Страница:
Но таможенники молчат.
И вдруг один из них, высокий голубоглазый британец, неожиданно наклоняется ко мне, и, пронзительно глядя в глаза, быстро говорит: "Папиросы есть? Водка есть? Коньяк есть?"
Не знаю, как все произошло. Не знаю, какой бес подтолкнул меня. Но мне вдруг стало невероятно смешно, исчезла напряженность, и, пожимая плечами, я развела руки:
- Конечно! Есть и водка, и коньяк. Видите, какого старого джентльмена я сопровождаю? А у него многолетняя привычка - на ночь его надо растирать водкой или коньяком. Конечно, несколько бутылок я взяла с собой. Не покупать же их в Англии!
- Да, да! - немедленно подхватил мою игру Корней Иванович на своем отличном английском языке, и в глазах его мелькнул веселый огонек. - Без растирания мне не уснуть!
На мгновение таможенники остолбенели. Потом раскрыли рты. И вдруг раздался такой оглушительный хохот, какой, пожалуй, не часто приходилось слышать стенам унылой таможни. Они стонали, хохоча, схватившись за бока и утирая слезы. И сквозь слезы махали нам руками - идите забирайте свои вещи! И снова хохотали, не в силах даже оформить наши документы.
Смеялись и мы. Скованность наша пропала, и мы легко и весело ступили на английскую землю, где нас у выхода нетерпеливо ожидали встречающие и переводчик, хотя Корней Иванович блистательно говорил по-английски.
А переводчик оказался старым знакомым. Как-то поздней осенью Корней Иванович гулял по Переделкину. Было холодно и дождливо. Навстречу шел иззябший человек без шляпы. Корней Иванович остановил его. Оказался англичанином, преподавателем русского языка в Лондонском университете. Шел Петр Петрович в гости к Пастернаку, но Корней Иванович затащил его к себе, и они, восхищаясь, долго читали вместе английские стихи. А теперь встретились в Лондоне.
Для Корнея Ивановича встреча с Лондоном громадное событие. В последний раз он был здесь в 1916 году с делегацией русских писателей и журналистов, в первый - в 1903-1904 годах в скромной должности молодого корреспондента "Одесских новостей". Воды с тех пор утекло немало... Встречающие почтительно развлекают его разговорами. А он взволнован. Ему хочется смотреть, узнавать и вспоминать, вспоминать...
Наконец покончено с неизбежными формальностями, и мы едем в Оксфорд. Невзирая на утомление, Корней Иванович живо интересуется всем. В Оксфорде он не был, но еще в Москве прочитал о нем все, что было возможно, и, в сущности, никакой гид ему не нужен.
Холодно, идет дождь. О, если бы не было калош!..
В чинном, старомодном отеле "Рэндолф" у нас два номера рядом, и Корней Иванович аккуратно раскладывает в почтенного облика письменном столе привезенные вещи. В уголок ящика прячет тряпочку для пыли, украдкой вывезенную из Москвы. Все, все должно быть на месте, хоть мы и в Англии, а не дома, и проживем в Оксфорде не больше недели.
* * *
Оксфорд - очень своеобразный английский город. Город, строившийся много веков, весь состоящий из древних зданий, из века в век наполненный шумной, веселой молодежью. Словно молодое, весело бродящее вино налили в старые, многовековые бурдюки. Встретить на улице преподавателей и профессоров в мантии и шапочке - обычное явление, на которое никто и внимания не обращает. В центре города неожиданно натыкаешься на остатки древнего кладбища с глубоко вросшими в землю, покрытыми густым мхом памятниками, где надписи стерты веками непогоды. А обернувшись, в старинном доме видишь витрину с современнейшими модными товарами. Прелестные контрасты на каждом шагу, отчего граница между стариной и современностью выделяется еще разительнее. И по велению судьбы мы, далекие русские, оказались вовлечены в жизнь этого городка.
Да еще как! Похоже, что фирме, поставлявшей награжденным мантии, о нашем приезде было известно заранее. Утром меня разбудил стук в дверь. Кто это? Разве деловая жизнь в Англии начинается так рано?
За дверью стоял плотный пожилой человек в бедной, но на диво опрятной одежде: все тщательно заштопано, обтёрханные рукава обшиты тесьмой, пиджачная пара отутюжена. В руках у него коробки. Две. В них две мантии. На выбор. Две пурпурные с серым красавицы. "Please, please, выбирайте не спеша", - почтительно раскланиваясь, говорил опрятный служащий. Раскинувшись во всей своей красе, красавицы лежали на кровати до последнего, решающего дня. Каюсь: не раз и я рядилась в мантию и щеголяла в ней перед зеркалом. Черная квадратная шапочка была предусмотрительно сделана по мерке - в Москву прислали запрос, какого размера голова у Корнея Ивановича.
Любопытство Корнея Ивановича ненасытно. Он затевал разговоры с вышколенными, молчаливыми горничными, - и они расцветали от его расспросов. Расспрашивал официантов, - и, улыбаясь, они охотно рассказывали, откуда они родом, сколько лет, есть ли семья, чем еще, кроме работы в отеле, занимаются. Рассказывали, попав под обаяние этого высокого старого русского с живыми глазами и быстрыми, молодыми жестами.
В "Рэндолфе" была юная и милая горничная, с которой Корней Иванович много болтал. Болтала и я на своем плохом английском языке. Мы решили подарить ей немного икры - дорогое лакомство в Англии.
- А что это вы мне даете? - с удивлением спросила она, принимая стограммовую жестяночку.
- Икру. Знаменитую русскую икру.
- Вот спасибо! - Она бросилась меня целовать. - Я ведь не только никогда не ела икры, но я никогда и не видела ее!
Назавтра я спросила, понравилась ли ей икра.
- Понравилась! Это не то слово! - пылко воскликнула она. - Икра восхитительна! И как раз вчера был день моего рождения, у меня были гости, и все восторгались икрой.
- А сколько же у вас было гостей? - поинтересовалась я.
- Двадцать четыре человека! - горделиво ответила девушка.
О боже! Выходит, что каждому досталось чуть ли не по пять икринок! Как смеялся Корней Иванович, когда я рассказала ему эту историю!
Еще несколько дней оставалось до вручения Корнею Ивановичу почетной степени Доктора литературы. Конечно, работать Корнею Ивановичу было трудно приходили посетители, гости, студенты. Корней Иванович знакомился с Оксфордом - ходил в колледжи, в музеи, в библиотеки. Бродили по городу. Ему нравилось общение с молодежью, и он много рассказывал студентам о русских писателях. "Если бы вы говорили четыре часа подряд, мы слушали бы не отрываясь", - признался один студент после встречи с Корнеем Ивановичем. Но по утрам Корней Иванович все же урывал время, чтобы еще и еще просмотреть свои выступления - то, что он должен сказать после церемонии. Эти статьи были написаны в Москве, в них было проверено каждое слово, а Корней Иванович не был спокоен. Нет ли где-нибудь ошибки? Легко ли слушателям воспринимать статьи?
* * *
Церемония вручения степени похожа на театральное представление. Переряженные в средневековые мантии, с квадратными шапочками на головах, участники, словно актеры, бережно доносят до нашего времени древнее действо, сохраняя торжественные и серьезные лица. Все как в XIII-XVII веках.
"Чтобы занять полагающееся вам по ритуалу место, нужно сделать десять шагов", - улыбаясь, поучали Корнея Ивановича опытные англичане. Public speaker перечисляет по-латыни заслуги Корнея Ивановича, за которые ему присуждена награда. "Kornelius, filius Jogannius", - важно читает он. Латыни я, конечно, не знаю, но когда он провозгласил: "Crocodilius", я чуть не вскрикнула: ура! Любимый "жил да был крокодил" нашел отголосок в Англии! Во время речи speaker'a остальные участники церемонии встают со своих стульев с высокими спинками и стоят, как изваяния, укутанные в черные мантии, глубокими складками струящимися вниз. Впрочем, пришлось сделать небольшую уступку времени: секретарь - женщина, наряженная в такое же одеяние. Вряд ли подобную вольность могли допустить в средние века. А слева в своей пурпурной мантии, которая удивительно идет к его высокой фигуре, в черной шапочке на серебряной голове сидит взволнованный Корней Иванович. "В молодости я был маляром"... вдруг припоминается мне. Так начинается выступление Корнея Ивановича на английском языке, которое будет прочитано после церемонии.
Маляр. И Оксфорд. И - мантия. И - всемирная известность. Больше шестидесяти лет прошло с тех пор. Шестьдесят лет труда!..
Церемония окончена. Отныне Корней Иванович - почетный Доктор литературы Оксфордского университета. Теперь нужно расписаться в толстой книге, в которой расписываются все получившие докторское звание. Может, эта книга хранит уже выцветшие подписи и Жуковского, и Тургенева? Нагнувшись, Корней Иванович своей крупной рукой выводит подпись. Так и запечатлела его фотография, на другой день появившаяся в английских газетах.
Мы переходим в аудиторию. Она полна. Русский язык в Оксфорде знают многие, и этому немало способствовали русские - профессора колледжей. Есть студенты, учившиеся в Москве или в Ленинграде. Но "В молодости я был маляром" читают по-английски - так полагается.
В этой статье Корней Иванович рассказывает, как подростком он красил одесские крыши, как грохотало железо под его босыми ногами и как под этот грохот он громко выкрикивал английские стихи, которым выучился по самоучителю. С той поры он на всю жизнь влюбился в английскую литературу и поэзию. "Для меня Англия была и осталась страною великих писателей. Хорошо понимаю, что это наивно, но здесь уж ничего не поделаешь: видеть Англию исключительно в литературном аспекте и значит для меня видеть ее подлинную суть, - признается он. - Мне, старику литератору, служившему литературе всю жизнь, очень хотелось бы верить, что литература важнее и ценнее всего и что она обладает магической властью сближать разъединенных людей и примирять непримиримые народы. Иногда мне чудится, что эта вера - безумие, но бывают минуты, когда я всей душой отдаюсь этой вере". Великое дело, говорит он, сделали и продолжают делать переводчики, ознакомившие советского читателя с английской литературой.
Статья эта была напечатана в Англии.
А лекцию о Некрасове читал сам Корней Иванович по-русски.
Он должен неуклонно следовать ритуалу, и потому - лекция о Некрасове. И степень почетного Доктора литературы Оксфордского университета присуждена ему главным образом за работы о Некрасове. Много раз аплодисменты прерывали его речь. "Вы открыли мне Некрасова... Только теперь мне стало понятно, какой это великий поэт... - слышалось со всех сторон, когда Корней Иванович кончил. - Никогда никто не читал такой увлекательной лекции. Обычно лекция мертвяще-академическая скука. Спасибо, спасибо!"
- Да, - промолвил известный ученый, знаток и переводчик Тургенева, - на подобных лекциях обычно просто спят. На моей лекции я вдруг увидел в углу поднятую кверху растопыренную пятерню и в ней веером - карты... А тут... А тут... - И он восторженно развел руками.
Недаром лекция Корнея Ивановича начинается словами: "Конечно, мне хочется, чтобы вы полюбили Некрасова". И тут же, с маху, ошарашивает он слушателей: "Я продемонстрирую здесь перед вами одно очень плохое стихотворение". Естественно, что у аудитории ушки на макушке. И он наглядно поясняет, как после многих переработок стихотворение "Буря" через три года из плохого превращается в отличное. "Здесь, в этой переработке неудачных стихов, Некрасов явственно для всех обнаружил и великую силу своего мастерства, и непогрешимость своего литературного вкуса, и ту беспощадную суровость к себе, к своему творчеству, к своему дарованию, без которой он не был бы великим поэтом". В сжатой лекции, подкрепляя свои мысли множеством примеров из Некрасова на большой черной доске, Корней Иванович блестяще доказывает, что "никогда не удалось бы Некрасову так неотразимо влиять на многомиллионные массы читателей, если бы он не был замечательным мастером формы, чрезвычайно искусно владеющим писательской техникой".
Я любуюсь Корнеем Ивановичем. Он возбужден, остроумен, блестящ, умен, он словно горстями щедро сыплет собеседникам свои знания, делится неповторимыми воспоминаниями, он словно на пари взялся очаровать всех. В большой каменной и мрачной средневековой зале профессорские жены устроили угощение, гул стоял от людских голосов, а молодой, еще звонкий голос восьмидесятилетнего Корнея Ивановича перекрывал их всех.
Вот и все... Мы выходим на улицу. Свежий и ясный майский вечер. Рожки молодого месяца торчат в светлом еще небе. Пар при разговоре вылетает изо рта, так холодно. Корней Иванович возбужден и предлагает пройтись перед сном. Пустынно, почти нет прохожих. Мы перебираем впечатления сегодняшнего дня. Идем мимо невысоких домов с большими окнами в узких, вертикальных квартирах, перед входными дверьми которых приготовлены молочнику бутылки из-под молока, часто немытые. Параллельные ряды каменных труб от каминов на крышах. Опрятные палисаднички перед окнами, Англия.
Неожиданно открывается входная дверь, и две женщины бросаются на Корнея Ивановича.
- Мы слышали вашу лекцию! Мы в таком восторге! Наши дети знают ваши сказки! Зайдите, зайдите к нам!
И Корней Иванович охотно соглашается. Обыкновенная, скромная квартира, русские, англичане, - обыкновенный быт обыкновенных людей. Но все интересует Корнея Ивановича. Сбивчивый разговор. Кто-то с любопытством просовывает голову в дверь, не решаясь войти. Оживление еще не сошло с Корнея Ивановича. В конце концов Корнею Ивановичу дарят многоцветный карандаш, и мы уходим, провожаемые хозяевами.
В эту ночь он, естественно, не спал, хотя я долго читала ему.
Еще несколько дней мы в Оксфорде. За Корнеем Ивановичем пришли студенты и повели его кататься на лодке по речке Айзис. Об этом еще в Москве мечтал Корней Иванович. Сто лет назад, катаясь в лодке по Айзис, Льюис Кэрролл рассказывал девочкам Лиддэл свою изумительную сказку "Алиса в стране чудес". Перед отъездом из Москвы Корней Иванович еще раз перечитал биографию Кэрролла, и для него Оксфорд был не только древним городом вечной юности, но и городом Кэрролла. А катание по Айзис не только обычной лодочной прогулкой, а воскрешением той обстановки, где родилась его любимая сказка. Каждый изгиб живописной речки приводил его в восхищение: возможно, этим самым изгибом восхищался и Кэрролл. Каждое склоненное к воде дерево, за которое цеплялась лодка, напоминало ему, что и лодка Кэрролла, может быть, так же цеплялась за нависшее дерево. Кэрролл, рассказывая, неторопливо греб. И три девочки, как зачарованные, слушали его сказку... Корней Иванович вернулся полный мыслями о Кэрролле, о фантастической сказке, сто лет восхищающей детей всего мира и так трудно переводимой на другие языки. Все это ему близко.
Нас раздирают - приглашения сыплются со всех сторон. В ученом мирке Оксфорда приезд русского писателя не такое уж обычное событие. Корней Иванович неутомимо ходит повсюду. И на официальные визиты в колледжи - и чопорная, официальная встреча тут же превращается в интересное, оживленное собеседование, на котором не умолкает голос Корнея Ивановича. И к видным ученым, деятельность которых интересует Корнея Ивановича. А то и просто в многодетные семьи английских преподавателей. И повсюду его встречают с улыбкой, радушно распахнув двери своих жилищ.
* * *
Такое времяпрепровождение не может кончиться добром для восьмидесятилетнего Корнея Ивановича - я это отлично понимаю. На каком-то приеме он простудился, как я и боялась. Кашель, болит горло, температура. Я знаю, как затягивается маленькое недомогание у Корнея Ивановича, бороться с болезнью уже не хватает сил у старого организма. А мы не дома...
Но приезжает Петр Петрович, и мы должны ехать в Лондон. Так уже давно решил Корней Иванович. Моросит частый, холодный дождь. Капризна английская весна! Англичане уверяют, что такой холодной весны не было семьдесят лет. Повезло нам! Укутав Корнея Ивановича пледами, надев на ноги незаменимые калоши, мы привозим его прямо в номер лондонского отеля. Укладываем в постель, но попадаем в такое время, когда обеда в ресторане еще нет и приходится довольствоваться горячим чаем.
Несмотря на недомогание, Корней Иванович попросил Петра Петровича почитать английские стихи. Корней Иванович отлично знает и любит английскую поэзию. Стихотворение за стихотворением читал Петр Петрович, и мне думается, что радость, которую при этом испытывал Корней Иванович, поднимала в нем жизненный тонус и помогала бороться с болезнью. Он оживился, наперебой с Петром Петровичем вспоминал любимых поэтов и с восторгом согласился на приход студенток русского отделения университета, встречу с которыми предложил Петр Петрович. Больной! Но спорить было бесполезно. В ужасе я молчала...
И на другой день маленький номер наполнился веселой ватагой молодежи, расположившейся на ковре, на стульях, на подоконнике. Корней Иванович лежал под одеялами, напичканный лекарствами, ледяной номер обогревал электрический камин, из окон отчаянно дуло, но веселый разговор не умолкал много часов, и я едва прервала его, боясь, что Корней Иванович вконец утомится и расхворается... Но и в последующие дни студенты забегали поодиночке, такого удивительного русского им еще не приходилось встречать.
К моему великому счастью, Корней Иванович через несколько дней был здоров. Погода прояснилась и потеплело, помогло и энергичное лечение наших посольских врачей.
Корней Иванович жил в Англии такой интенсивной жизнью, тратил такое количество сил, что я с ужасом замечала, как стремительно он худеет. Но что было делать? Усмирить его темперамент было нелегко... И, видя, как он возбужден, я твердо настояла, чтобы он ложился днем и спал хоть немного. А чтобы усыпить его, нужно было читать. И я, как всегда, брала книгу и принималась за чтение вслух. Читали мы "Холодный дом" Диккенса, взятый из Москвы. Но, вероятно, утомление Корнея Ивановича было настолько сильным, что через несколько минут он уже начинал посапывать. У меня же, привычной его чтицы, такое свойство: я могу читать и с чувством, и с выражением, но совершенно механически, думая в это время о чем-то своем. А в Англии, естественно, думать приходилось много... И я никакого представления не имела о том, что я читаю, что происходит с героями и главное - на каком месте я остановилась в прошлый раз. Ни пометки, ни закладки как-то не приживались у нас. Конечно, не помнил этого и сладко посапывающий Корней Иванович. И вот начиналось: назавтра раскрываешь книгу, и нужно читать. А где раскрыть? На какой странице? Мы оба не имели ни малейшего представления об этом. Думаю, что за трехнедельное пребывание в Англии мы все время буксовали на двух-трех страничках "Холодного дома". Но это развлекало нас очень.
Установились теплые весенние дни. И Корней Иванович, усталый от встреч, пошел как-то к вечеру побродить один неподалеку. Подошел к Британскому музею - он был рядом, - где в молодости, голодный, он проводил все дни, приходя первым и уходя последним, читая и набираясь знаний. Музей был уже закрыт. Он подошел к служителю, разговорился с ним, сказал, что шестьдесят лет назад он здесь работал, и служитель отпер ему дверь и впустил в музей. Растроганный вернулся он назад. Стоит музей. Любовно хранятся в нем драгоценные рукописи, уникальные экспонаты, свидетели далекого прошлого. Все так же незыблемо, как и шестьдесят лет назад. Только - уже нет того, двадцатидвухлетнего Корнея Ивановича.
* * *
Мы получили приглашение от нашею посла. Снова был ясный, холодный вечер. Снова тонкие струи пара вылетали изо рта.
В гостиной посольства горел камин, и все разместились перед огнем. Впрочем, была только милая, интеллигентная семья посла, никого из посторонних. Корней Иванович был, как говорят, "в ударе". И стал вспоминать и рассказывать. Так, как умел рассказывать только он, - отчетливо и ясно. Вспоминал Горького, Леонида Андреева, Блока. Воскрешал разговоры с ними, живые сценки. И казалось, что они тут, в этой большой комнате с камином, ходят, разговаривают...
- Боже мой! Как же вы не записываете его рассказы! - шепнула мне жена посла, очнувшись, когда он умолк. - Ведь они неповторимы!
Мы долго сидели у них. Было уютно и дружественно. С тех пор они не раз бывали в Переделкине в гостях у Корнея Ивановича.
Все лекции, которые Корней Иванович прочел в Оксфорде и в Лондоне, имели громадный и шумный успех. Так было и в университете, где он прочитал лекцию на русском отделении. Так было и в клубе "СССР - Англия". Так было на Би-Би-Си, где его лекция для изучающих русский язык была записана на пленку. Корней Иванович охотно и неутомимо выступал повсюду.
- Я - актер. Я люблю эстраду, люблю публику, - приговаривал он.
Но, конечно, не только эстраду он любил, встречи с учеными были ему не менее интересны. Еще в Москве он говорил, как ему хочется встретиться с Опи, который жизнь свою посвятил изучению детей, их творчеству. Опи жил за Лондоном, и в доме у него был своеобразный музей детского творчества. Свидание это состоялось, и оба были весьма довольны встречей. А Петр Петрович принес ему рукопись своего учебника русского языка, и Корней Иванович добросовестно, с интересом изучил ее и внес небольшие изменения. Работы у Корнея Ивановича в Англии хватало!
И все же выдалось воскресное утро, теплое и ласковое, когда вдруг оказалось, что мы - свободны. Никуда идти не надо, никого принимать у себя не надо. Выглянуло солнышко, совсем забывшее Англию весной 1962 года.
И мы решили прогуляться по городу.
Дорогой Корней Иванович вспоминал свою прежнюю жизнь в Лондоне, радостно узнавал улицы, памятники, парки, которых так много в Лондоне. Потихоньку бредя, мы дошли до памятника королю Георгу V. Корней Иванович остановился, удивленный.
- Как странно! - задумчиво промолвил он. - Я видел, я знал этого человека. В 1916 году он принимал нашу делегацию. Я запомнил его полнокровным, говорящим, двигающимся. И вдруг вместо живого человека мертвый камень. Памятник!..
Переговариваясь, мы двигались к Темзе в самом хорошем настроении. Солнышко пригрело, стало тепло.
Неожиданно до нас донеслась глухая барабанная дробь. Все ближе, ближе.... Мы оглянулись. По улице, растянувшись лентой, шли старики. Среди них было и немало совсем дряхлых. Впереди шествовали старики барабанщики, за ними, напрягаясь до красноты, старики трубачи дули в трубы, шли старики с палочками, шли хромая, волоча ноги, шли, молодцевато выпятив грудь, высоко подняв голову, и теплый ветер шевелил их седые волосы. Шли старики шотландские стрелки, в коротких клетчатых юбочках, гнусавя на своих волынках. А впереди шагал высокий худой старец, бодро вскидывая негнущиеся длинные ноги. Старец этот был одним из командующих войсками того времени, а старики - остатками полков, сражавшихся на войне 1914 года. Нежно звенели медали, приколотые к груди...
Не знаю, куда они шли. И зачем они шли. Но мы остановились, пораженные этим зрелищем. И величественным, и трогательным выглядело оно. Корней Иванович снял шляпу...
- Мои ровесники, - проговорил он. - Остатки моего поколения...
Мы долго молча стояли и смотрели им вслед, покуда колонна не завернула за угол. Все тише и тише барабанная дробь. Едва доносятся звуки труб и волынок... И старики скрылись из виду.
А мы пошли дальше.
* * *
Двухнедельное пребывание наше в Лондоне было прервано лишь на сутки мы слетали в Шотландию, в Эдинбург. "Британский совет", гостями которого мы были, предлагал нам поездки по стране, но Корней Иванович отказался: путешествия были бы ему не по силам. Но англичане обязательны и пунктуальны. Как-то в разговоре Корней Иванович обмолвился: "О, Эдинбург? Родина Вальтера Скотта. Интересно бы побывать там", - и нам немедленно были принесены билеты на самолет и заказаны по телефону номера в гостинице. Отказаться невозможно. Корней Иванович ворчал и стонал: ехать ему совсем не хотелось. Пылко увлеченный новыми людьми, он нисколько не желал покидать Лондон. И вначале остался довольно равнодушен к Эдинбургу. Город стоит на семи холмах, как Афины? Ну и что? Ну, средневековый замок, превращенный в музей. Хотите посмотреть, мистер Чуковский? Нисколько! Только люди и люди, вот что занимает его. Их интересы, мысли, характеры. И, раздраженный, приехав в гостиницу, объявил, что устал, хочет лечь и попытаться уснуть. Вечером лекция в университете. Снова я вытащила наш "Холодный дом", снова, наверное, в сотый раз, - начала читать с той страницы, на которой мы, пожалуй, остановились еще в Москве. Но усталый Корней Иванович вскоре засопел под одеялом, и я крадучись выскочила из номера: хоть час, да мой, и я немного побегаю по Эдинбургу.
Все было неудачно. Лекция в Эдинбургском университете собрала горсточку преподавателей, знающих русский язык. И это для Корнея Ивановича, привыкшего послушно подчинять себе громадные аудитории! Но странно было бы в далекой Шотландии, в Эдинбурге, искать знаний и интереса к русскому языку. А преподаватели оказались милыми и любезными людьми. Затаив дыхание выслушали они Корнея Ивановича и потащили нас ужинать в свою учительскую столовую. Корней Иванович оживился, разговорился, и мы просидели с ними до полуночи. Среди учителей оказался русский, в детстве живший в Куоккале, помнивший Корнея Ивановича и его семью, и они с Корнеем Ивановичем наперебой вспоминали сценки, людей из того далекого времени. А когда мы вышли на улицу, над Эдинбургом сияла роскошная, совершенно ленинградская белая ночь.
Утром, спозаранку, мы до завтрака пошли побродить по городу. Корней Иванович стал вспоминать, что в Эдинбурге родился Вальтер Скотт, что долгое время там жил Бёрнс. И по мере того, как он вспоминал и рассказывал, город, доселе мертвый для него, словно расцветая под его словами, начал оживать, оживать... И вот уже Корней Иванович обращает внимание на его своеобразие, на неторопливую, провинциальную тишину, на бесчисленные "лавки древностей", на широкие улицы, то ползущие вверх, то сбегающие вниз, на бульвары. Бёрнс, Вальтер Скотт... и они бродили по этим улицам... И когда мы вернулись в отель, Корней Иванович совсем примирился с Эдинбургом.
И вдруг один из них, высокий голубоглазый британец, неожиданно наклоняется ко мне, и, пронзительно глядя в глаза, быстро говорит: "Папиросы есть? Водка есть? Коньяк есть?"
Не знаю, как все произошло. Не знаю, какой бес подтолкнул меня. Но мне вдруг стало невероятно смешно, исчезла напряженность, и, пожимая плечами, я развела руки:
- Конечно! Есть и водка, и коньяк. Видите, какого старого джентльмена я сопровождаю? А у него многолетняя привычка - на ночь его надо растирать водкой или коньяком. Конечно, несколько бутылок я взяла с собой. Не покупать же их в Англии!
- Да, да! - немедленно подхватил мою игру Корней Иванович на своем отличном английском языке, и в глазах его мелькнул веселый огонек. - Без растирания мне не уснуть!
На мгновение таможенники остолбенели. Потом раскрыли рты. И вдруг раздался такой оглушительный хохот, какой, пожалуй, не часто приходилось слышать стенам унылой таможни. Они стонали, хохоча, схватившись за бока и утирая слезы. И сквозь слезы махали нам руками - идите забирайте свои вещи! И снова хохотали, не в силах даже оформить наши документы.
Смеялись и мы. Скованность наша пропала, и мы легко и весело ступили на английскую землю, где нас у выхода нетерпеливо ожидали встречающие и переводчик, хотя Корней Иванович блистательно говорил по-английски.
А переводчик оказался старым знакомым. Как-то поздней осенью Корней Иванович гулял по Переделкину. Было холодно и дождливо. Навстречу шел иззябший человек без шляпы. Корней Иванович остановил его. Оказался англичанином, преподавателем русского языка в Лондонском университете. Шел Петр Петрович в гости к Пастернаку, но Корней Иванович затащил его к себе, и они, восхищаясь, долго читали вместе английские стихи. А теперь встретились в Лондоне.
Для Корнея Ивановича встреча с Лондоном громадное событие. В последний раз он был здесь в 1916 году с делегацией русских писателей и журналистов, в первый - в 1903-1904 годах в скромной должности молодого корреспондента "Одесских новостей". Воды с тех пор утекло немало... Встречающие почтительно развлекают его разговорами. А он взволнован. Ему хочется смотреть, узнавать и вспоминать, вспоминать...
Наконец покончено с неизбежными формальностями, и мы едем в Оксфорд. Невзирая на утомление, Корней Иванович живо интересуется всем. В Оксфорде он не был, но еще в Москве прочитал о нем все, что было возможно, и, в сущности, никакой гид ему не нужен.
Холодно, идет дождь. О, если бы не было калош!..
В чинном, старомодном отеле "Рэндолф" у нас два номера рядом, и Корней Иванович аккуратно раскладывает в почтенного облика письменном столе привезенные вещи. В уголок ящика прячет тряпочку для пыли, украдкой вывезенную из Москвы. Все, все должно быть на месте, хоть мы и в Англии, а не дома, и проживем в Оксфорде не больше недели.
* * *
Оксфорд - очень своеобразный английский город. Город, строившийся много веков, весь состоящий из древних зданий, из века в век наполненный шумной, веселой молодежью. Словно молодое, весело бродящее вино налили в старые, многовековые бурдюки. Встретить на улице преподавателей и профессоров в мантии и шапочке - обычное явление, на которое никто и внимания не обращает. В центре города неожиданно натыкаешься на остатки древнего кладбища с глубоко вросшими в землю, покрытыми густым мхом памятниками, где надписи стерты веками непогоды. А обернувшись, в старинном доме видишь витрину с современнейшими модными товарами. Прелестные контрасты на каждом шагу, отчего граница между стариной и современностью выделяется еще разительнее. И по велению судьбы мы, далекие русские, оказались вовлечены в жизнь этого городка.
Да еще как! Похоже, что фирме, поставлявшей награжденным мантии, о нашем приезде было известно заранее. Утром меня разбудил стук в дверь. Кто это? Разве деловая жизнь в Англии начинается так рано?
За дверью стоял плотный пожилой человек в бедной, но на диво опрятной одежде: все тщательно заштопано, обтёрханные рукава обшиты тесьмой, пиджачная пара отутюжена. В руках у него коробки. Две. В них две мантии. На выбор. Две пурпурные с серым красавицы. "Please, please, выбирайте не спеша", - почтительно раскланиваясь, говорил опрятный служащий. Раскинувшись во всей своей красе, красавицы лежали на кровати до последнего, решающего дня. Каюсь: не раз и я рядилась в мантию и щеголяла в ней перед зеркалом. Черная квадратная шапочка была предусмотрительно сделана по мерке - в Москву прислали запрос, какого размера голова у Корнея Ивановича.
Любопытство Корнея Ивановича ненасытно. Он затевал разговоры с вышколенными, молчаливыми горничными, - и они расцветали от его расспросов. Расспрашивал официантов, - и, улыбаясь, они охотно рассказывали, откуда они родом, сколько лет, есть ли семья, чем еще, кроме работы в отеле, занимаются. Рассказывали, попав под обаяние этого высокого старого русского с живыми глазами и быстрыми, молодыми жестами.
В "Рэндолфе" была юная и милая горничная, с которой Корней Иванович много болтал. Болтала и я на своем плохом английском языке. Мы решили подарить ей немного икры - дорогое лакомство в Англии.
- А что это вы мне даете? - с удивлением спросила она, принимая стограммовую жестяночку.
- Икру. Знаменитую русскую икру.
- Вот спасибо! - Она бросилась меня целовать. - Я ведь не только никогда не ела икры, но я никогда и не видела ее!
Назавтра я спросила, понравилась ли ей икра.
- Понравилась! Это не то слово! - пылко воскликнула она. - Икра восхитительна! И как раз вчера был день моего рождения, у меня были гости, и все восторгались икрой.
- А сколько же у вас было гостей? - поинтересовалась я.
- Двадцать четыре человека! - горделиво ответила девушка.
О боже! Выходит, что каждому досталось чуть ли не по пять икринок! Как смеялся Корней Иванович, когда я рассказала ему эту историю!
Еще несколько дней оставалось до вручения Корнею Ивановичу почетной степени Доктора литературы. Конечно, работать Корнею Ивановичу было трудно приходили посетители, гости, студенты. Корней Иванович знакомился с Оксфордом - ходил в колледжи, в музеи, в библиотеки. Бродили по городу. Ему нравилось общение с молодежью, и он много рассказывал студентам о русских писателях. "Если бы вы говорили четыре часа подряд, мы слушали бы не отрываясь", - признался один студент после встречи с Корнеем Ивановичем. Но по утрам Корней Иванович все же урывал время, чтобы еще и еще просмотреть свои выступления - то, что он должен сказать после церемонии. Эти статьи были написаны в Москве, в них было проверено каждое слово, а Корней Иванович не был спокоен. Нет ли где-нибудь ошибки? Легко ли слушателям воспринимать статьи?
* * *
Церемония вручения степени похожа на театральное представление. Переряженные в средневековые мантии, с квадратными шапочками на головах, участники, словно актеры, бережно доносят до нашего времени древнее действо, сохраняя торжественные и серьезные лица. Все как в XIII-XVII веках.
"Чтобы занять полагающееся вам по ритуалу место, нужно сделать десять шагов", - улыбаясь, поучали Корнея Ивановича опытные англичане. Public speaker перечисляет по-латыни заслуги Корнея Ивановича, за которые ему присуждена награда. "Kornelius, filius Jogannius", - важно читает он. Латыни я, конечно, не знаю, но когда он провозгласил: "Crocodilius", я чуть не вскрикнула: ура! Любимый "жил да был крокодил" нашел отголосок в Англии! Во время речи speaker'a остальные участники церемонии встают со своих стульев с высокими спинками и стоят, как изваяния, укутанные в черные мантии, глубокими складками струящимися вниз. Впрочем, пришлось сделать небольшую уступку времени: секретарь - женщина, наряженная в такое же одеяние. Вряд ли подобную вольность могли допустить в средние века. А слева в своей пурпурной мантии, которая удивительно идет к его высокой фигуре, в черной шапочке на серебряной голове сидит взволнованный Корней Иванович. "В молодости я был маляром"... вдруг припоминается мне. Так начинается выступление Корнея Ивановича на английском языке, которое будет прочитано после церемонии.
Маляр. И Оксфорд. И - мантия. И - всемирная известность. Больше шестидесяти лет прошло с тех пор. Шестьдесят лет труда!..
Церемония окончена. Отныне Корней Иванович - почетный Доктор литературы Оксфордского университета. Теперь нужно расписаться в толстой книге, в которой расписываются все получившие докторское звание. Может, эта книга хранит уже выцветшие подписи и Жуковского, и Тургенева? Нагнувшись, Корней Иванович своей крупной рукой выводит подпись. Так и запечатлела его фотография, на другой день появившаяся в английских газетах.
Мы переходим в аудиторию. Она полна. Русский язык в Оксфорде знают многие, и этому немало способствовали русские - профессора колледжей. Есть студенты, учившиеся в Москве или в Ленинграде. Но "В молодости я был маляром" читают по-английски - так полагается.
В этой статье Корней Иванович рассказывает, как подростком он красил одесские крыши, как грохотало железо под его босыми ногами и как под этот грохот он громко выкрикивал английские стихи, которым выучился по самоучителю. С той поры он на всю жизнь влюбился в английскую литературу и поэзию. "Для меня Англия была и осталась страною великих писателей. Хорошо понимаю, что это наивно, но здесь уж ничего не поделаешь: видеть Англию исключительно в литературном аспекте и значит для меня видеть ее подлинную суть, - признается он. - Мне, старику литератору, служившему литературе всю жизнь, очень хотелось бы верить, что литература важнее и ценнее всего и что она обладает магической властью сближать разъединенных людей и примирять непримиримые народы. Иногда мне чудится, что эта вера - безумие, но бывают минуты, когда я всей душой отдаюсь этой вере". Великое дело, говорит он, сделали и продолжают делать переводчики, ознакомившие советского читателя с английской литературой.
Статья эта была напечатана в Англии.
А лекцию о Некрасове читал сам Корней Иванович по-русски.
Он должен неуклонно следовать ритуалу, и потому - лекция о Некрасове. И степень почетного Доктора литературы Оксфордского университета присуждена ему главным образом за работы о Некрасове. Много раз аплодисменты прерывали его речь. "Вы открыли мне Некрасова... Только теперь мне стало понятно, какой это великий поэт... - слышалось со всех сторон, когда Корней Иванович кончил. - Никогда никто не читал такой увлекательной лекции. Обычно лекция мертвяще-академическая скука. Спасибо, спасибо!"
- Да, - промолвил известный ученый, знаток и переводчик Тургенева, - на подобных лекциях обычно просто спят. На моей лекции я вдруг увидел в углу поднятую кверху растопыренную пятерню и в ней веером - карты... А тут... А тут... - И он восторженно развел руками.
Недаром лекция Корнея Ивановича начинается словами: "Конечно, мне хочется, чтобы вы полюбили Некрасова". И тут же, с маху, ошарашивает он слушателей: "Я продемонстрирую здесь перед вами одно очень плохое стихотворение". Естественно, что у аудитории ушки на макушке. И он наглядно поясняет, как после многих переработок стихотворение "Буря" через три года из плохого превращается в отличное. "Здесь, в этой переработке неудачных стихов, Некрасов явственно для всех обнаружил и великую силу своего мастерства, и непогрешимость своего литературного вкуса, и ту беспощадную суровость к себе, к своему творчеству, к своему дарованию, без которой он не был бы великим поэтом". В сжатой лекции, подкрепляя свои мысли множеством примеров из Некрасова на большой черной доске, Корней Иванович блестяще доказывает, что "никогда не удалось бы Некрасову так неотразимо влиять на многомиллионные массы читателей, если бы он не был замечательным мастером формы, чрезвычайно искусно владеющим писательской техникой".
Я любуюсь Корнеем Ивановичем. Он возбужден, остроумен, блестящ, умен, он словно горстями щедро сыплет собеседникам свои знания, делится неповторимыми воспоминаниями, он словно на пари взялся очаровать всех. В большой каменной и мрачной средневековой зале профессорские жены устроили угощение, гул стоял от людских голосов, а молодой, еще звонкий голос восьмидесятилетнего Корнея Ивановича перекрывал их всех.
Вот и все... Мы выходим на улицу. Свежий и ясный майский вечер. Рожки молодого месяца торчат в светлом еще небе. Пар при разговоре вылетает изо рта, так холодно. Корней Иванович возбужден и предлагает пройтись перед сном. Пустынно, почти нет прохожих. Мы перебираем впечатления сегодняшнего дня. Идем мимо невысоких домов с большими окнами в узких, вертикальных квартирах, перед входными дверьми которых приготовлены молочнику бутылки из-под молока, часто немытые. Параллельные ряды каменных труб от каминов на крышах. Опрятные палисаднички перед окнами, Англия.
Неожиданно открывается входная дверь, и две женщины бросаются на Корнея Ивановича.
- Мы слышали вашу лекцию! Мы в таком восторге! Наши дети знают ваши сказки! Зайдите, зайдите к нам!
И Корней Иванович охотно соглашается. Обыкновенная, скромная квартира, русские, англичане, - обыкновенный быт обыкновенных людей. Но все интересует Корнея Ивановича. Сбивчивый разговор. Кто-то с любопытством просовывает голову в дверь, не решаясь войти. Оживление еще не сошло с Корнея Ивановича. В конце концов Корнею Ивановичу дарят многоцветный карандаш, и мы уходим, провожаемые хозяевами.
В эту ночь он, естественно, не спал, хотя я долго читала ему.
Еще несколько дней мы в Оксфорде. За Корнеем Ивановичем пришли студенты и повели его кататься на лодке по речке Айзис. Об этом еще в Москве мечтал Корней Иванович. Сто лет назад, катаясь в лодке по Айзис, Льюис Кэрролл рассказывал девочкам Лиддэл свою изумительную сказку "Алиса в стране чудес". Перед отъездом из Москвы Корней Иванович еще раз перечитал биографию Кэрролла, и для него Оксфорд был не только древним городом вечной юности, но и городом Кэрролла. А катание по Айзис не только обычной лодочной прогулкой, а воскрешением той обстановки, где родилась его любимая сказка. Каждый изгиб живописной речки приводил его в восхищение: возможно, этим самым изгибом восхищался и Кэрролл. Каждое склоненное к воде дерево, за которое цеплялась лодка, напоминало ему, что и лодка Кэрролла, может быть, так же цеплялась за нависшее дерево. Кэрролл, рассказывая, неторопливо греб. И три девочки, как зачарованные, слушали его сказку... Корней Иванович вернулся полный мыслями о Кэрролле, о фантастической сказке, сто лет восхищающей детей всего мира и так трудно переводимой на другие языки. Все это ему близко.
Нас раздирают - приглашения сыплются со всех сторон. В ученом мирке Оксфорда приезд русского писателя не такое уж обычное событие. Корней Иванович неутомимо ходит повсюду. И на официальные визиты в колледжи - и чопорная, официальная встреча тут же превращается в интересное, оживленное собеседование, на котором не умолкает голос Корнея Ивановича. И к видным ученым, деятельность которых интересует Корнея Ивановича. А то и просто в многодетные семьи английских преподавателей. И повсюду его встречают с улыбкой, радушно распахнув двери своих жилищ.
* * *
Такое времяпрепровождение не может кончиться добром для восьмидесятилетнего Корнея Ивановича - я это отлично понимаю. На каком-то приеме он простудился, как я и боялась. Кашель, болит горло, температура. Я знаю, как затягивается маленькое недомогание у Корнея Ивановича, бороться с болезнью уже не хватает сил у старого организма. А мы не дома...
Но приезжает Петр Петрович, и мы должны ехать в Лондон. Так уже давно решил Корней Иванович. Моросит частый, холодный дождь. Капризна английская весна! Англичане уверяют, что такой холодной весны не было семьдесят лет. Повезло нам! Укутав Корнея Ивановича пледами, надев на ноги незаменимые калоши, мы привозим его прямо в номер лондонского отеля. Укладываем в постель, но попадаем в такое время, когда обеда в ресторане еще нет и приходится довольствоваться горячим чаем.
Несмотря на недомогание, Корней Иванович попросил Петра Петровича почитать английские стихи. Корней Иванович отлично знает и любит английскую поэзию. Стихотворение за стихотворением читал Петр Петрович, и мне думается, что радость, которую при этом испытывал Корней Иванович, поднимала в нем жизненный тонус и помогала бороться с болезнью. Он оживился, наперебой с Петром Петровичем вспоминал любимых поэтов и с восторгом согласился на приход студенток русского отделения университета, встречу с которыми предложил Петр Петрович. Больной! Но спорить было бесполезно. В ужасе я молчала...
И на другой день маленький номер наполнился веселой ватагой молодежи, расположившейся на ковре, на стульях, на подоконнике. Корней Иванович лежал под одеялами, напичканный лекарствами, ледяной номер обогревал электрический камин, из окон отчаянно дуло, но веселый разговор не умолкал много часов, и я едва прервала его, боясь, что Корней Иванович вконец утомится и расхворается... Но и в последующие дни студенты забегали поодиночке, такого удивительного русского им еще не приходилось встречать.
К моему великому счастью, Корней Иванович через несколько дней был здоров. Погода прояснилась и потеплело, помогло и энергичное лечение наших посольских врачей.
Корней Иванович жил в Англии такой интенсивной жизнью, тратил такое количество сил, что я с ужасом замечала, как стремительно он худеет. Но что было делать? Усмирить его темперамент было нелегко... И, видя, как он возбужден, я твердо настояла, чтобы он ложился днем и спал хоть немного. А чтобы усыпить его, нужно было читать. И я, как всегда, брала книгу и принималась за чтение вслух. Читали мы "Холодный дом" Диккенса, взятый из Москвы. Но, вероятно, утомление Корнея Ивановича было настолько сильным, что через несколько минут он уже начинал посапывать. У меня же, привычной его чтицы, такое свойство: я могу читать и с чувством, и с выражением, но совершенно механически, думая в это время о чем-то своем. А в Англии, естественно, думать приходилось много... И я никакого представления не имела о том, что я читаю, что происходит с героями и главное - на каком месте я остановилась в прошлый раз. Ни пометки, ни закладки как-то не приживались у нас. Конечно, не помнил этого и сладко посапывающий Корней Иванович. И вот начиналось: назавтра раскрываешь книгу, и нужно читать. А где раскрыть? На какой странице? Мы оба не имели ни малейшего представления об этом. Думаю, что за трехнедельное пребывание в Англии мы все время буксовали на двух-трех страничках "Холодного дома". Но это развлекало нас очень.
Установились теплые весенние дни. И Корней Иванович, усталый от встреч, пошел как-то к вечеру побродить один неподалеку. Подошел к Британскому музею - он был рядом, - где в молодости, голодный, он проводил все дни, приходя первым и уходя последним, читая и набираясь знаний. Музей был уже закрыт. Он подошел к служителю, разговорился с ним, сказал, что шестьдесят лет назад он здесь работал, и служитель отпер ему дверь и впустил в музей. Растроганный вернулся он назад. Стоит музей. Любовно хранятся в нем драгоценные рукописи, уникальные экспонаты, свидетели далекого прошлого. Все так же незыблемо, как и шестьдесят лет назад. Только - уже нет того, двадцатидвухлетнего Корнея Ивановича.
* * *
Мы получили приглашение от нашею посла. Снова был ясный, холодный вечер. Снова тонкие струи пара вылетали изо рта.
В гостиной посольства горел камин, и все разместились перед огнем. Впрочем, была только милая, интеллигентная семья посла, никого из посторонних. Корней Иванович был, как говорят, "в ударе". И стал вспоминать и рассказывать. Так, как умел рассказывать только он, - отчетливо и ясно. Вспоминал Горького, Леонида Андреева, Блока. Воскрешал разговоры с ними, живые сценки. И казалось, что они тут, в этой большой комнате с камином, ходят, разговаривают...
- Боже мой! Как же вы не записываете его рассказы! - шепнула мне жена посла, очнувшись, когда он умолк. - Ведь они неповторимы!
Мы долго сидели у них. Было уютно и дружественно. С тех пор они не раз бывали в Переделкине в гостях у Корнея Ивановича.
Все лекции, которые Корней Иванович прочел в Оксфорде и в Лондоне, имели громадный и шумный успех. Так было и в университете, где он прочитал лекцию на русском отделении. Так было и в клубе "СССР - Англия". Так было на Би-Би-Си, где его лекция для изучающих русский язык была записана на пленку. Корней Иванович охотно и неутомимо выступал повсюду.
- Я - актер. Я люблю эстраду, люблю публику, - приговаривал он.
Но, конечно, не только эстраду он любил, встречи с учеными были ему не менее интересны. Еще в Москве он говорил, как ему хочется встретиться с Опи, который жизнь свою посвятил изучению детей, их творчеству. Опи жил за Лондоном, и в доме у него был своеобразный музей детского творчества. Свидание это состоялось, и оба были весьма довольны встречей. А Петр Петрович принес ему рукопись своего учебника русского языка, и Корней Иванович добросовестно, с интересом изучил ее и внес небольшие изменения. Работы у Корнея Ивановича в Англии хватало!
И все же выдалось воскресное утро, теплое и ласковое, когда вдруг оказалось, что мы - свободны. Никуда идти не надо, никого принимать у себя не надо. Выглянуло солнышко, совсем забывшее Англию весной 1962 года.
И мы решили прогуляться по городу.
Дорогой Корней Иванович вспоминал свою прежнюю жизнь в Лондоне, радостно узнавал улицы, памятники, парки, которых так много в Лондоне. Потихоньку бредя, мы дошли до памятника королю Георгу V. Корней Иванович остановился, удивленный.
- Как странно! - задумчиво промолвил он. - Я видел, я знал этого человека. В 1916 году он принимал нашу делегацию. Я запомнил его полнокровным, говорящим, двигающимся. И вдруг вместо живого человека мертвый камень. Памятник!..
Переговариваясь, мы двигались к Темзе в самом хорошем настроении. Солнышко пригрело, стало тепло.
Неожиданно до нас донеслась глухая барабанная дробь. Все ближе, ближе.... Мы оглянулись. По улице, растянувшись лентой, шли старики. Среди них было и немало совсем дряхлых. Впереди шествовали старики барабанщики, за ними, напрягаясь до красноты, старики трубачи дули в трубы, шли старики с палочками, шли хромая, волоча ноги, шли, молодцевато выпятив грудь, высоко подняв голову, и теплый ветер шевелил их седые волосы. Шли старики шотландские стрелки, в коротких клетчатых юбочках, гнусавя на своих волынках. А впереди шагал высокий худой старец, бодро вскидывая негнущиеся длинные ноги. Старец этот был одним из командующих войсками того времени, а старики - остатками полков, сражавшихся на войне 1914 года. Нежно звенели медали, приколотые к груди...
Не знаю, куда они шли. И зачем они шли. Но мы остановились, пораженные этим зрелищем. И величественным, и трогательным выглядело оно. Корней Иванович снял шляпу...
- Мои ровесники, - проговорил он. - Остатки моего поколения...
Мы долго молча стояли и смотрели им вслед, покуда колонна не завернула за угол. Все тише и тише барабанная дробь. Едва доносятся звуки труб и волынок... И старики скрылись из виду.
А мы пошли дальше.
* * *
Двухнедельное пребывание наше в Лондоне было прервано лишь на сутки мы слетали в Шотландию, в Эдинбург. "Британский совет", гостями которого мы были, предлагал нам поездки по стране, но Корней Иванович отказался: путешествия были бы ему не по силам. Но англичане обязательны и пунктуальны. Как-то в разговоре Корней Иванович обмолвился: "О, Эдинбург? Родина Вальтера Скотта. Интересно бы побывать там", - и нам немедленно были принесены билеты на самолет и заказаны по телефону номера в гостинице. Отказаться невозможно. Корней Иванович ворчал и стонал: ехать ему совсем не хотелось. Пылко увлеченный новыми людьми, он нисколько не желал покидать Лондон. И вначале остался довольно равнодушен к Эдинбургу. Город стоит на семи холмах, как Афины? Ну и что? Ну, средневековый замок, превращенный в музей. Хотите посмотреть, мистер Чуковский? Нисколько! Только люди и люди, вот что занимает его. Их интересы, мысли, характеры. И, раздраженный, приехав в гостиницу, объявил, что устал, хочет лечь и попытаться уснуть. Вечером лекция в университете. Снова я вытащила наш "Холодный дом", снова, наверное, в сотый раз, - начала читать с той страницы, на которой мы, пожалуй, остановились еще в Москве. Но усталый Корней Иванович вскоре засопел под одеялом, и я крадучись выскочила из номера: хоть час, да мой, и я немного побегаю по Эдинбургу.
Все было неудачно. Лекция в Эдинбургском университете собрала горсточку преподавателей, знающих русский язык. И это для Корнея Ивановича, привыкшего послушно подчинять себе громадные аудитории! Но странно было бы в далекой Шотландии, в Эдинбурге, искать знаний и интереса к русскому языку. А преподаватели оказались милыми и любезными людьми. Затаив дыхание выслушали они Корнея Ивановича и потащили нас ужинать в свою учительскую столовую. Корней Иванович оживился, разговорился, и мы просидели с ними до полуночи. Среди учителей оказался русский, в детстве живший в Куоккале, помнивший Корнея Ивановича и его семью, и они с Корнеем Ивановичем наперебой вспоминали сценки, людей из того далекого времени. А когда мы вышли на улицу, над Эдинбургом сияла роскошная, совершенно ленинградская белая ночь.
Утром, спозаранку, мы до завтрака пошли побродить по городу. Корней Иванович стал вспоминать, что в Эдинбурге родился Вальтер Скотт, что долгое время там жил Бёрнс. И по мере того, как он вспоминал и рассказывал, город, доселе мертвый для него, словно расцветая под его словами, начал оживать, оживать... И вот уже Корней Иванович обращает внимание на его своеобразие, на неторопливую, провинциальную тишину, на бесчисленные "лавки древностей", на широкие улицы, то ползущие вверх, то сбегающие вниз, на бульвары. Бёрнс, Вальтер Скотт... и они бродили по этим улицам... И когда мы вернулись в отель, Корней Иванович совсем примирился с Эдинбургом.