Страница:
– Так, взбалмошный старик, – с печальной усмешкой ответил Осьминин. – Когда-то я лечил его.
– А его нельзя было бы разыскать? – спросила я. – Разыскать и попросить пожить некоторое время здесь, с вами? Послушайте, Андрей Григорьевич, – уже захваченная этой мыслью, настойчиво продолжала я, – было бы так хорошо, если бы рядом с вами был близкий человек… Не просто кто-нибудь из медперсонала, а именно ваш друг… Он жив? Он в Ленинграде?
– Да, он жив. Не так давно я случайно услышал его речь до радио. Хорошая речь…
– По радио? Кто же он такой?
– Архитектор. Не слишком нужная сейчас профессия. Он все метался, искал, чем бы помочь городу.
– Он… тоже один?
– Сейчас, видимо, да. Жену он давно эвакуировал. Сын наверняка на фронте. Если жив…
Какое-то странное, тревожное предчувствие охватило меня.
– А как его фамилия? – спросила я и помимо воли повторила громко и нетерпеливо: – Как его фамилия?!
– Фамилия? – удивленный моим тоном, переспросил Осьминин. – Валицкий. Федор Васильевич Валицкий.
«Валицкий?!» – едва не вскрикнула я. Но сдержалась. Хорошо, что в полумраке Осьминин не видел моего лица.
Видимо, он все же что-то почувствовал.
– Вы что, знали его?
– Нет, нет, откуда? – поспешно ответила я.
– Поставь коптилку на тумбочку! – неожиданно сказал Осьминин.
– Зачем?
– Поставь! – повторил он.
Я послушно взяла коптилку и переставила ее на дальний от кровати край тумбочки. А сама села за стол.
– Почему ты ушла? – спросил Осьминин.
– Я… я думала, что вы будете продолжать диктовать, – невпопад ответила я.
– Нет. На сегодня все.
– Тогда я пойду, – сказала я, вставая.
– Не забудь вклеить лист в тетрадь. И обязательно указывай даты.
– Да, да, обязательно…
Я говорила, не слыша собственных слов. Значит, все это время я работала бок о бок с человеком, который был близким другом Федора Васильевича! И не знала об этом…
Сама я не видела старика Валицкого уже давно. После последней встречи с Анатолием я и отца его старалась вычеркнуть из памяти. Понимала, что он ни при чем. Но что-то сломалось во мне. Я не могла, не хотела видеть их дом, их квартиру. Не могла заставить себя встретиться с человеком, который напоминал бы мне об Анатолии.
До сих пор мне казалось, что я могу ненавидеть только немцев. Только врагов. Сейчас я знала, что способна ненавидеть и презирать своего. Впрочем, Анатолий уже не был для меня своим. Он носил такую же форму, как те, кто защищал Ленинград, как те, кого доставляли к нам в госпиталь израненными, окровавленными. Но он не был один из них. Форма лишь прикрывала его заячье сердце, его гнилую душу. Я понимала, что, узнай Федор Васильевич о том, что произошло тогда в моей комнате за Нарвской, он возненавидел бы своего сына не меньше, чем я. И все же не могла видеть и его. Не могла…
…Я шла в темноте по заснеженному госпитальному двору, не выбирая дороги, прямо по сугробам, проваливаясь в снег по колено.
Одна, только одна мысль владела сейчас мной: надо спасти Осьминина!
Нужны медикаменты и усиленное питание. Но именно от этого он решительно отказывается. Отказывается, уже внутренне простившись с жизнью, внушив себе, что не имеет права выжить за счет раненых. И хочет, чтобы я записала течение болезни – так сказать, для науки…
Я не знала, что делать, что предпринять…
Проходя мимо одной из палат, дверь в которую была полуоткрыта, услышала знакомый неторопливый голос Пастухова. Заглянула в палату.
Пастухов сидел на табуретке у ближней к двери кровати. Я знала, кто на ней лежит, – тот самый Сергушин, у которого недавно ампутировали ногу.
Стоя в коридоре, я прислушалась.
– …а я тебе говорю, выкинь эту мысль подлую! – говорил Пастухов. – Руки у тебя есть, голова есть?
– А нога?!
– Нога?.. Слушай, Сергушин, я сам, видишь, с костылем хожу. Только не он мне сейчас в жизни главная опора. Сердце – вот опора.
– Мягкое оно, сердце-то, – с горечью произнес Сергушин.
– А ты закали. Оно, сердце, к закалке пригодно. Как сталь. Про Николая Островского слышал? Недвижимый, слепой. А стал Островским. Все сердце заменило. Большевистское сердце. А ты по сравнению с Островским счастливец… Я, Сергушин, если хочешь знать, колдун. Увижу человека и сказать могу, что ему на роду написано.
– Мне написано инвалидом быть.
– Врешь. Не захочешь быть инвалидом – не будешь. Ты ведь до войны в колхозе жил? Село Березовки, Ленинградской области, верно?
– Откуда знаете?
– Говорю тебе, что колдун. И предсказываю: быть тебе после войны председателем колхоза. Или секретарем райкома комсомольского. И девки за тобой стаями ходить будут, а тебе от них бегать придется.
Пастухов говорил с этим Сергушиным так, будто одновременно обращался и к взрослому и к ребенку.
– Товарищ Пастухов! – позвала я.
– Кто там? – обернулся он к двери.
– Это я, Королева. Можно вас на минуту?
– Да, да, конечно, – поспешно ответил он. Потом сказал Сергушину: – Я еще к тебе приду. Тайну раскрою, как сердце закаливают.
И вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.
– Ну как там, товарищ Королева? – с тревогой спросил он.
– Плохо, – ответила я. – Очень плохо. Ему нужно сделать несколько вливаний глюкозы и стрихнина и обеспечить усиленное питание.
– Найдем, – уверенно сказал Пастухов. – Я сейчас распоряжусь…
– Ничего вы не распорядитесь! – с отчаянием сказала я. – Он отказывается.
– Как… отказывается?!
– Вы не понимаете, как отказываются? Вот так, очень просто! Не желает, чтобы на него тратили медикаменты, в которых остро нуждаются раненые. Ясно?
– Но это же нелепо! – пожал плечами Пастухов. – Его жизнь не менее ценна, чем любого из бойцов Красной Армии!
– Вот вы ему это и объясните! А я не умею!
– Не кричите! – неожиданно строго проговорил Пастухов. – Пожалуйста, без истерики. Пойдемте-ка сюда.
И Пастухов, стуча костылем, направился к лестничной площадке, где обычно собирались выздоравливающие и легкораненые, чтобы покурить и послушать радио. Сейчас там было темно и пусто.
– Ну-ка, расскажите мне поподробнее, – сказал Пастухов, – только, пожалуйста, без эмоций.
– Я сама не совсем понимаю, что происходит, товарищ комиссар, – неуверенно проговорила я. – Не желает он принимать лекарств.
– Это я уже слышал. Почему?!
– Но я уже сказала вам почему!
– Других причин нет?
– Других?.. – Я задумалась. – Он уверен, что обречен. И считает, что должен извлечь из этого пользу для науки. Он заставляет меня записывать симптомы его болезни… ну, алиментарной дистрофии…
– На кой черт их записывать, когда дистрофия сейчас у тысяч ленинградцев?
– И я так считаю… Но он говорит, что нужно точно зафиксировать течение болезни в условиях блокады и отсутствия необходимых медикаментов. Чтобы потом не забылось.
– Ну и пусть забудется! – воскликнул Пастухов. – И чем скорее, тем лучше. Героизм людей – вот что не должно забываться!.. – Он умолк, потом сказал уже негромко: – Да, тяжелый случай… И нет возможности его уговорить? Заставить?
– О том, чтобы заставить, мне кажется, не может быть и речи. Вот если уговорить… Но кто это сможет? Я не могу… У него есть друг, – нерешительно продолжала я, – старый архитектор… Я подумала: что, если разыскать его и попросить поселиться вместе с Андреем Григорьевичем?..
– А где он сейчас? – оживился Пастухов.
– Я… не знаю, – презирая себя за ложь, тихо ответила я.
– А он сам, ну, Осьминин, тоже не знает?
– Я… я не спрашивала.
– Вы должны узнать это, Вера, – сказал Пастухов.
– Постараюсь, – кивнула я. – Ну, а вы убедили?
– Кого? – не понял Пастухов.
– Ну… Сергушина? Убедили, что с одной ногой жить не хуже, чем с двумя?
Я сама не понимала, почему говорю таким тоном. Наверное, от бессилия, от сознания собственной слабости.
– Еще нет… – спокойно ответил Пастухов. – Но думаю, что уговорю.
– Вы сами-то верите в то, что внушаете ему? Или так, утешаете?
– Я не утешитель, товарищ Королева, – строго, но без всякой неприязни ответил Пастухов. – Я комиссар. И в то, что говорю, верю. Я его сердце лечу. Вы камфарой лечите. А я словом. И его и себя.
– Себя?..
– Я ведь тоже с костылем хожу. И врачи еще не уверены, что… Словом, – закончил он, – идите отдыхать. И подумайте, как разыскать этого, ну, архитектора.
– Товарищ Пастухов, – сказала я, пользуясь тем, что на площадке темно и он не видит моего лица, – можно… личный вопрос?.. У вас есть семья? Ну, жена, дети?
– Дети? Нет, детей нет. А жена… есть. Очень хорошая женщина… Ждет меня…
– Тогда… вам легко… Помните, вы говорили, как хорошо, когда ждут.
– Конечно. Мне легко. Она меня и с костылем примет… Ну, идите. И еще раз прошу… ну, насчет того архитектора. Надо его срочно найти.
– Я постараюсь.
– Спасибо. А теперь идите, отдохните, погрейтесь… – совсем не по-военному сказал Пастухов и медленно пошел к двери.
А я пошла наверх, в сестринскую, сдала лекарства и поднялась в свою комнату.
Нащупала на тумбочке коробку спичек, зажгла коптилку и неожиданно увидела у печки дрова… Откуда они?
И вдруг я вспомнила слова Пастухова: «Отдохните, погрейтесь».
Значит… он? Думать о том, почему Пастухов это сделал и где взял несколько полешек, не было сил…
Какое счастье – смотреть в разгорающуюся печку и чувствовать, как идущее из открытой дверцы тепло согревает твое лицо!
«Счастье! – повторила я про себя и подумала: – Каким оно может быть разным. Огромным, как Победа, как прорыв блокады, и маленьким, как кусок хлеба, как огонек коптилки… Как все относительно в жизни!»
Неужели все это когда-нибудь забудется?.. Как он сказал, Пастухов? «Ну и пусть забудется! Героизм людей – вот что на должно забываться!»
Наверное, он прав…
Но героизм – это не только когда в атаку, герой не только тот, кто первым поднимается с винтовкой или с бутылкой зажигательной смеси в руках…
А если врага не видно? Если он невидимка, как голод, как холод, как дистрофия, как цинга?.. И если человек даже победу этого врага над собой хочет превратить в его поражение? Вот как Осьминин… «Смертию смерть поправ…»
Не знаю, почему мне пришли в голову эти слова. Не помню, где я их слышала, может быть в театре или в кино… Я никогда не вдумывалась в их смысл. А теперь они всплыли в памяти. Потому, наверное, что Осьминин старый, и манера говорить у него тоже какая-то старая, дореволюционная, и слова эти как-то вяжутся с его обликом…
Что это я о каких-то глупостях думаю! Ведь Андрей Григорьевич сознательно обрекает себя на гибель!.. К чему любые слова, когда умирает человек!.. Нужно срочно действовать! Надо пойти к Валицкому, во что бы то ни стало пойти! Ведь он друг Осьминина, они сверстники, и Федор Васильевич сумеет поговорить с ним так, как не могу, не умею я. Что для Осьминина мои слова! А Федор Васильевич сумеет! Я помню, как он сказал мне тогда, давно, когда я сидела в его кабинете: «Родная моя девочка… я знаю жизнь… поверьте мне, это пройдет. Кончится война, снова всюду зажгутся огни…» А я слушала и чувствовала, как оттаивает мое сердце…
Надо пойти к Федору Васильевичу. Заставить себя пойти. В конце концов, я могу сказать ему всего несколько слов: «Ваш друг, доктор Осьминин, при смерти. Вы можете ему помочь. Поживите с ним некоторое время…» И все. И никаких других разговоров, никаких воспоминаний. «Я спешу на работу. Мне надо идти. Вот адрес госпиталя. Или пойдемте вместе…»
Все это я говорила себе. Внушала. Но чувствовала, что не смогу пойти. Это выше моих сил. Тех, что у меня еще остались.
Я знала, их у меня было бы больше, если бы… если бы я кого-нибудь ждала. Пастухов прав. Война – это не только бой. Это – ожидание. Ожидание победы. Ожидание встречи…
Ему легче, этому Пастухову. Его ждет жена. Как это важно, нужно, необходимо знать, что тебя кто-то ждет, быть уверенным в этом, знать, что ждет и будет ждать, несмотря ни на что…
Как он сказал Сергушину? «Я колдун…» Какой он колдун! Просто хороший, добрый человек. Наверное, в душе мучается, что вынужден прозябать в нашем госпитале, вместо того чтобы быть на фронте. Как тогда Суровцев… Но выполняет свой долг. Комиссарский долг – поддерживать в людях силы, вселять в них уверенность…
Колдун!.. Если б он мог сделать так, чтобы и я кого-то ждала. И чтобы меня кто-то ждал. Ведь я одна, совсем одна… Человека, который любил меня, я сама оттолкнула. Оттолкнула ради труса, ничтожества… И даже не знаю, жив ли он сейчас…
Помоги же мне, колдун!
Я сидела на корточках у печки и смотрела на раскаленные угли. И мне казалось, что я гляжу в другой мир. Яркий, теплый, ласковый…
Вдруг я услышала, что кто-то зовет меня.
– Королева! Вера Королева! Королева, вы там, у себя?
«Ну, вот и все, – подумала я, – наверняка зовут в операционную».
Сняла перчатки, засунула их в карман ватника. Нащупала в кармане сложенный вчетверо листок бумаги, тот самый, на котором я писала под диктовку Осьминина. На какое-то мгновение мне захотелось бросить листок в печку. Чтобы ничего этого не было. Не существовало. Но тут же я сказала себе: «Не смей! Этим не поможешь». Открыла тумбочку, достала дневник и вложила в него листок, не разворачивая.
В этот момент дверь раскрылась. На пороге стояла та женщина, которая дежурила в сестринской, когда я в первый раз вернулась от Осьминина.
– Чего же вы не отвечаете? – недовольно спросила она, тяжело дыша.
– Извините, – виновато ответила я, – сейчас буду готова. В операционную?
– Да нет, – устало сказала она. – Тут к вам опять военный приходил.
– Суровцев? Тот, что записку оставлял?
– Другой. Майор.
– Какой майор?
– Звягинцев фамилия.
– Звягинцев?!
– Чего вы испугались-то так? Сказал, что придет завтра к двум. И чтобы вы обязательно ждали.
5
– А его нельзя было бы разыскать? – спросила я. – Разыскать и попросить пожить некоторое время здесь, с вами? Послушайте, Андрей Григорьевич, – уже захваченная этой мыслью, настойчиво продолжала я, – было бы так хорошо, если бы рядом с вами был близкий человек… Не просто кто-нибудь из медперсонала, а именно ваш друг… Он жив? Он в Ленинграде?
– Да, он жив. Не так давно я случайно услышал его речь до радио. Хорошая речь…
– По радио? Кто же он такой?
– Архитектор. Не слишком нужная сейчас профессия. Он все метался, искал, чем бы помочь городу.
– Он… тоже один?
– Сейчас, видимо, да. Жену он давно эвакуировал. Сын наверняка на фронте. Если жив…
Какое-то странное, тревожное предчувствие охватило меня.
– А как его фамилия? – спросила я и помимо воли повторила громко и нетерпеливо: – Как его фамилия?!
– Фамилия? – удивленный моим тоном, переспросил Осьминин. – Валицкий. Федор Васильевич Валицкий.
«Валицкий?!» – едва не вскрикнула я. Но сдержалась. Хорошо, что в полумраке Осьминин не видел моего лица.
Видимо, он все же что-то почувствовал.
– Вы что, знали его?
– Нет, нет, откуда? – поспешно ответила я.
– Поставь коптилку на тумбочку! – неожиданно сказал Осьминин.
– Зачем?
– Поставь! – повторил он.
Я послушно взяла коптилку и переставила ее на дальний от кровати край тумбочки. А сама села за стол.
– Почему ты ушла? – спросил Осьминин.
– Я… я думала, что вы будете продолжать диктовать, – невпопад ответила я.
– Нет. На сегодня все.
– Тогда я пойду, – сказала я, вставая.
– Не забудь вклеить лист в тетрадь. И обязательно указывай даты.
– Да, да, обязательно…
Я говорила, не слыша собственных слов. Значит, все это время я работала бок о бок с человеком, который был близким другом Федора Васильевича! И не знала об этом…
Сама я не видела старика Валицкого уже давно. После последней встречи с Анатолием я и отца его старалась вычеркнуть из памяти. Понимала, что он ни при чем. Но что-то сломалось во мне. Я не могла, не хотела видеть их дом, их квартиру. Не могла заставить себя встретиться с человеком, который напоминал бы мне об Анатолии.
До сих пор мне казалось, что я могу ненавидеть только немцев. Только врагов. Сейчас я знала, что способна ненавидеть и презирать своего. Впрочем, Анатолий уже не был для меня своим. Он носил такую же форму, как те, кто защищал Ленинград, как те, кого доставляли к нам в госпиталь израненными, окровавленными. Но он не был один из них. Форма лишь прикрывала его заячье сердце, его гнилую душу. Я понимала, что, узнай Федор Васильевич о том, что произошло тогда в моей комнате за Нарвской, он возненавидел бы своего сына не меньше, чем я. И все же не могла видеть и его. Не могла…
…Я шла в темноте по заснеженному госпитальному двору, не выбирая дороги, прямо по сугробам, проваливаясь в снег по колено.
Одна, только одна мысль владела сейчас мной: надо спасти Осьминина!
Нужны медикаменты и усиленное питание. Но именно от этого он решительно отказывается. Отказывается, уже внутренне простившись с жизнью, внушив себе, что не имеет права выжить за счет раненых. И хочет, чтобы я записала течение болезни – так сказать, для науки…
Я не знала, что делать, что предпринять…
Проходя мимо одной из палат, дверь в которую была полуоткрыта, услышала знакомый неторопливый голос Пастухова. Заглянула в палату.
Пастухов сидел на табуретке у ближней к двери кровати. Я знала, кто на ней лежит, – тот самый Сергушин, у которого недавно ампутировали ногу.
Стоя в коридоре, я прислушалась.
– …а я тебе говорю, выкинь эту мысль подлую! – говорил Пастухов. – Руки у тебя есть, голова есть?
– А нога?!
– Нога?.. Слушай, Сергушин, я сам, видишь, с костылем хожу. Только не он мне сейчас в жизни главная опора. Сердце – вот опора.
– Мягкое оно, сердце-то, – с горечью произнес Сергушин.
– А ты закали. Оно, сердце, к закалке пригодно. Как сталь. Про Николая Островского слышал? Недвижимый, слепой. А стал Островским. Все сердце заменило. Большевистское сердце. А ты по сравнению с Островским счастливец… Я, Сергушин, если хочешь знать, колдун. Увижу человека и сказать могу, что ему на роду написано.
– Мне написано инвалидом быть.
– Врешь. Не захочешь быть инвалидом – не будешь. Ты ведь до войны в колхозе жил? Село Березовки, Ленинградской области, верно?
– Откуда знаете?
– Говорю тебе, что колдун. И предсказываю: быть тебе после войны председателем колхоза. Или секретарем райкома комсомольского. И девки за тобой стаями ходить будут, а тебе от них бегать придется.
Пастухов говорил с этим Сергушиным так, будто одновременно обращался и к взрослому и к ребенку.
– Товарищ Пастухов! – позвала я.
– Кто там? – обернулся он к двери.
– Это я, Королева. Можно вас на минуту?
– Да, да, конечно, – поспешно ответил он. Потом сказал Сергушину: – Я еще к тебе приду. Тайну раскрою, как сердце закаливают.
И вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.
– Ну как там, товарищ Королева? – с тревогой спросил он.
– Плохо, – ответила я. – Очень плохо. Ему нужно сделать несколько вливаний глюкозы и стрихнина и обеспечить усиленное питание.
– Найдем, – уверенно сказал Пастухов. – Я сейчас распоряжусь…
– Ничего вы не распорядитесь! – с отчаянием сказала я. – Он отказывается.
– Как… отказывается?!
– Вы не понимаете, как отказываются? Вот так, очень просто! Не желает, чтобы на него тратили медикаменты, в которых остро нуждаются раненые. Ясно?
– Но это же нелепо! – пожал плечами Пастухов. – Его жизнь не менее ценна, чем любого из бойцов Красной Армии!
– Вот вы ему это и объясните! А я не умею!
– Не кричите! – неожиданно строго проговорил Пастухов. – Пожалуйста, без истерики. Пойдемте-ка сюда.
И Пастухов, стуча костылем, направился к лестничной площадке, где обычно собирались выздоравливающие и легкораненые, чтобы покурить и послушать радио. Сейчас там было темно и пусто.
– Ну-ка, расскажите мне поподробнее, – сказал Пастухов, – только, пожалуйста, без эмоций.
– Я сама не совсем понимаю, что происходит, товарищ комиссар, – неуверенно проговорила я. – Не желает он принимать лекарств.
– Это я уже слышал. Почему?!
– Но я уже сказала вам почему!
– Других причин нет?
– Других?.. – Я задумалась. – Он уверен, что обречен. И считает, что должен извлечь из этого пользу для науки. Он заставляет меня записывать симптомы его болезни… ну, алиментарной дистрофии…
– На кой черт их записывать, когда дистрофия сейчас у тысяч ленинградцев?
– И я так считаю… Но он говорит, что нужно точно зафиксировать течение болезни в условиях блокады и отсутствия необходимых медикаментов. Чтобы потом не забылось.
– Ну и пусть забудется! – воскликнул Пастухов. – И чем скорее, тем лучше. Героизм людей – вот что не должно забываться!.. – Он умолк, потом сказал уже негромко: – Да, тяжелый случай… И нет возможности его уговорить? Заставить?
– О том, чтобы заставить, мне кажется, не может быть и речи. Вот если уговорить… Но кто это сможет? Я не могу… У него есть друг, – нерешительно продолжала я, – старый архитектор… Я подумала: что, если разыскать его и попросить поселиться вместе с Андреем Григорьевичем?..
– А где он сейчас? – оживился Пастухов.
– Я… не знаю, – презирая себя за ложь, тихо ответила я.
– А он сам, ну, Осьминин, тоже не знает?
– Я… я не спрашивала.
– Вы должны узнать это, Вера, – сказал Пастухов.
– Постараюсь, – кивнула я. – Ну, а вы убедили?
– Кого? – не понял Пастухов.
– Ну… Сергушина? Убедили, что с одной ногой жить не хуже, чем с двумя?
Я сама не понимала, почему говорю таким тоном. Наверное, от бессилия, от сознания собственной слабости.
– Еще нет… – спокойно ответил Пастухов. – Но думаю, что уговорю.
– Вы сами-то верите в то, что внушаете ему? Или так, утешаете?
– Я не утешитель, товарищ Королева, – строго, но без всякой неприязни ответил Пастухов. – Я комиссар. И в то, что говорю, верю. Я его сердце лечу. Вы камфарой лечите. А я словом. И его и себя.
– Себя?..
– Я ведь тоже с костылем хожу. И врачи еще не уверены, что… Словом, – закончил он, – идите отдыхать. И подумайте, как разыскать этого, ну, архитектора.
– Товарищ Пастухов, – сказала я, пользуясь тем, что на площадке темно и он не видит моего лица, – можно… личный вопрос?.. У вас есть семья? Ну, жена, дети?
– Дети? Нет, детей нет. А жена… есть. Очень хорошая женщина… Ждет меня…
– Тогда… вам легко… Помните, вы говорили, как хорошо, когда ждут.
– Конечно. Мне легко. Она меня и с костылем примет… Ну, идите. И еще раз прошу… ну, насчет того архитектора. Надо его срочно найти.
– Я постараюсь.
– Спасибо. А теперь идите, отдохните, погрейтесь… – совсем не по-военному сказал Пастухов и медленно пошел к двери.
А я пошла наверх, в сестринскую, сдала лекарства и поднялась в свою комнату.
Нащупала на тумбочке коробку спичек, зажгла коптилку и неожиданно увидела у печки дрова… Откуда они?
И вдруг я вспомнила слова Пастухова: «Отдохните, погрейтесь».
Значит… он? Думать о том, почему Пастухов это сделал и где взял несколько полешек, не было сил…
Какое счастье – смотреть в разгорающуюся печку и чувствовать, как идущее из открытой дверцы тепло согревает твое лицо!
«Счастье! – повторила я про себя и подумала: – Каким оно может быть разным. Огромным, как Победа, как прорыв блокады, и маленьким, как кусок хлеба, как огонек коптилки… Как все относительно в жизни!»
Неужели все это когда-нибудь забудется?.. Как он сказал, Пастухов? «Ну и пусть забудется! Героизм людей – вот что на должно забываться!»
Наверное, он прав…
Но героизм – это не только когда в атаку, герой не только тот, кто первым поднимается с винтовкой или с бутылкой зажигательной смеси в руках…
А если врага не видно? Если он невидимка, как голод, как холод, как дистрофия, как цинга?.. И если человек даже победу этого врага над собой хочет превратить в его поражение? Вот как Осьминин… «Смертию смерть поправ…»
Не знаю, почему мне пришли в голову эти слова. Не помню, где я их слышала, может быть в театре или в кино… Я никогда не вдумывалась в их смысл. А теперь они всплыли в памяти. Потому, наверное, что Осьминин старый, и манера говорить у него тоже какая-то старая, дореволюционная, и слова эти как-то вяжутся с его обликом…
Что это я о каких-то глупостях думаю! Ведь Андрей Григорьевич сознательно обрекает себя на гибель!.. К чему любые слова, когда умирает человек!.. Нужно срочно действовать! Надо пойти к Валицкому, во что бы то ни стало пойти! Ведь он друг Осьминина, они сверстники, и Федор Васильевич сумеет поговорить с ним так, как не могу, не умею я. Что для Осьминина мои слова! А Федор Васильевич сумеет! Я помню, как он сказал мне тогда, давно, когда я сидела в его кабинете: «Родная моя девочка… я знаю жизнь… поверьте мне, это пройдет. Кончится война, снова всюду зажгутся огни…» А я слушала и чувствовала, как оттаивает мое сердце…
Надо пойти к Федору Васильевичу. Заставить себя пойти. В конце концов, я могу сказать ему всего несколько слов: «Ваш друг, доктор Осьминин, при смерти. Вы можете ему помочь. Поживите с ним некоторое время…» И все. И никаких других разговоров, никаких воспоминаний. «Я спешу на работу. Мне надо идти. Вот адрес госпиталя. Или пойдемте вместе…»
Все это я говорила себе. Внушала. Но чувствовала, что не смогу пойти. Это выше моих сил. Тех, что у меня еще остались.
Я знала, их у меня было бы больше, если бы… если бы я кого-нибудь ждала. Пастухов прав. Война – это не только бой. Это – ожидание. Ожидание победы. Ожидание встречи…
Ему легче, этому Пастухову. Его ждет жена. Как это важно, нужно, необходимо знать, что тебя кто-то ждет, быть уверенным в этом, знать, что ждет и будет ждать, несмотря ни на что…
Как он сказал Сергушину? «Я колдун…» Какой он колдун! Просто хороший, добрый человек. Наверное, в душе мучается, что вынужден прозябать в нашем госпитале, вместо того чтобы быть на фронте. Как тогда Суровцев… Но выполняет свой долг. Комиссарский долг – поддерживать в людях силы, вселять в них уверенность…
Колдун!.. Если б он мог сделать так, чтобы и я кого-то ждала. И чтобы меня кто-то ждал. Ведь я одна, совсем одна… Человека, который любил меня, я сама оттолкнула. Оттолкнула ради труса, ничтожества… И даже не знаю, жив ли он сейчас…
Помоги же мне, колдун!
Я сидела на корточках у печки и смотрела на раскаленные угли. И мне казалось, что я гляжу в другой мир. Яркий, теплый, ласковый…
Вдруг я услышала, что кто-то зовет меня.
– Королева! Вера Королева! Королева, вы там, у себя?
«Ну, вот и все, – подумала я, – наверняка зовут в операционную».
Сняла перчатки, засунула их в карман ватника. Нащупала в кармане сложенный вчетверо листок бумаги, тот самый, на котором я писала под диктовку Осьминина. На какое-то мгновение мне захотелось бросить листок в печку. Чтобы ничего этого не было. Не существовало. Но тут же я сказала себе: «Не смей! Этим не поможешь». Открыла тумбочку, достала дневник и вложила в него листок, не разворачивая.
В этот момент дверь раскрылась. На пороге стояла та женщина, которая дежурила в сестринской, когда я в первый раз вернулась от Осьминина.
– Чего же вы не отвечаете? – недовольно спросила она, тяжело дыша.
– Извините, – виновато ответила я, – сейчас буду готова. В операционную?
– Да нет, – устало сказала она. – Тут к вам опять военный приходил.
– Суровцев? Тот, что записку оставлял?
– Другой. Майор.
– Какой майор?
– Звягинцев фамилия.
– Звягинцев?!
– Чего вы испугались-то так? Сказал, что придет завтра к двум. И чтобы вы обязательно ждали.
5
Я проснулась с мыслью о нем, об Алеше Звягинцеве.
Легла я очень поздно: меня все-таки вызвали в операционную, – почти в полночь привезли новую партию раненых. Среди них был молодой парень с ожогами первой степени. Редкий теперь случай – он пострадал не от обстрела, не во время пожара, а при аварии на производстве. У них там в цехе, на «Электросиле», прекратилась подача воды в котельную. Попытались наладить водоснабжение с помощью пожарных насосов, вручную. Вот тогда-то раскаленный пар и ударил в лицо парню.
Мы с ним провозились часа полтора, ожоги ужасные. Выживет ли?..
К себе я вернулась в третьем часу, легла не раздеваясь. А утром встала, причесалась перед зеркальцем, стоявшим у меня на тумбочке, – это единственная вещь, которую я захватила из дому, когда перешла на казарменное положение, – спустилась вниз, в умывальную, ополоснула лицо. В столовой выпила чаю без сахара, с заледенелым сухарем, который долго пришлось размачивать в желтоватой горячей воде. Зашла в сестринскую, справилась, как состояние того парня с ожогами. Потом явилась к главному хирургу и, отводя глаза, попросила, чтобы меня на час – с двух до трех – кто-нибудь подменил.
Дальше все пошло обычным, заведенным порядком. Я медленно, в сопровождении санитарки, двигавшей перед собой столик на колесах, на котором лежали металлические стерилизаторы, наборы ампул, таблеток и порошков, а также тетрадь с назначениями врачей, переходила из палаты в палату, в сотый, в тысячный раз спрашивая: «Как дела? Как самочувствие? Как прошла ночь?..» Но делала это сегодня как-то механически, думая только об одном – что скоро, очень скоро увижу Алешу. Поминутно поглядывала на часы и ловила себя на желании перевести стрелки вперед, поторопить время.
Подошли мы и к Сергушину.
– Как себя чувствуете? – осведомилась я.
– Где комиссар? Он мне нужен… очень нужен, – тихо проговорил Сергушин.
– Я еще не видела его сегодня. Увижу – обязательно передам, чтобы зашел.
Заглянула в тетрадь. Никаких записей против фамилии Сергушина не было.
– Вас уже смотрел врач?
– Смотрел, – слегка поморщившись, ответил Сергушин, – говорит, что все хорошо.
Лицо его было по-прежнему бледным, но не серым, как раньше, и губы не такие синие.
Я прослушала пульс. Он был хотя и медленным – пятьдесят два удара в минуту, но хорошего наполнения и ритмичный.
– Ну что ж, Сергушин, – сказала я, – дело идет на поправку. Спали хорошо?
– Сон видел, – ответил он и улыбнулся, кажется, впервые за все время. – Будто война кончилась. Мне раньше все сны про войну снились. Танк на меня прет, а у меня ничего – ни гранаты, ни бутылки… Или немец штык надо мной заносит, а я лежу, точно меня к земле тяжестью придавило… Штык вижу, рожу зверскую вижу, а шелохнуться не могу. Или вот на палубе стою, и вдруг грохот, мины…
– Почему на палубе? Разве вы моряк?
– Был моряком. А потом стал вроде морской пехоты. Гогланд-остров – слыхали? В Финском заливе. Оборону мы там держали. Из последних сил, можно сказать. А как зима наступила, вывезли нас. И бойцов и гражданских, которые оставались.
– Там вас и ранило?
– Не, – отрицательно мотнул головой Сергушин. – Это уже потом. Я в лыжном отряде был. Морской канал знаете? Мы там проруби свежие обнаружили. И следы от саней к Петергофу уходят. Поняли, нет? Это фрицы мины устанавливали, чтобы наши корабли подрывать. Там ведь ледоколы наши ходят, а за ними корабли. Ну, мы стали следить за фрицами. И подстерегли, когда они мины закладывали. Ну и в бой вступили. Тут меня и шарахнуло…
– Почему же вас не отправили в морской госпиталь?
– Кто знает, – пожал плечами Сергушин. – Наверно, раненых было много. Да какая разница. Я не об этом. Я про сон… Представляете, приснилось, будто нет войны. Кончилась… И я дома. В поле. Рожь колышется. Ветер… теплый такой… Солнце… А я иду тропинкой. На двух ногах иду. Иду и думаю: откуда же у меня вторая-то нога появилась? Так получается, что знаю – нет ноги, а иду на двух…
Он прикрыл глаза, помолчал немного. Потом вдруг приподнялся на локтях и требовательно сказал:
– Где комиссар?
– Он придет, Сергушин, обязательно! Я передам ему, – ответила я и почему-то спросила: – Нравится вам наш комиссар?
– Мне каша пшенная, в русской печи томленная, нравится. А комиссар не каша. Он… он тайну знает… Скажите, сестра, вы сердце видели?
– Сердце?
– Ну да. В натуре. Какое оно?
– Ну как объяснить. Вроде кулака большого. И все время сокращается. Вот так, – я несколько раз сжала и разжала кулак. – Кровь по сосудам гонит. Как насос.
– Как помпа, значит? – разочарованно проговорил Сергушин. Посмотрел на меня с сожалением и повторил: – Попросите комиссара, чтобы зашел.
И отвернулся к стене.
Закончив обход, я пошла искать Пастухова, но оказалось, что он уехал в политуправление и будет часам к двум.
Эти слова – «часам к двум» – вернули мои мысли к Алеше…
Без четверти два я оделась и вышла во двор. Подошла к воротам. В переулке, ведущем к проспекту Карла Маркса, было пустынно. Снег, снег. Сугробы почти до окон. Посреди улицы наезженная автомобильная колея, здесь проходили машины, доставлявшие в наш госпиталь раненых.
Я почему-то не сомневалась, что Алеша появится со стороны проспекта – придет или приедет на попутной.
Постояла несколько минут, взглянула на часы: без пяти два. И вдруг увидела в конце переулка военного в полушубке. Бросилась ему навстречу, но, подбежав, поняла, что это не Алеша… Встретила недоуменный взгляд и быстро отошла.
Снова вернулась к воротам, снова посмотрела на часы. Три минуты третьего…
«Нелепо предполагать, что он будет точно в назначенное время, – успокаивала я себя. – Ведь транспорт не работает».
Снегопад усилился. Теперь перед глазами была сплошная снежная пелена, и я поняла, что если буду бегать из одного конца переулка в другой, то легко могу разминуться с Алешей, пропустить его.
Прислонилась к железной изгороди. Где-то мерно стучал метроном. «Только бы не начался обстрел! – со страхом подумала я. – Тогда все движение прекратится…»
Услышала позвякивание цепей на колесах грузовика. Увязая в сугробах, вышла к дороге, но машина – груженная бензобаками полуторка – проехала не останавливаясь.
Я опять посмотрела на часы. Двенадцать минут третьего.
«Не придет, не придет! – стучало в мозгу. – Ведь он военный человек, мог получить какое-то задание, вчера предполагал одно, а сегодня случилось другое…»
Прошло еще минут десять. И вдруг я подумала о том, что Алексею наверняка и в голову не приходит, что я жду его с таким нетерпением! Вспомнила нашу встречу в лесу под Лугой, когда он лежал раненый, наше последнее прощание у проходной Кировского завода. У него нет оснований думать, что я сейчас так жду его… Хотел проведать, не застал… И все…
Снова послышалось позвякивание цепей еще неразличимой за метелью машины. Я сделала шаг в сторону, в снег, чтобы пропустить ее… Из окошка кабины высунулась чья-то голова в ушанке:
– Эй, дорогуша, тут госпиталь где-то должен быть!
– Здесь, здесь! – крикнула я в ответ.
Машина замедлила ход. Наверное, в кузове раненые.
Хлопнула дверца по другую сторону кабины. И вдруг я услышала:
– Вера! Веруня!..
Ко мне бежал Алексей…
– Алеша! Алеша! – повторяла я.
– Собирайся, едем! – проговорил он, едва только поздоровался.
– Но куда, я же в госпитале, Алеша, на работе…
– Отпросись! На три часа отпросись, мы опаздываем!
– Хорошо, сейчас я попробую, – ответила я, ничего не понимая, и побежала обратно в госпиталь.
Узнав, что главный хирург на операции, я помчалась наверх к Пастухову.
Он сидел за столом и что-то писал.
– Товарищ комиссар, очень прошу, – задыхаясь от быстрой ходьбы и волнения, проговорила я, – мне надо отлучиться… на три часа… очень надо!
Пастухов отложил ручку и внимательно посмотрел на пеня.
– Почему вы ко мне обращаетесь? Вами ведь доктора командуют…
– Я договорилась с главным хирургом, что с двух до трех могу быть свободна, в операционной меня подменили. Но сейчас выяснилось, что мне необходимо уйти… отлучиться на три часа. Не на час, а на три! А главный хирург на операции. Очень прошу, разрешите!
– Случилось что-нибудь? Дома, в семье?
– Нет у меня никакой семьи! Я же вам говорила… Ко мне человек приехал!.. Друг мой, старый друг, понимаете? С фронта приехал.
– Так, понятно, – кивнул Пастухов. Посмотрел на часы и как-то подчеркнуто официальна сказал: – Разрешаю увольнение… Пропуск на хождение в ночное время имеете?
– Имею.
– Можете быть свободной до двадцати четырех ноль-ноль.
– Так много не нужно. Мне на три часа!
– Я лучше вас знаю, на сколько. До двадцати четырех ноль-ноль, – повторил Пастухов. – Ну, чего же вы стоите? Кругом марш!
Последние слова он произнес, уже не скрывая улыбки.
– Спасибо, товарищ комиссар, спасибо! – выпалила я. Ужа у двери вспомнила: – Вас Сергушин просил зайти!
– Был уже у него. Ну, я же сказал: марш!
Я забежала к себе в комнату, чтобы захватить санитарную сумку. Носить ее с собой вошло в привычку. В сумке было все необходимое для оказания первой помощи. Кроме того, в ней лежала другая сумочка, маленькая, оставшаяся с довоенных времен, где хранились документы и продовольственные карточки…
Когда я выбежала на дорогу, то увидела, что машина все еще стоит, а Алеша ходит возле нее, поглядывая на часы.
– Садись в кабину! Опаздываем! – крикнул он мне и полез в кузов.
Я села в кабину, захлопнула дверцу, и машина тронулась.
Куда мы едем? Зачем? Я не успела перемолвиться с Алексеем ни единым словом…
– Скажите, – неуверенно спросила я у шофера, – а куда мы едем?
– Как куда? – удивленно посмотрел он на меня. – В эту самую… ну, Филармонию.
– Что?! – опешила я. – В какую Филармонию? Зачем?!
– Зачем туда люди ездят? – пожал плечами шофер. – Музыку слушать. Или концерт какой.
– Да вы что?! Какие сейчас могут быть концерты?!
И тут я вспомнила, что на последней странице «Ленинградской правды» видела объявления о спектаклях Театра оперетты и о концертах в Филармонии. Я-то читала в газете прежде всего сводки Информбюро и регулярно публикуемые сообщения горторготдела о продовольственных нормах. А в театральные объявления не вникала, они казались мне какими-то не сегодняшними, как бы по инерции печатающимися с тех времен, когда ежедневно половина четвертой страницы была посвящена репертуару театров и кино.
– Тут что-то не то, – пробормотала я и сказала уже решительно: – Остановите машину, я должна выяснить.
– Опоздаем! – ответил шофер. – Майор приказал: гони что есть силы, в три начало.
«Но это же нелепо, глупо! – в отчаянии думала я. – Вместо того чтобы побыть вдвоем, поговорить – ведь мы столько времени не виделись! – вместо этого идти в Филармонию… на концерт… когда кругом холод, голод, смерть!..»
И вдруг я поняла. Он сделал это для меня. Боялся, что мне не захочется оставаться с ним вдвоем. Боялся быть навязчивым…
…По-прежнему валил снег. Единственный «дворник» на ветровом стекле явно не справлялся со своей работой, и шофер то и дело, налегая грудью на руль, почти прижимался лицом к переднему стеклу, чтобы разглядеть дорогу.
Некоторое время мы ехали молча. Теперь машина мчалась по Литейному проспекту, приближаясь к центру города… Сквозь пелену снега проглядывали развалины домов, на белых тротуарах темнели уже полузанесенные снегом бесформенные, похожие на тюки предметы… Я знала, что это люди – люди! – мертвые, погибшие от голода… Но не ощущала ни ужаса, ни страха. Я уже привыкла к трупам на улицах. Погибшие от голода, замерзшие лежали там, где их застала смерть. Время от времени кто-то подбирал трупы. Но появлялись новые…
Легла я очень поздно: меня все-таки вызвали в операционную, – почти в полночь привезли новую партию раненых. Среди них был молодой парень с ожогами первой степени. Редкий теперь случай – он пострадал не от обстрела, не во время пожара, а при аварии на производстве. У них там в цехе, на «Электросиле», прекратилась подача воды в котельную. Попытались наладить водоснабжение с помощью пожарных насосов, вручную. Вот тогда-то раскаленный пар и ударил в лицо парню.
Мы с ним провозились часа полтора, ожоги ужасные. Выживет ли?..
К себе я вернулась в третьем часу, легла не раздеваясь. А утром встала, причесалась перед зеркальцем, стоявшим у меня на тумбочке, – это единственная вещь, которую я захватила из дому, когда перешла на казарменное положение, – спустилась вниз, в умывальную, ополоснула лицо. В столовой выпила чаю без сахара, с заледенелым сухарем, который долго пришлось размачивать в желтоватой горячей воде. Зашла в сестринскую, справилась, как состояние того парня с ожогами. Потом явилась к главному хирургу и, отводя глаза, попросила, чтобы меня на час – с двух до трех – кто-нибудь подменил.
Дальше все пошло обычным, заведенным порядком. Я медленно, в сопровождении санитарки, двигавшей перед собой столик на колесах, на котором лежали металлические стерилизаторы, наборы ампул, таблеток и порошков, а также тетрадь с назначениями врачей, переходила из палаты в палату, в сотый, в тысячный раз спрашивая: «Как дела? Как самочувствие? Как прошла ночь?..» Но делала это сегодня как-то механически, думая только об одном – что скоро, очень скоро увижу Алешу. Поминутно поглядывала на часы и ловила себя на желании перевести стрелки вперед, поторопить время.
Подошли мы и к Сергушину.
– Как себя чувствуете? – осведомилась я.
– Где комиссар? Он мне нужен… очень нужен, – тихо проговорил Сергушин.
– Я еще не видела его сегодня. Увижу – обязательно передам, чтобы зашел.
Заглянула в тетрадь. Никаких записей против фамилии Сергушина не было.
– Вас уже смотрел врач?
– Смотрел, – слегка поморщившись, ответил Сергушин, – говорит, что все хорошо.
Лицо его было по-прежнему бледным, но не серым, как раньше, и губы не такие синие.
Я прослушала пульс. Он был хотя и медленным – пятьдесят два удара в минуту, но хорошего наполнения и ритмичный.
– Ну что ж, Сергушин, – сказала я, – дело идет на поправку. Спали хорошо?
– Сон видел, – ответил он и улыбнулся, кажется, впервые за все время. – Будто война кончилась. Мне раньше все сны про войну снились. Танк на меня прет, а у меня ничего – ни гранаты, ни бутылки… Или немец штык надо мной заносит, а я лежу, точно меня к земле тяжестью придавило… Штык вижу, рожу зверскую вижу, а шелохнуться не могу. Или вот на палубе стою, и вдруг грохот, мины…
– Почему на палубе? Разве вы моряк?
– Был моряком. А потом стал вроде морской пехоты. Гогланд-остров – слыхали? В Финском заливе. Оборону мы там держали. Из последних сил, можно сказать. А как зима наступила, вывезли нас. И бойцов и гражданских, которые оставались.
– Там вас и ранило?
– Не, – отрицательно мотнул головой Сергушин. – Это уже потом. Я в лыжном отряде был. Морской канал знаете? Мы там проруби свежие обнаружили. И следы от саней к Петергофу уходят. Поняли, нет? Это фрицы мины устанавливали, чтобы наши корабли подрывать. Там ведь ледоколы наши ходят, а за ними корабли. Ну, мы стали следить за фрицами. И подстерегли, когда они мины закладывали. Ну и в бой вступили. Тут меня и шарахнуло…
– Почему же вас не отправили в морской госпиталь?
– Кто знает, – пожал плечами Сергушин. – Наверно, раненых было много. Да какая разница. Я не об этом. Я про сон… Представляете, приснилось, будто нет войны. Кончилась… И я дома. В поле. Рожь колышется. Ветер… теплый такой… Солнце… А я иду тропинкой. На двух ногах иду. Иду и думаю: откуда же у меня вторая-то нога появилась? Так получается, что знаю – нет ноги, а иду на двух…
Он прикрыл глаза, помолчал немного. Потом вдруг приподнялся на локтях и требовательно сказал:
– Где комиссар?
– Он придет, Сергушин, обязательно! Я передам ему, – ответила я и почему-то спросила: – Нравится вам наш комиссар?
– Мне каша пшенная, в русской печи томленная, нравится. А комиссар не каша. Он… он тайну знает… Скажите, сестра, вы сердце видели?
– Сердце?
– Ну да. В натуре. Какое оно?
– Ну как объяснить. Вроде кулака большого. И все время сокращается. Вот так, – я несколько раз сжала и разжала кулак. – Кровь по сосудам гонит. Как насос.
– Как помпа, значит? – разочарованно проговорил Сергушин. Посмотрел на меня с сожалением и повторил: – Попросите комиссара, чтобы зашел.
И отвернулся к стене.
Закончив обход, я пошла искать Пастухова, но оказалось, что он уехал в политуправление и будет часам к двум.
Эти слова – «часам к двум» – вернули мои мысли к Алеше…
Без четверти два я оделась и вышла во двор. Подошла к воротам. В переулке, ведущем к проспекту Карла Маркса, было пустынно. Снег, снег. Сугробы почти до окон. Посреди улицы наезженная автомобильная колея, здесь проходили машины, доставлявшие в наш госпиталь раненых.
Я почему-то не сомневалась, что Алеша появится со стороны проспекта – придет или приедет на попутной.
Постояла несколько минут, взглянула на часы: без пяти два. И вдруг увидела в конце переулка военного в полушубке. Бросилась ему навстречу, но, подбежав, поняла, что это не Алеша… Встретила недоуменный взгляд и быстро отошла.
Снова вернулась к воротам, снова посмотрела на часы. Три минуты третьего…
«Нелепо предполагать, что он будет точно в назначенное время, – успокаивала я себя. – Ведь транспорт не работает».
Снегопад усилился. Теперь перед глазами была сплошная снежная пелена, и я поняла, что если буду бегать из одного конца переулка в другой, то легко могу разминуться с Алешей, пропустить его.
Прислонилась к железной изгороди. Где-то мерно стучал метроном. «Только бы не начался обстрел! – со страхом подумала я. – Тогда все движение прекратится…»
Услышала позвякивание цепей на колесах грузовика. Увязая в сугробах, вышла к дороге, но машина – груженная бензобаками полуторка – проехала не останавливаясь.
Я опять посмотрела на часы. Двенадцать минут третьего.
«Не придет, не придет! – стучало в мозгу. – Ведь он военный человек, мог получить какое-то задание, вчера предполагал одно, а сегодня случилось другое…»
Прошло еще минут десять. И вдруг я подумала о том, что Алексею наверняка и в голову не приходит, что я жду его с таким нетерпением! Вспомнила нашу встречу в лесу под Лугой, когда он лежал раненый, наше последнее прощание у проходной Кировского завода. У него нет оснований думать, что я сейчас так жду его… Хотел проведать, не застал… И все…
Снова послышалось позвякивание цепей еще неразличимой за метелью машины. Я сделала шаг в сторону, в снег, чтобы пропустить ее… Из окошка кабины высунулась чья-то голова в ушанке:
– Эй, дорогуша, тут госпиталь где-то должен быть!
– Здесь, здесь! – крикнула я в ответ.
Машина замедлила ход. Наверное, в кузове раненые.
Хлопнула дверца по другую сторону кабины. И вдруг я услышала:
– Вера! Веруня!..
Ко мне бежал Алексей…
– Алеша! Алеша! – повторяла я.
– Собирайся, едем! – проговорил он, едва только поздоровался.
– Но куда, я же в госпитале, Алеша, на работе…
– Отпросись! На три часа отпросись, мы опаздываем!
– Хорошо, сейчас я попробую, – ответила я, ничего не понимая, и побежала обратно в госпиталь.
Узнав, что главный хирург на операции, я помчалась наверх к Пастухову.
Он сидел за столом и что-то писал.
– Товарищ комиссар, очень прошу, – задыхаясь от быстрой ходьбы и волнения, проговорила я, – мне надо отлучиться… на три часа… очень надо!
Пастухов отложил ручку и внимательно посмотрел на пеня.
– Почему вы ко мне обращаетесь? Вами ведь доктора командуют…
– Я договорилась с главным хирургом, что с двух до трех могу быть свободна, в операционной меня подменили. Но сейчас выяснилось, что мне необходимо уйти… отлучиться на три часа. Не на час, а на три! А главный хирург на операции. Очень прошу, разрешите!
– Случилось что-нибудь? Дома, в семье?
– Нет у меня никакой семьи! Я же вам говорила… Ко мне человек приехал!.. Друг мой, старый друг, понимаете? С фронта приехал.
– Так, понятно, – кивнул Пастухов. Посмотрел на часы и как-то подчеркнуто официальна сказал: – Разрешаю увольнение… Пропуск на хождение в ночное время имеете?
– Имею.
– Можете быть свободной до двадцати четырех ноль-ноль.
– Так много не нужно. Мне на три часа!
– Я лучше вас знаю, на сколько. До двадцати четырех ноль-ноль, – повторил Пастухов. – Ну, чего же вы стоите? Кругом марш!
Последние слова он произнес, уже не скрывая улыбки.
– Спасибо, товарищ комиссар, спасибо! – выпалила я. Ужа у двери вспомнила: – Вас Сергушин просил зайти!
– Был уже у него. Ну, я же сказал: марш!
Я забежала к себе в комнату, чтобы захватить санитарную сумку. Носить ее с собой вошло в привычку. В сумке было все необходимое для оказания первой помощи. Кроме того, в ней лежала другая сумочка, маленькая, оставшаяся с довоенных времен, где хранились документы и продовольственные карточки…
Когда я выбежала на дорогу, то увидела, что машина все еще стоит, а Алеша ходит возле нее, поглядывая на часы.
– Садись в кабину! Опаздываем! – крикнул он мне и полез в кузов.
Я села в кабину, захлопнула дверцу, и машина тронулась.
Куда мы едем? Зачем? Я не успела перемолвиться с Алексеем ни единым словом…
– Скажите, – неуверенно спросила я у шофера, – а куда мы едем?
– Как куда? – удивленно посмотрел он на меня. – В эту самую… ну, Филармонию.
– Что?! – опешила я. – В какую Филармонию? Зачем?!
– Зачем туда люди ездят? – пожал плечами шофер. – Музыку слушать. Или концерт какой.
– Да вы что?! Какие сейчас могут быть концерты?!
И тут я вспомнила, что на последней странице «Ленинградской правды» видела объявления о спектаклях Театра оперетты и о концертах в Филармонии. Я-то читала в газете прежде всего сводки Информбюро и регулярно публикуемые сообщения горторготдела о продовольственных нормах. А в театральные объявления не вникала, они казались мне какими-то не сегодняшними, как бы по инерции печатающимися с тех времен, когда ежедневно половина четвертой страницы была посвящена репертуару театров и кино.
– Тут что-то не то, – пробормотала я и сказала уже решительно: – Остановите машину, я должна выяснить.
– Опоздаем! – ответил шофер. – Майор приказал: гони что есть силы, в три начало.
«Но это же нелепо, глупо! – в отчаянии думала я. – Вместо того чтобы побыть вдвоем, поговорить – ведь мы столько времени не виделись! – вместо этого идти в Филармонию… на концерт… когда кругом холод, голод, смерть!..»
И вдруг я поняла. Он сделал это для меня. Боялся, что мне не захочется оставаться с ним вдвоем. Боялся быть навязчивым…
…По-прежнему валил снег. Единственный «дворник» на ветровом стекле явно не справлялся со своей работой, и шофер то и дело, налегая грудью на руль, почти прижимался лицом к переднему стеклу, чтобы разглядеть дорогу.
Некоторое время мы ехали молча. Теперь машина мчалась по Литейному проспекту, приближаясь к центру города… Сквозь пелену снега проглядывали развалины домов, на белых тротуарах темнели уже полузанесенные снегом бесформенные, похожие на тюки предметы… Я знала, что это люди – люди! – мертвые, погибшие от голода… Но не ощущала ни ужаса, ни страха. Я уже привыкла к трупам на улицах. Погибшие от голода, замерзшие лежали там, где их застала смерть. Время от времени кто-то подбирал трупы. Но появлялись новые…