Чуковский Корней Иванович. Воспоминания о Корнее Чуковском

   Корней Иванович:
   - Верно... Верно.
   Николай Корнеевич:
   - Его отец был неинтересный человек, поэтому он не закончил поэмы.
   Корней Иванович:
   - Нет, это неверно. Он отца обрисовал вполне. Он просто не знал, о чем дальше писать.
   Что бы он ни делал, он делал на редкость тщательно. Встретил в Доме творчества калмыцкого поэта, расспрашивал об их литературе, просил почитать калмыцкие стихи. Вслушивался в ритм. Придя домой, взял БСЭ и прочитал статью о Калмыкии.
   Репродукции, иллюстрации в книгах рассматривал долго, внимательно, вглядываясь во все детали. Снял однажды с полки книгу об импрессионистах и стал изучать картину Манэ "Казнь императора Максимилиана". Потом попросил прочитать ему в БСЭ все обстоятельства гибели императора. Не удовлетворился этим, взял Британскую энциклопедию, прочитал там статью и перевел на русский. А назавтра проверял меня: когда и почему казнен Максимилиан.
   Писал книгу о Чехове. К тому времени его маленькая книжка "Чехов", посвященная личности великого писателя, была уже издана. Теперь Корней Иванович решил продолжить ее, проанализировать творчество Чехова, его приемы, образы, язык... Перечитывал письма Чехова, просматривал свои старые записи на карточках, говорил и думал только о Чехове, и сидя за письменным столом, и во время прогулок. Не переставал повторять, как Чехов гениален, как совершенен его рассказ "Скрипка Ротшильда". Этот рассказ Чуковский любил больше всего. Писал и бросал.
   - Я разучился писать... Я старый... Я никуда не гожусь...
   И снова садился за Чехова. Но вдруг заявил, что больше не будет им заниматься.
   - В работе меня больше всего привлекают открытия. Я всю жизнь что-то открывал. Некрасова прежде считали только гражданским поэтом, никто не видел, что он великий художник. Я был фельетонистом, от меня не ждали серьезных исследований. А я стал понемножку изучать Некрасова, подбирать факты, замечать никем не увиденное. Начал со статей. И вот написал книгу... Само название "Мастерство Некрасова" было новшеством. После меня все стали называть свои книги "Мастерство" такого-то... Влияние Пушкина на Некрасова, влияние фольклора - это все мной найдено... Я первый перевел Уитмена, написал очерк о нем. В 1919 году я принес в издательство "Academia" воспоминания Авдотьи Панаевой с моими комментариями. Там удивились: "Ведь мы издаем научные труды". А я им объяснил, что это тоже научный труд. Я исследовал, выяснил, где правда, где ложь, что она придумала и что забыла, где перепутала годы... И посоветовал издательству выпускать серию мемуаров с научными комментариями. Они так и сделали. Первыми в этой серии вышли воспоминания Авдотьи Панаевой с моими примечаниями.
   Я не люблю говорить то, что знают и без меня. Поэтому я занимался забытыми писателями - Николаем Успенским, Слепцовым - и малоизвестными Дружининым, Петровым... И то, что я писал когда-то, в 1908 году, о Чехове, тоже было открытием. Его не понимали, считали вялым, сумеречным... А сейчас Чехов всеми признан, его любят во всем мире, его изучают. То же самое или приблизительно то, что я скажу, уже говорили или будут говорить другие. Мне это не так уж интересно...
   Все же он написал тогда первые главы. Да так, что они захватывали с первых строк острой наблюдательностью и экспрессией... В юбилейные чеховские дни Корнея Ивановича ежедневно приглашали выступать в самые различные организации. Несмотря на больное сердце, на возраст, он никому не отказывал. Выступал в Кунцевском рабочем клубе, в Кремлевском театре, в Доме дружбы, в ЦДРИ, в университете, в Доме литераторов... И повсюду с огромным успехом. Его слушали с поразительным вниманием, неистово аплодировали. Какое-то особое обаяние излучал он, когда, стоя на трибуне, читал свою книгу.
   На торжественном заседании, посвященном Чехову, в Большом театре доклад делал Валентин Катаев. Корней Иванович получил пригласительный билет в президиум, но решил не ехать. Даже машину отправил в Москву. Но с приближением вечера начал волноваться:
   - Я всю ночь не засну. Буду слышать шум в Большом театре, видеть толпы людей...
   И, конечно, поехал.
   В доме слушали пластинки - песни Беранже. Корней Иванович вслушивался не в музыку, а в слова. Как это ни парадоксально, он не любил музыки. Несмотря на то, что у него был редкостный слух к музыке стиха. Вечером взял томик Беранже по-французски и переводы Курочкина, стал сверять.
   - У Курочкина лучше. В "Новом фраке" у Беранже в конце строфы три одинаковые рифмы, из которых две - припев. У Курочкина все три новые - свои. В "Лизетт" у него ритм более певучий...
   Работая над автобиографической повестью "Серебряный герб", говорил:
   - Утром как подумаю, что буду про этого мальчика писать, мне сразу делается веселее жить.
   Писал с огромным увлечением, а чуть "выдыхался", обращался ко мне:
   - Ну, вспоминайте, вспоминайте же, что еще со мной тогда было.
   Я смеялась.
   Рассказывал, как директор гимназии Бургмейстер, фигурирующий в книге, приехал к нему в Куоккалу о чем-то просить. Корней Иванович сначала согласился, и они отправились на станцию, чтобы вместе поехать в Петроград. Был сильный ветер, мороз, сани опрокинулись в яму. Корней Иванович вылез и стал вызволять Бургмейстера, а потом вдруг подумал: "Он меня исключил из гимназии, с какой стати я буду помогать ему?" И пошел домой.
   С огромным нетерпением ждал выхода каждой своей книги. 14-е издание "От двух до пяти" печаталось в Минске. Корней Иванович готов был послать кого-нибудь туда, поторопить типографию.
   Выступив по радио, через две недели начинал беспокоиться:
   - Что-то писем нет...
   Но вскоре письма начинали приходить непрерывным потоком. Успокаивался.
   Он не только с удивительной щедростью делился с каждым своими знаниями, но и умел глубоко вникать в работу другого человека.
   Я задумала тогда писать статью об атмосфере в художественном произведении. Показывала Корнею Ивановичу черновики, советовалась. В конце концов он сказал:
   - Вы должны понемногу собирать материал. Тема очень интересная, но для вас самой еще не совсем ясная.
   А через несколько дней:
   - Я видел сон. будто разговариваю с Чеховым об атмосфере в художественном произведении.
   - Когда пишете статью, ищите предмет спора, - учил меня Чуковский. Полемизируя, легче выразить мысль.
   Я написала рассказ "Письмо пришло", прочитала его Корнею Ивановичу. Он заметил:
   - Конечно. Человек добр только тогда, когда он счастлив.
   А я и не думала об этом, когда писала. Посоветовал мне найти детали, которые придадут большую выпуклость фигурам. Пусть у старухи скандалистки будут ноги "как чугунные тумбы". А у другого персонажа нерусское армянское, грузинское - имя, это привлечет к нему внимание.
   Во время прогулок, иногда по вечерам и когда болел, рассказывал эпизоды из своей жизни. Объединяю их в один рассказ.
   - Мать была женщиной редкой красоты (показывал фотографию), добрая и умная. Отец, кажется, инженер, я отца не знал. Отец очень любил мать, хотя она была полуграмотная, прачка. Он вывез ее в Петербург, они жили внебрачно. У них родилась дочь, моя старшая сестра Маруся. Я был маленький, когда отец разошелся с матерью. Он женился на женщине своего круга. Но, как видно, продолжал любить мою мать. Она переехала с детьми в Одессу Он много раз посылал ей деньги, но она была гордая и отсылала их обратно. В доме хранилась пачка писем отца к матери Он посылал ей розы в письмах... Мне очень жаль, что эти письма не сохранились.
   Мы жили в Одессе. Однажды Маруся решила учить меня географии, она разделила двор на части - это Америка, это Россия и т. д. И стала мне рассказывать, что находится в какой стране. Мне стало скучно, и я убежал от нее...
   Шестнадцати лет я ушел из дома. Снял комнату, поселился один. Голодал. Если я знал, что сегодня удастся съесть початок кукурузы да еще обмакнутый в масло, - был счастлив. Я писал философское сочинение об искусстве. Отнес его в редакцию газеты. Там отметили его оригинальность, парадоксальность, удивились, узнав, что я читал Спенсера, Декарта, знаю английский язык, и отрывки из моей работы поместили в газете. После этого я стал публиковать там мелкие заметки, переводы. А потом газета послала меня в Англию корреспондентом. Но денег на поездку не дала.
   К этому времени я уже женился на Марии Борисовне. Она прибежала ко мне в одном платье, крестилась, чтобы обвенчаться со мной. На свадьбу пришли все одесские журналисты, принесли массу цветов. Когда мы вышли из церкви, я сказал: "Что мне цветы? Мне деньги нужны". Снял шапку и пошел собирать. Все смеялись и бросали в шапку деньги. Получилась порядочная сумма. Еще дал денег в долг Короленко, ему сказали, что появился талантливый журналист, ему не на что ехать в Англию, потому что газета не в состоянии оплатить проезд.
   В Лондоне, лишь только мы приехали, у нас украли корзину с вещами. Я позвал полицейского, он разыскал вора, и нам все вернули. Я работал корреспондентом газеты, но вдруг ее закрыли, и мне перестали посылать деньги. Мария Борисовна вернулась в Россию, а мне не на что было ехать. Я остался и жил еще несколько месяцев в Лондоне один.
   В молодости он ездил в Норвегию.
   - Пароход подплывал к берегу, все высыпали на палубу: "Земля!.. Земля!.." Я пришел в такой экстаз, что бросил в воду свою шляпу (рядом, конечно, стояла молодая красивая дама). Когда мы высадились, я пошел по магазинам покупать себе новую шляпу. А за мной шла толпа норвежцев, и они говорили друг другу: "Это русский! Тот самый, который бросил шляпу в воду!"
   - Мы жили на даче под Петроградом. Жили бедно. Однажды я лежал на столе и писал "Мойдодыра". Брюки у меня были рваные и на подошвах ботинок дыры. Вдруг входит человек в тирольских штанах. Оказывается - Дос-Пассос. Я был так смущен своей драной одеждой, что не мог даже разговаривать. Пока не увидел, что у него тоже дырявая обувь. Тогда я повеселел. Мы подружились. Вместе гуляли по Питеру.
   К Корнею Ивановичу приехали из Москвы трое незнакомых юношей, десятиклассников.
   Юноши - ныне филологи - хорошо знали литературу и очень любили поэзию двадцатых годов нашего века. Корней Иванович повел их в библиотеку, затем пошли гулять. Встретили Тамару Владимировну Иванову. Она пригласила к себе. Со второго этажа спустился Всеволод Иванов.
   - Всеволод Вячеславович, вот приехали молодые люди, они любят литературу...
   Но один из юношей перебил Корнея Ивановича:
   - Нет ли у вас книжек поэтов двадцатых годов? Мы собираем...
   - Ай-ай-ай! - завизжал Чуковский. - Я ухожу... Я не терплю, когда молодые люди так ведут себя... Пришли к писателю - и нет ли у вас книг, которые мы собираем... Точно в лавку пришли...
   И убежал. Мы бросились за ним. Он всю дорогу отчитывал мальчиков, а они неловко пытались оправдываться.
   Корней Иванович отдыхал в Барвихе. К нему приехал иностранный журналист и написал о нем статью. Прислал ее. Корнею Ивановичу не понравилась статья.
   - Нельзя составить мнение о человеке, если видишь его только в санатории. У него там нет ничего своего. Ни книг, ни обстановки... Даже халат на мне чужой. Только термос собственный.
   - У меня лежит пластинка: Маяковский читает стихи. Мне ее подарили очень давно, но я ни разу не слушал. Это слишком страшно - голос живой, а поэта нет...
   В семь часов утра над перилами балкона (на втором этаже) появилась голова внука Жени.
   Женя. Дед, у меня родился сын.
   Корней Иванович. Поздравляю. Сколько?
   Женя. Пятьдесят. На пеленки.
   Корней Иванович. Хорошо. Получишь. Только моей крови там меньший процент, чем Дмитрия Дмитриевича. Я - прадед, а он - дед. Скажи ему, чтобы он взял на себя большую часть забот.
   Женя. Хорошо.
   Корней Иванович. Надо послать розы Гале.
   Женя. Старик Нилин еще спит, пойду нарву у него в саду.
   Голова исчезла.
   Через некоторое время привезли младенца. Корней Иванович долго, с удивлением рассматривал его. А когда все уехали, с грустью сказал:
   - Рождаются, чтобы умереть, умирают, чтобы рождаться... В этой комнате умерла Мария Борисовна, и сюда же принесли новорожденного...
   И на следующее утро:
   - Не могу отделаться от впечатления, оставленного правнуком. Мария Борисовна обожала Женю. Он стал у нас жить, когда ему было три года. Однажды Мария Борисовна уложила его спать в свою постель и ушла куда-то. Я сидел в кабинете и работал. Слышу - Женя орет благим матом. Пошел к нему, стал его уговаривать: подумай об этом, о том... Успокоился. Я вернулся к себе. Опять орет... Пошел снова. Только сяду работать, как он начинает кричать. Я наконец так рассердился, что побил его и ушел. Сижу и думаю: что же я наделал? Он маленький... Сирота... И что будет, когда Мария Борисовна узнает? Решил пойти приласкать Женю и просить, чтобы он ей не рассказывал. Прихожу, а он спит! Крепким сном спит!
   В гневе Корней Иванович был беспощаден. Иногда потом каялся. Часто говорил:
   - Я ночи не сплю, вспоминаю все дурное, что делал людям.
   Вместе с тем с огромной охотой помогал каждому, кто к нему обращался. Писал письма, ходатайствовал...
   Как-то вечером позвонили из Москвы. Чуковский сам подошел к телефону. Его попросили что-то сообщить писателю, который жил в Переделкине и не имел телефона. Корней Иванович мгновенно согласился:
   - Идем!
   Это было зимой, на улицах темно, холодно и скользко. Писатель жил не так уж близко - возле моста через пруд. Я говорю:
   - Не надо вам ходить. Я одна пойду.
   - Нет. Я тоже пойду. Сам передам, раз обещал.
   С трудом дошли. А там долго не могли попасть в сад, звонок не работал, собаки с лаем кидались на нас, лишь только мы пытались открыть калитку. Корней Иванович кричал в темноте на всю округу: "Го-го-го!!!"
   Я жила в переделкинском Доме творчества. Корней Иванович, узнав, что мне надо поехать в Москву, предложил свою машину.
   - Я сам в жизни много намучился, поэтому понимаю других. Бывало, стою с кипой книг, чтобы отвезти в библиотеку, и жду: может, кто-нибудь поедет в город и возьмет меня... А как-то из Барвихи собрался в Москву, вышел, смотрю - стоит машина. Я спросил у шофера, нельзя ли мне тоже поехать. Он говорит: "Надо у хозяина узнать". Появился хозяин, сел и уехал, ни слова мне не сказав. Я так рассердился, что бросил палку им вслед.
   Был внимателен к чужому горю.
   В 1958 году в один и тот же день скончались мой отец и сестра Фредерика, с которой Корней Иванович дружил. Он прислал мне письмо:
   "...Я, потерявший сына, дочь, нежно любимую Марию Борисовну и ежедневно теряющий себя самого - необыкновенно быстрыми темпами, - понимаю Вас и Вашу тоску лучше многих. "Я изучил науку расставанья" - и понял, что главное в этой науке - не уклонение от горя, не дезертирство, не бегство от милых ушедших, а также не замыкание в горе, которому невозможно помочь, но расширение сердца, любовь - жалость - сострадание к живым. Когда умерла моя Мурочка, я спасался горячим общением с другими людьми. Простите, что я преподаю Вам "науку расставанья" так грубо и кратко, - но Вы - Вы, и поймете меня...
   Приезжайте. Помолчим вместе. Не нужны ли Вам деньги?
   Здоровье мое совсем развалилось. Третью неделю не сплю".
   Он не любил ничего общепринятого. Не признавал встреч Нового года. У детей его никогда не было елок.
   Однажды я подарила ему цветок и вместо "спасибо" услышала:
   - Терпеть не могу цветов.
   И тут же преподнес мою гвоздику какой-то повстречавшейся нам даме. Сначала я обиделась, но впоследствии поняла - он действительно не любил цветов. Вероятно, тоже оттого, что их все любят.
   Он не только сам был невообразимо трудолюбив, но и от других требовал, чтобы они неустанно работали.
   - Опять на именины? Либо вы светская дама, либо литератор, одно из двух...
   Долго, с нескрываемым удовольствием смотрел, как пилят дрова в чужом саду.
   Восхищался шофером, когда он сбрасывал с крыши снег.
   Рассказывал, что очень любит стирать.
   Любая работа пленяла его. После болезни сидел на балконе, наблюдал за муравьями и с одобрением говорил:
   - Смотрите, смотрите, какие труженики! Ни одной секунды без дела!.. Это они носят материал, строят себе дом.
   Часто размышлял о самом себе, старался понять себя. И порой жестоко бичевал.
   - Мой первый импульс плохой, хорошее я делаю пораздумав.
   На деле было наоборот: первый импульс - помочь, одарить, похвалить. А потом вдруг сожалеет, зачем это сделал. Помню, написал восторженную статью о поэте. А назавтра:
   - Чего это я его так расхвалил?!
   - Уверяю вас, что я не считаю себя умным. И талант свой я в молодости тратил на фельетоны вместо серьезных книг. Была большая семья, надо было зарабатывать на хлеб.
   В другой раз:
   - Никакого таланта у меня нет. Я беру трудом.
   - Мое добро всегда оборачивается злом.
   - До сих пор я вхожу в кабинет редактора со страхом.
   - Я построил библиотеку потому, что обязан вернуть детям то, что взял у них.
   Получил письмо от приятельницы из Киева, пишет, что он гений. Я говорю:
   - Не совсем гений, скорей генийчик.
   Корней Иванович:
   - Полугений.
   А перед сном со вздохом:
   - Хуже всего быть полугением. Уж лучше - чернорабочим в литературе.
   "В своих писаниях я вижу одни ошибки, одни изъяны и признаю в них единственное достоинство - искренность", - писал мне Корней Иванович.
   Николай Корнеевич справедливо заметил, что человека определяют не только поступки, поведение его, но и мечты. Когда сын ушел, Корней Иванович:
   - Коля говорит: мечты... А я всю жизнь мечтал об одном - чтобы мою статью напечатали.
   Рассказывал: подошла к нему незнакомая женщина и попросила разрешения сфотографироваться с ним. "Вы так любите детей..."
   - Я ей ответил, что совсем не люблю детей. Они для меня материал.
   Между тем знал всех окрестных ребят по именам, знал характер каждого, гулял с ними, играл, бегал вперегонки, читал им книжки. А построенная им библиотека для детей? А "костры", которые организовывал дважды в год? Приходили сотни детей, приезжали писатели, артисты, и едва ли не самое большое удовольствие от этих "костров" получал сам К. И. Чуковский.
   Я бывала с ним и в детских садах. С каким увлечением он, не щадя своего сердца, прыгал с детьми, загадывал им загадки, показывал фокусы, жонглировал палкой...
   Мы шли к Николаю Корнеевичу в Москве и у него во дворе встретили женщину, которая вела за руку мальчика. Корней Иванович остановился и стал разговаривать с ним. Это продолжалось довольно долго, а когда они наконец расстались, я сказала:
   - Это называется - вы не любите детей? Вот ведь я даже не заметила, что мальчик шел. Словно его и не было.
   - Откуда вы знаете, может быть, мне его мама понравилась? - ворчливо ответил Корней Иванович.
   Тяжелый приступ стенокардии. Несколько месяцев лежал больной. Много говорил о смерти.
   - Куда это все девается?.. Куда ушла Мария Борисовна?.. Куда ушла ваша сестра?.. Вы только не думайте, что я боюсь. Я отношусь к этому совершенно спокойно. Я помню все биографии писателей, смерти... Только не уходите из комнаты... Не оставляйте меня одного.
   А через час сочинял шуточные стихи.
   Передала Корнею Ивановичу слова одного из его родных:
   - Он говорит, что любит вас больше всех на свете.
   Корней Иванович:
   - К-а-к?!.. Остальных еще меньше?
   Любил рисовать. Рисовал на рукописях детских стихов, на обрывках бумаги, на обороте "словечек" забавные физиономии, кувшины, тарелки... Вот передо мной лежит нарисованная им фигурка мальчика. На рисунке подпись: "И. Репин".
   Исключителен был его интерес к людям. Вспоминал:
   - Раньше, когда я ехал в поезде, я не мог успокоиться, пока не перезнакомлюсь со всеми пассажирами во всех вагонах.
   Очень ценил образованность:
   - Как он много знает!
   Или с презрением:
   - Он же совершенно не образован!
   Главным в его жизни, разумеется, была литература. Но, увидев научный журнал, читал его от корки до корки, с огромным интересом слушал, когда сын рассказывал о новейших научных открытиях.
   Помню, к внучке приехал товарищ - биолог с микроскопом. Корней Иванович прямо впился в микроскоп, долго рассматривал каплю воды.
   Но больше всего его пленял в людях талант. Самый лестный эпитет в его устах был "талантливый". Ошибался в людях, иногда на него нападала подозрительность, совершенно ослепляющая его. Но талант угадывал мгновенно. И благоговел перед ним.
   - Мы же явление вторичное, - говорил о критиках, литературоведах. Главное - это художник, писатель, поэт...
   Часто назначал дату своей смерти - в феврале, октябре, ноябре. Даже число называл.
   - Летом? Ни за что! Какой интерес умирать летом!
   Когда я наконец поняла, что он сам не верит этим срокам, то сказала:
   - Будет вам! Вы еще десять лет проживете!
   - Десять? Так мало? Я хочу больше...
   Разговор происходил в 1959 году. Ему было тогда около восьмидесяти лет.
   Тогда же, в 1959 году, подарил мне фотографию, где он снят с катаевской собакой Мишкой. И шутливо написал:
   "...От Мишки и меня. Корней Чуковский. В 1959 году такими мы были. Это было очень давно. Июль 1970 г."
   Он не дожил до этой предсказанной им даты девяти месяцев.
   На одном из "костров" Агния Барто предложила детям прочитать хором "Мойдодыра".
   - Кто лучше всех знает эту сказку?
   - Я!! - истошным голосом закричал Корней Иванович.
   1971
   H. Чернышевская
   ВСТРЕЧА ДВУХ ВЕКОВ
   Наша первая встреча в Переделкине произошла в июле 1958 года, когда я одна сидела на веранде Дома творчества. Перед глазами красовался цветник из пионов, начинали расцветать розы.
   Вдруг вдали, на дорожке, ведущей к нашему дому, показался человек в белом костюме. Он шел не торопясь и направлялся ко мне. Я подумала, не ошибка ли это, - ведь я его не знаю. Поэтому даже огляделась по сторонам и еще раз удостоверилась, что кругом пустые плетеные кресла.
   - Я к вам! - произнес посетитель, склонился и поцеловал мне руку.
   Я вгляделась в его лицо и к изумлению своему увидела, что это - Корней Иванович Чуковский. Мы не виделись сорок лет. Конечно, я была очень обрадована.
   Должно быть, на меня кто-нибудь ему указал:
   - Вон она, в кресле одна сидит.
   Можно ли считать это первой встречей, первым днем личного знакомства? Думается, что нет. Эта встреча была подготовлена целым рядом фактов и впечатлений.
   Еще в 1918 году Чуковский посетил моего отца, Михаила Николаевича, для беседы об Авдотье Яковлевне Панаевой, книжку о которой в то время писал. Узнав от мамы, что к отцу приехал Чуковский, мы с сестрой стали просить маму, чтобы нам было позволено присутствовать при их беседе. Ведь Чуковского мы, девятнадцатилетние курсистки, уже хорошо знали по его книгам "От Чехова до наших дней", "Лица и маски". После гимназических учебников от этих книг веяло какой-то свежестью, недозволенной дерзостью и свободой мысли.
   Мама вошла с нами в кабинет отца и обратилась к Чуковскому со словами:
   - Корней Иванович, наши дочки очень хотели бы послушать вас. Они ваши поклонницы.
   - Пожалуйста, - отвечал он, прижимая к сердцу большую тетрадь.
   И добавил как-то по-детски:
   - Только я стесняюсь...
   Это нас особенно тронуло. Нас, девчонок, стеснялся настоящий писатель!.. Мы слушали его затаив дыхание.
   Помню, в разговоре с отцом его особенно интересовал вопрос об огаревском наследстве, о котором мы с сестрой не имели никакого понятия, поэтому содержание их разговора не сохранилось в памяти.
   Мне довелось услышать выступление К. И. Чуковского на "Вечере свободной поэзии" в Тенишевском училище. Он говорил о Маяковском, который тогда же читал свою поэму "Война и мир".
   Видеть Маяковского и слушать его мне пришлось впервые, Впечатление было очень сильное, просто потрясающее. Слово Чуковского было проникнуто любовью к поэту.
   В 1958 году я получила путевку от Литфонда в Переделкино. Я думала, что увидеть Чуковского будет очень просто. Поэтому, приехав в Переделкино, на другой же день обратилась к сестре-хозяйке Дома творчества с просьбой указать мне, как пройти к нему на дачу.
   Она отвечала:
   - Не думайте, что навестить его так легко. Вас и не допустят к нему. Он в пять часов утра встает, до девяти работает, потом отдыхает, потом обед, перед обедом (в два часа) заканчиваются все литературные занятия, в девять часов вечера он ложится спать. В промежутке между двумя и девятью часами у него бесконечные посетители.
   Значит, увидеться с Чуковским мечта несбыточная, и надо от нее отказаться. Вот почему в тот вечер, когда ко мне подошел "незнакомец" в белом костюме, мысли мои были совсем далеки от Чуковского. К тому же вместо черноволосого человека с веселым, звучным голосом я увидела голову белую, как снег, и услышала приглушенное до мягкости: "Я к вам".
   В первой же беседе с К. И. Чуковским мы коснулись прошлого. Вспомнили 1918-й год. Корней Иванович сказал:
   - Я помню и вашего отца, и вашу бабушку, Ольгу Сократовну. В 1906 году мы сидели с ней на скамейке у озера Мед-дум и беседовали...
   К. И. Чуковский впервые навестил нашу бабушку раньше, в 1905 году, когда она жила в Петербурге в одном доме с нами, на Большой Зелениной улице. Это был пятиэтажный каменный дом, выходивший на четыре улицы и вмещавший в себя до пятисот жителей. Наша квартира находилась на четвертом этаже, и бабушке трудно было подниматься по лестнице, поэтому отец снял для нее комнатку в первом этаже у какой-то престарелой пенсионерки. Мы, трое детей, ходили туда вместе с няней навещать бабушку. Чуковский хотел узнать от вдовы Чернышевского об отношениях Некрасова и Николая Гавриловича.