Червинский Александр. Шишкин лес

   — Шурик велел подержать его у меня в отделении, в КПЗ.
   — Фраера вы московские, — огрызается гость с Камчатки.
   «Запорожец», окутанный облаком сизого дыма, наконец уезжает.
   — Ну пошли, что ли, — командует татуированный.
   Московский гаишник выходит из машины. Камчатский собирается последовать за ним, но тут звонит его мобильник, и он задерживается.
   — Алло? Кто? — рявкает он в трубку и, услышав ответ, совершенно другим тоном продолжает: — Заяц? Зая, ты чего звонить? Я ж на работе...
   Ты что, плачешь? Банк лопнул? В каком смысле? Погоди... Погоди, сейчас не могу говорить. Я скоро перезвоню. Все, целую. Целую.
   Выключает мобильник и вылезает из машины.
   Степа уже идет им навстречу.
   — Ну что, дед? — начинает московский недоверчивый гаишник. — Глаза залил?
   — Нет-нет! — испуганно отвечает Степа. — Я ничего не п-п-п-п-пил...
   — А язык заплетается.
   — Это я п-п-просто заикаюсь.
   — Права и документы на машину.
   — П-п-понимаете, это машина не моя, а моей внучки...
   — И доверенности нет?
   — Н-нет, но...
   — Понятно, — удовлетворенно кивает московский. — Машина чужая. И пьяный спал за рулем.
   — Я не спал. Я только на секунду п-п-прикрыл глаза, — оправдывается Степа.
   — А почему не остановился, когда тебе сигналили? Пытался скрыться?
   — Нет-нет! Я вас п-п-просто не видел! Товарищи, давайте лучше с вами познакомимся. Я п-п-пи-сатель Степан Николкин. Вы наверняка в детстве читали мою книжку «Тетя П-п-поля»...
   В прежние времена этот номер всегда проходил. Но времена изменились.
   — Платить будем или как? — прерывает Степу московский гаишник.
   — Сколько? — спрашивает Степа после короткого размышления.
   — Двести баксов.
   — Ребята, ну это н-н-несерьезно, — растерянно улыбается Степа. — Да и нет у меня с собой таких д-д-денег. И я действительно, честное слово, я ничего не п-п-пил! Я могу п-п-подышать в т-т-тру-бочку. Я ничего не пил!
   — Кончай базар. Мне некогда. «Не пил», — прерывает дискуссию человек с Камчатки и, достав из кармана плоскую фляжку, командует московскому: — Подержи-ка его.
   Московский гаишник обнимает Степу сзади руками и прижимает к себе.
   — Что вы делаете?.. — пугается Степа. — Все. Не надо, я все п-п-понял... Товарищи, я сейчас позвоню своим, и они, сколько скажете, сразу п-п-привезут.
   — Потом позвонишь, — говорит татуированный. Он крепко берет Степу за подбородок и вливает водку из фляжки ему в рот. Степа судорожно глотает и кашляет.
   — Ключи от машины, — приказывает татуированный Степе.
   Степа, не споря, отдает ключи. Московский ощупывает Степины карманы, вынимает из них все содержимое.
   — Все. Вези его, — говорит он приезжему. — Я его потом оттуда сам заберу.
   Московский сажает Степу в патрульную машину и уезжает.
   Приезжий садится в Степину машину и включает свой мобильник.
   — Зайка, это я... Ну, что случилось?.. Какие деньги пропали?.. Перестань... Успокойся... Как это у всех все пропало? Так не бывает...
   Он долго слушает, что говорит ему Зайка, морщится и трет лоб.
   Верхушка высотного здания розовеет на фоне темного неба. Начинается следующий день.
   Степа дышит в трубочку у стойки дежурного. Дежурный с помощью задержавшего Степу гаишника составляет протокол.
   В обшарпанной дежурке отделения милиции обычный ночной улов — два прилично одетых пьяных и стайка девиц, из новеньких, неопытные. Пьяные хорохорятся. Девицы жалобно скулят. У ментов усталые деловые лица.
   — Товарищи, разрешите мне п-п-позвонить домой, — просит Степа.
   Его не слушают.
   — Посади его в КПЗ. За ним приедут, — говорит дежурному доставивший Степу гаишник.
   — Не могу. Там все забито, — говорит дежурный. — Видишь — в коридоре народ держу.
   — Договор был — в КПЗ.
   Девицы хнычут. Интеллигентные пьяные, узнав Степу, оживленно перешептываются.
   — Я ж говорю тебе, оба обезьянника заняты, — говорит дежурный.
   — Один освободи.
   — Не могу. Один ФСК курирует, другой — мэрия.
   — Там сейчас кто?
   — В одном Кавказ, в другом — Украина.
   — Так подсади к Украине.
   — К бабам?
   Московский втолковывает ему что-то, понизив голос.
   Степа, оглушенный содержимым фляжки, уже с трудом стоит на ногах. Молодой пьяный вскакивает, уступая ему место на деревянном диване.
   — Сп-п-пасибо.
   Садится рядом с пожилым пьяным и закрывает глаза.
   Из глубины коридора, где расположены камеры, мужской гортанный голос кричит на высокой ноте одно и то же:
   — Ара, пагаварим, а? Ара, а? Пагаварим, ара!.. Пагаварить хочу! А? Ара, пагаварим, а?
   Переговоры московского гаишника и дежурного затягиваются.
   — Пардон, это все-таки вы или не вы? — Пожилой пьяный решается завязать со Степой беседу.
   Степа молчит.
   — Вы. Точно вы. Степан Николкин. Как это у вас в книжке сказано? «Это наша история, и другой у нас нет». Мудрые ваши слова.
   Степа уже не слышит. Он спит.
 
   Солнце светит сквозь решетку. Степа просыпается. Он лежит на полу. Рядом с ним лежит на полу полная, домашнего вида тетка. Смотрит на Степу восторженно.
   — Добренького вам утречка.
   — Здравствуйте, — слабым голосом отвечает мой папа.
   — Вы ж писатель Николкин? Степан Сергеевич?
   — Да.
   — Так я вас по журналам сразу узнала! Степа замечает, что он укрыт женским пуховым платком.
   — Это мой платок, Степан Сергеевич. Меня зовут Марина. Теперь вы будете пахнуть моими духами. Даже не думала, шо когда-нибудь с вами прямо вот так.
   Камера женская. Расположена она в полуподвале. В углу унитаз и раковина.
   — Ой, — говорит Марина, — я с вашего творчества всегда так хохочу.

 
Взрослый папа-пеликан
Ловит рыбу и — в карман,
А сыночек-пеликанчик
Ловит рыбку и — в карманчик.
 

   Ой, это ж так хорошо у вас написано. Как будто про людей.
   — Это, деточка, не мои стихи, — тихо говорит Степа. — Их Агния Б-б-барто сочинила.
   — Да шо вы? — удивляется Марина.
   — Я н-написал «Тетю Полю», — говорит Степа.
   — Ну вот! Я ж и говорю! — Марина ласково гладит Степу по рукаву. — Надо же. Живой писатель. Ну шо вы на меня так смотрите? Вы хотите в туалет.
   — Да, — признается Степа.
   — Так шо вы стесняетесь? Девчата не будут смотреть. А я вас загорожу.
   Степа задумчиво стоит над унитазом. Марина, стоя к Степе спиной, загораживает его развернутым платком.
   Обитательницы камеры, полдюжины молодых женщин, толпятся у окна и внимательно наблюдают происходящее на улице.
   Из окна видна возбужденная толпа у входа в бакалейный магазин напротив. Люди пытаются прорваться в магазин. Другие люди, уже нагруженные покупками, наоборот, не могут из него выбраться.
   — Ужас, шо делается, — говорит глядящая в окно девушка. — Прямо как при Союзе.
   — А я как раз вчера усе доллары на рубли сменяла, — говорит вторая девушка. — Хотела своим пэрэвести. А чого теперь им пэрэводить?
   — Это чего они, сволочи, с народом делают! — ужасается третья.
   Слышен звон стекла. В магазине разбили витрину.
   Девушки у окна камеры вздыхают и охают.
   — Что там п-п-происходит? — Степа тоже смотрит в окно.
   — Дефолт, Степан Сергеевич, — объясняет Марина. — Шо-то со всеми деньгами случилось. Пока мы тут сидим, а в банках все зараз пропало. У кого шо было — все пропало. У вас шо-то было?
   — Было, — подумав, отвечает Степа.
   — Ну так теперь ничого нет.
   — Ара, падайди, пагаварим, а? Пагаварить хочу, ара! — кричит гортанный голос в соседней камере.
   Прямо перед окном камеры толпа сбила с ног старуху. У нее рассыпались пакеты. Она ползает по тротуару прямо перед окном, подбирает с асфальта вермишель.
   — Люди хоть отовариваются на последние, а мы тут кукуем, — смотрит в окно Марина. — Степан Сергеевич, ну шо это за страна? Угораздило нас с вами тут родиться. Хотя шо я себя сравниваю? Вы ж писатель, такой талант... Вы ж хуже меня переживаете.
   Степа смотрит в окно, жует губами.
   — Степан Сергеевич, я вам скажу, шо для меня с детства наша литература — это все, — говорит Марина. — А шо у нас есть, кроме литературы? Шо у нас еще есть? Да ничего хорошего. Одни дефолты. Я иной раз думаю: за шо нам Бог послал Пушкина? За шо? Мы его заслужили? Нет. Мы ж свою духовность не ценим. Вот взять вас. Такой человек — и сидит в обезьяннике. А за шо?
   Степа молчит.
   — Ну, выпили. А я за проституцию, — говорит Марина. — Так это же смешно. Я не понимаю, шо они от нас еще хотят? Мы ж им и так — даем и даем, даем и даем. Я вам, Степан Сергеевич, как писателю, такое могу порассказать, шо у вас волосы застынут в жилах.
   Степа молчит.
   — Ой, извините, я все болтаю. Я мешаю вам?
   — Нет-нет. Н-н-наоборот, — успокаивает ее Степа.
   — Но я ж вижу. Вы сейчас шо-то в голове сочиняете, а я все время болтаю. Все. Молчу.
   — Нет-нет. Мне с вами, деточка, интересно. Даже очень.
   — Да вы шо? Правда?
   — Слово чести. И как-то удивительно свободно. Как будто мы не только что встретились, а знакомы давным-д-д-давно.
   — Это бывает. Это сродство душ.
   — Но со мной т-т-такого обычно не бывает. Я человек замкнутый, — доверительно сообщает мой папа, — с людьми схожусь трудно. А с вами, деточка, мне как-то удивительно легко...
   — Ой. Вы хотите встретиться, — понимает его по-своему Марина.
   — Нет... Я п-п-просто...
   — Степан Сергеевич, возраст не имеет роли.
   — Я только хотел бы поговорить с вами п-п-по-дробнее...
   — Так без проблем. Выйдем на волю — и хоккей.
   — Нет...
   — Шо нет?
   — К сожалению, п-п-поздно.
   — У мужчин не бывает поздно.
   — Бывает. Я здесь нахожусь, Мариночка, потому что меня, наверное, сегодня уб-б-бьют.
   — Вы так юморите? — настораживается Марина.
   — Нет. П-п-просто я отношусь к этому факту ф-ф-философски.
   Это правда. Гаишников папа боится, а смерти — нет. Может быть, втайне ему кажется, что он никогда не умрет.
   — Степан Сергеевич, ну шо вы такое придумали? — говорит Марина. — Кто вас тут, в милиции, убьет? У них не та зарплата, шоб людей убивать. Они ж с нас живут. Расслабьтесь. Отдыхайте.
   — Меня не здесь убьют. Я слышал, что они говорили. За мной сюда кто-то п-п-приедет и увезет.
   — Кто?
   — Я не знаю.
   И в этот момент дверь камеры открывается. На пороге стоит пожилой милиционер, незнакомый, не из вчерашних. Манит Степу пальцем.
 
   Бродячая кошка греется на солнце на крыше гаража. Рядом с кошкой двое ее котят. Третий котенок отправился на экскурсию в узкое пространство между железными коробками гаражей.
   Тут стоит машина. Котенок входит под нее. Под машиной лежит приезжий с Камчатки. Прижав плечом к уху мобильник, он привязывает к трубе глушителя пакет с висящими из него проводами.
   Котенок трогает провода лапой. Приезжий шикает на него. Котенок улепетывает прочь.
   — Зайка, не плачь, — говорит в мобильник человек с Камчатки. — Я не могу, когда ты плачешь... Ну., такая страна, что делать... Переживем...
   В трубке мобильника слышны всхлипывания, руки у приезжего дрожат.
   — Ну, не психуй, Зая, — говорит он. — Ну, тридцать две штуки пропало. А мы плюнем и забудем. Нет, нет, это не все, что у нас было. Главное осталось — ты и я. А бабки я обратно заработаю. Пара командировок — и заработаю. Только хранить теперь будем в матрасе, да?
   Он начинает подсоединять детонатор. Изолента перепуталась, склеилась в комок.
   — Да, Зайка... Да, я тут почти кончил... Да...Все... Завтра вылетаю к тебе... Я ужас как тебя хочу...
   Руки у него сильно дрожат, когда он распутывает изоленту.
   Взрыв.
   Кошку с котятами сдуло с крыши гаража, забросило через кирпичную стену на детскую площадку.
   За стеной взметнулся клуб пламени и черного дыма.
   Ахнуло эхо. Вылетели оконные стекла. Посыпался с неба исковерканный металл. Черной дрянью залепило песочницу, беседку, белье на веревке. Голуби взлетели к небу. Дети запищали. Мамаши заголосили, Побежали прочь с колясками.
 
   Пожилой милиционер привел Степу в дежурку. На деревянном диване пусто. За стойкой сидит уже другой дежурный, не вчерашний. По телевизору показывают медленно говорящего что-то Ельцина.
   — За вами приехали, — говорит Степе пожилой милиционер. — Вот здесь распишитесь.
   На стойке перед Степой лист бумаги с каким-то неразличимым без очков текстом и ручка.
   — Что это я п-п-подписываю? — спрашивает Степа.
   — Что все изъятое у вас при обыске вам возвращено. Проверьте и подписывайте.
   Отдает Степе очки, часы и бумажник. Степа расписывается.
   — Все. Можете идти.
   — Куда?
   — Туда.
   И показывает на дверь, у которой стоят Макс и Антон. Только теперь Степа замечает их и поворачивается к дежурному с мгновенно вернувшейся уверенностью:
   — Здесь нет ключей от машины. Где моя машина?
   — Без понятия.
   — Но это машина моей внучки, я должен ее вернуть!
   Макс поспешно подходит и берет Степу под руку:
   — Папа, идем, идем, человек не знает, где ты бросил машину.
   — Но кто-то же знает.
   — Идем, дед, — Антон тоже подходит к нему, — идем отсюда.
   Выводят Степу на улицу.
 
   На улице светит солнце.
   — Все, тетя Нина, — говорит в мобильник Антон, — мы его нашли. Живой. Сейчас приедем.
   Они идут к машине Антона.
   — Папа, ты хоть понимаешь, что мы все пережили?! — говорит Макс. — Ты сказал Нине, что приедешь, и она два часа ждала тебя, прежде чем разбудила меня. Я же обзвонил все больницы и морги! И тебя нигде нет. И вообще никаких сведений в этой средневековой стране ни у кого получить невозможно!
   — Помолчи, Макс.
   — Что значит «помолчи»?! Ты хоть помнишь, что сегодня открывается наш аукцион? И в такой день ты это устраиваешь! Тебе нельзя больше садиться за руль. И тебе совсем нельзя пить! Тебе же восемьдесят пять лет!
   — Помолчи, ради Бога, — просит Степа и обращается к более спокойному Антону: — Антоша, этот дефолт к нам имеет какое-то отношение?
   — Да. Идем, я потом тебе все расскажу.
   — А если кратко?
   — Если кратко, то получить недостающую сумму через аукцион теперь почти нереально. А давить на нас, чтоб мы вернули девять миллионов, будут сильнее.
   За углом — переулок, который Степа видел из окна камеры. Толпа теснится у бакалейного магазина. Старуха все еще собирает с асфальта вермишель. Степа останавливается и смотрит на полуподвальные окна КПЗ.
   — Папа, что ты стал? — тянет его к машине Макс. — Нам надо отсюда скорей уехать. Тебя выпустили за взятку. Антон дал дежурному триста долларов. Он еще может передумать. Предыдущий дежурный брать не хотел. Садись в машину.
   — Подожди. Антоша, дай мне свою карточку, ту, с картинкой твоего «Толстоевского» и телефонами.
   — Папа, садись в машину! — увещевает Макс.
   — Оставь меня в покое.
   — Папа, почему ты так со мной разговариваешь?
   Антон вынимает из кармана и дает Степе карточку.
   — Папа, почему ты всегда стремишься меня унизить? — обижается Макс. — И так всю жизнь. С детства! Но я уже пожилой человек! И между прочим, если б не я, тебя бы здесь вообще не нашли! Тебя нашли только потому, что я — гражданин Великобритании и позвонил ночью нашему послу. И он через ваш МИД связался с вашим МВД...
   — Подождите, я сейчас, — говорит Степа и, не дослушав, уходит в переулок.
   Приседает перед окном КПЗ.
   На улице яркий свет, поэтому в окне ничего не видно. Степа видит Марину, только когда девушки подзывают ее и она подходит к окну. Марина пытается открыть форточку, но форточка наглухо забита гвоздями.
   Степа прижимает карточку Антона к стеклу. Марина вглядывается в нее и кивает, запоминая телефонный номер «Толстоевского».
   И Марина теперь верит, что у нее со знаменитым писателем Николкиным установились какие-то особые, доверительные отношения. Но это не совсем так. Мой папа каждой встречной женщине говорит, что он очень замкнутый человек и только с ней одной чувствует себя легко и свободно. И это действует на них неотразимо. Этих женщин, связанных с папой таинственной душевной близостью, — сотни. Папа их всех помнит и поддерживает с ними отношения годами и десятилетиями. И вовсе не потому, что каждая из них рано или поздно оказывается ему полезна. Он заранее об этом даже не думает.
   Степа возвращается к машине.
   — Макс, деточка, не сердись на меня, — говорит он.
   — Папа, мне шестьдесят один год! — еще больше обижается Макс. — Меня тошнит, когда меня называют деточкой!
 
   Машина едет по Тверской.
   — Обижаться вообще-то должен не ты на меня, а я на тебя, — говорит Максу Степа.
   — За что ты можешь быть на меня обижен?! За то, что я тогда остался в Англии? И тебе не стыдно?
   — Нет, я не про Англию. Я о том, что в какой-то момент вы от меня отдалились. И ты, и Леша. Я даже не заметил, как это произошло. Но с какого-то времени вы оба перестали со мной разговаривать всерьез. И ты, и Леша. Вы перестали со мной делиться.
   — Делиться чем?
   — Своими мыслями, т-т-творческими замыслами.
   - Папа, мы и раньше с тобой не очень делились. Мы никогда с тобой особенно не делились. Мы делились с мамой. Ты был слишком занят самим собой.
   — Может быть, я не уделял вам д-д-достаточно внимания, но все равно между нами была душевная б-б-близость. А теперь... Ты мне так и не рассказал про свой новый спектакль. И Леша тоже ничего мне не рассказал.
   — О чем он тебе не рассказывал?
   — Об этом своем последнем фильме.
   — Ты просто забыл, папа, — говорит Макс. — Он тебе уже двадцать лет назад про эту идею рассказывал, и был готов сценарий, но ты объяснил Леше, что это претенциозно — снимать фильм о самом себе. И что зрителю это будет скучно. Более того, ты поделился этим своим мнением с начальством из Госкино. Из лучших соображений поделился, чтоб оградить Лешу от неизбежных, по твоему мнению, неприятностей. И сценарий запретили. Через двадцать лет Леша вернулся к этой идее, но теперь не мог найти продюсера. У вас же деньги дают только под боевики и комедии.
   — Но деньги на этот фильм все-таки где-то достал, — задумчиво говорит Степа.
   — Нет, папа, Леша их не украл из Камчатского фонда, если это тебя волнует. Фильм финансировал Паша Левко. Я уже говорил тебе: у них с Лешей были нормальные отношения.
   — Но кто-то же его убил.
   — Папа, я знаю, что кто-то его убил, но это не обязательно Левко!
   — Что ты сердишься? Я же п-п-просто сп-п-про-сил, где он взял деньги на этот фильм, — пожимает плечами Степа и обращается к Антону: — Деточка, а когда ты начинал «Толстоевского», ведь это тоже Паша Левко тебе помог?
   — Я до сих пор с ним не рассчитался.
   — И сейчас он одолжил Коте три миллиона, — да мы у него в долгах как в шелках.
   Степа думает. Жует губами. Машина сворачивает в арку ворот и останавливается у подъезда. У моей фотографии все еще горят в банках свечи и стоит небольшая толпа поклонников. Кладут у фотографии цветы. Поглядывают на Степу, узнают, перешептываются.
   — Чудесные у нас все-таки люди. Дефолт — а они все равно сюда приходят, — говорит Степа, войдя в подъезд. — Кстати о дефолте. Мне, наверное, надо позвонить Борису Николаевичу.
   — Кому? — не понимает Макс.
   — Борису Николаевичу Ельцину. Нашему президенту.
   — Зачем?!
   — Ну как же. Такое в стране случилось, — говорит Степа, — надо его как-то п-п-поддержать.
   Макс закатывает глаза.
   — Дед, не надо этого делать, — говорит Антон.
   — П-п-почему?
   — Потому что ему на твою поддержку наплевать.
   — Может быть. Но позвонить я должен. Дай мне свой телефон.
   — Ты прямо сейчас собираешься ему звонить?
   — А почему не сейчас?
   Антон покорно дает ему мобильник. Степа неуклюже тычет в кнопки.
   Папа играет в маразматика, но тысячи телефонных номеров он помнит наизусть.
   — Алло! Деточка, это ты? Да, это Степан Николкин, — говорит он в трубку. — Да, солнышко, ужасно... Ужасно... Твой шеф у себя? У президента? Я хотел сказать президенту пару слов. Можешь соединить?.. Нет? Понимаю... Понимаю... Тогда передай сердечный привет. Скажи, что я... Нет. Не я — весь народ сейчас душой с ним... Все. Обнимаю. — Отдает Антону мобильник. — Президент неважно себя чувствует. Макс, почему ты так вздыхаешь и кривляешься?
   — Папа, но ты же и Горбачеву так же звонил, — говорит Макс.
   — Естественно.
   — И Брежневу! И Сталину!
   — Да, звонил. И это нормально — в тяжелые времена поддерживать свое государство. Иначе наступит всеобщий б-б-бардак.
   — Папа, а тебе все равно, что люди про тебя подумают?
   — Я не понимаю, о чем ты, но вообще в восемьдесят п-п-пять лет меня уже не трогает, кто про меня что думает. Впрочем, и раньше меня это не волновало. Мне важно было, что думает обо мне Дашенька, твоя мама. А она меня любила и ув-в-в-в-важала.
 
   Нина открывает дверь, обнимает Степу и целует его. За спиной Нины радостно улыбается Маша. Ксения нервно курит, кутаясь в Нинин домашний халат. Плачущая Таня повисает у Степы на шее. Рядом прыгает Петька.
   — Степа! Степа! — вопит Петька. — А почему тебя не убили?
   — Молчи, болван! — кричит Таня.
   — А сама говорила, что убили! Сама говорила!
   — Я не знаю, что я с тобой сейчас сделаю!
   — Почему вы тут все? — удивляется Степа. — Макс, это ты всех п-п-перебудил?
   — Папа, я никого не будил!
   — Деда, это не Макс, — говорит Маша. — Я узнала, что ты пропал, потому что мне позвонили из милиции. Они нашли мою машину. Где ты ее бросил? Впрочем, теперь это неактуально. Ее больше нет. Ее взорвали.
   — Взорвали машину! — радостно орет Петька. — Взорвали! Взорвали!
   Степа задумчиво жует губами.
   — Менты говорят, что ее угнали и использовали для каких-то воровских разборок, — говорит Маша.
   — Но машина у тебя б-б-была застрахована? — подумав, спрашивает Степа.
   - Да.
   — Ну, это хорошо. Хоть какие-то деньги получишь. В такой день — очень кстати.
   — Папа, ты невозможен! — хватается за голову Макс. — Маша из-за тебя лишилась машины, а ты говоришь, что это хорошо!
   — Помолчи, наконец, — морщится Степа. — Машенция, а что Сорокин? Он уже занялся нашим аукционом? Что-то уже делает?
   — Да, но я не хочу иметь с этим человеком ничего общего.
   — Как я от вас от всех устал. — Степа подходит к стоящему в конце коридора мрачному Коте. — Деточка, ты сбрил бороду? Умница. Так, конечно, лучше. И я теперь, кажется, знаю, как организовать съемки нашего фильма. — И принюхивается: — А чем это, друзья мои, здесь у вас так воняет?
   - Это не я! Это не я! — кричит Петька.
   — Тише, пожалуйста, — шепчет Степе Нина. — Неудобно, она услышит. Это пахнет кимчи.
   — Что? — переспрашивает Степа.
   — Капуста по-корейски, — шепчет Нина. — Это Игнатова нам угощение принесла. Камчатский сувенир.
 
   На столе стоит открытая банка с кимчи и бутыль с красной водкой. Все сидят за столом, осторожно жуют и смотрят на Игнатову. Тихая, внимательная девочка.
   — Это я в плане, чтоб не приходить с пустыми руками, — говорит Игнатова. — Вам что, не нравится?
   — Мне нравится, — говорит Нина.
   — Своеобразно, — говорит Степа.
   — Это кимчи с вяленой рыбой, — говорит Игнатова. — Мама сама готовила. Алексею Степановичу это блюдо сразу понравилось. Когда он к нам впервые в Магадан приехал, мама его угостила, и ему сразу понравилось.
   — В Магадан? — переспрашивает Степа. — Разве Леша нашел вас не на Камчатке?
   — Нет. На Камчатке я работала в театре. А сама я магаданская. Мой дедуля после лагеря не вернулся в Москву, а остался жить в Магадане. Потому что...
   — Погодите, — говорит Маша. — Вы скажите Степану Сергеевичу, кто ваш дедушка. Он же еще не знает.
   — Мой дедуля — великий русский поэт Зискинд, — говорит Степе Игнатова. — Он, как освободился, сразу влюбился в бабусю, и они сразу поженились. А из Магадана ее не отпускали, потому что она была завотдела обкома. А когда Алексей Степанович приехал в Магадан его искать, дедуля уже недавно умер, и мы все жили на бабусину пенсию. Ну, мама ему все про дедулю рассказала, и потом Алексей Степанович все время звонил нам из Москвы и присылал деньги. А на Камчатку он уже потом приехал. Он сказал, что познакомит меня с вами, когда мы кончим фильм. И сегодня мы все досняли... А он погиб...
   Умолкает.
   — Я не знал, что Леша ездил в М-м-магадан, — говорит Степа.
   — Ну да, ездил, — говорит Игнатова. — Он же дедулю искал. Потому что ваша жена, Дарья Михайловна, собиралась раньше вас за дедулю выйти замуж. Поэтому Алексей Степанович его и искал. Ведь если бы дедулю не посадили, она бы за вас, Степан Сергеевич, не вышла, и Алексей Степанович бы на свет не родился. И вас, Максим Степанович, тоже бы не было. Никого из вас бы тут сейчас не было. И меня бы не было. А его посадили — и теперь мы все есть.
   Это правда. Мама стала женой папы потому, что Зискинд из ее жизни исчез. Вот об этом я все время думаю. Вся моя жизнь зависит от совершенно мне незнакомого Зискинда. Где кончается одно и начинается другое, понять совершенно невозможно. Один взгляд, одно слово — и вдруг вся жизнь получает совсем другое направление.

2

   Очень ранним летним утром в тридцать втором году автомобиль с двумя чекистами едет по проселочной дороге.
   Предутренний туман. На опушке леса красный флаг. Деревянные ружья в пирамиде. Палатки. Из палатки выскакивает и мчится за автомобилем собака. Писающий на дерево двенадцатилетний пионер-часовой поспешно поправляет трусы и отдает вслед машине салют.
 
   Степе двадцать один год. Даше — двадцать два. В дверь внизу стучат. Они просыпаются одновременно.
   — Вот и все, — прислушивается к стуку Степа. — За мной п-п-п-пришли.
   На цыпочках, мимо Аниной кроватки, он подходит к балконной двери и осторожно выглядывает.
   В тумане за лесом едва брезжит рассвет. Внизу, на крыльце, стоят люди в фуражках. Стучат в дверь.