– В гараже при кондитерской фабрике работал. Имени Самойлова. Слыхали, может? Конфеты развозил, печенье разное, ну и пирожные, конечно. Ух и хлопотное дело с этими пирожными! Ни свет ни заря в магазины доставлять нужно. Любители были, крем лизнет – сразу определит: свежий или вчерашний!.. Первое дело, конечно, – в Елисеевский, ну, в «Гастроном» на Невский. Потом в кафе Н…
   «Зачем он это говорит? Как может?!» – с удивлением подумал Суровцев.
   Но старик, видимо, был захвачен воспоминаниями:
   – Или, скажем, «Мишка косолапый», конфета. Ребятишки эту конфету страсть как любили. Сладкая – шоколад, а под ним вафля, на зубах похрустывает! На Новый год на елку вешали…
   И тут Суровцеву вдруг показалось, что он и впрямь услышал какой-то хруст. Он донесся откуда-то снизу. Из-под колес машины. «Неужели мы?..» – со страхом подумал Суровцев, будучи не в состоянии даже мысленно произнести это.
   Он перевел взгляд на водителя. Но тот смотрел вперед как ни в чем не бывало.
   – Как вас зовут? – спросил Суровцев.
   – Рядовой резервного полка Воронов.
   – Нет, я спрашиваю, как по имени-отчеству?
   – До войны Степаном Васильевичем величали, – с какой-то грустью ответил водитель.
   – Степан Васильевич, а вам не бывает… страшно? – невольно вырвалось у Суровцева.
   – Это когда обстрелы? Ну мы уж тут привыкли… Вот к голоду только привыкнуть нельзя.
   – Да нет, я не про это… Ведь вы… ведь эта работа… Ну, словом, мертвые… трупы…
   – А-а… – спокойно и даже, как показалось Суровцеву, разочарованно протянул Воронов. – Так ведь на убитых-то я и на фронте насмотрелся.
   – Но ведь то убитые! – воскликнул Суровцев. – Они на войне погибли!
   – А эти нешто не на войне? Тех немец убил и этих тоже.
   – Но те воевали!
   – А эти в тылу, что ли, отсиживались? – резко произнес Воронов. – У станков по суткам стояли, пока голод не покосил!.. Бойцы они были, солдаты!
   И эти слова проникли в самую душу Суровцева.
   Он понял: то, что ему, фронтовику, казалось страшным, вызывало внутреннюю дрожь, сегодняшним ленинградцам представлялось привычным, точнее – неизбежным, как неизбежны на войне бой, ранения, смерть. Они смотрели на эти закоченевшие в снегу трупы так, как он, Суровцев, глядел на тех, кто погиб в схватке с врагом.
   Там, на фронте, Суровцев беспощадно разносил бойцов и санитаров, если они не успевали вытащить с поля боя не только раненых, но и убитых. Он требовал, чтобы погибших хоронили, пусть наспех, но так, чтобы потом можно было найти могилу.
   Так почему же эти, тоже погибшие на войне, советские люди не заслуживают достойного погребения? И разве не долг тех, кто остался в живых, позаботиться об этом?!
   Душевное оцепенение, от которого Суровцев не мог избавиться с той минуты, как узнал, в какой полк он попал, прошло. Настоящее как-то разом связалось в сознании Суровцева с прошлым. Луга, Пулково, Дубровка, госпиталь, опять Дубровка и вот теперь снова город – все это слилось воедино во всеохватывающем понятии «Ленинград».
   – Слушайте, – неожиданно для самого себя торопливо спросил он, – вы знаете госпиталь в районе проспекта Карла Маркса?
   – Знаю. Вывозили и оттуда…
   Он не договорил, но Суровцев понял, кого или что они оттуда вывозили…
   – Можете подъехать туда?
   – Прикажете – подъеду, вы командир, – степенно ответил Воронов.
   …С минуту Суровцев стоял у открытых ворот госпиталя. Вот здесь, по этому, теперь занесенному снегом двору они делали круги с Савельевым, отсюда шмыгнули в переулок, опасаясь только одного – чтобы их не окликнули…
   Сейчас двор был пуст, занесен снегом.
   – Подождите меня здесь! – крикнул Суровцев водителю и пошел по узенькой, протоптанной в снегу тропинке к подъезду госпиталя.
   На лестнице было темно. Суровцев поднялся на второй этаж и двинулся по коридору, едва освещенному установленными в дальних его оконцах коптилками. Ему почему-то казалось, что, открыв дверь сестринской, он тотчас же увидит сидящую за маленьким столиком Веру…
   Уйдя из госпиталя, он постарался забыть о ней. Слова ее, короткий ответ: «Да, люблю» – на его робкий вопрос: «Вы кого-нибудь любите?» – решили все. Но сейчас Суровцев был движим одним желанием – увидеть Веру.
   «Почему в коридоре так пусто и тихо?» – подумал он. Приоткрыл дверь в одну из палат. Там тоже одиноко мерцала коптилка. При свете ее Суровцев разглядел лежавших на койках раненых, укрытых поверх одеял полушубками и шинелями. Ни один не шелохнулся, не повернул головы на скрип открываемой двери…
   Несколько секунд Суровцев стоял, глядя на этих скованных холодом и голодом неподвижно лежавших людей, потом осторожно прикрыл дверь и пошел, почти побежал к сестринской.
   …За тем самым маленьким столиком сидела не Вера, а какая-то незнакомая женщина в белом халате. Суровцеву показалось, что она дремлет.
   – Простите, я… – произнес Суровцев.
   Женщина подняла голову, посмотрела на него из-под полуопущенных век.
   – Я хотел бы увидеть… – сказал Суровцев.
   И осекся. Ему было страшно назвать имя Веры. Только сейчас он со всей ясностью отдал себе отчет в том, что в ответ может услышать: «Умерла».
   – Я не поняла, кого вы хотите увидеть, товарищ? – спросила женщина.
   – Веру! Веру Королеву! – почти с отчаянием выкрикнул Суровцев.
   – Королеву? Сейчас ее нет здесь, – слабым голосом ответила женщина.
   «Жива! – мелькнуло в сознании Суровцева. – Значит, Жива!»
   – А где она? – спросил он торопливо.
   – У начальника госпиталя.
   – Это на третьем этаже? Спасибо, я сейчас…
   – Подождите! Кто вы, собственно, такой, товарищ?
   – Я Суровцев, капитан Суровцев, лежал в вашем госпитале. А теперь вот вернулся в Ленинград. Словом, я хотел бы видеть Веру…
   – Королевой сейчас нет в госпитале, – терпеливо, но равнодушно разъяснила женщина. – Она на квартире у Осьминина, у начальника госпиталя. Он болен.
   – Я могу написать ей записку? – упавшим голосом спросил Суровцев.
   – Пишите.
   – Но… можно попросить бумагу?
   Женщина медленно, будто с огромным трудом, подняла руки с колен, точно слепая, пошарила ладонями по столу и подвинула к Суровцеву листок бумаги.
   Суровцев достал карандаш и растерянно помедлил. Что писать?
   Наконец решился…
   «Здравствуйте, Вера!
   Это я, капитан Суровцев, – помните, который сбежал из вашего госпиталя. А теперь вернулся с передовой, получил назначение в Ленинград. Заходил проведать вас, но не застал. Надеюсь, что у вас все хорошо, насколько может быть хорошо сейчас в Ленинграде. В.Суровцев».
   Подумал немного, достал из кармана командировочное предписание, на обороте которого был записан продиктованный ему майором адрес. Написал: «Нахожусь по адресу…», свернул записку и, протянув ее женщине, сказал:
   – Очень прошу, передайте!
 
   …И вот теперь Вера стояла перед ним.
   – …Давно ли отозвали? – задумчиво повторил Суровцев вопрос Веры. – Сейчас мне кажется, что очень давно.
   Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и, нахмурившись, сказал:
   – Можно ехать. Пора.
   Подошел к стене и снял с гвоздя свой полушубок.
   – Володя, милый, – воскликнула Вера, – зачем вам ехать самому? У вас же наверняка есть срочные дела! Спасибо за машину, а если к тому же бойцы помогут…
   – Поехали! – прервал ее Суровцев.

7

   Мы спустились вниз и вышли на улицу.
   Возле подъезда я увидела фургон с красным крестом на боках.
   «Откуда у них медицинский транспорт? – удивленно подумала я. – Ведь это же не госпиталь. Впрочем, вполне возможно, что в полку имеется своя санчасть».
   У машины ожидали двое бойцов, один в шинели, другой в полушубке. Когда Суровцев подошел, бойцы вытянулись, и тот, что был в полушубке, видимо старший, громко сказал:
   – Товарищ капитан! По вашему приказанию…
   – Гроб достать удалось? – прервал его Суровцев.
   – Достали, товарищ капитан. Всего два осталось. Лейтенант приказал, чтобы…
   Суровцев, не дослушав, махнул рукой и, повернувшись ко мне, сказал:
   – Вам придется ехать в фургоне, Вера. Я должен находиться в кабине. Таков порядок.
   – Конечно, конечно, товарищ капитан, – торопливо сказала я, не решаясь в присутствии бойцов называть Суровцева по имени.
   – Какой адрес? – спросил он.
   – Мойка, набережная Мойки! На углу Невского остановитесь, я покажу дом.
   – Садитесь скорее.
   Я обошла фургон. С тыльной стороны его была открыта дверца, к которой вели три металлические ступеньки.
   Я торопливо влезла по лестничке, шагнула в темноту и тут же больно ударилась обо что-то ногой. Сообразила, что это гроб, но не почувствовала страха. Мелькнула мысль, что если бы до войны я вот так натолкнулась в темноте на гроб… Но тогда не было ни обстрелов, ни трупов на улицах…
   В дверном просвете появился боец в шинели, он влез в фургон, за ним – другой.
   – Чего же вы стоите-то? – спросил первый. – Тут по бокам скамейки, садитесь!
   Я нащупала скамью и села. Бойцы расположились напротив. Кто-то из них захлопнул дверцу. Зашумел мотор. Машина тронулась.
   Некоторое время мы ехали в молчании. Впрочем, я не замечала этого… Странно, я везла гроб для Федора Васильевича и все-таки не могла поверить, что его нет в живых… Я снова и снова вспоминала, как пришла к нему в первый раз, потом во второй, как мы вместе искали на карте Синявино… Я убеждала его, что блокаду прорвут не сегодня-завтра… Но ведь я и сама тогда верила в это, и у нас в госпитале все верили, и Володя, который попал к нам прямо с «пятачка», тоже верил…
   Сколько времени прошло с тех пор? Сейчас мне казалось, что я уже целую вечность живу в этом холоде, при свете коптилок…
   – Кого хоронить-то будем? – спросил кто-то из бойцов.
   – Одного человека… – рассеянно ответила я, погруженная в свои мысли.
   – Понятно, что человека. Генерала, что ли, какого?
   – Почему генерала?
   – Ну… гроб, фургон… капитан сам едет.
   Да, гроб сейчас был редкостью. Какие там гробы! Их попросту не из чего было делать. Все, что могло гореть, живые оставляли себе. Для печек. Мертвым было уже не холодно…
   – Это известный ленинградский архитектор, – сказала я, не замечая, что стараюсь как бы оправдаться. – Очень хороший человек!
   – Осколком? – деловито осведомился тот же боец. Голос у него был глухой, с хрипотцой.
   – Нет, – ответила я, – голод. Очевидно, не выдержало сердце.
   – А кто он вам? Родной?
   – Да, – после паузы ответила я, – родной.
   – Никого не щадит, проклятый, – сказал другой боец, – на старых, ни молодых… Сами-то вы где служите?
   – В госпитале.
   – Значит, вроде нас, со смертью рядом.
   Я вспомнила, что Суровцев говорил лейтенанту о подрывниках. Наверное, его часть занимается обезвреживанием невзорвавшихся бомб и снарядов. Ведь он сапер… Дело очень опасное. О том, что немцы применяют какие-то особые, электромагнитные мины затяжного действия, я не раз слышала от раненых.
   – Вас, наверное, оторвали от важной работы… – сказала я виновато.
   – А это и есть наша работа, – ответил боец с хриплым голосом.
   – Что ваша работа? – не поняла я.
   – Разве вы не знаете? Почему же тогда к нам пришли?
   – Я просто хотела попросить капитана, – растерянно пробормотала я, – помочь достать машину. Он, ну, капитан Суровцев, когда-то в нашем госпитале лежал.
   – Я так думаю, – сказал боец, помолчав, – когда главный бой начнется, надо из нас ударный батальон составить.
   – Если ты, Степанушкин, к тому времени винтовку в руках удержишь, – отозвался другой.
   – Зубами горло фашисту грызть буду, если не удержу. За каждого, кого в машину погрузил!
   И тут я поняла. Все поняла. Суровцев командовал каким-то подразделением, на котором лежала обязанность хоронить мертвых!.. Как я раньше не догадалась об этом?! Поэтому и приказ Суровцева подготовить фургон и гроб прозвучал так деловито, привычно… «Это и есть наша работа…» Какая страшная работа!
   Машина сбавила ход и остановилась.
   Дверца фургона открылась, и я увидела в дверном прямоугольнике Суровцева.
   – Мойка, Вера. Куда ехать? – спросил он.
   Я высунулась из машины, огляделась и сказала:
   – Вот сейчас налево через мост. По правой стороне. На помню, какой дом от угла. Вы поезжайте, а я буду смотреть отсюда.
   – Хорошо, – ответил Суровцев и исчез. Машина снова тронулась.
   – Вот здесь! – крикнула я, когда мы поравнялись со знакомым домом. Один из бойцов застучал в стенку шоферской кабины.
   Оказавшись у подъезда, из которого я выбежала час или полтора назад, я во всей страшной конкретности представила себе, что сейчас увижу там, наверху. «А может, мне не подниматься туда самой, а послать Суровцева с бойцами и подождать здесь, пока вынесут гроб?» – заколебалась я. Но тут же подумала, что это будет предательством.
   – Пойдемте за мной, – сказала я и вошла в подъезд.
   Суровцев включил фонарик, и стало видно, что все вокруг покрыто инеем. Казалось, уже много дней никто не ступал по лестнице, не прикасался к перилам.
   Убегая, я оставила дверь в квартиру открытой, она была открыта и сейчас. Я позвала:
   – Алеша!
   Никто не ответил.
   Неужели Алексей ушел, не выдержал, не смог быть наедине с мертвым в пустой, темной квартире?..
   Я крикнула громче:
   – Алеша!
   – Да, да, здесь, иду! – раздалось в ответ, и я с облегчением вздохнула.
   Шедший за мной Суровцев неожиданно громко воскликнул:
   – Здравствуйте, товарищ майор!
   – Кто это? – недоуменно спросил Алексей, жмурясь от бьющего ему в глаза луча фонарика.
   – Так это же я, капитан Суровцев! – радостно сказал Володя.
   – Суровцев?! Вот это да! – ахнул Алексей. – Да убери ты к черту свой фонарь!
   Они обнялись.
   Я понимала, что фронтовые товарищи не могут не радоваться встрече. Но сейчас меня это покоробило. Показалось, что Алексей и Суровцев, хлопавшие друг друга по плечам, проявляют какое-то пренебрежение к лежавшему в дальней комнате мертвому Федору Васильевичу…
   – Ну, довольно, товарищи, – сухо проговорила я, – нас ждут…
   Это была нелепая фраза. Нас никто не ждал. Тому, из-за кого мы здесь находились, было уже все безразлично. Но я этого как-то не осознавала.
   Суровцев снова включил свой фонарик. Луч света выхватил из темноты вешалку, на которой одиноко висела армейская шинель.
   Суровцев недоуменно спросил:
   – Он что… военным был? Вы же говорили, что старик?
   – Он был в ополчении, – ответила я. – Идемте.
   В кабинете по-прежнему горела коптилка.
   – Вот, – сказала я Суровцеву и сделала жест в сторону дивана.
   Суровцев направил туда луч фонарика.
   Я не хотела смотреть. И все-таки не выдержала. Посмотрела…
   Федор Васильевич показался мне маленьким, гораздо меньше ростом, чем при жизни. Он лежал на спине, под голову его была подложена черная кожаная подушка, а руки сложены чуть ниже груди.
   Я неотрывно смотрела в его ссохшееся, почти черного цвета лицо, не испытывая ничего, кроме ожесточения.
   С подобным чувством глядела я в лица бойцов и командиров, погибших от ран…
   Это пришло не сразу. В первое время в госпитале каждая смерть была для меня потрясением. Я не могла не думать о том, что этим людям еще бы жить да жить, что у них остались семьи, жены, матери, дети, которые ждут их, но никогда не дождутся. С трудом сдерживала слезы и с трудом работала.
   Потом научилась утешать себя тем, что придумывала казнь убийце. Я не знала, кто он, этот убийца, солдат иди офицер, пехотинец, летчик или артиллерист. Все они были для меня на одно лицо, все были такими же, как те, которые, стуча сапогами, смеясь и лопоча что-то, поднялись там, в Клепиках, на чердак… Тогда я видела их потные лица, их слюнявые рты, видела до тех пор, пока все они не слились в одно…
   И теперь мне казалось, что жизнь Федора Васильевича оборвал все тот же убийца. Тот же гогочущий, грязный, в серо-зеленом мундире и кованых сапогах…
   – Ну, – услышала я, будто издалека, голос Суровцева, – пойду позову бойцов.
   И он ушел, освещая себе путь фонариком.
   Алеша подошел ко мне, обнял за плечи, мягко, но настойчиво повернул к себе, посмотрел в глаза.
   И я вспомнила, что все рассказала ему. Все! Теперь он знает то, чего не знала даже моя покойная мама, не знает отец, знает то, что я не решалась сказать человеку, которого когда-то любила…
   – Все пройдет, Вера, – тихо сказал Алексей.
   – Когда? Когда, Алеша? – с отчаянием вырвалось у меня.
   – Ты хочешь, чтобы я сказал правду? Не просто утешил, а правду?.. Тогда слушай: все смоет победа. Всю грязь, все зло, которое они принесли на вашу землю. В этом и правда и утешение. Другого нет.
   Я уткнулась лицом в его полушубок и на мгновение забыла, где я… Мне хотелось только одного – стоять вот так долго, бесконечно, зная, что Алеша рядом…
   – Давайте сюда! – донесся деловитый голос Суровцева.
   Я отпрянула от Алеши.
   В комнату вошел Суровцев, за ним двое бойцов. Они несли гроб.
   – Здесь, – сказал Суровцев и скользнул лучом фонарика по дивану, на котором лежал мертвый Валицкий.
   Бойцы поставили гроб возле дивана, сняли крышку и положили ее рядом…
   Я отвернулась.
   А когда снова повернула голову к дивану, Федор Васильевич уже лежал в гробу, а бойцы держали в руках крышку, готовясь ее опустить.
   – Подождите! – неожиданно громко сказал Алексей. – Положите крышку на пол.
   Бойцы с недоумением посмотрели на него, но выполнили приказание.
   – Тут вот какое дело, товарищи, – продолжал Алексей. – На столе остались кое-какие бумаги… Вот посмотрите…
   Мы подошли к столу. Там лежала стопка листков. Я взяла их в руки, поднесла к коптилке. Это были те самые рисунки… Эскизы будущего памятника Победы.
   Я медленно перебирала листки. На всех них было изображено одно и то же, только в разных вариациях: боец в полушубке с винтовкой в руке, боец в гимнастерке, в сдвинутой на затылок пилотке, с автоматом, прижатым к груди, снова боец, на этот раз с развернутым знаменем.
   – Я знаю, знаю эти рисунки! – сказала я. – Он показывал их мне. Говорил, что после войны, ну, после победы, может быть, решат установить новую Триумфальную арку… Или соорудить памятник…
   – Он что же… по заказу какому это делал? – спросил Суровцев.
   – Нет. Он был архитектором, а не художником. И считал эти эскизы слабыми, непрофессиональными, но не мог не рисовать: верил, что они пригодятся. Эти рисунки ему жить, наверное, помогали.
   – Выходит, до последней минуты в победу верил, – проговорил один из бойцов, тот, у кого был хриплый голос.
   – Дай, я еще раз посмотрю, – сказал Алексей.
   Я протянула ему рисунки.
   – Вот этот мне тогда больше всего понравился, – сказала я.
   – Но здесь внизу какая-то надпись! – воскликнул Алексей и поднес рисунок к коптилке.
   – Какая надпись?
   – Подожди, почерк неразборчивый, – ответил он, склоняясь над листком. Наконец сказал: – Здесь написано: «Передать С.А.Васнецову».
   – Кто это? – спросила я.
   – Васнецов?.. – в раздумье повторил Алеша. – Я знаю только одного Васнецова… Но это секретарь горкома партии, член Военного совета… Его зовут Сергей Афанасьевич. И здесь – «С.А.»… Но почему ему? Какое отношение…
   – Дай листок! – протянула я руку.
   – Зачем тебе?
   – Я выполню его волю, – ответила я, хотя понятия не имела, каким образом смогу передать рисунок самому Васнецову.
   Алеша пожал плечами, отдал мне рисунок и стал смотреть другие. Видимо, он надеялся отыскать еще какие-нибудь надписи.
   – Смотри, – сказал он, – везде нарисован боец, а вот здесь – женщина… Тебе не кажется, – тихо спросил он, – что лицо этой женщины чем-то напоминает… твое?
   Я выхватила у него рисунок. Да, действительно, там была изображена женщина в ватнике, туго перепоясанная армейским ремнем… Лицо ее, кажется, и в самом деле чем-то было похоже на мое, только она была, пожалуй, старше…
   – Я оставлю у себя эти два рисунка, – сказала я, чувствуя, что сейчас разрыдаюсь.
   – А что будем делать с остальными? – спросил Алеша.
   – А я так полагаю, товарищ майор, – сказал Степанушкин, – на грудь ему их положить надо. – И повторил убежденно: – На грудь!
   – Ну как, Вера? – спросил Алексей. – Тебе решать.
   – Да, – с трудом проговорила я.
   Взяла из рук Алексея стопку листочков, подошла к гробу и положила Федору Васильевичу на грудь.
   Выпрямилась, отвернулась и сказала:
   – Все.
   – Действуйте! – скомандовал Суровцев.
   В тишине раздался стук молотков, бойцы забивали гвозди…
   – Взяли! – раздалось за моей спиной.
   Бойцы подняли гроб и понесли к выходу.
   Когда все мы вышли на широкую лестничную площадку, Суровцев неожиданно сказал:
   – А как же квартира? Ключ у кого-нибудь есть? Положено запереть и сдать управхозу.
   Будничность, деловитость его тона поразили меня. Но тут же я вспомнила, что страшная работа Суровцева и заключалась в том, чтобы хоронить людей, и, говоря о квартире, он, очевидно, следовал существующей на этот счет инструкции.
   – Дверь, когда мы пришли, была не заперта, – сказала я. И в голову мне пришла внезапная догадка: – Очевидно, почувствовав, что умирает, он открыл дверь, чтобы… словом, чтобы…
   Я не договорила. Меня снова душили слезы.
   – Подождите, – сказал Алеша. – Суровцев, посвети-ка сюда.
   И стал рассматривать дверной замок.
   – Так и есть, – удовлетворенно произнес он. – Замок поставлен на защелку. Мы сейчас захлопнем дверь, а завтра ты, капитан, дашь знать, кому положено.
   Он с силой захлопнул дверь. И мне показалось, будто в гроб вбили еще один – последний гвоздь.
   Когда мы вынесли гроб на улицу, я услышала, как Алексей тихо сказал Суровцеву:
   – Думал ли ты тогда, под Лугой, что гробовщиком стать придется?!
   – Кто-то должен погибших хоронить, – ответил Суровцев. – У войны лиц много. Вот она одним из них на нас сейчас в смотрит.
   Он обошел кузов и громко сказал сидевшему в кабине шоферу:
   – На Пискаревку!
 
   Ехали мы очень долго. Не выдержав, я попросила Алешу зажечь спичку и посмотрела на часы. Было около десяти. В первый раз я подумала, что могу не успеть вернуться в госпиталь вовремя.
   – Где эта… Пискаревка? – спросила я.
   – Понятия не имею, – ответил Алеша. – Никогда такого названия не слышал.
   – А его мало кто и слышал, товарищ майор, – раздался в темноте голос Степанушкина, – деревенька там была такая, что ли.
   – Но где это?
   – Если по-простому, то на окраине, на далекой. А по-военному – на северо-востоке, по нашим картам квадрат «А-5».
   – Что же, там теперь людей хоронят?
   – Не только там. И на Большой Охте, и на Серафимовском, и на Богословском… и мало ли где еще. У нашей части на Пискаревке – свой квадрат.
   Мы снова умолкли. Слышно было только, как постукивал гроб, когда машина подпрыгивала на ухабах. Именно потому, что она стала все чаще то проваливаться в какие-то рытвины, то пробуксовывать на ходу, я поняла, что мы едем уже не по улицам, а где-то за городом.
   Наконец машина остановилась. Звякнула дверца кабины, потом открылась и наша.
   – Выносите! – скомандовал Суровцев.
   Мы с Алешей вылезли первыми. Ярко светила луна. Я огляделась. Справа и слева, несколько в отдалении стояли маленькие крестьянские избы, почти по самые темные окна занесенные снегом. Впереди, метрах в пятидесяти от нас, возвышался на столбе деревянный щит, и я подумала, что это какой-то указатель. Дорога там суживалась, по сторонам ее лежали штабеля дров. Еще дальше я разглядела людей с лопатами в руках.
   – Взяли! – услышала я команду Суровцева и, обернувшись к фургону, увидела, что бойцы вытаскивают гроб.
   Суровцев и Алеша подставили под него плечи, я тоже подбежала, чтобы помочь, но Суровцев строго сказал:
   – Отойдите, Вера, не мешайте.
   Они опустили гроб на снег.
   – Позови старшего сержанта Фролова, – приказал Суровцев Степанушкину.
   – Слушаю! – ответил тот и побежал по дороге.
   Но, очевидно, это было ему не по силам. Пробежав метров пять, не более, он перешел на медленный шаг.
   Прошло минут пятнадцать, прежде чем он вернулся в сопровождении другого бойца, который, подойдя к Суровцеву, доложил:
   – Старший сержант Фролов прибыл по вашему приказанию.
   – Вот, – сказал Суровцев, указывая на гроб, и добавил: – Отдельно.
   – Слушаю, товарищ капитан. Значит, подрывать придется.
   – Подрывники на месте?
   – Так точно. Только что шпуры пробили. Новую траншею рвать надо. Эти заполнены доверху. Утром бульдозер придет, заровняет. А пока мы лопатами…
   – Поднять! – скомандовал Суровцев.
   Бойцы и Алексей подняли гроб на плечи и понесли.
   Мы с Суровцевым двинулись за ними.
   Так мы прошли метров тридцать, и, когда приблизились к тому, что издали показалось мне грудами дров, я поняла, что это не дрова, не бревна, а сложенные штабелями мертвые тела! Окоченевшие, скорченные, в той одежде, в которой их застала смерть, люди! Трупы заполняли доверху и траншеи, мимо которых мы сейчас шли. Это было страшное, освещенное желтым светом луны, безмолвное царство смерти…
   Подойдя к деревянному щиту, я разглядела, что на нем красной, с замерзшими подтеками краской написано:
   НЕ ПЛАЧЬТЕ НАД ТРУПАМИ ПАВШИХ БОЙЦОВ!
   Мне показалось, что слова эти написаны кровью.
   Гроб поднесли к краю забитой мертвецами траншеи и поставили на снег.
   Неподалеку двое бойцов, сидя на корточках, вынимали из брезентовых сумок патроны и закладывали их в шпуры. Из отверстий тянулись по снегу бикфордовы шнуры. Увидев Суровцева, бойцы поднялись, но он махнул рукой: