и поехали, а то движки застынут!..
Расхватав мешки, они побежали каждый к своему грузовику. Звягинцев и Молчанов остались на месте происшествия одни.
– Ну что, поедем и мы? – спросил Звягинцев.
Молчанов оглядел его с ног до головы и сказал твердо:
– Нельзя ехать. Обогреться надо.
– А другим можно?
– Другие хлеб везут, – все так же категорично возразил Молчанов. – А без нас с вами, товарищ майор, лишний час как-нибудь Ленинград продержится.
– Где же ты намерен греться? – раздраженно спросил Звягинцев.
Тот, ничего не ответив, направился к машине.
…Мотор завелся лишь с пятой попытки. Молчанов развернул машину и поехал в обратном направлении.
– Ты куда? – встревожился Звягинцев.
– Погодите, товарищ майор, дайте разобраться, – невнятно ответил Молчанов, озирая однообразную местность через приоткрытую дверцу. И почти тотчас воскликнул удовлетворенно: – Все правильно! Приехали, товарищ майор. Выходите.
Выйдя из кабины, Звягинцев почувствовал, что ноги почти совсем онемели. Метрах в трех от их «эмки» стоял грузовик, а за ним виднелась палатка и на белом щите чернела надпись: «Обогревательный пункт».
Молчанов первым откинул брезентовый полог и вошел туда. Звягинцев сделал шаг за ним и наткнулся на его спину.
Палатка была битком набита людьми. Они сидели на дощатом настиле или стояли – мужчины, женщины, дети.
Посредине палатки топилась печка. Там же на шестах висели два фонаря.
При тусклом свете фонарей Звягинцев смог разглядеть некоторые лица. Они были ужасны – казалось, не кожа, а серые пергаментные листы обтягивали выступающие скулы, заострившиеся носы, будто срезанные подбородки.
Неожиданно раздался женский крик:
– Нет, нет, не отдам!
Затем послышался тихий мужской голос, но слов Звягинцев разобрать не мог. Через несколько секунд снова на всю палатку прозвучал крик женщины:
– Нет! Я отогрею его, отогрею!
– А ну, граждане эвакуированные, – громко сказал Молчанов, – дозвольте товарищу майору валенки просушить!
Лица людей повернулись к входу в палатку, туда, где стоял Звягинцев. Некоторые из людей поднялись с пола, другие стали прижиматься теснее друг к другу, и через минуту образовался узкий проход.
В самом конце этого прохода, у печки, Звягинцев увидел закутанную в платки и шали женщину, а рядом с ней мужчину в белом халате поверх армейской шинели. Женщина прижимала к груди завернутого в одеяло ребенка. Звягинцева поразило ее лицо – молодое, но землисто-серое, искаженное гримасой гнева.
– Товарищ майор! – взмолилась она, метнувшись навстречу Звягинцеву. – Скажите ему!.. Я не отдам!..
Звягинцев медленно пошел к печке. Военный поднял руку к ушанке, вполголоса доложил:
– Военфельдшер Егоров.
Он был немолод, об этом свидетельствовали морщины на лице и седая прядь волос, выбившаяся из-под ушанки.
– Что случилось, товарищ майор? – спросил он, опуская руку.
– Муку из воды вытаскивал, вот что случилось! – раздался за спиной Звягинцева голос Молчанова.
Звягинцеву хотелось прикрикнуть: «Помолчи!» Стыдно было привлекать внимание заполнивших палатку людей, которые конечно же промерзли не меньше, чем он.
– Завидую тебе, майор, – признался Федюнинский. – Когда война – холостому легче. Проще все. Мне вот недавно Андрей Александрович сообщил, что немцы по радио раструбили: нет, мол, больше генерала Федюнинского, застрелился. Это они в отместку, что Волхов не дал захватить. А на другой день жена по ВЧ звонит из Свердловска (секретарь обкома ей связь организовал): как ты, Ваня, спрашивает, жив? А сама, по голосу слышу, плачет… Ну ладно, – неожиданно остановил он сам себя, – хватит лирикой заниматься. Аттестат себе выправил?
– Никак нет. Я ведь не знал, что…
– Теперь знаешь. Иди в кадры, получай документ, потом – в АХО за аттестатом. И, как говорится, с богом. Не горюй. Может, ненадолго тебя вызывают. Вернешься – буду рад. А Замировский еще больше обрадуется. Очень ты ему по душе пришелся. Да и мне тоже, а я человек привередливый. Ну, иди!.. Как в Ленинград теперь добираются, знаешь?
– Узнаю.
– А чего тут узнавать. По Ладоге, конечно. Машину дам. Только там, в Ленинграде, ее не задерживать, понял? Сейчас сколько? – Он посмотрел на ручные часы. – Пятнадцать с четвертью. Двинешься, как стемнеет. Скажем, в шестнадцать тридцать. Машина будет ждать здесь. Все, дважды орденоносец. Иди!
В половине пятого Звягинцев подошел к стоянке автомашин – расчищенной от снега площадке, надежно укрытой с воздуха высокими соснами. За спиной Звягинцева висел объемистый вещевой мешок, и еще два таких же туго набитых мешка он нес в руках.
Федюнинский оказался прав: ни в отделе кадров, ни в АХО, ни в оперативном отделе, куда он забежал попрощаться с бывшими сослуживцами, не нашлось человека, который бы, узнав об его отъезде в Ленинград, не попросил бы захватить продовольственную посылку. В конце концов Звягинцеву пришлось установить для всех один лимит: две банки консервов, кусок сала, пачку концентрата – пшенного или горохового, по четыре сухаря и несколько кусочков сахара.
И вот теперь, таща, почти волоча по снегу набитые до предела брезентовые вещмешки, он приближался к автостоянке, уверенный, что машина за ним еще не пришла. Жизнь приучила его к тому, что автомашину всегда нужно ждать.
На площадке стояло несколько «эмок», и, едва Звягинцев опустил свои мешки в снег, дверца одной из них распахнулась. Чей-то очень знакомый голос окликнул его:
– Сюда, товарищ майор!
Звягинцеву достаточно было взглянуть на сдвинутую к затылку ушанку, чтобы узнать Молчанова. А Молчанов уже выскочил из машины и быстрым шагом шел навстречу ему.
– Давайте помогу! – крикнул он издали.
Да, это был тот самый водитель, который вез Звягинцева на КП 310-й дивизии. Тот самый Молчанов, который при первом знакомстве показался Звягинцеву заносчивым и чересчур осторожным, но потом без всякого приказа полез вместе с ним в самое пекло боя…
– Здорово, друг! – обрадованно воскликнул Звягинцев, протягивая ему обе руки, освободившиеся от мешков.
Молчанов с силой потряс их, приговаривая:
– А я ведь не знал, что вы поедете! Ни сном, ни духом! Адъютант вызывает, говорит: майора тут одного в Питер свезешь! Ну, майора так майора. О вас и не подумалось. Я ведь слыхал, что вы теперь у Замировского, полком командуете! Брехня, значит?
– Ладно, Молчанов, после… – упавшим голосом проговорил Звягинцев.
– После так после, – согласился тот, подхватывая мешки и как бы взвешивая их на руках. – Продукты?
– Посылки.
– Ясное дело!..
Вместе они подошли к машине. Это была та же самая, покрытая бело-серыми пятнами «эмка». Только теперь на ней в нескольких местах виднелись пулевые пробоины и крылья были покорежены осколками снарядов.
– Пострадал твой конь, – отметил Звягинцев.
– Ничего! – бодро сказал Молчанов, укладывая мешки на заднее сиденье, где уже лежали вместе с трофейным автоматом его собственные пожитки. – Старый боевой конь борозды не испортит… Да снимайте вы свой сидор – мы его тоже тут пристроим.
Звягинцев послушно сбросил лямки с плеч и только теперь по-настоящему ощутил, как все-таки перегрузился он посылками.
Покончив с укладкой громоздких мешков, Молчанов обошел машину, сел за руль и открыл правую дверцу.
– Усаживайтесь, товарищ майор.
Звягинцев занял обычное командирское место – рядом с водителем, невольно покосился на свою дверцу – стекло в ней заменял лист фанеры; у левой дверцы, где сидел Молчанов, не было и фанеры.
– Где же ты стекла-то растерял? – спросил Звягинцев.
– В поездках, конечно, – скромно ответил Молчанов. – Стекло – материал хрупкий, на войне непригодный.
Они выехали на расчищенную грейдером, наезженную дорогу.
– Нам на Кобону надо, – предупредил Звягинцев.
– А вы все такой же, товарищ майор! – улыбнулся в ответ Молчанов. – В прошлый раз тоже все сомневались – туда ли еду. Даже требовали показать по карте, где едем. А я, сказать по правде, думал тогда: вот навязался-то пугливый майор на мою голову!
– И у меня о тебе думка была, – признался Звягинцев. – Хотел, когда вернемся, схлопотать для тебя выговор за недисциплинированность.
Молчанов только слегка покачал головой, и Звягинцеву показалось, что он обиделся, а обижать этого человека у него и в мыслях не было.
– Вот ведь какое совпадение, – сказал Звягинцев, чтобы изменить тему разговора, – я ведь тоже никак не предполагал, что именно ты повезешь меня в Ленинград.
– На войне совпадений не бывает, – назидательно поправил его Молчанов. – Я пока единственный из всех здешних шоферов ледовую трассу знаю: ездил уже. Это только кажется, что совпадения бывают. А на самом-то деле у всего есть своя причина.
– Да ты философом стал, – рассмеялся Звягинцев. – Совсем другой человек.
– Так ведь и вы для меня другой, – без тени усмешки ответил Молчанов.
– Это как же понимать?
– Обыкновенно. Когда я вас к Замировскому вез, вы для меня были только майор, и ничего больше. Ну, вроде поручика Ниже. Читали? Просто майор, фигуры не имеющий. А вот после того, как я вас в бою увидел, – совсем иное дело…
– Да ведь и я тебя только в бою узнал, – тихо сказал Звягинцев.
– Вот видите!.. Значит, и вы и я теперь друг для друга свою настоящую фигуру приняли. Обрисовались, как говорится…
Впереди показался шлагбаум контрольно-пропускного пункта и бугрилась покрытая снегом землянка. У шлагбаума прохаживались двое автоматчиков в полушубках.
– Давай, давай, поднимай свою орясину! – крикнул, приоткрывая дверь кабины и высовываясь из нее, Молчанов.
Однако автоматчики и не думали подчиниться ему. Один из них поднял руку. Молчанов, сплюнув, затормозил перед самым шлагбаумом, почти коснувшись его радиатором.
– Не узнаешь, что ли, Пашка?! – крикнул он, снова открывая дверь. – Что я тебе, Геринга повезу, что ли? Майор в Ленинград спешит, поднимай, говорю!
Молодой боец в полушубке сдвинул свои белесые, к тому же припудренные инеем брови и сказал осуждающе:
– Когда тебя, Молчанов, к дисциплине приучат?..
Он подошел к машине справа. Звягинцев открыл дверцу.
– Разрешите проверить документы, товарищ майор, – обратился к нему автоматчик.
Звягинцев распахнул полушубок и достал удостоверение личности со вложенным в него командировочным предписанием.
Пока автоматчик проверял документы, Молчанов с усмешкой поглядывал то на него, то на Звягинцева.
– Можете следовать, товарищ майор, – сказал наконец автоматчик и, повернув голову, крикнул напарнику: – Пропустить!
Тот налег на короткий конец шлагбаума, к которому в качестве противовеса был подвешен кусок рельса. Шлагбаум медленно пополз вверх, и машина тронулась.
Несколько минут они ехали молча. Водитель продолжал загадочно ухмыляться.
– Что тебя так развеселило? – удивился Звягинцев.
– Скрытность ваша, – неожиданно ответил Молчанов. – Вторую звездочку получили к ни гугу.
– Откуда узнал?
– У шоферов глаз наметанный. Когда вы документы доставали, я сразу ее углядел.
– Сегодня только получил.
– За тот бой?
– За тот.
– Поздравляю, товарищ майор… Как говорится, от души!
– Спасибо, Молчанов. Сам командующий вручал, – похвалился Звягинцев и вдруг почувствовал неловкость: Молчанов ведь тоже был в том бою и вел себя геройски… Но он после того, как немцев отбросили от КП, пошел к своей машине и вернулся в штаб армии. Откуда взялся во время боя и куда девался потом, никто в дивизии, кроме самого Звягинцева, понятия не имел.
– Ты сам-то, – с тайной надеждой спросил Звягинцев, – награды не получил?
– За что? – без всякой рисовки удивился Молчанов.
– За то же, за что мне звездочку дали.
– Если шоферам за каждую ездку ордена давать, серебра-золота в стране не хватит, – рассмеялся Молчанов.
– Вот что, – сказал Звягинцев, – даю тебе слово, завтра же рапорт в штаб армии пошлю. Опишу все, как было. Убежден – получишь орден!
Молчанов покачал головой:
– А мне ордена не надо.
– Как это не надо?
– Мне… медаль хочется, – вырвалось у Молчанова. – «За отвагу». Только ее, и ничего больше! За всю войну – одну.
Звягинцева и тронуло и рассмешило это простодушное признание. Однако он промолчал.
Быстро темнело. Но и сквозь вечерний сумрак проглядывало привычное лицо войны. Покореженные, с порванными гусеницами танки, обгорелые кузова полуторок, разбитые пушки. Попадались и неубранные трупы, уже прикрытые снежным саваном. Изредка из-под снега выглядывала чья-то нога. Иногда над белой поверхностью вздымалась окоченевшая рука, и казалось, что мертвец то ли зовет к себе, то ли предостерегает от чего-то. Дорога пересекала район недавних боев, и машину бросало из стороны в сторону…
– Далеко до этой Кобоны? – нетерпеливо спросил Звягинцев.
– Километров тридцать прочапаем, – ответил Молчанов и неожиданно затормозил.
– Что случилось? – насторожился Звягинцев, и рука его сама потянулась к карману полушубка, куда он на всякий случай переложил из кобуры свой «ТТ».
Молчанов ничего не ответил. Неторопливо вышел из машины, открыл заднюю дверцу и вытащил из-за спинки сиденья топор.
– Застряли, что ли? – снова спросил Звягинцев.
– Минутку, товарищ майор, – не оборачиваясь, ответил Молчанов и с топором в руках побрел куда-то в сторону.
Звягинцев тоже вылез из кабины и, стоя у машины, наблюдал, как Молчанов, увязая в снегу, упорно продвигается к какой-то только ему ведомой цели. Там, метрах в двадцати от дороги, на снегу чернело что-то, а что именно – определить было трудно. Заинтересовавшись, Звягинцев последовал за Молчановым. Сделав пять-шесть шагов и зачерпнув снега за голенища валенок, он понял наконец, что это павшая лошадь.
Молчанов поднял топор и с размаху опустил его. Раздался тупой стук, будто удар пришелся по промерзшему бревну.
Молчанов опять поднял свой топор. Он методично поднимал и опускал его в течение нескольких минут, потом нагнулся, с силой потянул что-то. Послышался сухой треск, будто сук сосны сломался.
Молчанов распрямился и пошел обратно к машине, держа в одной руке топор, а другой волоча по снегу обрубок лошадиной ноги.
– Редкая удача, товарищ майор, – говорил он на ходу. – Нынче конинка долго на дороге не валяется.
Кряхтя от натуги, Молчанов просунул этот обрубок в заднюю дверцу, бережно уложил его рядом с мешками. Потирая озябшие руки, сказал весело:
– Поехали, товарищ майор!
Звягинцев мрачно молчал. Да, он знал, что нехватка продовольствия давно заставила ленинградцев, а равно и войска, обороняющие Ленинград, есть конину. Голод…
Во второй раз за сегодняшний день Звягинцев вспомнил о Вере. И опять совсем не так, как вспоминал раньше. Теперь он думал о ней без ревности, без обиды, как о чем-то отболевшем. Только с чувством тревоги за ее жизнь и здоровье.
– Когда был там в последний раз? – обратился он к Молчанову.
– В Ленинграде-то? – переспросил тот. – Да порядочно уже. Как трассу проложили, так и поехал обновлять ее – на третий либо на четвертый день. Делегата связи возил в Смольный.
«И каково там теперь?» – намеревался спросить Звягинцев. Однако вместо этого задал нелепый вопрос:
– Значит… прямо по льду трасса?
– Конечно, по льду! – ответил Молчанов, удивленный несообразительностью майора. – Говорят, долгонько наши ходили по озеру, никак надежный лед отыскать не могли. Потом будто в Ленинград папанинцев вытребовали. Специально для этого. Опыт же у них арктический! Ну, те быстро отыскали, что требовалось. То ли лично Папанин, то ли вместе с Отто Шмидтом, Разное говорят…
Звягинцев слушал и не слушал эту легенду. Он думал о другом. О том, что так и не спросил Молчанова, как выглядит сейчас Ленинград, как живется там людям. Побоялся спросить, хотя, кажется, ничего уже не боялся, ко всему привык, притерпелся – к артиллерийским обстрелам, к пулеметным и автоматным очередям, к бомбежкам с воздуха, к схваткам врукопашную. Война стала для него, как и для сотен тысяч других бойцов и командиров, повседневностью…
Он посмотрел на свои трофейные часы. Желтые стрелки на черном циферблате показывали четверть шестого. К часам этим Звягинцев успел привыкнуть, они теперь не вызывали у него брезгливости, как в первые дни. Но сейчас их черный циферблат представился ему частицей того черного, чужого, страшного мира, который со всех сторон обступил Ленинград.
– Что, или остановились? – раздался голос Молчанова; того удивило, почему майор так долго и так пристально глядит на часы.
И уж совсем несообразным показался ответ майора:
– Еще ходят, будь они прокляты…
Чем ближе подъезжала машина к Кобоне, тем реже встречались следы войны. Наконец они и вовсе исчезли. Безукоризненной белизны был снежный покров, не тронутый разрывами снарядов и мин. Во всей своей зимней красе стояли сосны, чуть приспустив густые, не иссеченные осколками ветви.
Машина сделала поворот, и мгновенно из тихого, казалось бы, задремавшего, наглухо укутанного снегами мира оказалась в другом – оживленном и шумном. Двумя встречными потоками мчались грузовики: наполненные людьми в гражданской одежде – на восток, груженные туго набитыми мешками, ящиками и тюками – на запад. А по обочине тянулся санный обоз, в ездовые, взгромоздившись на прикрытые брезентом грузы, весело погоняли лошадей.
– Хлеб везут в Кобону из Новой Ладоги, – объяснил Молчанов, остановив свою «эмку» на перекрестке в ожидании интервала между машинами, мчавшимися на запад.
Звягинцев, однако, и без объяснений сам понял все. На душе у него посветлело. Хотелось верить, что самое тяжкое для ленинградцев время уже позади, что продовольствия, которое везут сейчас эти грузовики, хватит, чтобы накормить город. И он решился наконец задать Молчанову вопрос, который боялся задавать раньше:
– Когда ты в последний раз в Ленинград ездил, как там было?.. Очень тяжело?
Ответ последовал такой, какого и ждал Звягинцев:
– Хуже некуда.
– Но теперь-то, – не то утверждая, не то спрашивая, продолжал Звягинцев, – наверное, получше стало?
– Надо думать, лучше, – не очень уверенно ответил Молчанов.
Забуксовавшая неподалеку полуторка чуть задержала движение машин, следовавших за ней. Молчанов моментально воспользовался этим. Он с лязгом включил скорость, и «эмка» их вклинилась в общий поток, устремленный к Кобоне.
…Кобона оказалась маленькой деревней, совсем не тронутой войной. Из труб над избами поднимались мирные дымки. Из зашторенных окон кое-где пробивался свет.
Дорога пошла под уклон. Молчанов то и дело притормаживал, чтобы не стукнуться радиатором в передний грузовик, который ехал все медленнее и медленнее. Кто-то в колонне на мгновение включил и тут же выключил фары. Звягинцев успел увидеть при этом поднятый шлагбаум и несколько стоявших там машин.
– Готовьте документы, – сухо сказал Молчанов, – тут пограничники службу несут… строгие.
Как только они миновали шлагбаум, Звягинцев поинтересовался:
– Когда же до Ладоги доедем?
– А мы уже едем по ней, – не поворачивая головы, ответил Молчанов.
Звягинцев с любопытством стал всматриваться в темноту. Но ничего примечательного там не было. Впереди катился все тот же грузовик с мешками, прикрытыми брезентом. Слева обрисовывались контуры встречных машин, набитых людьми, в оттуда же в оконный проем дверцы врывался в кабину пронизывающий ветер.
За несколько минут езды по ладожскому льду Звягинцев продрог так, что у него не попадал зуб на зуб. «Как же переносят этакую стужу те, кто едет в открытых кузовах грузовиков?» – с содроганием подумал он.
Потом Звягинцев увидел силуэты зенитных установок, вернее, их стволы, поднятые вверх, потому что все остальное скрывалось за снежными брустверами. В отдалении промелькнула едва различимая палатка, и он подумал, что там, должно быть, живут зенитчики.
Неожиданно впереди вспыхнул едва заметный огонек и, описав короткую дугу, исчез. Вскоре такую же светлую дугу описал огонек уже в другой стороне.
– Что это? – спросил Звягинцев.
Молчанов сидел боком, навалившись на баранку, будто защищаясь ею от свирепого ветра.
– Вы про что? – переспросил он.
– Про эти огни. Откуда они?
– Регулировщики. Дорогу указывают. Тут торосы кругом.
Молчанов говорил короткими, отрывистыми фразами, точно нехотя разжимая зубы.
На мгновение Звягинцев представил себя на месте регулировщика на этом пробирающем до костей ветру, от которого даже здесь, в «эмке», не мог защитить полушубок, надетый поверх меховой безрукавки. И ему стало еще холоднее. Чтобы сделать хоть какое-нибудь движение, он вынул руку из кармана, посмотрел на часы. С того момента, как они миновали погранзаставу, прошло около получаса. Это означало, что по крайней мере половина пути через Ладогу преодолена.
И как только Звягинцев подумал об этом, впереди слева вспыхнула ослепительно яркая серебристая ракета. При свете ее Звягинцев увидел уже не какой-то отдельный участок, а будто всю панораму Ладоги: две цепочки автомашин, зенитки, палатки и даже нескольких регулировщиков в полушубках с поднятыми воротниками и фонарями «летучая мышь» в руках. Но тут же грохнул оглушительный взрыв. Машину сильно тряхнуло.
Молчанов резко остановил «эмку» и буквально вывалился из нее, крича:
– Выскакивайте, товарищ майор!
Звягинцев надавил на ручку двери и тоже выпрыгнул, точнее, вывалился из машины, распластался на льду. Ему уже было ясно, что по трассе бьет вражеская артиллерия.
Он лежал, вдавив голову в снег, но, услышав негромкий хлопок, поднял ее и увидел, как с неба медленно падают зеленые брызги новой ракеты. Это был, видимо, сигнал о прекращении обстрела, потому что новых разрывов не последовало.
Звягинцев поспешно вскочил на ноги и увидел, что шоферы с грузовиков бегут куда-то вперед. Он позвал Молчанова. Ответа не было. Мелькнула тревожная мысль: «Не ранен ли? А может быть, и убит?» Звягинцев обежал машину, но Молчанова там не нашел.
Он посмотрел вперед, в том направлении, куда бежали шоферы, и увидел, что там, на льду, собралась уже толпа, мелькают фонари регулировщиков.
Звягинцев поспешил туда же и вскоре достиг полуторки, у которой ушли под лед передние колеса. А лед трещал, крошился, ломался, черная вода, выдавливаемая тяжестью грузовика, бурлила, выплескивалась на дорогу. Десятки людей в ватниках, полушубках и шинелях плечами своими подпирали кузов полуторки, загруженный мешками. Притом больше всех суетился парень в засаленной телогрейке и почему-то без шапки. Беспрерывный его крик походил на стон, на мольбу:
– Ребята, держите! Держите! Хлеб же у меня! Хлеб!..
Подпиравшие борта грузовика люди стояли уже по щиколотку в воде, и Звягинцев понимал, что лед под ними в любую секунду может треснуть. Тогда все они вместе с грузовиком уйдут вниз, в черную ледяную пучину.
Но голос здравого смысла был тотчас заглушен другим безотчетным призывом – делать то, что делают все. И он, хлюпая валенками по воде, все выше и выше поднимающейся надо льдом, бросился к грузовику и подставил под кузов свое плечо.
В эти минуты Звягинцев не чувствовал, как ледяная вода полилась за голенища его валенок. Однако он отчетливо слышал мольбы шофера с чумазым, совсем детским лицом, искаженным от отчаяния:
– Ребята! Милые! Не отпускайте! Держите! Ведь хлеб!..
Внезапно этот голос был заглушен другим, повелительным:
– Слушай мою команду! Разгружать машину! Быстро!
По голосу Звягинцев сразу узнал Молчанова.
– Цепочкой, цепочкой становись! – распоряжался Молчанов, первым оказавшись в кузове, на горе мешков, и, схватив один из них, бросил вниз. Несколько рук подхватили мешок в передали по цепочке дальше.
Шлепая по воде валенками, Звягинцев тоже подхватил этот мешок, передал стоящему рядом человеку в ватнике и протянул руки за следующим…
Когда полуторка была почти уже разгружена, снова раздался угрожающий треск, и она, кроша лед, медленно поползла вниз.
– Прыгай! – неистово крикнул Звягинцев Молчанову. – Приказываю, прыгай!
Он видел, что вода бурлит теперь почти вровень с бортами полуторки, а Молчанов все еще стоит там на оставшихся мешках, словно не решаясь расстаться с ними.
– Прыгай! Застрелю! – сам не отдавая себе отчета в собственных словах, крикнул Звягинцев, одержимый только одной мыслью: спасти Молчанова.
Наконец тот не прыгнул, а спустился в ледяную воду, со всех сторон окружавшую грузовик, и через минуту очутился рядом со Звягинцевым. Они не успели сказать друг другу и слова, как взвился над Ладогой истошный вопль:
– А-а-а!
Звягинцев повернулся на этот вопль и увидал, что грузовика больше нет. На том месте, где все они только что толпились, теперь зияла большая полынья, а на кромке ее стоял, отчаянно крича, все тот же парень, который призывал их спасти хлеб. Он протягивал руки к черной бурлящей воде, и Звягинцеву показалось, что еще секунда – и парень этот бросится в полынью.
Звягинцев рванулся к нему, схватил за ворот телогрейки, повернул лицом в противоположную сторону и толкнул в спину.
Медленно хлюпая по воде, парень, как во сне, зашагал к своим товарищам – шоферам с других грузовиков.
– Всё, ребята! – крикнул кто-то из них. – Разбирай уцелевшие мешки по машинам и поехали, а то движки застынут!..
Расхватав мешки, они побежали каждый к своему грузовику. Звягинцев и Молчанов остались на месте происшествия одни.
– Ну что, поедем и мы? – спросил Звягинцев.
Молчанов оглядел его с ног до головы и сказал твердо:
– Нельзя ехать. Обогреться надо.
– А другим можно?
– Другие хлеб везут, – все так же категорично возразил Молчанов. – А без нас с вами, товарищ майор, лишний час как-нибудь Ленинград продержится.
– Где же ты намерен греться? – раздраженно спросил Звягинцев.
Тот, ничего не ответив, направился к машине.
…Мотор завелся лишь с пятой попытки. Молчанов развернул машину и поехал в обратном направлении.
– Ты куда? – встревожился Звягинцев.
– Погодите, товарищ майор, дайте разобраться, – невнятно ответил Молчанов, озирая однообразную местность через приоткрытую дверцу. И почти тотчас воскликнул удовлетворенно: – Все правильно! Приехали, товарищ майор. Выходите.
Выйдя из кабины, Звягинцев почувствовал, что ноги почти совсем онемели. Метрах в трех от их «эмки» стоял грузовик, а за ним виднелась палатка и на белом щите чернела надпись: «Обогревательный пункт».
Молчанов первым откинул брезентовый полог и вошел туда. Звягинцев сделал шаг за ним и наткнулся на его спину.
Палатка была битком набита людьми. Они сидели на дощатом настиле или стояли – мужчины, женщины, дети.
Посредине палатки топилась печка. Там же на шестах висели два фонаря.
При тусклом свете фонарей Звягинцев смог разглядеть некоторые лица. Они были ужасны – казалось, не кожа, а серые пергаментные листы обтягивали выступающие скулы, заострившиеся носы, будто срезанные подбородки.
Неожиданно раздался женский крик:
– Нет, нет, не отдам!
Затем послышался тихий мужской голос, но слов Звягинцев разобрать не мог. Через несколько секунд снова на всю палатку прозвучал крик женщины:
– Нет! Я отогрею его, отогрею!
– А ну, граждане эвакуированные, – громко сказал Молчанов, – дозвольте товарищу майору валенки просушить!
Лица людей повернулись к входу в палатку, туда, где стоял Звягинцев. Некоторые из людей поднялись с пола, другие стали прижиматься теснее друг к другу, и через минуту образовался узкий проход.
В самом конце этого прохода, у печки, Звягинцев увидел закутанную в платки и шали женщину, а рядом с ней мужчину в белом халате поверх армейской шинели. Женщина прижимала к груди завернутого в одеяло ребенка. Звягинцева поразило ее лицо – молодое, но землисто-серое, искаженное гримасой гнева.
– Товарищ майор! – взмолилась она, метнувшись навстречу Звягинцеву. – Скажите ему!.. Я не отдам!..
Звягинцев медленно пошел к печке. Военный поднял руку к ушанке, вполголоса доложил:
– Военфельдшер Егоров.
Он был немолод, об этом свидетельствовали морщины на лице и седая прядь волос, выбившаяся из-под ушанки.
– Что случилось, товарищ майор? – спросил он, опуская руку.
– Муку из воды вытаскивал, вот что случилось! – раздался за спиной Звягинцева голос Молчанова.
Звягинцеву хотелось прикрикнуть: «Помолчи!» Стыдно было привлекать внимание заполнивших палатку людей, которые конечно же промерзли не меньше, чем он.