Страница:
— Я не твоя дочь? — переспрашивает Женя.
— Да нет же!!!
— В моей пьесе на этом все держится... — задумывается Женя.
— Что?!
— Ничего, ничего. Я не буду сейчас рассказывать. А то тебе будет неинтересно читать. Ты же все равно прочтешь?
— Да, конечно. А сейчас возьми у нее тряпки!
— Подожди, а если я не твоя дочь, почему ты на мне тогда не женился?
— Женя, милая, это было давно. И мы потом об этом поговорим. А сейчас нужны тряпки!
— И почему же ты тогда уехал в Англию? — спрашивает Женя. — Ладно. Потом. Пойдем за тряпками.
Выходит из дома. Макс в промокших насквозь ботинках шлепает за ней.
Женя останавливается перед дыркой в заборе, отодвигает доски и оборачивается:
— Ты лучше первый лезь. Это будет быстрее. Макс пролезает в дырку. За ним начинает протискиваться Женя и опять застревает.
— Ты иди. Я сейчас, — говорит она. Опять зацепилась за гвоздь.
Макс идет по саду Левко. Останавливается. Впереди за кустами смородины в темноте двое охранников делают что-то странное: молча подпрыгивают, размахивая руками, словно пляшут без музыки. Третий охранник, стоящий у лимузинов, смотрит на них, потом тихо свистит. Двое прекращают свой танец, возвращаются к машинам. Садятся в одну из них. Зажигаются фары. Машина начинает разворачиваться.
Макс проходит дальше сквозь заросли смородины и видит, что там, где плясали охранники, едва различимое в темноте, шевелится на земле нечто большое и бесформенное. Макс подходит ближе и вглядывается, не сразу осознавая, что перед ним на садовой дорожке стоит на четвереньках человек.
— Я сейчас, сейчас, — говорит за спиной Макса застрявшая Женя.
Фары уезжающего лимузина мазнули светом по саду, и на мгновение прямо перед собой Макс увидел залитое кровью лицо стоящего на четвереньках человека. Это его старый знакомый, бывший комсомольский работник, ныне помощник камчатского губернатора Иван Филиппович. Лицо его похоже на сырое мясо. Бессмысленно глядя на Макса, Иван Филиппович пытается встать, мычит и непослушным языком выталкивает изо рта кровь.
От ужаса и избытка впечатлений Макс цепенеет, а потом начинает кричать. Но кричать он не может. Он только еле слышно стонет.
— Женя... Женя, иди сюда...
А пение в доме Левко к этому времени давно смолкло, и Павел Левко глядит на экран телевизора, глядит и поглаживает своего добермана. И гости Павла, банкир и молодой кавказец с их притихшими пятнадцатилетними женами, тоже смотрят на экран.
На экране телевизора мраморные стены и тропические растения в кадках. Это сауна, в которой Котя установил свои камеры. Изображение неподвижно и размыто, но слова находящихся в сауне людей слышны отчетливо. Бледно-розовый голый
Иван Филиппович стоит на коленях у бассейна и разговаривает с лежащим в нем человеком. Человека не видно. Фигура Ивана Филипповича загораживает его. Голова Ивана Филипповича тоже не видна, она запечатана черным прямоугольником, но время от времени прямоугольник не поспевает за движениями Ивана Филипповича, и тогда Ивана Филипповича можно увидеть и узнать.
— Мне с детства казалось, ну ты знаешь, как это бывает, — говорит Иван Филиппович человеку в бассейне. — Мне казалось, что все вокруг ненастоящее, нереальное. Мои родители, вообще все люди, наша квартира, школа, потом институт — все это нереально, и сквозь это просвечивает нечто другое, настоящее, очень красивое, разноцветное и доброе... У меня было острое чувство красоты, которая от меня почему-то пряталась. За какой-то волшебной дверью, которую я не знал, как открыть... Ну, ты понимаешь... И вот в театре, когда я увидел этого мальчика на сцене, вдруг эта дверь открылась...
— И тут он тебе засадил, — говорит человек в бассейне.
Звук записался хорошо, со звонким от мрамора эхом.
— Нет, он так и не узнал о моем существовании, — говорит Иван Филиппович. — Я видел его только на сцене. Я любил его на расстоянии. Откуда он взялся, в Ашхабаде, среди всего этого азиатского советского маразма, не знаю. Это было чудо. Он был невысок, с неправильными чертами лица, но от него шел какой-то свет. И я на первом же спектакле, глядя на него в идиотской советской роли Павки Корчагина, вдруг понял, что этот свет существует независимо от реального мира. Я понял, что этот свет живет не только в нем, а в каждом человеке, в красивом и уродливом, в хорошем и в последнем мерзавце. Я вдруг понял, что и во мне тоже есть этот свет, потому что я...
— Потому что ты пидер, — говорит человек в бассейне.
— Если б все было так просто, — тихо говорит Иван Филиппович.
— А чего тут сложного, Ваня? — говорит человек в бассейне. — Пидер ты и есть.
Над краем бассейна поднимается голая волосатая нога и хлопает по воде, окатив Ивана Филипповича брызгами.
— Дурачок ты мой. — Иван Филиппович ловит ногу и целует ее.
— Но потом ты его поимел? — интересуется человек в бассейне.
— Нет. Ты слушай. Я ходил на все его спектакли, поджидал у служебного входа, но подойти к нему так и не решился. А потом какие-то бездари из театра из зависти заложили его. Застукали с мальчиком и арестовали. Я пытался его вытащить, но не успел. Он повесился в камере.
Изображение на экране телевизора меняется. Появляется лицо телевизионного ведущего.
— Кто этот человек с его нетрадиционной сексуальной ориентацией и израненной душой поэта? — говорит ведущий. — Может быть, он ваш знакомый, друг, родственник? Он не виноват, что родился таким. Но по уголовному кодексу Российской Федерации виноват. По нашему, до сих пор не измененному кодексу он преступник. За генетическое нарушение в организме его можно судить и посадить в тюрьму. Напоминаем, что участники нашей передачи не знают, что их снимают, и мы гарантируем их полное инкогнито. Вы смотрите программу «Ночной патруль». А сейчас рекламная пауза.
И запели про бульонные кубики. Павел Левко и его гости продолжают неподвижно смотреть на экран телевизора.
— Ну, это полная его дискредитация, — говорит банкир. — Теперь решение о твоей концессии он не пропихнет. Кто мог тебе так подсуропить?
Звонит телефон. Павел берет трубку. Таня говорит по телефону, сидя перед телевизором на полу:
— Это для тебя очень плохо? Я подумала, что тебе сейчас плохо, и позвонила.
Левко показывает гостям на дверь. Они понимают и выходят.
— Ты мне звонишь не потому, что мне плохо, а потому, что знаешь, кто снял это кино, — говорит Левко. — Это сделал твой муж, и теперь ты боишься.
На экране телевизора голый Иван Филиппович в сауне ныряет в бассейн. Теперь его не видно. Смех и плеск воды. Над краем бассейна появляются и исчезают руки и ноги.
— Да, Павлик, я боюсь. Но не за Котю, — говорит по телефону Таня. — Нет, и не из-за Петьки. Я боюсь за тебя. Алексея Николкина убили из-за этой Камчатки. А ты продолжаешь этим заниматься. Зачем тебе столько денег? Ты хочешь кому-то что-то доказать. Кому, Павлик, ты доказываешь? Мне?
Дождик шуршит в листве темного сада. Женя сидит на корточках перед лежащим на земле Иваном Филипповичем.
— Ты иди к себе и жди там, — поворачивается она к Максу. — Я все сделаю.
— Надо вызвать «скорую», — шепчет насмерть перепуганный Макс.
— Не нужно никакой «скорой». У него все цело, просто побои. Иди. Ни о чем не думай. Это из-за бизнеса. У нас тут такой в России бизнес. Ты не поймешь. И не надо тебе этого понимать. Ты выше этого. Ну, иди же. Иди.
— А тряпки?
— Я тряпки организую. Иди. Макс уходит.
— Нет, Павлик, нет. Я Николкиных не защищаю, — говорит по телефону Таня. — Но Степа же понимает, что ты каким-то образом в это замешан. Твои же люди там, на аукционе, все время сидят и все скупают. Не твои? Но они же там сидят, твои друзья, я же сама их видела. Да, да, я знаю, что ты не виноват. Да, люблю... Да, я ему скажу, что ухожу от него. Но я не могу сейчас сказать. У него только что отец умер.
Избитый Иван Филиппович уже сидит на стуле в кухне, и Женя уже лечит его, смывает кровь с его лица, наклеивает пластыри. Взволнованная Зина с тряпкой и тазом в руках выбегает через другую дверь кухни в сад. За ней пятнадцатилетние жены. Побежали соседям помогать.
А на экране телевизора все тот же неподвижный кадр сауны. Иван Филиппович стоит наготове с полотенцем. Из бассейна вылезает молодой блондин, сидевший рядом с ним на аукционе.
— Вопреки обычным заблуждениям, физическая близость играет в жизни наших героев второстепенную роль, — говорит ведущий на экране телевизора. — На первом плане всегда выступают проблемы духовные и моральные.
Иван Филиппович целует родинку на спине блондина.
— Э, не щекотись, — говорит тот.
В общем, Степа добился своего. Показали это по телевизору. Таня права. Степа все точно рассчитал. Для махинаций Левко с Камчаткой это может иметь катастрофические последствия. Сто лет мечтали, три поколения обитателей нашего дома мечтали хоть как-то Левко наказать. И вот — наказали. И способ наказания самый по нашим временам обычный, не в суд же подавать. А все равно противно. Наказываешь подлеца, а чувство при этом — будто сам подлец. Стыдно. Интересно, кому-нибудь из Левко было когда-нибудь стыдно?
— Таня, я тебе не верю, — говорит по телефону Павел. — Годы идут, а ты все с ним. Я ни одному твоему слову больше не верю.
Степина машина стоит на темной дороге. По крыше ее барабанит дождь. Степа говорит по мобильнику.
— Котя, почему ты опять не ночуешь дома? Что у вас происходит с Татьяной? Что? Не говори глупости! У нас в семье разводиться не принято. Маша разведена? Но у Маши нет детей, а у вас Петька. Это же мой единственный п-п-правнук. Сейчас самое главное — он, Петька, а не вся эта ваша чепуха. Да, именно чепуха, это все пройдет, угомонится. Ну хорошо, потом поговорим. Послушай, я не успел к телевизору. Передача уже идет? Ты смотришь?
Котя в Степиной квартире лежит на кровати перед телевизором.
— Смотрю, — говорит он, тоскливо глядя на экран. — Да, я записываю для тебя на кассету.
На экране телевизора черный прямоугольник сваливается на мгновение с лица Ивана Филипповича, да еще в тот момент, когда Иван Филиппович глядит прямо в камеру.
— Да, да, — говорит Котя. — Его можно узнать. Да. Она здесь. Передам.
Он кладет трубку и оборачивается:
— Тебе от него привет.
Журналистка с коленками смотрит телевизор, сидя в другом углу кровати с бутылкой пива в руках.
— Мерси, — говорит она. — А чего ты опять такой мрачный? Сделал классный материал, а сидишь как на похоронах.
— Мне кажется, это какая-то ошибка, — смотрит на экран телевизора Котя. — Он к смерти папы не имеет никакого отношения. Мне кажется, он бы не мог.
— Тебе все время что-то кажется, — прерывает его журналистка. — Левко-то имеет отношение, или это тебе тоже кажется?
— Левко — это Левко.
— Тогда не мучайся. Эта передача вызовет роскошный скандал. А у нас скандал — это всегда путь к успеху. Тебя заметят. Тебе легче будет раскрутить новый фильм. Только не снимай больше свою супругу. И не страдай, Константин. Живи проще.
— Проще — это как?
— А вот так.
Она ставит пиво на тумбочку, прыгает на Котю и, крепко вцепившись рукой ему между ног, валит на спину.
А что? Она права. Надо жить проще. Будущее все равно не угадать. Я надеялся, что мой Котя будет талантливее и счастливее меня. А он под каблуком у этой дряни Татьяны, пьет и думает о самоубийстве. Папа тоже надеялся, что мы с Максом будем счастливее его. Папа жил в плохое время и надеялся, что наше время будет лучше. Но надежды на будущее никогда не оправдываются.
Случается какая-то ерунда, и все идет враскосяк. Что будет через мгновение — неизвестно. Надо жить моментом. Вот сейчас: дождик моросит, пискнула птица, пахнет мокрой листвой и грибами. И слава Богу. И достаточно. Мы все еще живы. И слава Богу, и хорошо.
Пахнет мокрой листвой и грибами. Мучимый любопытством Степа так и не уехал. Он опять возвращается к нашему дому. Дверь открыта. За ней горит яркий свет и слышится дружное пение женских голосов:
— Так она следователь по особо важным д-д-де-лам? — глядит ей вслед Степа. — Удивительно добрый человечек эта Женя. Ты знаешь, я всегда чувствовал к ней какую-то душевную б-б-близость.
— Папа, если хочешь, я завтра уеду, — предлагает Макс.
Но папа пропускает это мимо ушей, он думает о своем.
— Знаешь что я вдруг сейчас вспомнил? — говорит он. — Как тебя привезли из родильного дома. П-п-представляешь, тридцать седьмой год. Самый страшный год. Вокруг всех знакомых сажают. А у нас праздник. Сын родился. Мальчик. Четыре с половиной кило. А накануне мне Сталинскую премию д-д-дали. За «Нашу историю». Сразу столько хорошего случилось. Даже перед людьми н-н-неудобно.
2
— Да нет же!!!
— В моей пьесе на этом все держится... — задумывается Женя.
— Что?!
— Ничего, ничего. Я не буду сейчас рассказывать. А то тебе будет неинтересно читать. Ты же все равно прочтешь?
— Да, конечно. А сейчас возьми у нее тряпки!
— Подожди, а если я не твоя дочь, почему ты на мне тогда не женился?
— Женя, милая, это было давно. И мы потом об этом поговорим. А сейчас нужны тряпки!
— И почему же ты тогда уехал в Англию? — спрашивает Женя. — Ладно. Потом. Пойдем за тряпками.
Выходит из дома. Макс в промокших насквозь ботинках шлепает за ней.
Женя останавливается перед дыркой в заборе, отодвигает доски и оборачивается:
— Ты лучше первый лезь. Это будет быстрее. Макс пролезает в дырку. За ним начинает протискиваться Женя и опять застревает.
— Ты иди. Я сейчас, — говорит она. Опять зацепилась за гвоздь.
Макс идет по саду Левко. Останавливается. Впереди за кустами смородины в темноте двое охранников делают что-то странное: молча подпрыгивают, размахивая руками, словно пляшут без музыки. Третий охранник, стоящий у лимузинов, смотрит на них, потом тихо свистит. Двое прекращают свой танец, возвращаются к машинам. Садятся в одну из них. Зажигаются фары. Машина начинает разворачиваться.
Макс проходит дальше сквозь заросли смородины и видит, что там, где плясали охранники, едва различимое в темноте, шевелится на земле нечто большое и бесформенное. Макс подходит ближе и вглядывается, не сразу осознавая, что перед ним на садовой дорожке стоит на четвереньках человек.
— Я сейчас, сейчас, — говорит за спиной Макса застрявшая Женя.
Фары уезжающего лимузина мазнули светом по саду, и на мгновение прямо перед собой Макс увидел залитое кровью лицо стоящего на четвереньках человека. Это его старый знакомый, бывший комсомольский работник, ныне помощник камчатского губернатора Иван Филиппович. Лицо его похоже на сырое мясо. Бессмысленно глядя на Макса, Иван Филиппович пытается встать, мычит и непослушным языком выталкивает изо рта кровь.
От ужаса и избытка впечатлений Макс цепенеет, а потом начинает кричать. Но кричать он не может. Он только еле слышно стонет.
— Женя... Женя, иди сюда...
А пение в доме Левко к этому времени давно смолкло, и Павел Левко глядит на экран телевизора, глядит и поглаживает своего добермана. И гости Павла, банкир и молодой кавказец с их притихшими пятнадцатилетними женами, тоже смотрят на экран.
На экране телевизора мраморные стены и тропические растения в кадках. Это сауна, в которой Котя установил свои камеры. Изображение неподвижно и размыто, но слова находящихся в сауне людей слышны отчетливо. Бледно-розовый голый
Иван Филиппович стоит на коленях у бассейна и разговаривает с лежащим в нем человеком. Человека не видно. Фигура Ивана Филипповича загораживает его. Голова Ивана Филипповича тоже не видна, она запечатана черным прямоугольником, но время от времени прямоугольник не поспевает за движениями Ивана Филипповича, и тогда Ивана Филипповича можно увидеть и узнать.
— Мне с детства казалось, ну ты знаешь, как это бывает, — говорит Иван Филиппович человеку в бассейне. — Мне казалось, что все вокруг ненастоящее, нереальное. Мои родители, вообще все люди, наша квартира, школа, потом институт — все это нереально, и сквозь это просвечивает нечто другое, настоящее, очень красивое, разноцветное и доброе... У меня было острое чувство красоты, которая от меня почему-то пряталась. За какой-то волшебной дверью, которую я не знал, как открыть... Ну, ты понимаешь... И вот в театре, когда я увидел этого мальчика на сцене, вдруг эта дверь открылась...
— И тут он тебе засадил, — говорит человек в бассейне.
Звук записался хорошо, со звонким от мрамора эхом.
— Нет, он так и не узнал о моем существовании, — говорит Иван Филиппович. — Я видел его только на сцене. Я любил его на расстоянии. Откуда он взялся, в Ашхабаде, среди всего этого азиатского советского маразма, не знаю. Это было чудо. Он был невысок, с неправильными чертами лица, но от него шел какой-то свет. И я на первом же спектакле, глядя на него в идиотской советской роли Павки Корчагина, вдруг понял, что этот свет существует независимо от реального мира. Я понял, что этот свет живет не только в нем, а в каждом человеке, в красивом и уродливом, в хорошем и в последнем мерзавце. Я вдруг понял, что и во мне тоже есть этот свет, потому что я...
— Потому что ты пидер, — говорит человек в бассейне.
— Если б все было так просто, — тихо говорит Иван Филиппович.
— А чего тут сложного, Ваня? — говорит человек в бассейне. — Пидер ты и есть.
Над краем бассейна поднимается голая волосатая нога и хлопает по воде, окатив Ивана Филипповича брызгами.
— Дурачок ты мой. — Иван Филиппович ловит ногу и целует ее.
— Но потом ты его поимел? — интересуется человек в бассейне.
— Нет. Ты слушай. Я ходил на все его спектакли, поджидал у служебного входа, но подойти к нему так и не решился. А потом какие-то бездари из театра из зависти заложили его. Застукали с мальчиком и арестовали. Я пытался его вытащить, но не успел. Он повесился в камере.
Изображение на экране телевизора меняется. Появляется лицо телевизионного ведущего.
— Кто этот человек с его нетрадиционной сексуальной ориентацией и израненной душой поэта? — говорит ведущий. — Может быть, он ваш знакомый, друг, родственник? Он не виноват, что родился таким. Но по уголовному кодексу Российской Федерации виноват. По нашему, до сих пор не измененному кодексу он преступник. За генетическое нарушение в организме его можно судить и посадить в тюрьму. Напоминаем, что участники нашей передачи не знают, что их снимают, и мы гарантируем их полное инкогнито. Вы смотрите программу «Ночной патруль». А сейчас рекламная пауза.
И запели про бульонные кубики. Павел Левко и его гости продолжают неподвижно смотреть на экран телевизора.
— Ну, это полная его дискредитация, — говорит банкир. — Теперь решение о твоей концессии он не пропихнет. Кто мог тебе так подсуропить?
Звонит телефон. Павел берет трубку. Таня говорит по телефону, сидя перед телевизором на полу:
— Это для тебя очень плохо? Я подумала, что тебе сейчас плохо, и позвонила.
Левко показывает гостям на дверь. Они понимают и выходят.
— Ты мне звонишь не потому, что мне плохо, а потому, что знаешь, кто снял это кино, — говорит Левко. — Это сделал твой муж, и теперь ты боишься.
На экране телевизора голый Иван Филиппович в сауне ныряет в бассейн. Теперь его не видно. Смех и плеск воды. Над краем бассейна появляются и исчезают руки и ноги.
— Да, Павлик, я боюсь. Но не за Котю, — говорит по телефону Таня. — Нет, и не из-за Петьки. Я боюсь за тебя. Алексея Николкина убили из-за этой Камчатки. А ты продолжаешь этим заниматься. Зачем тебе столько денег? Ты хочешь кому-то что-то доказать. Кому, Павлик, ты доказываешь? Мне?
Дождик шуршит в листве темного сада. Женя сидит на корточках перед лежащим на земле Иваном Филипповичем.
— Ты иди к себе и жди там, — поворачивается она к Максу. — Я все сделаю.
— Надо вызвать «скорую», — шепчет насмерть перепуганный Макс.
— Не нужно никакой «скорой». У него все цело, просто побои. Иди. Ни о чем не думай. Это из-за бизнеса. У нас тут такой в России бизнес. Ты не поймешь. И не надо тебе этого понимать. Ты выше этого. Ну, иди же. Иди.
— А тряпки?
— Я тряпки организую. Иди. Макс уходит.
— Нет, Павлик, нет. Я Николкиных не защищаю, — говорит по телефону Таня. — Но Степа же понимает, что ты каким-то образом в это замешан. Твои же люди там, на аукционе, все время сидят и все скупают. Не твои? Но они же там сидят, твои друзья, я же сама их видела. Да, да, я знаю, что ты не виноват. Да, люблю... Да, я ему скажу, что ухожу от него. Но я не могу сейчас сказать. У него только что отец умер.
Избитый Иван Филиппович уже сидит на стуле в кухне, и Женя уже лечит его, смывает кровь с его лица, наклеивает пластыри. Взволнованная Зина с тряпкой и тазом в руках выбегает через другую дверь кухни в сад. За ней пятнадцатилетние жены. Побежали соседям помогать.
А на экране телевизора все тот же неподвижный кадр сауны. Иван Филиппович стоит наготове с полотенцем. Из бассейна вылезает молодой блондин, сидевший рядом с ним на аукционе.
— Вопреки обычным заблуждениям, физическая близость играет в жизни наших героев второстепенную роль, — говорит ведущий на экране телевизора. — На первом плане всегда выступают проблемы духовные и моральные.
Иван Филиппович целует родинку на спине блондина.
— Э, не щекотись, — говорит тот.
В общем, Степа добился своего. Показали это по телевизору. Таня права. Степа все точно рассчитал. Для махинаций Левко с Камчаткой это может иметь катастрофические последствия. Сто лет мечтали, три поколения обитателей нашего дома мечтали хоть как-то Левко наказать. И вот — наказали. И способ наказания самый по нашим временам обычный, не в суд же подавать. А все равно противно. Наказываешь подлеца, а чувство при этом — будто сам подлец. Стыдно. Интересно, кому-нибудь из Левко было когда-нибудь стыдно?
— Таня, я тебе не верю, — говорит по телефону Павел. — Годы идут, а ты все с ним. Я ни одному твоему слову больше не верю.
Степина машина стоит на темной дороге. По крыше ее барабанит дождь. Степа говорит по мобильнику.
— Котя, почему ты опять не ночуешь дома? Что у вас происходит с Татьяной? Что? Не говори глупости! У нас в семье разводиться не принято. Маша разведена? Но у Маши нет детей, а у вас Петька. Это же мой единственный п-п-правнук. Сейчас самое главное — он, Петька, а не вся эта ваша чепуха. Да, именно чепуха, это все пройдет, угомонится. Ну хорошо, потом поговорим. Послушай, я не успел к телевизору. Передача уже идет? Ты смотришь?
Котя в Степиной квартире лежит на кровати перед телевизором.
— Смотрю, — говорит он, тоскливо глядя на экран. — Да, я записываю для тебя на кассету.
На экране телевизора черный прямоугольник сваливается на мгновение с лица Ивана Филипповича, да еще в тот момент, когда Иван Филиппович глядит прямо в камеру.
— Да, да, — говорит Котя. — Его можно узнать. Да. Она здесь. Передам.
Он кладет трубку и оборачивается:
— Тебе от него привет.
Журналистка с коленками смотрит телевизор, сидя в другом углу кровати с бутылкой пива в руках.
— Мерси, — говорит она. — А чего ты опять такой мрачный? Сделал классный материал, а сидишь как на похоронах.
— Мне кажется, это какая-то ошибка, — смотрит на экран телевизора Котя. — Он к смерти папы не имеет никакого отношения. Мне кажется, он бы не мог.
— Тебе все время что-то кажется, — прерывает его журналистка. — Левко-то имеет отношение, или это тебе тоже кажется?
— Левко — это Левко.
— Тогда не мучайся. Эта передача вызовет роскошный скандал. А у нас скандал — это всегда путь к успеху. Тебя заметят. Тебе легче будет раскрутить новый фильм. Только не снимай больше свою супругу. И не страдай, Константин. Живи проще.
— Проще — это как?
— А вот так.
Она ставит пиво на тумбочку, прыгает на Котю и, крепко вцепившись рукой ему между ног, валит на спину.
А что? Она права. Надо жить проще. Будущее все равно не угадать. Я надеялся, что мой Котя будет талантливее и счастливее меня. А он под каблуком у этой дряни Татьяны, пьет и думает о самоубийстве. Папа тоже надеялся, что мы с Максом будем счастливее его. Папа жил в плохое время и надеялся, что наше время будет лучше. Но надежды на будущее никогда не оправдываются.
Случается какая-то ерунда, и все идет враскосяк. Что будет через мгновение — неизвестно. Надо жить моментом. Вот сейчас: дождик моросит, пискнула птица, пахнет мокрой листвой и грибами. И слава Богу. И достаточно. Мы все еще живы. И слава Богу, и хорошо.
Пахнет мокрой листвой и грибами. Мучимый любопытством Степа так и не уехал. Он опять возвращается к нашему дому. Дверь открыта. За ней горит яркий свет и слышится дружное пение женских голосов:
Босая пятнадцатилетняя жена кавказца выбегает с тазом и выплескивает воду. Степа поднимается на крыльцо, стоит рядом с Максом. В открытую дверь видно, как безумная Зина и толстая Женя собирают тряпками в тазы остатки потопа и поют:
Не думал, не гадал он,
Не думал, не гадал он,
Никак не ожидал он
Такого вот конца.
Теперь Женя Левко выходит на крыльцо выплескивать из таза воду. Она улыбается Степе и возвращается в дом.
Представьте себе, представьте себе.
Никак не ожидал он.
Представьте себе, представьте себе,
Такого вот конца.
— Так она следователь по особо важным д-д-де-лам? — глядит ей вслед Степа. — Удивительно добрый человечек эта Женя. Ты знаешь, я всегда чувствовал к ней какую-то душевную б-б-близость.
— Папа, если хочешь, я завтра уеду, — предлагает Макс.
Но папа пропускает это мимо ушей, он думает о своем.
— Знаешь что я вдруг сейчас вспомнил? — говорит он. — Как тебя привезли из родильного дома. П-п-представляешь, тридцать седьмой год. Самый страшный год. Вокруг всех знакомых сажают. А у нас праздник. Сын родился. Мальчик. Четыре с половиной кило. А накануне мне Сталинскую премию д-д-дали. За «Нашу историю». Сразу столько хорошего случилось. Даже перед людьми н-н-неудобно.
2
Январь тридцать седьмого года. Солнечный день. Где-то играет духовой оркестр. Двадцатишестилетний Степа стоит на заснеженном перроне Казанского вокзала с младенцем Максом в ватном одеяле на руках. Степина бобровая шуба расстегнута, так что виден значок на лацкане дорогого английского пиджака. Из кармашка свисает великолепная золотая цепочка часов, когда-то похищенных Левко у Чернова. Из вагона поезда Ташкент—Москва выходит вернувшаяся из гастрольной поездки Даша. Она несет скрипку, чемодан и авоську с дыней. Пятилетняя Анечка повисает у нее на шее. Даша целует ее.
— Ну дайте же мне его скорей. — Она берет на руки Макса, отгибает одеяло, смотрит на него и сияет.
Потом она целует Степу. Целуются они долго. Русские и узбеки, идущие мимо них к зданию вокзала, оборачиваются. Степу многие узнают. Он уже знаменит.
— Ну, как вы все жили без меня? — спрашивает Даша.
— Скучали. — говорит задумчиво Степа.
— Что ты так на меня смотришь?
— Просто ты к-к-красивая, и я тебя люблю.
— Но я же вижу, что-то случилось. Ну, говори!
— У нас опять живет Зискинд.
— Как Зискинд?!
— Его опять выпустили и сняли все обвинения, и ему опять негде было жить.
В тридцать седьмом всех сажали, а Зискинда, наоборот, выпустили. Правда, ненадолго.
— В общем, я его опять к нам пустил пожить, — говорит Степа. — А вчера меня вызвали на Лубянку.
— Что?!!
— Нет. Не из-за Зискинда, — говорит Степа, — а потому, что, представляешь, к нам в гости приедет Фейхтвангер!
— Кто приедет?
— Лион Фейхтвангер. Знаменитый немецкий п-п-п-писатель Фейхтвангер! — объясняет Степа. — Он сейчас в Москве. И товарищи на Лубянке попросили, чтобы я как бы случайно с ним познакомился. И пригласил в гости.
— Зачем?
— Просто в гости. Должен же он к кому-то в Москве сходить в гости.
— Почему именно к тебе? — настороженно спрашивает Даша.
— Я не знаю. Может быть, из-за немецкого языка.
— Но ты же не пишешь в анкетах про свой немецкий.
— Я не пишу, но они всё знают.
Мой папа не все писал в анкетах. В графе «социальное происхождение» он писал «из рабочих». Сергей Николкин, отец моего папы, действительно был как бы рабочим, но работал он мастером-ювелиром у Фаберже, и до революции они в Петербурге жили очень неплохо, в пятикомнатной квартире на Гороховой. До того как Степа связался с литературными хулиганами обэриутами, он был вполне обеспеченным молодым человеком и закончил знаменитую Петершуле. Он хорошо знал немецкий.
— В общем, я с Фейхтвангером уже п-п-позна-комился, — говорит Степа. — И завтра его к нам привезут. Зискинд обещал тихо сидеть на втором этаже. Но ты же его знаешь. Я очень беспокоюсь.
Дом готовится к приему иностранца. Нанятая в ближней деревне молодая колхозница моет в гостиной пол. В окне видно, как другая колхозница выколачивает на снегу ковер.
Степа, укачивая Максима, читает газеты. Даша приносит с кухни и дает Степе попробовать ложку какого-то варева.
— Ich habe eine Vermutung, das es ein boses Ende haben wird [11]. — на хорошем немецком изрекает Полонский.
— Das ist Fleisch mit Pflaumen. Ich habe beschlossen ein russisch-judisches Essen vorbereiten [12], — объясняет Даша, когда Степа облизывает ложку.
Моя мама знала не только немецкий, но еще французский и английский. Варя и Полонский тоже знали немецкий. Все обитатели Шишкина Леса знали языки. И они заранее перешли на немецкий, чтобы потренироваться. Шел тридцать седьмой год. Любая ошибка могла дорого стоить.
— Warum русско-еврейский обед? — осведомляется Степа.
— Потому что мы русские, а Фейхтвангер еврей. На первое будут русские щи, а на второе — их мясо с черносливом.
— Он будет здесь через два часа, — говорит Степа. — Ты не успеешь все это приготовить.
— Я все успею. Щи уже на плите. Мясо в духовке. Со второго этажа спускается по лестнице Зискинд, постаревший, худой как скелет, одетый в слишком просторную для него Степину пижаму. Он тоже умеет по-немецки.
— Entschuldigen Sie, bitte [13], — говорит Зискинд. — Я понимаю, что недостоин сидеть за столом с Фейхтвангером, но я тоже хочу есть.
— Мы же договорились, — нервничает при виде его Степа. — Ты будешь у себя наверху. Я тебе все туда буду приносить, — и предлагает, глядя в газету: — Товарищи, а д-д-давайте-ка еще разок повторим. Дашенька, на сколько увеличилось потребление п-п-пищевых продуктов?
— На двадцать восемь и восемь десятых процента на душу населения, — говорит Даша.
— Правильно, — сверившись с газетой, говорит Степа и обращается к Полонскому: — Папа, теперь вы. Мясо и жиры?
Полонский стоит у мольберта рядом с перемазанной красками Анечкой. Он дает Анечке уроки живописи. На Степин вопрос он презрительно не отвечает.
— Папа! Мясо и жиры? — повторяет Степа.
— Если взять статистику довоенного времени, то с девятьсот тринадцатого по тридцать седьмой потребление мяса и жиров выросло на девяносто восемь процентов, — нехотя отбарабанивает газетный текст Полонский.
— Неправильно. На девяносто пять. Просили все точно по газете. Сахар?
— Сахар на двести пятьдесят процентов, — вспоминает Полонский, — хлеб на сто пятьдесят.
— Правильно, — кивает Степа и поворачивается к Варе. — Теперь вы, мама. Картофель?
— Зачем это Фейхтвангеру? — пожимает плечами Варя. — Он же не идиот.
— Он совсем не идиот, — говорит Степа. — И мы готовимся, чтобы самим не выглядеть перед ним идиотами. Меня предупредили, что у него необычайно острый ум и он любит точные цифры. И тут выяснится, что вы, мама, никогда не читаете газет. Картофель?
— Я не помню, — говорит Варя.
— Шестьдесят пять процентов, — подсказывает Анечка.
— Ну вот же, — укоризненно усмехается Степа. — Так легко. Даже ребенок запомнил.
За окном слышен звук игрушечной трубы.
— Ich will spazieren [14], — говорит Анечка.
— Нет, ты еще не закончила урок, — возражает Полонский.
За окном опять трубит труба и раздается веселое ржание.
На заснеженном дворе соседей комиссар Левко играет на жестяной трубе. Яркое солнечное утро. На плечах Левко, вооруженная деревянной саблей, сидит испуганная Зиночка. На них, громко подражая ржанию коня, мчится гость Левко, чекист Нахамкин. На плечах Нахамкина, с деревянной саблей в руке, сидит его восьмилетний сын Эрик.
— Кгасная кавалегия, впегёд! Уга! — кричит Нахамкин.
На крыльцо выходит красивая и сонная жена Нахамкина Белла Львовна. Она улыбается и хлопает в ладоши.
Эрик тычет саблей в Зиночку. Она сваливается в снег и вопит. Вслед за ней в сугроб летит Эрик. Эрик хохочет. Зиночка плачет.
Нахамкин — розовощекий, крепкий, картавый мужик. Он подхватывает на руки Беллу Львовну и кружит ее.
— Могоз и солнце! День чудесный! Еще ты дгемлешь, дгуг пгелестный!
— Прекрати истерику, — тихо просит Левко Зиночку. — Прекрати сразу, или сильно накажу.
От страха она плачет еще горше.
А в это время Анечка Николкина пролезает сквозь дырку в заборе и бредет к ним по сверкающей солнечными искрами снежной целине.
— Смотрите, смотрите, кто к нам пришел! — видит ее Белла Львовна. — Чья это такая красивая девочка?
— Я Аня Николкина.
— Эрик, это же дочка твоего самого-самого любимого писателя Степана Николкина! А ну иди знакомиться!
Эрик подходит и важно протягивает Ане руку.
— Эрик Нахамкин.
Эту встречу Эрик и Аня забыли. Но через двадцать лет они опять познакомились и поженились. К тому времени Эрик уже был писателем и сменил фамилию Нахамкин на Иванов.
— А ну-ка, Эрик, прочти нам стишок Анечкиного папы Степана Николкина, — просит Белла Львовна.
Эрик — послушный мальчик и стишок читает сразу:
— Тем более! — восклицает Белла Львовна. — «Тетя Поля» — это же шедевр! — и обращается к Василию Левко: — Ах, Вася, как я вам завидую. Такие соседи! Скульптор Чернова! Художник Полонский! Скрипачка Дарья Николкина! Вы с ними, конечно, дружите?
Василий Левко мычит что-то неразборчивое, берет за руку рыдающую Зиночку и тащит в дом.
— Вы куда? — спрашивает Белла Львовна.
— Я сейчас, — говорит Левко.
Зиночка, рыдая, убегает на второй этаж, и Левко настигает ее в мраморной ванной, построенной им для не оправдавшей его надежд Зиночкиной матери Тамары Вольской.
— Зинаида, я предупреждал тебя, не позорь при людях.
Он вытягивает из брюк ремень.
— Папочка, не надо! Я больше не буду! — Зиночка цепляется за его держащую ремень руку.
— Штаны, — коротко приказывает Левко.
— Папочка, не бей!
— Тебя не бьют. Из тебя лепят человека, — яростно объясняет Левко. — Штаны.
Зиночка, икая от ужаса, поднимает подол, приспускает трусики и поворачивается к нему голой попкой.
Удар.
В те годы это считалось вполне нормальным. Но Левко, огорченный тем, что Зиночка не родилась мальчиком, лепил из нее человека слишком часто.
— Не позорь. Не позорь, — стегает ее ремнем Левко. — Не позорь.
Он хлещет ее ремнем сосредоточенно и не очень больно. Зиночка плачет не от боли, а от унижения. Поэтому скоро она плакать перестает, и лицо ее делается привычно бессмысленным.
Снег насыпался Анечке в валенок. Нахамкин держит Анечку на руках, а Белла Львовна вытряхивает снег.
— А твои знают, что ты здесь? — спрашивает Белла Львовна.
— Нет, я убежала.
— Но они же будут волноваться. Давай-ка мы тебя отведем домой. Леня! Эрик! За мной!
Она шагает по снегу к дырке в заборе. Эрик и Нахамкин с Анечкой на руках идут за ней. Это был случай познакомиться. Белла Львовна была очень светская дама и обожала людей искусства.
Нахамкин тоже был очень общительным человеком и прекрасно готовил. Он был крупной фигурой в НКВД. Его расстреляли в том же тридцать седьмом году, а Беллу Львовну сослали в Казахстан. Там она умерла от голода.
В хрущевские времена стало известно, что Нахамкин лично пытал подследственных В частности, поэта Зискинда. И сейчас Зискинд из окна второго этажа нашего дома видит процессию, пролезающую сквозь дырку в заборе, тонким голосом вскрикивает и бросается к лестнице:
— Товарищи, там Нахамкин!! Мой следователь Нахамкин! Он вел мое дело!
— Я говорил, что все это плохо кончится, — говорит Полонский.
— Я сейчас при всех дам ему по морде! — объявляет Зискинд.
— Зискинд, я тебя ум-м-моляю, — говорит Степа.
— Но он же не при исполнении! — Зискинд настроен решительно. — А когда он не при исполнении, он просто гражданин. И я гражданин. И с меня сняты все обвинения. Я сейчас дам ему по морде как гражданин гражданину. — И направляется к двери встречать Нахамкина.
— Ты никому не будешь давать по морде, — встает на его пути Степа. — Через два часа привезут Фейхтвангера. Ты обещал сидеть на втором этаже!
И вскрикивает, принюхиваясь:
— У нас что-то горит!
— Мясо! — Даша бежит на кухню.
Из духовки вырывается облако густого дыма. Одновременно на плите выкипают через край кастрюли щи. От дыма Даша кашляет и вытирает глаза. Степа застыл, схватившись за голову.
— Это все твоя статистика, — оправдывается Даша. — Ну и что? И ничего страшного. Фейхтвангер не из голодного края. Это только в России принято по любому поводу обязательно жрать. Во всем мире в гостях просто разговаривают. Пьют кофе и разговаривают.
— Надо открыть окна, — говорит Варя.
— Наверх! — командует Степа Зискинду. — Я умоляю тебя, иди наверх.
Зискинд возвращается наверх. Дым заволакивает кухню, ползет в гостиную. В своей кроватке морщится и чихает от дыма крошечный Макс.
— У меня было предчувствие, что это плохо кончится, — говорит, входя в кухню, Полонский.
Белла Львовна уже стучит в дверь. Степа торопится открывать.
— Здравствуйте! — сияет улыбкой Белла Львовна. — А мы гости ваших соседей. Мы вашу гулёну привели. Меня зовут Белла Львовна Нахамкина.
Это мой муж Леонид Яковлевич. А это наш Эрик. — Она замечает плывущий из двери дым. — Да у вас пожар!
— Хуже! — Степа в панике. — Сейчас к нам приедет в гости Лион Ф-ф-ф-фейхтвангер, а у нас сгорело второе.
— Ну дайте же мне его скорей. — Она берет на руки Макса, отгибает одеяло, смотрит на него и сияет.
Потом она целует Степу. Целуются они долго. Русские и узбеки, идущие мимо них к зданию вокзала, оборачиваются. Степу многие узнают. Он уже знаменит.
— Ну, как вы все жили без меня? — спрашивает Даша.
— Скучали. — говорит задумчиво Степа.
— Что ты так на меня смотришь?
— Просто ты к-к-красивая, и я тебя люблю.
— Но я же вижу, что-то случилось. Ну, говори!
— У нас опять живет Зискинд.
— Как Зискинд?!
— Его опять выпустили и сняли все обвинения, и ему опять негде было жить.
В тридцать седьмом всех сажали, а Зискинда, наоборот, выпустили. Правда, ненадолго.
— В общем, я его опять к нам пустил пожить, — говорит Степа. — А вчера меня вызвали на Лубянку.
— Что?!!
— Нет. Не из-за Зискинда, — говорит Степа, — а потому, что, представляешь, к нам в гости приедет Фейхтвангер!
— Кто приедет?
— Лион Фейхтвангер. Знаменитый немецкий п-п-п-писатель Фейхтвангер! — объясняет Степа. — Он сейчас в Москве. И товарищи на Лубянке попросили, чтобы я как бы случайно с ним познакомился. И пригласил в гости.
— Зачем?
— Просто в гости. Должен же он к кому-то в Москве сходить в гости.
— Почему именно к тебе? — настороженно спрашивает Даша.
— Я не знаю. Может быть, из-за немецкого языка.
— Но ты же не пишешь в анкетах про свой немецкий.
— Я не пишу, но они всё знают.
Мой папа не все писал в анкетах. В графе «социальное происхождение» он писал «из рабочих». Сергей Николкин, отец моего папы, действительно был как бы рабочим, но работал он мастером-ювелиром у Фаберже, и до революции они в Петербурге жили очень неплохо, в пятикомнатной квартире на Гороховой. До того как Степа связался с литературными хулиганами обэриутами, он был вполне обеспеченным молодым человеком и закончил знаменитую Петершуле. Он хорошо знал немецкий.
— В общем, я с Фейхтвангером уже п-п-позна-комился, — говорит Степа. — И завтра его к нам привезут. Зискинд обещал тихо сидеть на втором этаже. Но ты же его знаешь. Я очень беспокоюсь.
Дом готовится к приему иностранца. Нанятая в ближней деревне молодая колхозница моет в гостиной пол. В окне видно, как другая колхозница выколачивает на снегу ковер.
Степа, укачивая Максима, читает газеты. Даша приносит с кухни и дает Степе попробовать ложку какого-то варева.
— Ich habe eine Vermutung, das es ein boses Ende haben wird [11]. — на хорошем немецком изрекает Полонский.
— Das ist Fleisch mit Pflaumen. Ich habe beschlossen ein russisch-judisches Essen vorbereiten [12], — объясняет Даша, когда Степа облизывает ложку.
Моя мама знала не только немецкий, но еще французский и английский. Варя и Полонский тоже знали немецкий. Все обитатели Шишкина Леса знали языки. И они заранее перешли на немецкий, чтобы потренироваться. Шел тридцать седьмой год. Любая ошибка могла дорого стоить.
— Warum русско-еврейский обед? — осведомляется Степа.
— Потому что мы русские, а Фейхтвангер еврей. На первое будут русские щи, а на второе — их мясо с черносливом.
— Он будет здесь через два часа, — говорит Степа. — Ты не успеешь все это приготовить.
— Я все успею. Щи уже на плите. Мясо в духовке. Со второго этажа спускается по лестнице Зискинд, постаревший, худой как скелет, одетый в слишком просторную для него Степину пижаму. Он тоже умеет по-немецки.
— Entschuldigen Sie, bitte [13], — говорит Зискинд. — Я понимаю, что недостоин сидеть за столом с Фейхтвангером, но я тоже хочу есть.
— Мы же договорились, — нервничает при виде его Степа. — Ты будешь у себя наверху. Я тебе все туда буду приносить, — и предлагает, глядя в газету: — Товарищи, а д-д-давайте-ка еще разок повторим. Дашенька, на сколько увеличилось потребление п-п-пищевых продуктов?
— На двадцать восемь и восемь десятых процента на душу населения, — говорит Даша.
— Правильно, — сверившись с газетой, говорит Степа и обращается к Полонскому: — Папа, теперь вы. Мясо и жиры?
Полонский стоит у мольберта рядом с перемазанной красками Анечкой. Он дает Анечке уроки живописи. На Степин вопрос он презрительно не отвечает.
— Папа! Мясо и жиры? — повторяет Степа.
— Если взять статистику довоенного времени, то с девятьсот тринадцатого по тридцать седьмой потребление мяса и жиров выросло на девяносто восемь процентов, — нехотя отбарабанивает газетный текст Полонский.
— Неправильно. На девяносто пять. Просили все точно по газете. Сахар?
— Сахар на двести пятьдесят процентов, — вспоминает Полонский, — хлеб на сто пятьдесят.
— Правильно, — кивает Степа и поворачивается к Варе. — Теперь вы, мама. Картофель?
— Зачем это Фейхтвангеру? — пожимает плечами Варя. — Он же не идиот.
— Он совсем не идиот, — говорит Степа. — И мы готовимся, чтобы самим не выглядеть перед ним идиотами. Меня предупредили, что у него необычайно острый ум и он любит точные цифры. И тут выяснится, что вы, мама, никогда не читаете газет. Картофель?
— Я не помню, — говорит Варя.
— Шестьдесят пять процентов, — подсказывает Анечка.
— Ну вот же, — укоризненно усмехается Степа. — Так легко. Даже ребенок запомнил.
За окном слышен звук игрушечной трубы.
— Ich will spazieren [14], — говорит Анечка.
— Нет, ты еще не закончила урок, — возражает Полонский.
За окном опять трубит труба и раздается веселое ржание.
На заснеженном дворе соседей комиссар Левко играет на жестяной трубе. Яркое солнечное утро. На плечах Левко, вооруженная деревянной саблей, сидит испуганная Зиночка. На них, громко подражая ржанию коня, мчится гость Левко, чекист Нахамкин. На плечах Нахамкина, с деревянной саблей в руке, сидит его восьмилетний сын Эрик.
— Кгасная кавалегия, впегёд! Уга! — кричит Нахамкин.
На крыльцо выходит красивая и сонная жена Нахамкина Белла Львовна. Она улыбается и хлопает в ладоши.
Эрик тычет саблей в Зиночку. Она сваливается в снег и вопит. Вслед за ней в сугроб летит Эрик. Эрик хохочет. Зиночка плачет.
Нахамкин — розовощекий, крепкий, картавый мужик. Он подхватывает на руки Беллу Львовну и кружит ее.
— Могоз и солнце! День чудесный! Еще ты дгемлешь, дгуг пгелестный!
— Прекрати истерику, — тихо просит Левко Зиночку. — Прекрати сразу, или сильно накажу.
От страха она плачет еще горше.
А в это время Анечка Николкина пролезает сквозь дырку в заборе и бредет к ним по сверкающей солнечными искрами снежной целине.
— Смотрите, смотрите, кто к нам пришел! — видит ее Белла Львовна. — Чья это такая красивая девочка?
— Я Аня Николкина.
— Эрик, это же дочка твоего самого-самого любимого писателя Степана Николкина! А ну иди знакомиться!
Эрик подходит и важно протягивает Ане руку.
— Эрик Нахамкин.
Эту встречу Эрик и Аня забыли. Но через двадцать лет они опять познакомились и поженились. К тому времени Эрик уже был писателем и сменил фамилию Нахамкин на Иванов.
— А ну-ка, Эрик, прочти нам стишок Анечкиного папы Степана Николкина, — просит Белла Львовна.
Эрик — послушный мальчик и стишок читает сразу:
— Это не папины стихи, — говорит Анечка. — Это Барто стихи. Мой пала написал «Тетю Полю».
— Пришла курица в аптеку,
Ку-ка-ку-ка-ку-кареку,
Дайте пудры и духов
Для приманки петухов.
— Тем более! — восклицает Белла Львовна. — «Тетя Поля» — это же шедевр! — и обращается к Василию Левко: — Ах, Вася, как я вам завидую. Такие соседи! Скульптор Чернова! Художник Полонский! Скрипачка Дарья Николкина! Вы с ними, конечно, дружите?
Василий Левко мычит что-то неразборчивое, берет за руку рыдающую Зиночку и тащит в дом.
— Вы куда? — спрашивает Белла Львовна.
— Я сейчас, — говорит Левко.
Зиночка, рыдая, убегает на второй этаж, и Левко настигает ее в мраморной ванной, построенной им для не оправдавшей его надежд Зиночкиной матери Тамары Вольской.
— Зинаида, я предупреждал тебя, не позорь при людях.
Он вытягивает из брюк ремень.
— Папочка, не надо! Я больше не буду! — Зиночка цепляется за его держащую ремень руку.
— Штаны, — коротко приказывает Левко.
— Папочка, не бей!
— Тебя не бьют. Из тебя лепят человека, — яростно объясняет Левко. — Штаны.
Зиночка, икая от ужаса, поднимает подол, приспускает трусики и поворачивается к нему голой попкой.
Удар.
В те годы это считалось вполне нормальным. Но Левко, огорченный тем, что Зиночка не родилась мальчиком, лепил из нее человека слишком часто.
— Не позорь. Не позорь, — стегает ее ремнем Левко. — Не позорь.
Он хлещет ее ремнем сосредоточенно и не очень больно. Зиночка плачет не от боли, а от унижения. Поэтому скоро она плакать перестает, и лицо ее делается привычно бессмысленным.
Снег насыпался Анечке в валенок. Нахамкин держит Анечку на руках, а Белла Львовна вытряхивает снег.
— А твои знают, что ты здесь? — спрашивает Белла Львовна.
— Нет, я убежала.
— Но они же будут волноваться. Давай-ка мы тебя отведем домой. Леня! Эрик! За мной!
Она шагает по снегу к дырке в заборе. Эрик и Нахамкин с Анечкой на руках идут за ней. Это был случай познакомиться. Белла Львовна была очень светская дама и обожала людей искусства.
Нахамкин тоже был очень общительным человеком и прекрасно готовил. Он был крупной фигурой в НКВД. Его расстреляли в том же тридцать седьмом году, а Беллу Львовну сослали в Казахстан. Там она умерла от голода.
В хрущевские времена стало известно, что Нахамкин лично пытал подследственных В частности, поэта Зискинда. И сейчас Зискинд из окна второго этажа нашего дома видит процессию, пролезающую сквозь дырку в заборе, тонким голосом вскрикивает и бросается к лестнице:
— Товарищи, там Нахамкин!! Мой следователь Нахамкин! Он вел мое дело!
— Я говорил, что все это плохо кончится, — говорит Полонский.
— Я сейчас при всех дам ему по морде! — объявляет Зискинд.
— Зискинд, я тебя ум-м-моляю, — говорит Степа.
— Но он же не при исполнении! — Зискинд настроен решительно. — А когда он не при исполнении, он просто гражданин. И я гражданин. И с меня сняты все обвинения. Я сейчас дам ему по морде как гражданин гражданину. — И направляется к двери встречать Нахамкина.
— Ты никому не будешь давать по морде, — встает на его пути Степа. — Через два часа привезут Фейхтвангера. Ты обещал сидеть на втором этаже!
И вскрикивает, принюхиваясь:
— У нас что-то горит!
— Мясо! — Даша бежит на кухню.
Из духовки вырывается облако густого дыма. Одновременно на плите выкипают через край кастрюли щи. От дыма Даша кашляет и вытирает глаза. Степа застыл, схватившись за голову.
— Это все твоя статистика, — оправдывается Даша. — Ну и что? И ничего страшного. Фейхтвангер не из голодного края. Это только в России принято по любому поводу обязательно жрать. Во всем мире в гостях просто разговаривают. Пьют кофе и разговаривают.
— Надо открыть окна, — говорит Варя.
— Наверх! — командует Степа Зискинду. — Я умоляю тебя, иди наверх.
Зискинд возвращается наверх. Дым заволакивает кухню, ползет в гостиную. В своей кроватке морщится и чихает от дыма крошечный Макс.
— У меня было предчувствие, что это плохо кончится, — говорит, входя в кухню, Полонский.
Белла Львовна уже стучит в дверь. Степа торопится открывать.
— Здравствуйте! — сияет улыбкой Белла Львовна. — А мы гости ваших соседей. Мы вашу гулёну привели. Меня зовут Белла Львовна Нахамкина.
Это мой муж Леонид Яковлевич. А это наш Эрик. — Она замечает плывущий из двери дым. — Да у вас пожар!
— Хуже! — Степа в панике. — Сейчас к нам приедет в гости Лион Ф-ф-ф-фейхтвангер, а у нас сгорело второе.