Страница:
1974
Клара Лозовская
ЗАПИСКИ СЕКРЕТАРЯ
Господи, какая некрасивая", - думал Корней Иванович, глядя на меня из окна своей дачи. Но об этом он рассказал мне много позже, через несколько лет, а тогда я сидела на пеньке у него в саду, делала вид, будто не замечаю, что меня разглядывают, и перебирала свои невеселые мысли.
Был май 1953 года. Договор с Мосфильмом вот уже месяц как закончился, работы не было никакой, а тут еще воспаление легких совсем подорвало мои силы. Я начала уже сокрушаться и сетовать на свои неудачи, когда один журналист предложил мне "пойти поработать у старика Чуковского".
- Он ищет себе помощницу. Кажется, у него больше трех месяцев никто не удерживается, - предупредил он меня, - но за это время ты оглядишься.
Я согласилась. Корней Иванович позвонил мне и попросил приехать к нему в Переделкино.
- Клара Израилевна! Пожалуйте-ка сюда! - позвал меня вчерашний телефонный голос.
В темно-синем выгоревшем лыжном костюме, в рубашке с распахнутым воротом стоял на крыльце Корней Иванович и как-то смущенно, чуть-чуть виновато улыбался мне навстречу.
- Вы уж простите, что вас усадили так неудачно...
И показал рукою куда-то за мою спину. Оглянувшись, я увидела пень, на котором сидела, и над ним, немного позади, развешанное на веревке мужское белье. Голова моя как раз приходилась между штанинами, и этот импровизированный головной наряд завершали длинные тесемочки.
- Как сережки в ушах, - сказал Корней Иванович.
И я впервые поднялась по ступенькам дома, в котором предстояло мне проработать долгие, но так быстро промелькнувшие семнадцать лет.
На балконе, куда мы прошли через кабинет, Корней Иванович расспрашивал меня, кто я и что я. Потом дал мне исписанный мелким, но очень четким почерком листок и попросил переписать на машинке. Машинка, за которую я села, была очень древняя. Я никогда не видела таких. Клавиши с буквами были расположены не в четыре ряда, как теперь, а в семь. Заглавные буквы и цифры занимали четыре верхних ряда, а три нижних - обыкновенный шрифт.
Я напечатала страничку не очень ловко и быстро, но без ошибок.
- Ну что же, хорошо! - сказал Корней Иванович. - А теперь прощайте. Приходите послезавтра к часу.
Рабочее расписание мое, которое оставалось неизменным в течение более чем пятнадцати лет, выработалось не сразу. Первое время мне даже казалось, что я не очень-то и нужна. Приходила я через день 1, в разное время, назначенное Корнеем Ивановичем накануне. Переписывала несколько страничек, отыскивала цитату или сверяла какой-нибудь текст - и отправлялась домой. Иногда получала "городское" задание: просмотреть в Ленинской библиотеке подшивку старых газет, позвонить по телефону (его тогда на даче не было) сотрудникам разных издательств, сделать выписки из каких-нибудь книг. Однажды Корней Иванович поручил мне прибыть в двенадцать часов дня в редакцию журнала "Огонек", в отдел "Приложений", и сказать редактору этого отдела Г. Ярцеву, что Корней Иванович заболел, не приедет и просит перенести встречу на другой день. Корней Иванович тогда составлял и редактировал для "Огонька" трехтомное собрание сочинений Некрасова и готовил вступительную статью для этого издания. Я приехала в "Огонек" с опозданием минут на десять - пятнадцать. Отыскала большую комнату, где расположилась редакция, и, подойдя к столу у окна, солидным тоном произнесла, что вот, мол, Корней Иванович нездоров и потому сам не приехал и могу ли я получить хотя бы первые листы набора его статьи. Ярцев уставился на меня, будто видел впервые (он дружил с моим отцом и знал меня с детства), а потом как-то очень ехидно произнес:
1 Это в первые месяцы. Потом - каждый день, кроме субботы и воскресенья.
- Да что ты, Клара, Корней Иванович только что здесь был и сам взял эти листы.
Стараясь держаться гордо и независимо, я, словно сквозь строй, прохожу мимо улыбающихся (мне казалось - тоже ехидно и сострадательно) сотрудников отдела, которые очень оживились за своими столами, и шепчу:
- Ну что же это такое, что такое?
В поезде я приготовила великолепную обличительную речь, произнести которую мне не удалось, потому что, еще не видя меня, а только заслышав мои шаги на лестнице, Корней Иванович закричал:
- Так-то вы печетесь о моих делах! Где это вы были в двенадцать часов? Я приезжал в "Огонек", но вас не обнаружил. А корректура не ждет!
И, не дав мне вымолвить ни слова, усадил меня рядом с собой за корректуру, а за работой уже ни он, ни я не вспоминали это злополучное событие (а их впереди было немало).
Через несколько недель в комнате той же огоньковской редакции я наблюдала удивительное представление. Корней Иванович сидел у стола Ярцева, спиной к двери. Вдруг дверь широко, на весь отлет, отворилась и в проеме появился Ираклий Луарсабович Андроников. У самого порога он неожиданно повергнулся на колени и воскликнул раскатистым, звучным голосом:
- Здравствуйте, свет вы наш, батюшка Корней Иванович!
Корней Иванович обернулся, тут же спустился со стула на колени, и, отбивая поклоны, они двинулись навстречу друг Другу.
- Благодетель вы наш! - скороговоркой повторял Андроников, прикладывая руку к груди при каждом поклоне. - Благодетель и учитель!
Остолбеневшие на секунду сотрудники покатывались от смеху. А когда Корней Иванович и Ираклий Луарсабович приблизились настолько, что могли помочь друг другу встать, они поднялись и тут же очень серьезно заговорили о своих литературных делах (Корней Иванович - о Некрасове, Ираклий Луарсабович - о Лермонтове). Как будто то, что происходило сейчас, было совершенно естественно и для них самих, и для окружающих.
Характер моей работы, естественно, зависел от течения дня Корнея Ивановича. Но русло его, определившись однажды, оставалось почти неизменным. Я говорю о бытовом, каждодневном расписании. Выглядело оно так. Я приезжала к десяти часам, когда Корней Иванович обычно завтракал. После завтрака он час или полтора отдыхал (предварительно прикрепив к двери объявление: "СПЛЮ!"), так как ко времени моего приезда уже несколько часов провел за работой. В половине третьего начинался обед, в половине шестого я уезжала домой, в Москву. Время между завтраком и обедом, обедом и моим отъездом заполнялось согласно занятиям Корнея Ивановича.
О том, как проходили вечера, я узнавала на следующий день за утренними или обеденными разговорами. Последние годы вечерние часы порой начинались гостями, часто иноземными, но всегда завершались какой-нибудь работой.
Это было однообразное разнообразие (по выражению друга Корнея Ивановича Т. Литвиновой).
- Узнаю ваше настроение по вашим шагам, - хвастался своей проницательностью Корней Иванович.
Со временем и я без труда могла определить, как шла у Корнея Ивановича работа, мучила ли его бессонница или лекарства усыпили его.
У Клариссы денег мало,
веселым голосом встречал меня Корней Иванович,
Ты богат - иди к венцу:
И богатство ей пристало,
И рога тебе к лицу,
и я знала, что все хорошо - и с работой, и со сном.
Когда же в доме стояла тишина и Корнея Ивановича не было в столовой, я поднималась по лестнице, перебирая разные варианты: "Пишет? Спит? Читает? Расхворался?"
Я заглядывала к себе в рабочую комнату - никого. Тогда, постояв немного на лестничной площадке, я осторожно открывала дверь в кабинет. Корней Иванович сидел на неубранной постели, накинув на плечи плед, возле него столик, заваленный бумагами, а на коленях дощечка, которая служила ему пюпитром, когда он работал на балконе, на "кукушке" 1 или в саду. Я говорила: "Здравствуйте" - и шла к себе доделывать оставшуюся со вчерашнего дня работу.
1 Так называл Корней Иванович балкончик-закуток на втором этаже дачи. Там стояли топчан, старинный пуф, складной стул и хохломской столик из трех ножках. Проход в "кукушку" - из кабинета, через застекленную террасу, окна которой выходят в сад. На террасе стеллажи с книгами.
А в другой раз он лежал, укрывшись одеялом с головой, на секунду приоткрывал глаза и, выпростав из-под одеяла руку, махал мне, чтобы я ушла, или делал знак, чтобы я почитала ему книгу, которая уже была открыта на той странице, где мне надо было начать чтение.
Низкое кресло с высокой спинкой, что сейчас придвинуто к книжным полкам у двери, раньше стояло у окна, справа от большого письменного стола, и если, входя в кабинет, я в нем заставала Корнея Ивановича, он смиренным голосом произносил:
Старик сидел, покорно и уныло
Поднявши брови, в кресле у окна.
Временами, хотя Корней Иванович и не встречал меня, я знала, что все более или менее хорошо, так как, входя в ворота, видела его на балконе, где, начиная с апреля, до поздней осени, он проводил свои утренние часы.
Иногда он располагался в комнате, где я работала, - напротив его кабинета. Примостившись в углу дивана, склонив голову набок, прищурив один глаз, он читал очередной детектив (Корней Иванович собирался написать статью о детективных романах и пристрастился к чтению этих книг, выписывая в особую тетрадь наиболее удачные места и способы разнообразных убийств, изобретенные романистами). Когда я усаживалась в кресло с чашкой кофе, он откладывал книгу в сторону и начинал:
- Итак, Кларочка. Их было трое. Он, она и любовник. Муж решает убить любовника и приходит к нему в гостиницу. В кармане у него ядовитая змея, которую он купил по случаю. Любовник говорит: "Вы хотите меня убить при помощи змеи. Но вас надули, змея не ядовитая. Дайте ее сюда". Муж достает змею и сажает ее на левую ногу любовника. Змея жалит, но ужаленный цел и невредим. Муж засовывает змею во внутренний карман пиджака, выходит из комнаты - и тут раздается страшный вопль. Любовник, припадая на деревянную левую ногу, подходит к двери и видит мужа, который корчится в предсмертных судорогах...
Пересказ порою продолжался несколько дней - я слушала за завтраком очередную порцию, прочитанную им вечером или в бессонную ночь.
Корней Иванович поражался изобретательности авторов и, начиная новый роман, с интересом ждал той страницы, на которой совершится убийство.
- Прочитал уже пятнадцать страниц, и еще никого не убили.
Среди героев выискивал самого безукоризненного, убеждал меня, что именно он и будет убийцей, и почти никогда не ошибался. Часто подсчитывал, сколько способов убийства ему уже известно, и предлагал:
- Выбирайте, каким способом мне вас убить при следующей вашей провинности.
К ежедневной текущей работе постепенно прибавилась еще одна, которой я занималась в редкие свободные от других дел часы, поэтому длилась она около пяти или шести лет.
На застекленной террасе рядом с кабинетом Корнея Ивановича я обнаружила мешки и обернутые газетой пакеты, в которые как попало были втолкнуты бумаги. Измятые, кое-где порванные, они были плотно спрессованы и перевязаны шпагатом. Небольшими пачками я начала извлекать эти бумаги, разглаживать, подклеивать, прочитывать, отыскивать начала и концы. Складывала письма в одну стопку, черновые записи - в другую, рукописи - в третью. Исподволь стало возможным точно распределить все бумаги по темам: письма укладывались в алфавитном порядке; некрасовские, чеховские, уитменовские, слепцовские материалы требовали особых разделов. Черновые варианты, записи, многочисленные документы, иконография постепенно накапливались в этих разделах.
С письмами приходилось особенно туго. Другие бумаги распределять было относительно не трудно: упоминалась фамилия, название романа, рассказа, строки стихов, а если не встречалось ни того, ни другого, можно было отыскать отрывки в опубликованных работах Корнея Ивановича.
А с перепутанными страницами писем, без дат, без подписи совладать было трудно. Потом я научилась определять корреспондентов по почерку. Но еще надо было к началу письма найти середину, выискать конец и хотя бы приблизительно установить дату.
Корней Иванович подходил, долго присматривался, как я перебираю бумаги, что-то сверяю, перекладываю с места на место, брал три-четыре листка в руки, прочитывал и искренне недоумевал, зачем я вожусь со всем этим "хламом".
- Бездельничаете, Клара Израилевна, - строго обращался он ко мне, работать надо, а не вздором заниматься.
Случайно, по какому-то делу, я попала в ИМЛИ, и сотрудник архива, доставая нужные мне материалы, вынимал их из папок плотной сероватой бумаги, очень удобно сконструированных. Каждая содержала лишь по одному документу. Я пожаловалась на свое неумение организовать архив Корнея Ивановича, и сотрудник любезно объяснил мне, с чего начать, как располагать письма, материалы и пр. В каждой такой папке положено хранить только один документ, нельзя пользоваться скрепками; к бумагам, написанным карандашом, надо относиться особенно бережно, учил он меня и на прощанье подарил несколько таких папок. В переплетной мастерской, к ужасу Корнея Ивановича, я заказала около 500 папок по образцу тех, что получила в ИМЛИ. Когда папки были готовы, начала раскладывать письма. Конечно, отдавать одному письму целую папку показалось мне расточительным, и я вкладывала по нескольку писем разных корреспондентов в одну, но если корреспондент был щедрый и писем его накопилось много, я выделяла ему две, а то и три папки. На обложке каждой я напечатала фамилию и даты: число, месяц, год отправления письма.
Когда Корней Иванович увидел всю эту красоту, он заказал дерматиновые папки темного синего цвета различной толщины (потом несколько раз повторял заказы, так как для дальнейшего распределения архива их требовалось все больше), и я постепенно заполняла эти папки, до тех пор, пока на столе у меня не осталось ни одного письма, а мешки с пакетами отощали 1. На корешки толстых папок я приклеила буквы из школьного алфавита: А, Б, В и т. д. - до Я. Папки, переменив несколько мест, в конце концов взгромоздились на полку, устроенную над стенным шкафом в углу кабинета, за бывшей печью.
1 Один из таких пакетов много позже нашла в сарае жена Николая Корнеевича Марина Николаевна. В пакете лежали бумаги, относящиеся к Дому искусств, и среди них была пародия Мих. Зощенко на Корнея Ивановича, написанная рукою Зощенко.
Остальные бумаги тоже заняли свои папки: о детях, детском языке и детской литературе (11 папок), "Англо-американские тетради" (1 папка), "Некрасов" (9), "Уитмен" (2). Всего образовалось около 80 папок. Последними стали на полку папки с индексом ЖЖ ("Живой как жизнь") - материалы к книге о русском языке.
Нетронутой осталась только папка с надписью: "Мои ранние рукописи". До 1972 года она лежала в шкафу на застекленной террасе. Там среди святочных рассказов и набросков разных статей, написанных еще с "ятями", я нашла черновик пригласительного билета, составленного Корнеем Ивановичем на половинке тетрадочного листа летом 1917 года:
"В пользу общественной детской библиотеки в Куоккале
К. И. Чуковский
устраивает на ст. Куоккала в Летнем театре
в воскресенье 16 июля в 3 ч. дня
ДЕТСКИЙ ПРАЗДНИК
Специально для этого праздника написана трехактная детская пьеса
ЦАРЬ ПУЗАН
которая и будет разыграна самими детьми
под руководством художника Ре-Ми и С. Н. Ремизовой
в постановке художника И. А. Пуни.
Известные артистки А. Л. Андреева-Шкилондзь,
Ада Полякова, Е. В. Северина исполнят детские
песенки Мусоргского, Гречанинова, Чайковского
при благосклонном участии лауреата Консерватории
В. К. Зеленского. Юля Пуни исполнит "Табакерку" А. К. Лядова.
К. И. Чуковский прочтет свою поэму для малюток "Крокодил"
После спектакля танцы".
На обороте:
"Стул 1-го ряда № 12,
5 рублей.
Детский праздник".
На стене комнаты, в которой я работала, и сейчас висят фотографии участников этого спектакля в костюмах героев пьесы. Среди них дети Корнея Ивановича.
В работе Корнея Ивановича никогда не было перерывов. Он как бы держал в своих руках несколько нитей и то вытягивал одну за другой, то параллельно выдергивал две-три сразу, то надолго оставлял их в покое. Но никогда ни одну не выпускал он из виду. Всем, что вошло в его литературную жизнь в первое десятилетие двадцатого века, он занимался потом всю жизнь. Ничто не было в его работе случайным - ни Некрасов, ни Чехов, ни Уитмен, ни Шевченко. В последние годы он как бы подвел итог своим литературным пристрастиям, которые он определил в самом начале своей критической, переводческой, литературоведческой, лингвистической работы. Я назову только первую и последнюю публикации некоторых работ Корнея Ивановича, опуская промежуточные.
В 1904 году появилась первая статья, посвященная Чехову, - в 1967 выходит книга "О Чехове" 1.
1 В 1969 году дополненная книга "О Чехове" находилась в производстве в Детгизе. Вышла в 1971 году.
В 1905 году Корней Иванович впервые в России начал переводить американского поэта Уолта Уитмена, - в 1969 году издательство "Прогресс" выпустило книгу "Мой Уитмен".
В 1909 году Корней Иванович написал статью "Спасите детей", - в 1968 году выходит двадцатым изданием книга "От двух до пяти".
Несколько позже первого десятилетия, в 1912 году, Корней Иванович опубликовал статью "Мы и Некрасов", - в 1966 году четвертым изданием напечатано его исследование "Мастерство Некрасова".
Корней Иванович любил называть себя "многостаночником" не только потому, что одновременно занимался несколькими темами, но и по объему, охвату работы.
А уж что выходило на первое место, это иногда и не зависело от желания Корнея Ивановича.
Он не давал себе передышки между окончанием одной статьи или книги и началом другой. Они наступали одна на другую, перебивали друг друга, накатывались одновременно по нескольку. М. П. Шаскольская, Т. М. Литвинова, Е. М. Тагер, Р. Е. Облонская, Люда Стефанчук, даже школьницы - моя дочь и Майя Шаскольская - были непременными участниками этих авралов. Марьяна Петровна сортирует письма к книге "Живой как жизнь", Люда Стефанчук выискивает в Ленинской библиотеке нужные материалы, я держу корректуру сборника "Люди и книги", Татьяна Максимовна и Корней Иванович сверяют перевод пьесы Филдинга "Судья в ловушке" с подлинником. Участники этого столпотворения просто разбивали себе лбы и разбегались в разные стороны, оставляя виновника этого вихря в тишине кабинета до следующего аврала. А аврал никогда не заставлял себя ждать, потому что писалась уже новая статья, прибывали новые письма для книги "От двух до пяти", составлялся сборник рассказов Конан Дойля или Марка Твена, приходила из издательства корректура очередного Некрасова или "Высокого искусства" и в углу стола аккуратной горкой лежала вернувшаяся от машинистки рукопись "Современников".
День проходил, как всегда:
В сумасшествии тихом,
подводил итог минувшему дню Корней Иванович.
Очень часто отвлекали его от работы, которую он считал основной, и, ругая себя за "ничтожный характер", он соглашался писать:
"1. Предисловие к Звереву (по просьбе Клары).
2. Предисловие к фокуснику Али Ваду (по его настоянию).
3. Предисловие к Лидочке по ее просьбе 1.
4. Фельетончик для Литгазеты по просьбе Кушелева.
5. Плюгавую статейку об Анне Ахматовой (для "Недели") по просьбе Ахматовой.
6. Комментарии к "Чукоккале" - "Что вспомнилось".
7. Внутреннюю рецензию для Банникова" 2, - перечислял Корней Иванович в своем дневнике.
1 К книге Л. Либединской "Зеленая лампа. Воспоминания". М., "Советский писатель", 1967.
2 О книге "Три века русской поэзии".
- И это все вместо того, чтобы писать о Чехове, - жаловался он мне.
Когда Корней Иванович писал воспоминания о Владимире Короленко, Александре Куприне, А. Ф. Кони или дополнял новыми фактами ранее написанные (о Горьком, Маяковском, Репине), я часто по его просьбе просматривала дневники, искала в старых записях подтверждений этим фактам. И запомнила встретившуюся мне фразу:
"Я Чехова боготворю, таю в нем, исчезаю и потому не могу писать о нем или пишу пустяки" (1914).
В 1901 году он сделал первую пометку в дневнике:
"А. Чехов как человек и поэт
Ст[атья] Корнея Чуковского".
"Я мог бы написать о Чехове великолепную статью, - признавался в 1904 году Корней Иванович в письме к жене, - но, знаешь, чуть я возьму книги Чехова, я начинаю плакать навзрыд".
Книгу о Чехове он считал книгой своей жизни. И уповал написать о нем объемистый том. Но по разным причинам - личным и литературным - он постепенно остыл к этой книге. Не к Чехову, а к тому, о чем хотел написать. И, не признаваясь себе, успокаивался, когда отрывался к другой работе. Но в душе корил и казнил себя.
"Сволочь я, что не пишу о Чехове".
"...книга о Чехове, которая у меня вся в голове, откладывается в дальний ящик, то есть в гроб, который я вижу до мельчайших подробностей".
Должно было пройти 57 лет, пока коротенькая запись 1901 года воплотилась в небольшую книжку: в 1958 году в Детгизе вышел его "Чехов".
В последние годы Корней Иванович как бы спохватился, что упустил свою Книгу, и все чаще и чаще возвращался к разговору о ней и о Чехове.
Неожиданно он мог спросить:
- Как вы думаете, что значит слово "крыжовник" в переписке Чехова и Мизиновой.
- Да я на него и внимания не обратила.
- Помните: "У нас поспел крыжовник". А написано в ноябре. Какой же в ноябре крыжовник!
Потом он открыл мне, что, по его мнению, скрывается за этим словом...
И записал в дневнике: "О Чехове мне пришло в голову написать главу о том, как он, начав рассказ или пьесу минусом, кончал ее плюсом. Не умею сформулировать эту мысль, но вот пример: водевиль "Медведь" - начинается ненавистью, дуэлью, а кончается поцелуем и свадьбой. Для того, чтобы сделать постепенно переход из минуса в плюс, нужна виртуозность диалога. См. напр. "Дорогую собаку". Продает собаку, потом готов приплатить, чтобы ее увести".
И в один из дней 64 года я увидела, что зелененькие тома собрания сочинений Чехова перекочевали с книжной полки на письменный стол Корнея Ивановича и расположились между двумя металлическими подставками.
Насквозь, том за томом, заново (и, наверное, в который раз!) принялся Корней Иванович читать Чехова. В конце каждого тома отмечал нужные ему страницы, выписывал отдельные фразы, слова. Оборотная сторона переплета этих книг сплошь исписана цитатами и номерами страниц. Завел цветные папки, на которых сделал надписи: "Ф" (фольклор), "СР" ("Скрипка Ротшильда"), "Скупость", "Щедрость", "Сила воли", "Энергия (речи)". В эти папки вкладывал крохотные листки с цитатами и в углу писал (соответственно названию папки): "Живопись", "Гостеприимство", "Яз." (язык) и т. д., название рассказа, том и страницу. Но я никогда не видела, чтобы, начав писать, Корней Иванович смотрел в эти записи, держал их перед глазами. Казалось, он запоминал их наизусть в ту минуту, когда выписывал текст.
Потом выстроил у себя на письменном столе всю литературу, посвященную Чехову. Читал книгу за книгой, делал пометки, выписки и рассортировывал их по папкам.
Он любил, чтобы ему читали вслух, но Чехова и о Чехове все прочитывал сам.
Наконец книги со стола переходили на полки, цветные папки укладывались в одну толстую, и она вместе с вырезками из газет помещалась в левый ящик письменного стола.
Корней Иванович доставал лист бумаги, не новый, а обычно третий машинописный экземпляр уже напечатанной статьи, зачеркивал текст красным или синим карандашом и на обороте, на чистой стороне листа, принимался за новую работу. Он никогда не брал для черновиков хороший лист бумаги - жалел.
Жалел он и конверты, и марки. Если ему присылали письмо не по почте, а передавали через друзей или кидали в дверную щель, а на конверте была марка, он сердился на такую расточительность. Особенно часто возмущался он Т. Литвиновой, которая не только надписывала конверт с маркой, но еще и зачеркивала марку крест-накрест.
Красивые конверты и бумагу очень берег и всегда долго выбирал, какой лист взять для очередного письма и в какой конверт вложить его.
Иногда, достав для делового письма какой-нибудь причудливый конверт, Корней Иванович долго не решался написать фамилию адресата и в конце концов решительно откладывал в сторону:
- Нет, нельзя, - подумает, что нахал.
И не каждой женщине отправлял такой конверт:
- Подумает, что любовное, прочтет - разочаруется.
Дивные японские конверты с изящным рисунком и ободком по краям Корней Иванович держал в ящике письменного стола; каждый раз, вкладывая в такой конверт письмо, превозносил щедрость писательницы Томико Инуи, подарившей ему эти конверты.
Когда американская журналистка Лилиан Росс прислала ему коробку с почтовой бумагой, где наверху каждого листа слева были напечатаны буквы "К. Ч.", он спрятал коробку в шкаф и только в редких случаях вынимал оттуда листок. (В этой коробке и сейчас лежит целая стопка таких листов.)
Черновики Корней Иванович начинал писать мелкими, очень отчетливыми, закругленными буквами, ровными, прямыми строчками. Но уже к концу первой страницы почерк становился более широким, немного опрокинутым вправо, буквы заострялись и делались похожими на стрелочки.
Порою черновики становились красочными полотнами. К основному листу справа и слева, внизу и вверху приклеивались, прикреплялись скрепками или булавками разного размера листочки, а к ним прилеплялись еще и узенькие полоски бумаги. На каждом цветными карандашами (а потом фломастерами) ставился опознавательный значок, которому на самом тексте соответствовал такой же. Галочка, закорючка, уголок, палочка пестрели на машинописной странице. Мне надо было выискивать среди множества листочков галочку или закорючку, чтобы при переписке внести вставку в текст.
Клара Лозовская
ЗАПИСКИ СЕКРЕТАРЯ
Господи, какая некрасивая", - думал Корней Иванович, глядя на меня из окна своей дачи. Но об этом он рассказал мне много позже, через несколько лет, а тогда я сидела на пеньке у него в саду, делала вид, будто не замечаю, что меня разглядывают, и перебирала свои невеселые мысли.
Был май 1953 года. Договор с Мосфильмом вот уже месяц как закончился, работы не было никакой, а тут еще воспаление легких совсем подорвало мои силы. Я начала уже сокрушаться и сетовать на свои неудачи, когда один журналист предложил мне "пойти поработать у старика Чуковского".
- Он ищет себе помощницу. Кажется, у него больше трех месяцев никто не удерживается, - предупредил он меня, - но за это время ты оглядишься.
Я согласилась. Корней Иванович позвонил мне и попросил приехать к нему в Переделкино.
- Клара Израилевна! Пожалуйте-ка сюда! - позвал меня вчерашний телефонный голос.
В темно-синем выгоревшем лыжном костюме, в рубашке с распахнутым воротом стоял на крыльце Корней Иванович и как-то смущенно, чуть-чуть виновато улыбался мне навстречу.
- Вы уж простите, что вас усадили так неудачно...
И показал рукою куда-то за мою спину. Оглянувшись, я увидела пень, на котором сидела, и над ним, немного позади, развешанное на веревке мужское белье. Голова моя как раз приходилась между штанинами, и этот импровизированный головной наряд завершали длинные тесемочки.
- Как сережки в ушах, - сказал Корней Иванович.
И я впервые поднялась по ступенькам дома, в котором предстояло мне проработать долгие, но так быстро промелькнувшие семнадцать лет.
На балконе, куда мы прошли через кабинет, Корней Иванович расспрашивал меня, кто я и что я. Потом дал мне исписанный мелким, но очень четким почерком листок и попросил переписать на машинке. Машинка, за которую я села, была очень древняя. Я никогда не видела таких. Клавиши с буквами были расположены не в четыре ряда, как теперь, а в семь. Заглавные буквы и цифры занимали четыре верхних ряда, а три нижних - обыкновенный шрифт.
Я напечатала страничку не очень ловко и быстро, но без ошибок.
- Ну что же, хорошо! - сказал Корней Иванович. - А теперь прощайте. Приходите послезавтра к часу.
Рабочее расписание мое, которое оставалось неизменным в течение более чем пятнадцати лет, выработалось не сразу. Первое время мне даже казалось, что я не очень-то и нужна. Приходила я через день 1, в разное время, назначенное Корнеем Ивановичем накануне. Переписывала несколько страничек, отыскивала цитату или сверяла какой-нибудь текст - и отправлялась домой. Иногда получала "городское" задание: просмотреть в Ленинской библиотеке подшивку старых газет, позвонить по телефону (его тогда на даче не было) сотрудникам разных издательств, сделать выписки из каких-нибудь книг. Однажды Корней Иванович поручил мне прибыть в двенадцать часов дня в редакцию журнала "Огонек", в отдел "Приложений", и сказать редактору этого отдела Г. Ярцеву, что Корней Иванович заболел, не приедет и просит перенести встречу на другой день. Корней Иванович тогда составлял и редактировал для "Огонька" трехтомное собрание сочинений Некрасова и готовил вступительную статью для этого издания. Я приехала в "Огонек" с опозданием минут на десять - пятнадцать. Отыскала большую комнату, где расположилась редакция, и, подойдя к столу у окна, солидным тоном произнесла, что вот, мол, Корней Иванович нездоров и потому сам не приехал и могу ли я получить хотя бы первые листы набора его статьи. Ярцев уставился на меня, будто видел впервые (он дружил с моим отцом и знал меня с детства), а потом как-то очень ехидно произнес:
1 Это в первые месяцы. Потом - каждый день, кроме субботы и воскресенья.
- Да что ты, Клара, Корней Иванович только что здесь был и сам взял эти листы.
Стараясь держаться гордо и независимо, я, словно сквозь строй, прохожу мимо улыбающихся (мне казалось - тоже ехидно и сострадательно) сотрудников отдела, которые очень оживились за своими столами, и шепчу:
- Ну что же это такое, что такое?
В поезде я приготовила великолепную обличительную речь, произнести которую мне не удалось, потому что, еще не видя меня, а только заслышав мои шаги на лестнице, Корней Иванович закричал:
- Так-то вы печетесь о моих делах! Где это вы были в двенадцать часов? Я приезжал в "Огонек", но вас не обнаружил. А корректура не ждет!
И, не дав мне вымолвить ни слова, усадил меня рядом с собой за корректуру, а за работой уже ни он, ни я не вспоминали это злополучное событие (а их впереди было немало).
Через несколько недель в комнате той же огоньковской редакции я наблюдала удивительное представление. Корней Иванович сидел у стола Ярцева, спиной к двери. Вдруг дверь широко, на весь отлет, отворилась и в проеме появился Ираклий Луарсабович Андроников. У самого порога он неожиданно повергнулся на колени и воскликнул раскатистым, звучным голосом:
- Здравствуйте, свет вы наш, батюшка Корней Иванович!
Корней Иванович обернулся, тут же спустился со стула на колени, и, отбивая поклоны, они двинулись навстречу друг Другу.
- Благодетель вы наш! - скороговоркой повторял Андроников, прикладывая руку к груди при каждом поклоне. - Благодетель и учитель!
Остолбеневшие на секунду сотрудники покатывались от смеху. А когда Корней Иванович и Ираклий Луарсабович приблизились настолько, что могли помочь друг другу встать, они поднялись и тут же очень серьезно заговорили о своих литературных делах (Корней Иванович - о Некрасове, Ираклий Луарсабович - о Лермонтове). Как будто то, что происходило сейчас, было совершенно естественно и для них самих, и для окружающих.
Характер моей работы, естественно, зависел от течения дня Корнея Ивановича. Но русло его, определившись однажды, оставалось почти неизменным. Я говорю о бытовом, каждодневном расписании. Выглядело оно так. Я приезжала к десяти часам, когда Корней Иванович обычно завтракал. После завтрака он час или полтора отдыхал (предварительно прикрепив к двери объявление: "СПЛЮ!"), так как ко времени моего приезда уже несколько часов провел за работой. В половине третьего начинался обед, в половине шестого я уезжала домой, в Москву. Время между завтраком и обедом, обедом и моим отъездом заполнялось согласно занятиям Корнея Ивановича.
О том, как проходили вечера, я узнавала на следующий день за утренними или обеденными разговорами. Последние годы вечерние часы порой начинались гостями, часто иноземными, но всегда завершались какой-нибудь работой.
Это было однообразное разнообразие (по выражению друга Корнея Ивановича Т. Литвиновой).
- Узнаю ваше настроение по вашим шагам, - хвастался своей проницательностью Корней Иванович.
Со временем и я без труда могла определить, как шла у Корнея Ивановича работа, мучила ли его бессонница или лекарства усыпили его.
У Клариссы денег мало,
веселым голосом встречал меня Корней Иванович,
Ты богат - иди к венцу:
И богатство ей пристало,
И рога тебе к лицу,
и я знала, что все хорошо - и с работой, и со сном.
Когда же в доме стояла тишина и Корнея Ивановича не было в столовой, я поднималась по лестнице, перебирая разные варианты: "Пишет? Спит? Читает? Расхворался?"
Я заглядывала к себе в рабочую комнату - никого. Тогда, постояв немного на лестничной площадке, я осторожно открывала дверь в кабинет. Корней Иванович сидел на неубранной постели, накинув на плечи плед, возле него столик, заваленный бумагами, а на коленях дощечка, которая служила ему пюпитром, когда он работал на балконе, на "кукушке" 1 или в саду. Я говорила: "Здравствуйте" - и шла к себе доделывать оставшуюся со вчерашнего дня работу.
1 Так называл Корней Иванович балкончик-закуток на втором этаже дачи. Там стояли топчан, старинный пуф, складной стул и хохломской столик из трех ножках. Проход в "кукушку" - из кабинета, через застекленную террасу, окна которой выходят в сад. На террасе стеллажи с книгами.
А в другой раз он лежал, укрывшись одеялом с головой, на секунду приоткрывал глаза и, выпростав из-под одеяла руку, махал мне, чтобы я ушла, или делал знак, чтобы я почитала ему книгу, которая уже была открыта на той странице, где мне надо было начать чтение.
Низкое кресло с высокой спинкой, что сейчас придвинуто к книжным полкам у двери, раньше стояло у окна, справа от большого письменного стола, и если, входя в кабинет, я в нем заставала Корнея Ивановича, он смиренным голосом произносил:
Старик сидел, покорно и уныло
Поднявши брови, в кресле у окна.
Временами, хотя Корней Иванович и не встречал меня, я знала, что все более или менее хорошо, так как, входя в ворота, видела его на балконе, где, начиная с апреля, до поздней осени, он проводил свои утренние часы.
Иногда он располагался в комнате, где я работала, - напротив его кабинета. Примостившись в углу дивана, склонив голову набок, прищурив один глаз, он читал очередной детектив (Корней Иванович собирался написать статью о детективных романах и пристрастился к чтению этих книг, выписывая в особую тетрадь наиболее удачные места и способы разнообразных убийств, изобретенные романистами). Когда я усаживалась в кресло с чашкой кофе, он откладывал книгу в сторону и начинал:
- Итак, Кларочка. Их было трое. Он, она и любовник. Муж решает убить любовника и приходит к нему в гостиницу. В кармане у него ядовитая змея, которую он купил по случаю. Любовник говорит: "Вы хотите меня убить при помощи змеи. Но вас надули, змея не ядовитая. Дайте ее сюда". Муж достает змею и сажает ее на левую ногу любовника. Змея жалит, но ужаленный цел и невредим. Муж засовывает змею во внутренний карман пиджака, выходит из комнаты - и тут раздается страшный вопль. Любовник, припадая на деревянную левую ногу, подходит к двери и видит мужа, который корчится в предсмертных судорогах...
Пересказ порою продолжался несколько дней - я слушала за завтраком очередную порцию, прочитанную им вечером или в бессонную ночь.
Корней Иванович поражался изобретательности авторов и, начиная новый роман, с интересом ждал той страницы, на которой совершится убийство.
- Прочитал уже пятнадцать страниц, и еще никого не убили.
Среди героев выискивал самого безукоризненного, убеждал меня, что именно он и будет убийцей, и почти никогда не ошибался. Часто подсчитывал, сколько способов убийства ему уже известно, и предлагал:
- Выбирайте, каким способом мне вас убить при следующей вашей провинности.
К ежедневной текущей работе постепенно прибавилась еще одна, которой я занималась в редкие свободные от других дел часы, поэтому длилась она около пяти или шести лет.
На застекленной террасе рядом с кабинетом Корнея Ивановича я обнаружила мешки и обернутые газетой пакеты, в которые как попало были втолкнуты бумаги. Измятые, кое-где порванные, они были плотно спрессованы и перевязаны шпагатом. Небольшими пачками я начала извлекать эти бумаги, разглаживать, подклеивать, прочитывать, отыскивать начала и концы. Складывала письма в одну стопку, черновые записи - в другую, рукописи - в третью. Исподволь стало возможным точно распределить все бумаги по темам: письма укладывались в алфавитном порядке; некрасовские, чеховские, уитменовские, слепцовские материалы требовали особых разделов. Черновые варианты, записи, многочисленные документы, иконография постепенно накапливались в этих разделах.
С письмами приходилось особенно туго. Другие бумаги распределять было относительно не трудно: упоминалась фамилия, название романа, рассказа, строки стихов, а если не встречалось ни того, ни другого, можно было отыскать отрывки в опубликованных работах Корнея Ивановича.
А с перепутанными страницами писем, без дат, без подписи совладать было трудно. Потом я научилась определять корреспондентов по почерку. Но еще надо было к началу письма найти середину, выискать конец и хотя бы приблизительно установить дату.
Корней Иванович подходил, долго присматривался, как я перебираю бумаги, что-то сверяю, перекладываю с места на место, брал три-четыре листка в руки, прочитывал и искренне недоумевал, зачем я вожусь со всем этим "хламом".
- Бездельничаете, Клара Израилевна, - строго обращался он ко мне, работать надо, а не вздором заниматься.
Случайно, по какому-то делу, я попала в ИМЛИ, и сотрудник архива, доставая нужные мне материалы, вынимал их из папок плотной сероватой бумаги, очень удобно сконструированных. Каждая содержала лишь по одному документу. Я пожаловалась на свое неумение организовать архив Корнея Ивановича, и сотрудник любезно объяснил мне, с чего начать, как располагать письма, материалы и пр. В каждой такой папке положено хранить только один документ, нельзя пользоваться скрепками; к бумагам, написанным карандашом, надо относиться особенно бережно, учил он меня и на прощанье подарил несколько таких папок. В переплетной мастерской, к ужасу Корнея Ивановича, я заказала около 500 папок по образцу тех, что получила в ИМЛИ. Когда папки были готовы, начала раскладывать письма. Конечно, отдавать одному письму целую папку показалось мне расточительным, и я вкладывала по нескольку писем разных корреспондентов в одну, но если корреспондент был щедрый и писем его накопилось много, я выделяла ему две, а то и три папки. На обложке каждой я напечатала фамилию и даты: число, месяц, год отправления письма.
Когда Корней Иванович увидел всю эту красоту, он заказал дерматиновые папки темного синего цвета различной толщины (потом несколько раз повторял заказы, так как для дальнейшего распределения архива их требовалось все больше), и я постепенно заполняла эти папки, до тех пор, пока на столе у меня не осталось ни одного письма, а мешки с пакетами отощали 1. На корешки толстых папок я приклеила буквы из школьного алфавита: А, Б, В и т. д. - до Я. Папки, переменив несколько мест, в конце концов взгромоздились на полку, устроенную над стенным шкафом в углу кабинета, за бывшей печью.
1 Один из таких пакетов много позже нашла в сарае жена Николая Корнеевича Марина Николаевна. В пакете лежали бумаги, относящиеся к Дому искусств, и среди них была пародия Мих. Зощенко на Корнея Ивановича, написанная рукою Зощенко.
Остальные бумаги тоже заняли свои папки: о детях, детском языке и детской литературе (11 папок), "Англо-американские тетради" (1 папка), "Некрасов" (9), "Уитмен" (2). Всего образовалось около 80 папок. Последними стали на полку папки с индексом ЖЖ ("Живой как жизнь") - материалы к книге о русском языке.
Нетронутой осталась только папка с надписью: "Мои ранние рукописи". До 1972 года она лежала в шкафу на застекленной террасе. Там среди святочных рассказов и набросков разных статей, написанных еще с "ятями", я нашла черновик пригласительного билета, составленного Корнеем Ивановичем на половинке тетрадочного листа летом 1917 года:
"В пользу общественной детской библиотеки в Куоккале
К. И. Чуковский
устраивает на ст. Куоккала в Летнем театре
в воскресенье 16 июля в 3 ч. дня
ДЕТСКИЙ ПРАЗДНИК
Специально для этого праздника написана трехактная детская пьеса
ЦАРЬ ПУЗАН
которая и будет разыграна самими детьми
под руководством художника Ре-Ми и С. Н. Ремизовой
в постановке художника И. А. Пуни.
Известные артистки А. Л. Андреева-Шкилондзь,
Ада Полякова, Е. В. Северина исполнят детские
песенки Мусоргского, Гречанинова, Чайковского
при благосклонном участии лауреата Консерватории
В. К. Зеленского. Юля Пуни исполнит "Табакерку" А. К. Лядова.
К. И. Чуковский прочтет свою поэму для малюток "Крокодил"
После спектакля танцы".
На обороте:
"Стул 1-го ряда № 12,
5 рублей.
Детский праздник".
На стене комнаты, в которой я работала, и сейчас висят фотографии участников этого спектакля в костюмах героев пьесы. Среди них дети Корнея Ивановича.
В работе Корнея Ивановича никогда не было перерывов. Он как бы держал в своих руках несколько нитей и то вытягивал одну за другой, то параллельно выдергивал две-три сразу, то надолго оставлял их в покое. Но никогда ни одну не выпускал он из виду. Всем, что вошло в его литературную жизнь в первое десятилетие двадцатого века, он занимался потом всю жизнь. Ничто не было в его работе случайным - ни Некрасов, ни Чехов, ни Уитмен, ни Шевченко. В последние годы он как бы подвел итог своим литературным пристрастиям, которые он определил в самом начале своей критической, переводческой, литературоведческой, лингвистической работы. Я назову только первую и последнюю публикации некоторых работ Корнея Ивановича, опуская промежуточные.
В 1904 году появилась первая статья, посвященная Чехову, - в 1967 выходит книга "О Чехове" 1.
1 В 1969 году дополненная книга "О Чехове" находилась в производстве в Детгизе. Вышла в 1971 году.
В 1905 году Корней Иванович впервые в России начал переводить американского поэта Уолта Уитмена, - в 1969 году издательство "Прогресс" выпустило книгу "Мой Уитмен".
В 1909 году Корней Иванович написал статью "Спасите детей", - в 1968 году выходит двадцатым изданием книга "От двух до пяти".
Несколько позже первого десятилетия, в 1912 году, Корней Иванович опубликовал статью "Мы и Некрасов", - в 1966 году четвертым изданием напечатано его исследование "Мастерство Некрасова".
Корней Иванович любил называть себя "многостаночником" не только потому, что одновременно занимался несколькими темами, но и по объему, охвату работы.
А уж что выходило на первое место, это иногда и не зависело от желания Корнея Ивановича.
Он не давал себе передышки между окончанием одной статьи или книги и началом другой. Они наступали одна на другую, перебивали друг друга, накатывались одновременно по нескольку. М. П. Шаскольская, Т. М. Литвинова, Е. М. Тагер, Р. Е. Облонская, Люда Стефанчук, даже школьницы - моя дочь и Майя Шаскольская - были непременными участниками этих авралов. Марьяна Петровна сортирует письма к книге "Живой как жизнь", Люда Стефанчук выискивает в Ленинской библиотеке нужные материалы, я держу корректуру сборника "Люди и книги", Татьяна Максимовна и Корней Иванович сверяют перевод пьесы Филдинга "Судья в ловушке" с подлинником. Участники этого столпотворения просто разбивали себе лбы и разбегались в разные стороны, оставляя виновника этого вихря в тишине кабинета до следующего аврала. А аврал никогда не заставлял себя ждать, потому что писалась уже новая статья, прибывали новые письма для книги "От двух до пяти", составлялся сборник рассказов Конан Дойля или Марка Твена, приходила из издательства корректура очередного Некрасова или "Высокого искусства" и в углу стола аккуратной горкой лежала вернувшаяся от машинистки рукопись "Современников".
День проходил, как всегда:
В сумасшествии тихом,
подводил итог минувшему дню Корней Иванович.
Очень часто отвлекали его от работы, которую он считал основной, и, ругая себя за "ничтожный характер", он соглашался писать:
"1. Предисловие к Звереву (по просьбе Клары).
2. Предисловие к фокуснику Али Ваду (по его настоянию).
3. Предисловие к Лидочке по ее просьбе 1.
4. Фельетончик для Литгазеты по просьбе Кушелева.
5. Плюгавую статейку об Анне Ахматовой (для "Недели") по просьбе Ахматовой.
6. Комментарии к "Чукоккале" - "Что вспомнилось".
7. Внутреннюю рецензию для Банникова" 2, - перечислял Корней Иванович в своем дневнике.
1 К книге Л. Либединской "Зеленая лампа. Воспоминания". М., "Советский писатель", 1967.
2 О книге "Три века русской поэзии".
- И это все вместо того, чтобы писать о Чехове, - жаловался он мне.
Когда Корней Иванович писал воспоминания о Владимире Короленко, Александре Куприне, А. Ф. Кони или дополнял новыми фактами ранее написанные (о Горьком, Маяковском, Репине), я часто по его просьбе просматривала дневники, искала в старых записях подтверждений этим фактам. И запомнила встретившуюся мне фразу:
"Я Чехова боготворю, таю в нем, исчезаю и потому не могу писать о нем или пишу пустяки" (1914).
В 1901 году он сделал первую пометку в дневнике:
"А. Чехов как человек и поэт
Ст[атья] Корнея Чуковского".
"Я мог бы написать о Чехове великолепную статью, - признавался в 1904 году Корней Иванович в письме к жене, - но, знаешь, чуть я возьму книги Чехова, я начинаю плакать навзрыд".
Книгу о Чехове он считал книгой своей жизни. И уповал написать о нем объемистый том. Но по разным причинам - личным и литературным - он постепенно остыл к этой книге. Не к Чехову, а к тому, о чем хотел написать. И, не признаваясь себе, успокаивался, когда отрывался к другой работе. Но в душе корил и казнил себя.
"Сволочь я, что не пишу о Чехове".
"...книга о Чехове, которая у меня вся в голове, откладывается в дальний ящик, то есть в гроб, который я вижу до мельчайших подробностей".
Должно было пройти 57 лет, пока коротенькая запись 1901 года воплотилась в небольшую книжку: в 1958 году в Детгизе вышел его "Чехов".
В последние годы Корней Иванович как бы спохватился, что упустил свою Книгу, и все чаще и чаще возвращался к разговору о ней и о Чехове.
Неожиданно он мог спросить:
- Как вы думаете, что значит слово "крыжовник" в переписке Чехова и Мизиновой.
- Да я на него и внимания не обратила.
- Помните: "У нас поспел крыжовник". А написано в ноябре. Какой же в ноябре крыжовник!
Потом он открыл мне, что, по его мнению, скрывается за этим словом...
И записал в дневнике: "О Чехове мне пришло в голову написать главу о том, как он, начав рассказ или пьесу минусом, кончал ее плюсом. Не умею сформулировать эту мысль, но вот пример: водевиль "Медведь" - начинается ненавистью, дуэлью, а кончается поцелуем и свадьбой. Для того, чтобы сделать постепенно переход из минуса в плюс, нужна виртуозность диалога. См. напр. "Дорогую собаку". Продает собаку, потом готов приплатить, чтобы ее увести".
И в один из дней 64 года я увидела, что зелененькие тома собрания сочинений Чехова перекочевали с книжной полки на письменный стол Корнея Ивановича и расположились между двумя металлическими подставками.
Насквозь, том за томом, заново (и, наверное, в который раз!) принялся Корней Иванович читать Чехова. В конце каждого тома отмечал нужные ему страницы, выписывал отдельные фразы, слова. Оборотная сторона переплета этих книг сплошь исписана цитатами и номерами страниц. Завел цветные папки, на которых сделал надписи: "Ф" (фольклор), "СР" ("Скрипка Ротшильда"), "Скупость", "Щедрость", "Сила воли", "Энергия (речи)". В эти папки вкладывал крохотные листки с цитатами и в углу писал (соответственно названию папки): "Живопись", "Гостеприимство", "Яз." (язык) и т. д., название рассказа, том и страницу. Но я никогда не видела, чтобы, начав писать, Корней Иванович смотрел в эти записи, держал их перед глазами. Казалось, он запоминал их наизусть в ту минуту, когда выписывал текст.
Потом выстроил у себя на письменном столе всю литературу, посвященную Чехову. Читал книгу за книгой, делал пометки, выписки и рассортировывал их по папкам.
Он любил, чтобы ему читали вслух, но Чехова и о Чехове все прочитывал сам.
Наконец книги со стола переходили на полки, цветные папки укладывались в одну толстую, и она вместе с вырезками из газет помещалась в левый ящик письменного стола.
Корней Иванович доставал лист бумаги, не новый, а обычно третий машинописный экземпляр уже напечатанной статьи, зачеркивал текст красным или синим карандашом и на обороте, на чистой стороне листа, принимался за новую работу. Он никогда не брал для черновиков хороший лист бумаги - жалел.
Жалел он и конверты, и марки. Если ему присылали письмо не по почте, а передавали через друзей или кидали в дверную щель, а на конверте была марка, он сердился на такую расточительность. Особенно часто возмущался он Т. Литвиновой, которая не только надписывала конверт с маркой, но еще и зачеркивала марку крест-накрест.
Красивые конверты и бумагу очень берег и всегда долго выбирал, какой лист взять для очередного письма и в какой конверт вложить его.
Иногда, достав для делового письма какой-нибудь причудливый конверт, Корней Иванович долго не решался написать фамилию адресата и в конце концов решительно откладывал в сторону:
- Нет, нельзя, - подумает, что нахал.
И не каждой женщине отправлял такой конверт:
- Подумает, что любовное, прочтет - разочаруется.
Дивные японские конверты с изящным рисунком и ободком по краям Корней Иванович держал в ящике письменного стола; каждый раз, вкладывая в такой конверт письмо, превозносил щедрость писательницы Томико Инуи, подарившей ему эти конверты.
Когда американская журналистка Лилиан Росс прислала ему коробку с почтовой бумагой, где наверху каждого листа слева были напечатаны буквы "К. Ч.", он спрятал коробку в шкаф и только в редких случаях вынимал оттуда листок. (В этой коробке и сейчас лежит целая стопка таких листов.)
Черновики Корней Иванович начинал писать мелкими, очень отчетливыми, закругленными буквами, ровными, прямыми строчками. Но уже к концу первой страницы почерк становился более широким, немного опрокинутым вправо, буквы заострялись и делались похожими на стрелочки.
Порою черновики становились красочными полотнами. К основному листу справа и слева, внизу и вверху приклеивались, прикреплялись скрепками или булавками разного размера листочки, а к ним прилеплялись еще и узенькие полоски бумаги. На каждом цветными карандашами (а потом фломастерами) ставился опознавательный значок, которому на самом тексте соответствовал такой же. Галочка, закорючка, уголок, палочка пестрели на машинописной странице. Мне надо было выискивать среди множества листочков галочку или закорючку, чтобы при переписке внести вставку в текст.