Червинский Александр. Шишкин лес

   — Ты забыл меня, Павка? — певучим потусторонним голосом вопрошает Христинка. — Ты забыл меня?
   — А это еще кто? — не понимает Касымов.
   — Это девушка из народа Христинка, — объясняет Иван. — Корчагин встречал ее в тюрьме.
   — Это я помню. Это в романе у Островского он ее встречал в тюрьме. А тут она пришла к Тоне в ванную комнату. У Островского этого нет.
   — Это Корчагину кажется, — объясняет Иван. — Это не живая девушка. Это такое режиссерское допущение.
   — Но не абстракция?
   — Нет.
   — Ты забыл меня, Павка? — приникает к Корчагину режиссерское допущение. — Я Христинка. Слухай, голубе, мени все равно пропадать: як не офицер, так солдаты замучат. Бери мене, хлопчику милый, щоб не та собака дивочисть забрала.
   — Что ты говоришь, Христинка? Что ты говоришь? — звонко вопрошает Павел Корчагин.
   — Бери меня!.. Бери меня, хлопчику...
   И обнимает сидящего в ванне голого Павку.
   — Это как бы измученный самодержавием простой народ видит в Павке Корчагине своего спасителя, — объясняет Иван товарищу Касымову и облизывает пересохшие от волнения губы.
   Иван влюблен в артиста, играющего Корчагина, и весь театр об этом знает.
   Из темноты на сцене возникает Тоня и тоже тянет руки к Павке. В руках Тони матросская блуза с полосатым белым воротничком и брюки клеш.
   — Павка, ты наденешь вот это. Это мой маскарадный костюм, — говорит Тоня тоже протяжным посторонним голосом. — Он тебе будет хорош. Ты останешься здесь. Я тебя никуда не отпущу.
   — А-аааа! — кричит Христинка.
   Это появившиеся из темноты солдаты Белой армии, срывая с нее одежду, волокут в глубь сцены.
   — О чем ты думаешь, Павка? — вопрошает Тоня. — Павка, что с тобой? О чем ты думаешь?
   — Тоня, мне с тобой хорошо. Но я не могу здесь оставаться. Я должен уходить.
   Солдаты в глубине сцены что-то впотьмах делают с Христинкой. Очевидно, насилуют.
   — О чем ты все время думаешь, Павка? — протяжно вопрошает Тоня.
   — Тоня, у тебя бездонные синие глаза, — глядя при этом на Христинку, говорит Тоне Корчагин. — Они как море.
   — Ты боишься в них утонуть?
   Солдаты, сделав свое грязное дело, расползаются по углам сцены. Христинка встает, простоволосая, в разорванной рубашке, и медленно, простирая перед собой руки, идет на авансцену. Сцену заливает красный свет. Слышится пение «Варшавянки» и цокот лошадиных копыт. Очевидно, надвигается Октябрьская революция.
   Зал рукоплещет.
   — Браво! Браво! — Эрик в ложе оглушительно хлопает в ладоши, а потом от избытка чувств мутузит и лобызает Макса. — Ну, старик, ну, ты гений! Христинка — это же образ изнасилованной России, а Тоня — образ России несостоявшейся! Гениальная антисоветчина!
   Последнее — шепотом.
   — А публика поймет? — жаждет дальнейших комплиментов Макс.
   — Публика-то поймет. Но Касымов-баши этого не пропустит.
   Не пропустит — это по тем временам был высший комплимент. Но Эрик не угадал. Спектакль разрешили. Сексуально озабоченный Иван из ЦК ВЛКСМ Туркмении был влюблен в Корчагина, поэтому разрешили.
   — Но ты уверен, что Москва нас не обвинит в абстракционизме? — спрашивает Касымов у Ивана.
   — Уверен, Мамед Касымович. Тем более режиссер — сын Героя Социалистического Труда, автора «Нашей истории» Степана Николкина. Спектакль можно одобрить.
   — Якши, — соглашается Касымов.
   И одобрил. А через восемнадцать лет Макс поехал на фестиваль в Англию и стал невозвращенцем. За это его жену Ларису Касымову выгнали из театра, а самого Касымова отправили на пенсию. Но это было потом, а в ту ночь они вчетвером праздновали приемку спектакля «Как закалялась сталь».
 
   Небольшой Ленин с простертой в будущее рукой стоит на кубе, украшенном керамикой в виде туркменских ковров. У подножия памятника клумба с розами. Ночь.
   Эрик разливает шампанское в стаканы Макса, Ларисы Касымовой и Ани. Кроме них на площади никого нет.
   — За Россию без большевиков! — провозглашает тост Эрик, перешагивает через клумбу и чокается с постаментом.
   — Старичок, — трусит Макс. — Напоминаю, что с нами дочь секретаря ЦК.
   — Лариска — наш человек. И гениальная артистка, — уверенно заявляет Эрик. — Ильич, прости, но девушкам надо дарить цветы...
   И, поставив бутылку на асфальт, начинает срывать с клумбы розы.
   — Эрик, — оглядывается Макс, — ты с ума сошел. Что ты делаешь?!
   — Старик, мы художники. Нам можно все.
   Лариса Касымова хохочет и аплодирует. Это яркая, уверенная в себе девушка с черными длинными косами, одетая в необыкновенной красоты шелковое туркменское платье. Аня Николкина рядом с ней выглядит серой мышкой, но Эрик подает розы не Ларисе, а ей, моей сестре Аньке.
   Максу ничего не остается, как последовать его примеру. Испуганно поглядывая по сторонам, он влезает на клумбу, срывает розу, подносит Ларисе и окончательно пугается, когда Лариса при всех обнимает его и целует в губы.
   — И молодых оставили наедине, — понимает ситуацию Эрик, берет Аню под руку и уводит.
   Улица. Тишина.
   — Старушка, я должен тебе кое-что объяснить, — говорит моей сестре Эрик. — Иванов — это мой псевдоним. А по паспорту я Нахамкин.
   — Я знаю.
   — И ты знаешь, что мой папаша, Леонид Нахамкин, был следователем на Лубянке, который в тридцать седьмом году вел дело поэта Зискинда?
   — Да, — кивает Аня. — Папа мне все рассказал.
   — И что ты дочь не Степы Николкина, а Зискинда, он тоже тебе рассказал?
   — Да, конечно.
   — Старушка, ты не врубаешься. Мой отец был тем самым следователем, который в тридцать седьмом году пытал на допросах твоего отца.
   Аня молчит.
   — Зискинд всю жизнь провел в лагерях, — продолжает Эрик. — Он только недавно вышел. Он попытался тебя найти?
   — Нет.
   — Но это же чудовищно! Вы с Зискиндом чужие люди. И виноват в этом мой папаша. Его самого расстреляли тогда же, в тридцать седьмом, но это ничего не меняет. Я сын человека, который искалечил жизнь твоего отца. А мы с тобой встречаемся и ведем себя как ни в чем не бывало. Это же какой-то бред!
   Аня молчит.
   — Это ненормально, старушка, когда дети жертв встречаются с детьми палачей, и все ведут себя так, как будто тридцать седьмого года вообще не было. Но он, старушка, был! И я об этом все время думаю.
   Пока все делают вид, что его не было, он как бы продолжается. Страна как бы спит. Смотри — здесь она спит буквально.
   И действительно, ночью в Ашхабаде во дворах и даже на тротуарах стоят кровати. Аня и Эрик идут мимо жителей, спящих под открытым небом.
   — Это они после землетрясения боятся спать в домах, — объясняет Эрику Аня.
   Моя сестра Аня была ясным и простым человеком и во всем любила простоту и ясность. Но Эрик мыслил образами.
   — Старушка, у моего друга Хемингуэя есть гениальный роман «Фиеста», — говорит он. — Про то, как вокруг сплошной праздник, но герой — импотент, и этот праздник не для него. Мне кажется, это про всех советских людей. Особенно это чувствуешь, возвращаясь из-за границы. Ты была за границей?
   — Нет.
   — Будешь. Это я тебе обещаю. Будешь. Потому что, старушка, мне все это осточертело. Я хочу жить в свободной стране. И я хочу там, в свободной стране, каждый день видеть тебя в переднике и знать, что ты меня не ненавидишь. Теперь понимаешь?
   — Нет.
   — Объясняю. Я уверен, что наша с тобой встреча — это судьба. И предлагаю тебе стать моей женой и рвануть вместе из этого кошмара в Англию или Америку.
   Это Анька поняла. И скоро она вышла замуж за Эрика. И они уехали в Англию. Потому что за роман про Шерлинга Эрик получил литературную премию КГБ и его назначили постоянным корреспондентом «Известий» в Лондоне. Маша у них с Аней родилась уже там. Но это было потом, а в ту ночь, в шестьдесят втором году, они оказались в доме товарища Касымова. Лариса пригласила их переночевать.
 
   Они стоят у ворот дома Касымова на улице Карла Маркса. Из караульной будки на них смотрит милиционер.
   — Ты уверена, что это удобно? — спрашивает у Ларисы Макс.
   — Иначе я бы не приглашала. У нас полно комнат. Ане и Эрику здесь будет лучше, чем в гостинице.
   — Гениальная идея! — радуется Эрик.
   — И ты тоже можешь здесь остаться, — говорит Максу Лариса. — Тебя никто не съест.
   — Нет, спасибо. Я пойду в гостиницу.
   — Старик, но это же чертовски спортивно! — уговаривает его Эрик. — Переночевать в логове зверя, а?
   — Эрик, представляешь, — говорит Лариса, — Макс ко мне даже никогда не заходил. Он стесняется, что у него, такого инакомыслящего, роман с дочкой секретаря ЦК.
   Она берет Макса под руку и прижимается к нему.
   — Лара, он же на нас смотрит, — косится на милиционера Макс.
   — Дядя Вася, ты чего подглядываешь? — кричит милиционеру Лариса.
   Милиционер отворачивается.
   — Ну пошли, Макс! — тянет Макса за руку Лариса. — Ну что я могу сделать, если это мой дом? Ну пошли же!
   — А что скажет твой отец?
   — Ничего не скажет. Он дома робкий и забитый. У нас всем управляет мама. А она давно спит. Мы тихонечко.
   Из темноты проступают резные колонны каких-то беседок и навесов. Журчит вода в фонтане. Пышные кусты роз. Лариса тащит Макса за руку к подъезду.
   — Старушка, а ты не хотела ехать, — шепчет Эрик на ухо Ане. — Это же полный сюр. Это как в фильме Феллини!
   В передней высокое, до потолка, зеркало, чучело медведя, по стенам ковры, головы и рога. Лариса беззвучно закрывает дверь и, прижав палец к губам, ведет гостей в глубь квартиры.
   — Так вот как живут слуги народа, — радуется Эрик. — Гениально! Смотри, Макс! Смотри!
   К доске, на которой стоит медведь, привинчена медная бирка.
   — Старичок, это же инвентарный номер, — шепчет возбужденный Эрик. — Мишка-то государственный. Здесь все принадлежит нашему родному государству. То есть всем нам. Это все — наша собственность, старичок! Так что не бзди, мы у себя дома!
   — Тихо! — прижимает палец к губам Лариса. — За этой дверью спят мама и папа. А здесь, в моей комнате, будет спать Аня. А тут, в папином кабинете, Макс с Эриком.
   — А сама ты где? — шепчет Макс.
   — А сама я всегда сплю в беседке, в саду. Ты это учти.
   — Лара, ты мне все больше нравишься! — шепчет Эрик.
   — А товарищ режиссер меня стесняется, — смеется Лариса. — Пошли пока в кабинет. Оттуда никакой слышимости. Посидим еще.
   — Гениально! — восклицает Эрик. Проведя всех в кабинет, Лариса плотно закрывает дверь и включает свет.
   За стеклянными дверцами дубовых шкафов поблескивают золотыми буквами корешков ровные ряды полных собраний сочинений. Колоссальный дубовый письменный стол с несколькими телефонами. Такие же колоссальные диван и кресла. Повсюду фотографии с автографами, где товарищ Касымов запечатлен с самыми известными людьми планеты.
   — Это папа с Хрущевым, это с президентом Насером, — показывает Лариса, — а это с Юрием Гагариным. А это на приеме нашей делегации в Белом доме у Кеннеди. А это он с Ивом Монтаном.
   — Конец света! — Эрик в полном восторге. — Товарищ Касымов и Ив Монтан!
   — А то! — доставая из шкафа простыни и полотенца, Лариса напевает песню Монтана:

 
Я так люблю в вечерний час
Кольцо Больших бульваров обойти хотя бы раз.
Там шум веселья не угас.
Весело сверкая, там течет река людская...
 

   — А курят слуги народа, значит, не «Дымок», а «Мальборо»? — Эрик находит на столе пачку американских сигарет. — Понятно. И выпить здесь есть?
   — В Греции все есть, — смеется Лариса.
   Эрик с наслаждением закуривает сигарету товарища Касымова. Лариса достает из бара товарища Касымова бутылку виски и стаканы.
   — Гениальная девка, — восхищается Эрик. — За тебя, Ларка! И за твой спектакль, старик. И вообще за эту ночь! Чтоб у нас всегда все так же получалось! Ура!
   Пьют.
   — И немедленно по второй за здоровье присутствующих дам, — опять наполняет стаканы Эрик, — которые пышным букетом украшают...
   Похоже, он уже пьян. Макс это видит и настороженно поглядывает на Ларису. Но Лариса смеется.
   Над диваном висит громадный ковер. На нем коллекция старинных сабель и кинжалов.
   — Это все тоже государственное? — снимает со стены кинжал Эрик.
   — Нет, — смеется Лариса, — это дарят папе другие восточные владыки.
   Эрик размахивает кинжалом.
   — Осторожнее, — просит Макс.
   Думал ли Макс, что эта коллекция через тридцать лет будет украшать кабинет его сына Антона в «Толстоевском» и ее придется срочно продавать? Но это случилось потом, а в эту ночь вино лилось рекой.
   — А это и есть знаменитая «вертушка»? — спрашивает у Ларисы Эрик, положив руку на белый телефон с гербом СССР вместо диска.
   — Она и есть.
   — И можно позвонить дорогому Никите Сергеевичу?
   — Запросто.
   — И президенту Кеннеди?
   — Аск! — смеется Лариса.
   — Мне как раз надо с ним потолковать, — и Эрик снимает трубку вертушки.
   — Я тебя умоляю! Что ты делаешь? — страшно пугается мой старший брат.
   — Старичок, художнику можно все, — убежденно втолковывает ему Эрик.
   Макс обмирает от ужаса, не заметив, что Эрик придерживает другой рукой рычажок.
   — Говорит писатель Иванов. — В голосе Эрика металлические начальственные нотки. — Соедините меня с Джоном Кеннеди. Хеллоу, Джон. Зис из ё московский френд Эрик Иванофф. Здорово, старичок. Как вообще?.. Гуд? У меня тоже все гуд. Ай вонт то мейк интервью виз ю. Интервью. О'кей? Гуд. До встречи в Вашингтоне. Привет Жаклин и Мерилин.
   Он не успевает положить трубку, как дверь кабинета приоткрывается и входит товарищ Касымов. На нем полосатая пижама и шлепанцы.
   Эрик трезвеет и вскакивает с кресла, Макс зажмуривается. Но ничего страшного не происходит.
   — Сидите, ребята, сидите. — Касымов успокаивающе машет рукой. — Я только на секунду. Извините...
   Он берет со стола блокнот и ручку и тихо выскальзывает из комнаты. Макс раскачивается, обхватив голову руками. Аня киснет от смеха.
   — Не понял, — говорит Эрик.
   — Папа пошел в кухню писать стихи, — объясняет Лариса.
   — Что?!
   — Когда папе не спится, он пишет стихи. Лирические.
   — Старики, это галлюцинация, — стонет Эрик. — Такого не бывает.
   — Все бывает, — говорит Лариса. — Каримов в Узбекистане пишет романы. А папа стихи.
   — Товарищи! Мы живем внутри фильма Феллини! — воздевает руки к небу Эрик.
   — Папа в минуты вдохновения ничего вокруг не замечает, но вообще пора баиньки, — говорит Лариса. — Кутарды. Анька, пойдем, я тебе все покажу и пойду к себе в беседку. Спокойной ночи, мальчики.
   — У меня все в гостинице, — говорит Аня, — даже зубной щетки нет.
   — Я тебе все дам. Лариса уводит Аню.
   — Ты понял, старичок? Ты понял? — шепчет Эрик. — Она тебя ждет в беседке!
   — Здесь? В этом доме? Это невозможно.
   — Старичок, ты ее любишь?
   — Да.
   — Тогда все возможно. Надо совершать резкие поступки.
   — Ты думаешь?
   — Иди, иди!
   Мой старший брат Макс был женат много раз. И каждый раз по страстной любви. Впервые это случилось в Ашхабаде. Он, конечно же, не рассказывал мне, как все было той ночью, но Эрик и Анька все потом выболтали, так что я себе все это очень детально представляю.
   Медведь, оскалив зубы, смотрит на крадущегося по темному коридору Макса. Дверь в кухню приоткрыта. Там, за покрытым клеенкой столом, Касымов грызет карандаш, задумавшись над своим блокнотом.
   Макс беззвучно открывает входную дверь и выходит в волшебный восточный сад. Журчит в фонтане вода. Оглушительно верещат цикады.
   Огонек сигареты светится в окошечке милицейской будки. Когда милиционер отворачивается, Макс перебегает ведущую к дому аллею и скрывается в саду.
   Пригнувшись, он крадется за кустами роз на свет горящего в беседке фонаря.
   В беседке, на широкой тахте, с журналом «Москва» в руках лежит ослепительно красивая Лариса. Страх быть в глазах Эрика трусом и страх быть пойманным, вожделение и стыдливость интеллигента — сложные эмоции переполняют Макса, когда он начинает раздеваться.
   — Что ты читаешь? — обнимает он Ларису.
   — «Мастера и Маргариту». — Она не может оторваться от журнала. — Слушай, это как будто про нас с тобой. Подожди, я сейчас дочитаю главу.
   Макс терпеливо ждет. Лариса читает. И читает. И читает.
   Утро. По всему городу собачий лай. В саду рядом с беседкой слышен гомон говорящих по-туркменски мужских голосов. Звуки пилы. Лариса спит с журналом в руках, Макс спит рядом.
   При дневном свете сад меньше и скромнее, чем казался ночью. Рядом с беседкой рабочий, стоя на стремянке, спиливает ветки шелковицы. Гудит машина у ворот.
   — Хозяйка! Молоко!
   Лариса просыпается и натягивает на себя простыню:
   — Макс, по-моему, ты проспал.
   Макс в ужасе вскакивает и начинает искать свои брюки.
   Рабочий украдкой поглядывает на них со своей стремянки.
   Жена товарища Касымова, в халате, с кастрюлей в руках, идет от дома к калитке за молоком и, заметив движение в беседке, останавливается.
   Макс пытается натянуть брюки, от ужаса не попадая ногой в штанину.
   Жена товарища Касымова видит его, роняет кастрюлю и, всплеснув руками, кричит что-то непонятное по-туркменски.
 
   Эрик спит на полу в кабинете, обняв руками поднос с окурками и пустой коробкой «Мальборо».
   — Эрик! — расталкивает его Макс. — Проснись! Я совершил резкий поступок.
   Эрик вскакивает, роняя окурки:
   — Что случилось?
   — Я женюсь на Ларе.
   — Старичок, разреши тебя поцеловать, — торжественно лобызает Макса Эрик. — Ты мне нравишься. И мне кажется, что сегодняшняя ночь — это начало нашей долгой красивой дружбы.
   До того как Эрик уехал с Анькой в Англию, он жил и работал у нас в Шишкином Лесу. Я все это к тому, что понять, где кончается одно и начинается другое, совершенно невозможно.

5

   Аукцион кончился. Разъезжаются автомобили. Люди выходят из здания галереи с покупками, но это все по мелочам, а все ценное — все картины, наши архивы, мебель и дом — приобретено безликим мужичком, сидевшим в последнем ряду.
   Рабочие разбирают стенды. Маша упаковывает в ящики непроданные вещи. Она твердо решила не общаться больше с Сорокиным, у нее есть на это идейные и эмоциональные основания, но любопытство донимает ее, и она к нему подходит:
   — Кто этот тип, который все скупил?
   — Разве это так важно? — Сорокин подсчитывает выручку.
   — Я же знаю, что вы знакомы! Кто это?
   — Виктор Александрович Петров. Какая разница.
   — Ты помог КГБ скупить все наши вещи! Все наши картины!
   — Я не знаю, Маша, кто покупал вещи, моя задача была их продать.
   — Ты лжешь. Ты с ним в сговоре. И все происходившее здесь — мерзость, и этот Петров теперь нагло требует, чтоб мы подержали вещи здесь, пока он организует упаковку и транспортировку картин.
   — И что тут н-н-наглого? — спрашивает усталый Сорокин.
   — А то, что он хочет, чтоб охрану галереи на это время взяли на себя его мордовороты, а у меня этим занимается Катков. И будет заниматься, потому что я ему доверяю. И посторонних я к себе сюда не пушу. Тем более деньги будут здесь.
   — Какие деньги?
   — Вот эти. Деньги за аукцион.
   — Ты с ума сошла? Почему здесь, а не в банке?
   — Потому что, мосье Сорокин, здесь не Париж. У нас деньги хранят дома, а не в банках.
   — Но это же какой-то идиотизм!
   — Деньги будут здесь, и сторожить их будут люди Каткова. И прошу не называть меня идиоткой. Я тебе давно не жена!
   — Деточки, сейчас не время ссориться, — подходит к ним Степа.
   — Ладно, к черту, — теряет терпение Сорокин. — Моя миссия закончена, и я завтра уезжаю.
   — Скатертью дорожка, — усмехается Маша.
   — Я вам позже позвоню, — говорит Сорокин Степе и, не попрощавшись с Машей, уходит.
   — Здесь примерно семь миллионов тридцать тысяч долларов, — говорит Степа. — И три миллиона одолжил Коте Павел Левко. Таким образом, деньги есть. И это благодаря Сорокину. А ты с ним, деточка, так нехорошо. Человек же нам помог.
   Она отворачивается и всхлипывает.
   — Что с тобой?
   — Ничего. У меня будет ребенок.
   Степа долго жует губами, переживает сложную гамму чувств, подсчитывает что-то на пальцах и все-таки спрашивает?
   — От Сорокина?
   — От кого же еще!
   — Но вы же разведены. И вообще, почему ты решила, что беременна? Он же только две недели назад приехал?..
   — Дед, ты иногда бываешь просто невозможен!

Часть девятая

1

   Я не понимаю, где кончаюсь я и начинается все остальное. Я не понимаю, где проходит эта граница. Но ведь это значит, что и другие не понимают. И значит, для моего папы тоже нет границы между ним и мной, и для него время тоже сейчас остановилось, и он все это видит вместе со мной. Облако отражается в чернильно-темном озере. Церковь. Кладбище. Ржавый и золотой лес. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью.
   Полет над осенним Подмосковьем продолжается. Железнодорожная платформа. Сосны. Поселок Шишкин Лес. Наш дом. Теперь уже не наш.
   Аукцион кончился. Публика разошлась. Степа сейчас впервые выглядит на свои восемьдесят пять лет. Шаркающей походкой бродит он по залам галереи, глядя на то, как упаковывают купленные вещи. Все заставлено ящиками с картинами и мебелью из Шишкина Леса.
   Люди Каткова стоят на страже у всех дверей.
   Жорик вытаскивает из пустого ящика спрятавшегося туда Петьку. Петька визжит и брыкается.
   — Ну, ты, в натуре, хулиган, — ухмыляется Жорик.
   Петька дико визжит, убегает и опять прячется. И опять Жорик находит его.
   Видно, что Жорик поглощен этой игрой в прятки не меньше, чем Петька. Он играет не как взрослый человек, а как ребенок, всерьез играет, до истерического даже состояния.
   Степа смотрит на глупого этого Жорика и жует губами. Если бы Жорик не оставил в тот день аэроклуб без присмотра, ничего бы не произошло. Но Жорика там не было. Ксения видела, как он возвращался из магазина. И пока его там не было, в аэроклуб проникли эти бомжи. Но Жорик не виноват. Он просто дурак. Бомжи тоже не виноваты. Просто они бомжи. Просто их кто-то нанял, чтоб подложить пакет в самолет. Может быть, бутылку за это обещал. А когда они пришли за бутылкой, пристрелил.
   Степа выглядывает в окно. Во дворе стоит огромный фургон. Рабочие вносят в него ящики. Другие несут к фургону наш буфет, в котором всегда хранилась знаменитая рябиновая водка.
   Моему папе восемьдесят пять лет. Из них шестьдесят он прожил в Шишкином Лесу с моей мамой, которую он очень любил. Он никогда всерьез не болел, не испытывал нужды, не служил в армии и не сидел в тюрьме. Ему повезло как немногим. Но он не думал, что доживет до времени, когда дом, картины и предметы, среди которых прошла его жизнь, придется продать.
   Степа заглядывает в комнату, где Антон и Макс перевязывают пачки стодолларовых купюр.
   — Девять миллионов есть, — говорит Антон.
   Степа кивает и продолжает свой печальный обход.
   Нина и Ксения помогают упаковывать картины.
   Сверкающий треугольниками и ромбами портрет Вари работы Полонского, вызвавший когда-то в Манеже гнев Хрущева, уже лежит в ящике. Рабочий закрывает ящик фанерой и начинает забивать гвозди. Похоже на гроб.
   Степа болезненно морщится. За спиной у него возникает Панюшкин:
   — Теперь уже в любой момент.
   — В любой м-м-момент что?
   — Деньги у вас могут потребовать. Мне рядом с вами оставаться нельзя, но, как только они возникнут, вы уж сразу мне сообщите. У вас все мои телефоны есть.
   Он исчезает. Степа шаркает дальше. Смотрит, как Маша упаковывает в коробку суповую вазу с пастушком и пастушкой, в которую сто лет назад плюнул Семен Левко.
   — Это ужасно, — всхлипывает Маша. Степа обнимает ее.
   — Я не хочу иметь детей от искусствоведа в штатском.
   Несколько дней задержки, а она психует. Очень нервный человек наша Маша. Но такой взвинченной, как сейчас, Степа ее еще никогда не видел.
   — Что это за бородатый с крестом к тебе сейчас подходил? — спрашивает она.
   — Это Панюшкин, следователь, который вел Лешино дело.
   — Но ведь дело же закрыли?
   — Закрыли, но он продолжает им заниматься. Послушай, я все пытаюсь вспомнить. Когда вы все в тот день приехали ко мне Шишкин Лес и мы все сидели и ждали Лешеньку, а он летал — откуда мы тогда узнали, что он летает? Кто это первый сказал?
   — Я не помню. Почему ты меня об этом спрашиваешь?
   — Да вот, этот Панюшкин говорит, что Лешу мог убить только тот, кто знал, что он в этот день п-п-полетит. Но никто из посторонних знать этого не мог. А мы все знали. И разговор был какой-то нехороший. Про наследство. Как будто кто-то умер. А ведь никто тогда еще не умер.
   — Деда, что с тобой? — смотрит ему в глаза Маша.
   — Это не со мной, деточка. Это П-п-панюшкин думает, что Лешино убийство заказал кто-то из наших.
   — Что?!
   — Он вообще не совсем нормальный, этот П-п-панюшкин, — говорит Степа. — Может быть, поэтому он и продолжает заниматься этим делом, хотя его закрыли. И у него целая своя т-т-теория, что все преступления от любовных страстей и обид.
   — И он подозревает кого-то из наших?
   — Он говорит, что причины сделать это могли быть у каждого из наших. У Коти, у Нины, у Антона, у Тани, у Макса, у тебя.
   — У меня?!
   — Он говорит, что у тебя с бизнесом сейчас не очень хорошо, что тебе позарез нужны деньги.
   — Но я выкарабкаюсь!
   — Я знаю, деточка. Но речь идет не только о тебе. Тут так совпало, но и Антону сейчас деньги срочно нужны. И Максу. Я понимаю, так совпало. Но Панюшкин уверен, что заказное убийство из-за Камчатки как бы маскировка, а причины совсем другие, личные.