Червинский Александр. Шишкин лес

   — Я слышу, слышу, — отвечает Нина.
   — Что ей от тебя нужно? — спрашивает Степа.
   — Она хочет со мной говорить. Она все время хочет говорить со мной о Леше.
   — Но это какая-то п-п-патология. Ты же все-таки его жена.
   — Но она прожила с ним двадцать три года.
   — Он жил не с ней, а с тобой. Нинон, опомнись. Да, у Лешки были романы. Но ты — жена. Это совсем другое.
   — У него не было романов. Была только Ксения.
   — Прекрати! — сердится Степа. — Любил-то всерьез он только тебя. А она... Деточка, она очень средняя артистка, и, кроме Леши, ее никто не снимал. Вот она и крутила им, чтобы сниматься. А теперь чего она хочет? Наследства его? Денег?
   — Она говорит, что Леша умер из-за нее.
   — Что?
   — Она все время это повторяет. Слышен грохот опрокинутого стула.
   — Я упала! — кричит Ксения. — Нина, ты слышишь, я упала! Иди же сюда!
   — Я эту мерзавку сейчас приведу в чувство, — говорит Степа. — Не ходи туда со мной.
   — Но я должна там убрать. Ее там вырвало.
   — Потом уберешь.
   Степа входит в гостиную. На полу осколки разбитой чашки и женская туфля. Степа заглядывает в соседнюю комнату, в мой кабинет.
   На стене огромная старая афиша «Немой музы» с прекрасным лицом юной Ксении. Под плакатом Ксения стоит на четвереньках и вытирает газетами испачканный ковер.
   — А, Степа п-п-п-пришел! — оборачивается она и передразнивает его, заикается: — П-п-посмо-треть на п-п-пьяную женщину п-п-пришел? Ну, смотрите! Смотрите! Мне уже все равно.
   Степа входит и плотно закрывает за собой дверь.
   — Ксенечка, — тихо говорит он, — солнышко, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь.
   — Ничего вы не понимаете! — кричит Ксения.
   — Девочка, я знаю, как вы были с Лешей душевно б-б-близки.
   — Мы с ним не были д-д-душевно б-б-б-б-близ-ки! — кричит Ксения. — Он просто меня трахал! Ваш сын, Степан Сергеевич, меня трахал в этом самом кабинете, вот на этом самом диване!
   Степа присаживается на диван рядом с сидящей на полу Ксенией и начинает гладить ее по голове.
   — Успокойся, деточка. Зачем ты так?
   — Но это же правда! Как только появилась эта квартира, он меня здесь трахал! А раньше он на Маросейке меня трахал! Когда Нина с Котей уезжали в Шишкин Лес, он меня в Москве трахал! А когда Нина была в городе, он меня в Шишкином Лесу трахал. И на студии он меня трахал! И в гостиницах, когда мы снимали на натуре! И в Каннах на фестивале трахал! И в аэроклубе, в раздевалке трахал.
   — Тише, голубчик, тише, — просит Степа.
   — Он меня, Степан Сергеевич, десятилетиями трахал, и вы все об этом знали, — кричит Ксения. — И Нина прожила с этим целую жизнь, а Котя вырос неврастеником. И никто из вас никогда об этом не говорил вслух! И все из-за меня мучились поодиночке, а больше всего он сам! Трахал и мучился! Трахал и мучился!
   — Он не мучился, деточка, — гладит ее по голове Степа, — он был с тобой очень счастлив. И ни с кем больше счастлив он не был.
   — А Нине вы то же самое говорите? — кричит Ксения.
   — Да, деточка, — тихо признается мой папа. — Она ж тоже человек. Но ты знаешь правду, и ты знаешь, как я тебя люблю. Помнишь, как Лешка тебя впервые п-п-привел и объявил нам с Дашей, что ты его муза. А ты весь вечер от полного зажима краснела и молчала. Ты была такая смешная, тихая и неправдоподобно красивая. И Дашенька тебя дразнила «немой музой». А Лешка взял да и сделал это названием фильма. И знаешь, так в жизни всегда. Самое главное всегда возникает так — легко, как бы не всерьез.
   Это правда. Иногда мой папа говорит удивительно мудрые вещи. Раньше я этого не замечал. Он с годами умнеет. И это правда, главное всегда начинается не всерьез.
   — Почему ж вам в голову не приходит, Степа, — кричит Ксения, — что он и погибнуть мог так же — не всерьез?.. Боже мой, который час? — Она смотрит на часы, близоруко уткнувшись в них лицом. — Мне же надо ехать на студию.
   — На какую, деточка, студию? — осторожно спрашивает Степа.
   — На киностудию «Мосфильм». У меня сегодня ночная съемка.
   — У т-т-тебя съемка?
   — Да. Я же снимаюсь у Леши.
   Степа жует губами. Ксения, цепляясь за диван, встает на ноги.
   — Вы до «Мосфильма» меня довезете?
   — Да, деточка, к-к-конечно, — кивает Степа. — Ты в каком же это фильме снимаешься?
   — В «Шишкином Лесу». Я играю Дашу.
   — Кого?
   — Дарью Михайловну. Вашу жену. Леша вам что, не рассказывал о нашем фильме?
   — Ну естественно, рассказывал, — врет папа.
   — Я так и думала, что рассказывал. Поэтому вы и вспомнили сейчас, как он меня тогда к вам в Шишкин Лес привез показывать? Вот про это и есть наше кино. Я пойду в душ. Нина!
   — Нина, иди сюда! — зовет Степа.
   Входит Нина. Вдвоем со Степой они помогают Ксении встать.
   Из ванной слышен звук льющейся воды. В кухне шипит кофеварка. Нина курит. Теперь Степа гладит по голове ее.
   — Потерпи, деточка. Я сейчас ее увезу.
   — Что она тебе сказала?
   — Ей мерещится, что она снимается в кино.
   — Но это правда. Ей не мерещится. Они доснимают Лешин последний фильм. Продюсер решил доснять, чтоб не пропали вложенные деньги. Там осталось несколько кадров, и Леша успел почти все смонтировать.
   — Он мне ничего не рассказывал.
   — Мне тоже. Но я прочитала сценарий. Это кино про Шишкин Лес, про всех нас. Там и вы с Дашей есть. И он сам. И Ксения. Но ее играет молодая артистка.
   — Про нас про всех? 3-з-зачем это он? — жует губами Степа.
   — Это как бы итог всего, — говорит Нина. — Как бы его главный фильм. Так он к этому относился. Он боялся, что вы не поймете.
   — Это что? Н-н-нечто ироническое? — спрашивает Степа.
   — Скорее трагическое.
   Из ванной выходит Ксения, трезвая, умытая и накрашенная.
   — Ксюша, вот, я тебе кофе сварила, — говорит Нина.
   — Спасибо, — целует ее в щеку Ксения, — я не успею. Мне уже надо бежать на съемку. Там декорация похожа до ужаса. Степа, вы, может быть, хотите посмотреть?
   - Да.
 
   В темноте светят редкие мутные огни. Мелкий дождь. Степа и Ксения идут сквозь сюрреалистическое нагромождение обломков декораций к бесформенной громаде главного корпуса «Мосфильма». Мусор и запустение.
   — Вся моя жизнь как эта студия, — говорит Степе Ксения. — Все в прошлом, и такой уродливый конец. Но Лешино кино не об этом. Кино про то, как все начиналось. Про любовь. И эта девочка, которая меня играет, очень талантливая. Вы сейчас ее увидите. Лепта долго искал героиню, пока не нашел ее в театре на Камчатке.
   — Где? — настораживается Степа.
   — В Петропавловске-Камчатском. Он там бывал по делам своего Фонда и увидел ее в местном театрике.
   — Он п-п-привез ее с Камчатки? — спрашивает Степа.
   — Да. Ей двадцать лет. Школы никакой. Ему пришлось очень много с ней возиться. Он все время с ней вдвоем репетировал. А я сходила с ума от ревности. И я сдуру это сделала...
   — Что ты сделала?
   — Смотрите! Смотрите! — показывает Ксения. В темноте руин студии видно какое-то движение, блеск звериных глаз. Это стая бродячих собак.
   — Они вот-вот на людей начнут бросаться, — говорит Ксения, — а я тут ночью ходила одна. Он репетировал с этой Игнатовой, а меня забывал встретить.
   Разбитый кафель пустого, тускло освещенного громадного коридора «Мосфильма» залит водой из протекшего водопровода. Ворота павильонов наглухо закрыты.
   — В тот день я напилась и позвонила ему, — говорит Степе Ксения.
   — В какой день?
   — В тот день, когда он умер. Нина подошла к телефону и сказала, что Леши дома нет, что он на «Мосфильме» репетирует с Игнатовой. И я помчалась на студию. Но когда я сюда приехала на такси, его машина уже выезжала из ворот студии. И я велела шоферу поехать за ним. С ним в машине рядом кто-то сидел.
   — Эта Игнатова?
   — Я не видела, кто с ним сидит, но тогда я была уверена, что это она. И я поехала за ним в аэроклуб. Это меня больше всего взбесило. Что он летает не со мной, а с ней. Я застряла на железнодорожном переезде, и, когда туда приехала, Леша был уже там, и ворота были заперты, и в проходной никого не было. Я видела его машину у ангара. Потом взлетел самолет. Я отпустила такси и осталась там ждать. Непонятно чего. У меня было с собой вино. В общем, я уснула. А когда я проснулась, бутылку сперли какие-то бомжи, мужик и баба. Я успела увидеть, как они уходят с моей недопитой бутылкой, страшная, чудовищно грязная и оборванная парочка. И вдруг мне стало на все наплевать, и я встала и пошла через поле к шоссе. По дороге меня подобрал Жорик, мальчик, который работает у Каткова, он возвращался в клуб из магазина. Он довез меня до станции, и я взяла там такси. И как раз в это время все случилось. Когда я ехала с Жориком к станции, разбился Лешин самолет.
   — Значит, Жорик в это время не был в клубе? — спрашивает Степа.
   — Нет, его там не было, он на час уезжал в магазин за водкой, он должен был кому-то бутылку, а потом подвозил меня, и тут все и произошло. Леша сел в самолет и взлетел один. Он часто так делал. Жорик оставлял ему ключи, Леша приезжал, прятал свои вещи в раздевалке и летал. Один. Но в этот раз кто-то успел что-то сделать с самолетом. Когда меня допрашивал следователь, я про бомжей рассказала, а про то, что Жорика там не было, — нет. Жалко его. Он и так был страшно перепуган. Тем более виноват не он, а я.
   — Почему ты? — морщится Степа.
   — Если б я окликнула Лешу у «Мосфильма», он, может быть, не поехал бы туда и сейчас был бы жив. Но я его не окликнула, потому что ревновала его к этой девочке. А в машине, как выяснилось, была не она, не Игнатова.
   — А кто?
   — Я не знаю, но не она. Игнатова в это время была здесь, на студии. Она к этому не имеет никакого отношения.
   Степа жует губами и напряженно думает. Навстречу им, шлепая сапогами по лужам, бежит ассистентка режиссера:
   — Ксения Георгиевна! Ну где же вы? Там уже свет поставили, а вам еще на грим!
   — Вы пока отведите Степана Сергеевича в декорацию, — просит Ксения ассистентку и уходит.
   — Здравствуйте. Меня зовут Валентина, — говорит Степе ассистентка. — А я вас всего знаю наизусть. «Наша Таня горько плачет, уронила в речку мячик. Тише, Танечка, не плачь. Не утонет в речке мяч».
   — Это не я, деточка, — терпеливо поправляет ее мой папа, — это писательница Б-барто написала.
   — Извините.
   Декорация в павильоне изображает часть нашего дома в Шишкином Лесу — гостиная, веранда и кухня. Я просил художника, чтоб все было точно как в реальности. И он постарался. Все похоже, но, конечно, другое, как реальность, искаженная во сне.
   Ошеломленный Степа подходит к буфету. Буфет не тот, но очень похож, тоже как во сне, даже бутылка с чем-то красным стоит за стеклом.
   Когда я привез Ксению в первый раз в Шишкин Лес, погасло электричество, и пока искали свечи, папа рассматривал Ксению при свете фонарика. Теперь в этой, похожей на сон, декорации папа все это вспоминает.
   На буфете лежит фонарик. Степа берет его в руки.
   — Степан Сергеевич, здесь ничего трогать нельзя, — шепотом предупреждает ассистентка. — Это же реквизит.
   — Я больше не б-б-буду.
   — А вон там наш режиссер Дато Асатиани, — показывает в просвет между выгородками ассистентка. — Вы с ним потом можете поговорить. Сейчас он репетирует с нашей главной героиней.
   За стеной дома в Шишкином Лесу, состоящей с изнанки из фанеры и палок, Степа видит Асатиани, молоденького, но уже лысого паренька, сидящего в кресле перед очень хорошенькой девочкой. Это и есть Игнатова.
   — Асатиани — ученик Алексея Степановича, так что вы можете быть совершенно спокойны, — шепчет Степе ассистентка.
   — Я совершенно с-с-с-спокоен, — говорит Степа.
   — Давай пройдем сцену еще раз, но без эмоций, — говорит Игнатовой Асатиани. — Пойми, уже все кончено. Надежды никакой нет. Ты, как только вошла в этот дом, почувствовала, что он на тебе не женится. Начали.
   — Ты на мне не женишься, — говорит Игнатова слова роли, — потому что знаешь — со мной не получится, как у папы с мамой.
   — При чем тут мои папа с мамой? — отвечает текстом сценария Асатиани.
   — Ты хочешь прожить жизнь, как прожили ее твои мама с папой, — говорит слова своей роли Игнатова. — Чтоб она была очень ровной, очень долгой и счастливой. Ты знаешь, что на свете такого почти не бывает, но у них же каким-то образом получилось. Вокруг бури, ураганы, войны и революции, тюрьмы и нищета, а они живут долго, ровно и счастливо. Тебе кажется, что они знают какой-то секрет, и ты хочешь прожить свою жизнь так же. Это твой идеал. И тебе нужна женщина, которая сможет тебе это дать.
   — Ты меня упрощаешь, — говорит Асатиани.
   — А ты очень простой, Лешенька, поэтому ты женишься не на мне, а на этой Нине. И будешь с нею жить долго, ровно и счастливо. И у вас будут дети, которые тоже будут жить долго, ровно и счастливо. Но меня ты не забудешь никогда, никогда.
   Она приближается к Асатиани и, в соответствии с ролью, целует его, едва касаясь губами, целует его глаза, руки, снова целует.
   Игнатова бесконечно талантлива. Это мое главное открытие последних лет. Но это новое поколение. Мне кажется, что она вообще ни черта не чувствует.
   Степа морщится, жует губами, напряженно думает, потом берет с буфета фонарик, кладет его в карман и уходит в темноту между стенами декорации.
   — Все. Молодец, — говорит Игнатовой Асатиани. — Теперь пробуем со светом. А где фонарик? Я сказал, чтоб фонарик лежал здесь, а его нет. Где фонарик?
   — Дато Вахтангович, все в порядке. Вот вам другой фонарик, — спешит к нему ассистентка. — У нас есть еще два фонарика.
   В темноте за изнанками декораций, переступая через кабели, навстречу Степе идет Ксения в гриме Даши. Грим так хорош, что в темноте павильона на какую-то секунду Степе кажется, что это Даша. А рядом с нею навстречу ему идет он сам, Степа, молодой Степа, очень похоже загримированный артист.
   — Ну, как я вам? — спрашивает Ксения.
   — Похожа. Похожа. — Степа с трудом возвращается к реальности. — Ну, я п-п-поехал.
 
   Степа так и ездит в Машином автомобиле, в котором уехал от гостиницы, где оставил Машу с Сорокиным. Глубокой ночью он выезжает со студии, но сразу останавливается, вытаскивает из Машиной сумки ее мобильник и тычет в кнопки.
 
   В темноте гостиничного номера звонит телефон. Лежащий в кровати Сорокин протягивает руку к тумбочке, включает свет и берет трубку.
   — А? Кто это? Степа? Вы знаете, который сейчас час? Что?! Нет, я никуда в это время не поеду!
   Кладет трубку и поворачивается к лежащей рядом женщине. Она укрыта простыней с головой.
   — Твой дед совсем с ума сошел, — говорит Сорокин. — Хочет, чтобы я сейчас, ночью, опять поехал с ним в этот аэроклуб.
   Из-под простыни выныривает Маша.
   — Ты ему сказал, что я здесь?!
   — Нет. Слово чекиста.
   Маша спрыгивает с кровати и начинает поспешно одеваться.
   — Ты куда?
   — Домой.
   — Но это же глупо.
   — Я живу так, как считаю правильным, — яростно шипит Маша.
   — Зачем? Нам же с тобой хорошо.
   — Чтобы жить вместе, Лева, этого мало. И твой приезд — это не моя инициатива. Тебя вызвал Степа.
   — Я знаю. Кстати, мы до сих пор об этом всерьез не поговорили. Оценку картин и прочего я могу произвести. И помогу все продать. Но Кристи не занимается аукционами в России.
   — В каком смысле не занимается? — настораживается Маша.
   — Не занимается — и все тут. Продать то, что вы хотите, через Кристи можно только в Нью-Йорке, Париже или Лондоне. Но ваши вещи не выпустит туда Министерство культуры. Вывезти их можно, только минуя таможню, контрабандой. Это очень долго, опасно, и я в этом смысле совершенно вам бесполезен.
   — Зачем же ты тогда приехал, если бесполезен? — яростно шипит Маша.
   — Чтоб увидеть тебя.
   — Но ты понимаешь, что эти деньги нам необходимы?!
   — Понимаю конечно. И я предлагаю тебе, без всякого Кристи, устроить аукцион здесь, в Москве, в твоей галерее. Я все организую и попробую все продать новым русским.
   Глубокой ночью у щита с надписью «АЭРОКЛУБ ШИШКИН ЛЕС» Степина машина сворачивает с шоссе.
   Останавливается у проходной. Светит фонариком в окно. Телевизор в будке все еще включен, но убитой женщины в кресле перед ним уже нет.
   Ворота раскрыты. Степа въезжает в них.
   С фонариком в руке, он входит в темный ангар.
   Обойдя разобранный самолет, он открывает фанерную дверь «Учебно-тренировочного центра» и заглядывает в узкое пространство за стенкой с приборным щитом. Тело убитого бомжа тоже исчезло. Кровь вытерта. Пол совершенно чист.
   Кто убрал трупы — милиция или те, кто убил бомжей, — Степу сейчас не интересует. Он приехал сюда за другим.
   Дверь в раздевалку он обнаруживает за конторой. Осматривает крошечную каморку. Пусто. Степа ложится на пол, заглядывает под скамью и при свете фонарика находит мою сумку. Вытаскивает ее.
   В сумке папка со сценарием «Шишкин Лес» и мобильный телефон.
   Папа гасит фонарик, некоторое время отдыхает в темноте, лежа на спине, потом с трудом встает.
 
   Котя уже не в гостях. Сморило Котю, и он спит в одежде, на диване в своей комнате на втором этаже нашего дома. А у соседей гости еще не разошлись, и там опять стройно поют про кузнечика:

 
Он ел одну лишь травку.
Он ел одну лишь травку,
Не трогал и козявку
И с мухами дружил.
Представьте себе, представьте себе.
Не трогал и козявку.
Представьте себе, представьте себе,
И с мухами дружил.
 

   Степа стоит над Котей и пытается его разбудить:
   — Проснись, деточка. Ну проснись же.
   — Что? Я хочу спать! — отбрыкивается Котя.
   — Помоги мне, — трясет его за плечо Степа. — Скажи, на мобильном телефоне можно узнать, от кого были последние звонки?
   — Отстань от меня!
   — Я не отстану, пока ты мне не скажешь. Я хочу знать, с кем Леша говорил в тот день, перед смертью. Вот его мобильник. Я не знаю, что тут надо нажимать. Ну проснись же!
   Котя садится, трясет головой и нажимает кнопку на мобильнике.
   — Вот номер, кто последний звонил, — бормочет он. — Если хочешь с ним соединиться, нажми сюда.
   Падает на кровать и мгновенно засыпает. Степа нажимает кнопку и ждет ответа.
   В доме Левко звонит телефон.
   Павел Левко моет в кухне шампуры. Зина моет посуду. Доберман вынюхивает и слизывает с полу крошки.
   — Алло? — Павел берет трубку.
   Степа узнает его голос. Одновременно он видит Павла в окне кухни дома Левко. Смотрит на Павла, жует губами и молчит.
   — Козлы, — Павел вешает трубку.
   — А ты зачем подошел? — волнуется Зина. — Ну зачем? Это же мне звонили!
   — Ночью? Кто тебе мог звонить?
   — Это был Макс! Я чувствую, что это был он! А теперь он тебя испугался, и опять придется ждать и ждать, и ждать!
   — Мамуль, ты иди ложись, — говорит Павел. — Отдыхай. Я все сам уберу.
   А гости во дворе все поют:

 
Но вот пришла лягушка,
Но вот пришла лягушка.
Прожорливое брюшко,
И съела кузнеца.
 

   Степа кладет мобильник в карман. Лицо у пьяного спящего Коти совершенно детское. Степа жует губами и крестит его.
   Папа верит в Бога, как он объясняет, «на всякий случай». Но всех детей и Енуков он крестил. Дочку Зискинда Аню, Машину маму, он крестил в самое неподходящее для этого время.

2

   1932 год. Полонский работает у мольберта. Варя тюкает молотком в своей мастерской. Из сада доносятся пронзительные звуки Дашиной скрипки. Двадцатилетний Степа кормит из соски Аню, одновременно развешивая на веревке ее пеленки.
   — Ребенка надо к-к-к-крестить, — говорит Степа.
   — Зачем крестить? — спрашивает Полонский.
   — На всякий случай.
   — Что значит «на всякий случай»?
   — Может, будет меньше б-б-болеть.
   — Я против.
   — Вы же не член п-п-партии, — заикается Степа.
   — Я не член партии, но идеи коммунистов, Степа, в общем, разумны.
   Стук молотка прекращается. Варя прислушивается к разговору. Звуки Дашиной скрипки тоже умолкают.
   — А что? — говорит Полонский. — Первый шок прошел, и теперь понятно, что они хотят не уничтожить аристократию, а наоборот — мечтают превратить все человечество в своего рода аристократию. Через широчайшее культурное воспитание масс. Этим и занимается наша семья. Мы — воспитатели масс. И на нас лежит поэтому огромная ответственность. К тому же Даша готовится к международному конкурсу. И за это крещение ее моментально выпрут из консерватории.
   — Миша, ты стал болтлив, как Семен Левко, — подает голос Варя.
   — Ну крестите! Крестите! — обиженно восклицает Полонский. — Но чтоб никто, не дай Бог, не узнал.
   — Ну это п-п-понятно, — соглашается Степа.
 
   Крестить Аню повезли подальше от Москвы, в город Клин. Потом так же вывозили крестить Макса и меня.
   Даша, до бровей замотанная деревенским платком, и Степа в надвинутом на глаза треухе сидят на верхней боковой полке общего вагона ночного поезда. Аня спит у Даши на руках. Степа пишет что-то в блокноте.
   Снизу поднимаются облака папиросного дыма. Гомон молодых голосов. Во всех проходах комсомольцы и красноармейцы спорят, поют, пляшут и пьют водку, закусывая черным хлебом и огурцами.
   Молодой политработник высовывается из толпы и улыбается Даше:
   — Вы, товарищи, тоже строить Беломор?
   — Нет, — говорит Даша, — мы к родственникам в деревню.
   — Жаль. А то давайте! Оформим в один момент. И исчезает в толпе.
   — Тебе не стыдно, что мы не едем с ними? — спрашивает Даша у Степы.
   — Нет. — Степа что-то быстро пишет в блокноте.
   — А мне стыдно и страшно. Мне кажется, что они все знают, куда мы едем.
   — Никто этого не знает.
   — Что ты пишешь?
   — Я пробую писать п-п-прозу. Это рассказ о молодой женщине п-п-по имени Надежда. П-п-про-сто один обыкновенный день жизни обыкновенной советской жены и матери. Про п-п-просто счастливого человека. Интересная идея, да?
   — Ну-ну, — пожимает плечами Даша. — И ты можешь работать в таком шуме?
   — Знаешь, у меня, наоборот, в экстремальной ситуации очень хорошо работают мозги.
   — Станция Троицкая. Стоянка одна минута, — объявляет проводник.
   — Приехали, — говорит Даше Степа. — И перестань психовать.
   Даша спускается с полки и, с ребенком на руках, протискивается сквозь толпу в тамбур. Степа идет за ней, дописывая на ходу в блокноте слова.
   Ночь. Пустой перрон. Поезд, на котором они приехали, удаляется. В темноте еле видны заборы, яблони и избы спящего поселка.
   — Ты знаешь, куда идти? — спрашивает Даша.
   — Сказали, в конец по ходу поезда. У переезда налево и в гору.
   Они идут в конец перрона, но не успевают спуститься с него, как с воем паровозного гудка надвигается и, с бесконечным лязгом железа, начинает мелькать мимо длиннющий товарняк. На площадках вагонов солдаты с винтовками. За решетками крошечных окон мелькают еле различимые лица.
   Вдруг слышен тонкий, резкий вскрик, и из одного окошка вылетает нечто крошечное и белое и приземляется на перрон к ногам Степы.
   Красные огни последнего вагона проносятся мимо и растворяются во тьме. Опять тишина.
   Степа оглядывается и, убедившись, что они на перроне одни, поднимает с асфальта туго смотанную и согнутую углом бумажку.
   — Что это было? — Даша испугана.
   — Поезд с заключенными, — смотрит вслед товарняку Степа.
   В конце перрона фонарь. При тусклом свете его Степа разворачивает трубочку. Это исписанная круглым ученическим почерком тетрадная страничка.
   Аня начинает попискивать. Даша укачивает ее. Степа читает.
   — Что там? — спрашивает Даша.
   — Письмо невесте, — вглядывается в бумажку Степа. — Так и написано: «Дорогая моя невеста Д-д-дарья». Ее зовут так же, как тебя. Я не буду читать письмо. Тут есть адрес, куда отправить.
   — И что теперь с этим делать? — говорит Даша. Степа опять оглядывается.
   — Нет, никто нас не видел, — говорит Даша.
   — Ну, пошли. — Степа кладет письмо в карман. — Наверное, надо купить конверт и марку и отправить.
   — Да, конечно, — соглашается Даша.
   Они спускаются с платформы и идут через рельсы к поселку
   — По штемпелю, наверное, могут узнать, откуда отправлено письмо, — говорит Даша.
   — Ну и что?
   — Поймут, что его отправили мы.
   — Кто п-п-поймет?
   — Органы. И нас найдут.
   — Как они нас найдут?
   — Не знаю. Как они всех находят, — говорит Даша. — Может, лучше здесь его и отправить, а не в Москве.
   — Здесь-то нас на почте точно запомнят.
   — Ну, я не знаю, — тихо говорит Даша. — Ты понимаешь, что это пособничество? Мало того что мы крестим ребенка...
   — Выбросить? — спрашивает Степа и достает записку из кармана.
   — Не знаю. Он же теперь надеется.
   Улица засыпана осенней листвой, темна и пуста. За заборами лают собаки.
   — Я не думаю, что он именно на нас надеется, — говорит Степа. — Он наверняка выбросил несколько таких записок в надежде, что хоть одну подберут и отправят. Не мы — так кто-нибудь отправит.
   — Кто отправит?
   — Кто-нибудь. Если ты так волнуешься, проще выбросить, — говорит Степа. — Ну? Выбрасываю?
   — А совесть? — неуверенно говорит Даша.
   — П-п-понимаешь, Дарья, совесть, как и все на свете, имеет определенные размеры, — рассуждает Степа. — Мы сейчас идем крестить ребенка. Мы сегодняшнюю норму совести этим уже как бы отрабатываем.
   — Удобная теория, — говорит Даша.
   — Ну хорошо, — решает Степа, — я завтра отправлю из Москвы. Там миллионы писем отправляют. Никто не узнает, что его отправили мы.
   — Я не знаю, как они находят, но они всех находят, — говорит Даша.
   — Я все равно отправлю, — и Степа кладет записку в карман.
   — Тихо. За нами кто-то идет, — говорит шепотом Даша.
   — Это уже психоз.
   — У меня слух лучше, чем у тебя. Там за нами двое идут. Или даже трое.