Страница:
Спасибо и за хвалу и за брань.
Вторая мне весьма пригодилась. Пожалуйста, не забывайте меня и впредь. Если какая из Ваших работ вышла в свет, пришлите, пожалуйста. Сделайте меня абонентом своих сочинений. В защиту своей статейки скажу, что в натуральном виде она имеет 89 стр. (на машинке), а в печать попало 63.
Ваш удар по пуристам использован в следующей порции книги.
Сердечно благодарный Корней Чуковский,
Ваш, покорный слуга".
В конце августа я отправил Корнею Ивановичу свою рецензию на первое издание книги Л. Борового "Путь слова". 8 или 9 сентября получил письмо от него (против обыкновения, конверт был надписан не его рукой).
"Дорогой Ханпира!
Спасибо за рецензию. Она превосходна. У Вас острый глаз и железная логика. Очень бы мне хотелось, чтобы Вы прочитали мою книжку о языке, прежде чем она появится в печати. Там есть целая главка, порожденная Вашей статьей о горе-пуристах. Рукопись находится уже в типографии. Когда получится корректура, разрешите послать ее Вам. Издательство Вам уплатит гонорарий. Пишу карандашом, так как болен: лежу в постели.
Затевается (по секрету) некий журнальчик о языке. Я назвал Вас как одного из самых желанных сотрудников.
Сердечный привет!
К. Чуковский.
1 сент. 1961"
Корней Иванович не забыл про мое желание получить постоянную работу. Я поблагодарил его и рассказал, что собираюсь в двухгодичную аспирантуру Института русского языка АН СССР (куда принимали тех, кто имел печатные работы и сданные экзамены кандидатского минимума). В конце сентября после собеседования (которое заменяло поступающим в двухгодичную аспирантуру приемный экзамен) я известил Корнея Ивановича, что, видимо, принят и что по окончании буду оставлен в Институте.
6 или 7 октября пришло шутливое поздравление:
"Дорогой Ханпира!
Конечно, я не сомневался, что Вы будете приняты. Будь моя воля, я сразу дал бы Вам звание академика - или хотя бы члена-корреспондента.
Приветствую Вас от души - и поздравляю! (Поздравляю не Вас, а то учреждение, где Вы будете работать.)
Книжка моя набирается. Чуть получу корректуру, сейчас же попрошу Вас просмотреть ее. Уверен, что это принесет ей великую пользу".
28 или 29 октября пришла открытка.
"Милый Эрик Иосифович!
Получена корректура моей книжки о языке. Не приедете ли Вы в воскресенье или в понедельник после часу просмотреть этот шаткий опус?
Ваш К. Чуковский".
Это была моя вторая поездка к Корнею Ивановичу.
Клара, узнав, что я еще не обедал, усадила меня за стол.
Мы поговорили о заканчивавшемся как раз в этот день XXII съезде партии. Корней Иванович вспомнил о грузинских поэтах - Тициане Табидзе и Паоло Яшвили, с которыми он был хорошо знаком. Чувствовалось, однако, что Корнею Ивановичу не терпится подняться наверх - к корректуре.
- Что вам еще должны принести? Кофе? - спросил он, когда Клара вышла.
- Кажется.
- Не будем ждать. Пойдемте.
Мы поднялись в кабинет. Конечно, за несколько часов нельзя было бы успеть внимательно прочесть всю верстку. Договорились, что я возьму ее с собой и быстро напишу постраничные замечания. Мы бегло обсудили несколько вопросов, затронутых в книге, и среди них факты "нелогичности" в языке, которые позже в одной из статей я назвал мнимыми алогизмами.
Корней Иванович спросил, не возьмусь ли я внимательно познакомиться с лингвистической стороной последнего, пятнадцатого издания "От двух до пяти".
Спустя три дня я через Клару вернул верстку, приложив свои постраничные замечания, которые были фактически внутренней рецензией о книге.
12 или 13 ноября получил открытку:
"Милый Э. И. Спасибо за рецензию. Она помогла мне очень. Вообще я так переделал всю книжку, что, очевидно, потребуется новый набор.
А уж как я обрадовался, когда узнал, что Вы взяли под свое крыло мою книжку "От двух до пяти".
Буду Вам от души благодарен, если Вы сообщите мне свои замечания о ней. Я готовлю 16-е издание исподволь. Сдам книжку только в декабре.
Всего доброго!
Ваш К. Чуковский".
В декабре шофер Корнея Ивановича Геннадий Матвеевич привез записку:
"Дорогой Ханпира.
Будьте милостивы, дайте на 2-3 дня те журналы (лингвистические), о которых Вы говорили в последнем письме.
Ваш К. Ч."
Среди журналов, переданных через Геннадия Матвеевича, были "Вопросы языкознания" (1961, № 4) со статьей академика В. В. Виноградова.
Передо мной длинный конверт с подтертой ластиком надписью по-английски: "Мистеру Корнею Чуковскому". По стертому рукой Корнея Ивановича выведено: "Эрику Иосифовичу". Письмо привез Геннадий Матвеевич, когда возвращал журналы, то есть оно декабрьское.
"Дорогой Эрик Иосифович!
Спасибо за журналы. В них очень много интересного. Очень понравилась мне статья В. В. Виноградова. Что бы ни говорили, он все же великий лингвист.
Как я благодарен Вам за Ваши marginalia к книжке "От двух до пяти". Очень многие мне пригодились, а обо многих хотелось бы поговорить из уст в уста. Вообще я внес в новое издание книги около ста исправлений. Хотелось бы сделать ее возможно лучше, раз она расходится таким большим тиражом. Я готов переписать ее всю - от первой строки до последней, - лишь бы только она принесла максимум пользы..."
6 или 7 января я читал в открытке:
"Дорогой Э. И.
Окказиональные слова - это, конечно, превосходно, но мы рады Вам и без них. Когда бы Вы ни приехали, Вы доставите радость нам всем.
Я позволил себе без Вашего разрешения печатно выразить Вам благодарность в предисловии к 16-му изд. "От 2 до 5"..."
В феврале 1962 года я написал Корнею Ивановичу о том, как было бы хорошо, если б учебник литературы XIX - начала XX века создала группа наших писателей. Каждая глава - свой слог. И уже по одному этому классики не будут похожи друг на друга. О Некрасове и Чехове - Чуковский. О Лермонтове Андроников. О Маяковском - Асеев. Как аппетитно все это было бы написано. Такую книгу и взрослые читали бы с удовольствием и пользой.
27 февраля 1962 года пришел ответ:
"Дорогой Ханпира!
[...] Идея Ваша - о книге для чтения - хороша, но вряд ли ей удастся рассеять укоренившуюся в сердцах наших школьников нелюбовь к ТолстомуТургеневуНекрасову (так, в одно слово, написано Корнеем Ивановичем. - Э. X.), Пушкину. Книга может быть аппетитна, но сами Тургеневы неаппетитны для них!!!.."
Шел к концу первый год моего личного знакомства с Корнеем Ивановичем. А впереди было еще семь лет переписки и встреч...
1971
Леонид Утесов
ГЛЯДЯ НА ФОТОГРАФИИ
Наверное, те, кто смотрел кинофильм "Чукоккала", помнят, что Корней Иванович рассказывал об авторах, даривших ему свои произведения, шутки, юморески. Как это ни странно, в этой замечательной книге среди разных знаменитых или просто великих людей Чуковский представил и меня. Я не претендую ни на какие литераторские, художнические титулы и звания. И тем более радуюсь и горжусь тем, что присутствую в "Чукоккале".
Обычно, когда я бывал в Переделкине, в Доме творчества, Корней Иванович к вечеру, когда его тянуло к людям, к человеческому общению, разговору, шутке, приходил и настоятельно требовал от меня импровизированного спектакля. Где-то вдали, у калитки, выходящей на улицу-аллею, появлялась фигура... нет, даже не просто фигура, а высокая, красивая башня с серебристым куполом. Завидев меня, башня приветливо улыбалась и высоким, тенорового тембра, голосом восклицала:
- Утесик! Приглашайте публику и начинайте спектакль!
Я возражал:
- Почему вы на спектакль не приглашаете вашу детскую публику?
- Дорогой мой, это опасно: я никогда не знаю заранее, что может сказать одессит.
- Ну, тогда вы не знаете и того, что скажете сами.
- Имеете двадцать копеек.
Вокруг нас собиралась небольшая аудитория.
Корней Иванович принимал вид этакого заокеанского менеджера и деловито командовал:
- Начинайте!
И тут уж я входил в свою роль и начинал работать. Удобно усевшись, он, как пишут в романах, весь превращался в слух.
Первая улыбка - я знаю, что она значит. Вызывать ее - все равно что разводить костер. "Дрова" загораются не сразу. Но ты упрямо "чиркаешь спичками", и вот уже зазмеился первый огонек. Сразу же с облегчением вздыхаешь - есть загорание!
Не знаю лучшего зрителя, слушателя, собеседника. Да и вообще я не знаю лучшего! Как не похож Корней Иванович на иных самодовольных литераторов, которые способны внимать только себе и с вежливой приветливостью, а на самом деле весьма рассеянно, смотрят на собеседника. И как он радуется, если его собеседнику что-то удалось, - сравнение, шутка, - и как помогает тем самым прийти к большей удаче...
Он не просто слушатель. Встав с кресла, сам выходит, так сказать, на арену и становится партнером. Разыгрывается сценка "На одесской барахолке".
Увлекаясь все больше, Корней Иванович дает мне задание - новую тему для импровизации. Я стою перед ним, как ученик на экзамене, готовый ответить на любой вопрос. В эту минуту мне ужасно хочется быть отличником.
- А покажите-ка, - говорит он, - как вы покупали шляпу на одесской толкучке начала XX века!
Стараюсь изо всех сил.
Но все имеет свой конец. Мы раскланиваемся с почтенной публикой.
Корней Иванович уходит, потом останавливается, - я чувствую, что ему хочется еще поиграть.
Вместе с фотографиями у меня сохранилась записка Чуковского: он сообщает о своем приходе и умоляет до этого "не раскрывать рта".
Февраль 1973 г.
З. Паперный
ПРИГЛАШЕНИЕ К РАДОСТИ
Первая встреча с ним - в редакции "Литературной газеты". Он входит, величавый и улыбающийся, с тем веселым достоинством, которое отличает каждое его движение. Все, конечно, рады - сам Корней Иванович пришел. Ясно, что никто уже не работает.
Молоденькая сотрудница просит его написать "проблемную рецензию" на книгу о писателе, чье имя, видимо, не слишком вдохновляет Корнея Ивановича. Он легко соскакивает со стула, становится на колени и, скрестив руки на груди, говорит умоляющим голосом, чуть нараспев:
- Не заставляйте меня о нем писать, ну, пожа-алуйста!
Все кидаются его поднимать, он кричит, что не встанет, пока его не освободят от этого поручения, его успокаивают: да, да, конечно, не пишите, только встаньте.
Никогда я не видел, что можно так весело стоять на коленях. В мире игры все меняет свой смысл и облик.
В Переделкине компания в несколько человек идет в гости к Чуковскому. Мы знаем, что он недавно болел, ему нужен покой и нам можно пробыть у него не больше двух-трех минут. С нами идет мой шестилетний сын. Все его наставляют: "Ты должен вести себя тихо, прилично, ничем не обеспокоить Корнея Ивановича", - сын уже не знает, куда деваться.
Корней Иванович выходит навстречу и, быстро поздоровавшись со всеми, устремляется к сыну. Тот, помня наставления взрослых, стоит чинно, как новобранец перед главнокомандующим на первом смотру. Корней Иванович говорит:
- Как же тебя зовут?.. Володя? Чудесно! Скажи, Володя, ты можешь ходить вот так?
И вышагивает какой-то замысловатой походкой, делая сложные па - правая нога, начиная как правая, вдруг перемахивает на место левой, а левая на место правой. Сын нерешительно смотрит на взрослых, но после нескольких весело провоцирующих восклицаний Чуковского ("Нет, я вижу, ты никогда в жизни не научишься так ходить!") уже не обращает внимания на строгие взгляды и тоже пускается в приплясывающую походку, как бросаются в танец под заразительную музыку. Оба они, семидесятилетний старик и ребенок, забывают о нас и быстро удаляются, меняя на ходу походки. Только слышно:
- А так ты умеешь?
- Умею. Вот. Корней Иванович, а вы вот так можете?
- Ха-ха-ха! Неужели ты думаешь, что я не могу?
- А так?
- А вот так!
Никогда не забуду праздничный вечер в Доме литераторов восьмидесятилетие Корнея Ивановича.
По-разному ведут себя юбиляры. Помню, как просто, совсем не торжественно сидел на своем шестидесятилетии Светлов. На память приходит юбилей одного артиста эстрады, остроумнейшего человека. Все ждали его ответного слова в конце вечера, предвкушали веселье, можно сказать, заранее смеялись. А он начал говорить, растроганно всхлипнул несколько раз, махнул рукой и сел на место. Вспоминаются другие юбиляры - импозантные, вдруг помолодевшие. И ни на кого из них не был похож Корней Иванович.
Он пришел на свой юбилейный вечер, не скрывая самого живого интереса: ему хотелось услышать что-нибудь смешное, особенное, что-нибудь этакое. "Не так, как у людей". Он уселся в кресле, - казалось, над ним проплывали грозовые облака аплодисментов, но он не славой своей упивался, а ждал, что в юбилейный вечер услышит что-нибудь не юбилейное. Общие выражения, ходовые комплименты, адреса - все это для него было вроде словесной пустой породы. Но когда выступающий выходил, так сказать, за калитку штампа, говорил что-то свое, необычное, сразу же юбиляр оживлялся. И в эту минуту он был похож не на юбиляра, а на зрителя - самого внимательного, отзывчивого и бескорыстного. Слушал так, словно речь шла не о нем. Слушал, как веселый экзаменатор.
Но едва ораторы выезжали на проторенную дорогу, вымощенную "общими местами", Корней Иванович мгновенно терял интерес и как будто отключался.
Готовила вечер комиссия во главе с Львом Кассилем. Весь опыт подсказывал ему, что надо устроить вечер не так, "как бывает". Он предложил, чтобы адресов не читали, каждый говорил бы не больше нескольких минут. В общем, устроить такой вечер, который понравился бы Корнею Ивановичу. Это удалось прежде всего потому, что сам Корней Иванович был для выступавших как маяк для судов: он угасал, когда "скучнело", и загорался, когда "веселело". Как в детской игре - "Холодно, тепло, горячо!" - когда отыскивают запрятанную вещь.
Он не был "дедом Корнеем". И маленьким детям говорил не "Добрый день, детки!", а что-нибудь вроде:
- Здорово, старики и старухи!
И даже эпитет "веселый" в применении к нему оказывается слишком простым. Его добродушие иронично, похвала артистически стилизована, а восторженность неожиданно оборачивалась лукавством. И даже - ядовитостью.
Он приходит в переделкинский Дом творчества и каким-то смиренным голосом, чуть ли не в стиле калики перехожего, божьего странника, спрашивает, не дадут ли ему чаю попить. Мы, отдыхающие, или, точнее, поскольку дело происходит в Доме творчества, "творящие", наперебой предлагаем ему разные угощенья. Он ото всего отказывается и пьет только чай. Затем предлагает мне с ним погулять. Что может быть заманчивей? По дороге он говорит:
- Знаете что? Зайдем к Асмусам! Как они будут вам рады, как рады!
Валентин Фердинандович Асмус и его жена Ариадна Борисовна меня не знают. Но это и не важно. Если писателю надлежит мыслить образами, то у Корнея Ивановича это гиперболы, доведенные до точки кипения. В общем бедные Асмусы просто поседеют от горя, если я их не навещу.
Мы входим к ним на дачу, и Корней Иванович еще с порога радостно возглашает:
- Знаете, кого я вам привел? Я вот кого вам привел!
Асмусы очень рады ему и вежливо здороваются со мной. Мы застали их за тихими занятиями - он читал немецкую книгу о Канте, она вышивала, а дети вместе с соседскими ребятишками бесшумно играли в уголке.
Но Корнею Ивановичу тишина категорически противопоказана. Он подзывает одного из ребят, спрашивает, может ли тот громко крикнуть. Тот, стесняясь, кричит вполголоса, чуть ли не шепотом. Чуковский смеется:
- А теперь послушай, как умею кричать я.
И он издает мощный крик, кажется, на все Переделкино. Мальчишку это задевает, и тогда он тоже кричит - так, что жена Асмуса незаметно закрывает уши. Но дети все хотят кричать ("Корней Иванович! И я! И я!"). Чуковский их выстраивает, каждый кричит по очереди, а затем он предлагает всем крикнуть разом, изо всех сил, вот так! Асмусы переносят этот невообразимый ор как истинные стоики.
Но Корнею Ивановичу и этого мало. Картинно обернувшись ко мне, он громогласно заявляет:
- Пойдем отсюда, из этого сумасшедшего дома!
Он построил в Переделкине библиотеку для детей и каждого из знакомых просит приносить книги. Я приезжаю с детскими книжками, он рассматривает их, благодарит, а потом замечает:
- Откровенно говоря, от вас я ожидал большего размаха.
Я досадую на себя, что не привез книг побольше, и в следующий раз привожу удвоенную порцию. Как пишут в ремарках драматурги, та же игра:
- И это все?! Спасибо, но я надеялся, что вы привезете что-нибудь поинтереснее. Вы, наверное, просто решили освободиться от книжек, которые девать некуда. Ну что ж, и на этом спасибо.
И, как я ни стараюсь, каждый раз он благодарит и поддразнивает.
Как-то я услышал, что в комнате для игр его новой библиотеки надо чем-нибудь покрыть пол. Вот тут-то, решил я, наконец-то я смогу поразить Корнея Ивановича. У нас дома есть вьетнамская циновка как раз по размеру библиотечной комнаты. Мы с сыном на лыжах везем длинную скатанную циновку. Расстилаем, родные Чуковского выражают одобрение, посылают за ним. Вот он идет, высокий, в серой каракулевой шапке, в пальто и в валенках. Увидев расстеленную циновку, он приходит в такой восторг, что ложится на пол и начинает кататься, приговаривая что-то вроде слов Мойдодыра: наконец-то ты, мол, Мойдодыру угодил! Никогда не забуду, как основоположник детской литературы катался по полу.
Затем, наигравшись и натешившись вволю, он встает - легко, совсем не как старик.
- Я верил в вас. Даже когда вы приносили мне какие-то жалкие, завалящие книжонки, я знал, что в конце концов вы расщедритесь.
В переделкинском Доме творчества подобралась одна довольно шумная компания. Работали мало, больше "общались": громко обсуждали литературные дела, кого-то возносили, кого-то выносили и т. д. Как-то возвращается эта компания с прогулки, и все наперебой рассказывают:
- Как мы замечательно общались с Корнеем Ивановичем! Как он рассказывал! Какой веселый! А потом вдруг как припустится бежать - даже не по дорожке, а прямо по полю, по бороздам. Такой забавник. Сколько в нем сил, энергии, юмора!
Спустя два часа встречаю Корнея Ивановича. То же в его изложении:
- Сегодня гулял и наткнулся на... (называет ту же литкомпанию). Какие унылые люди... Я сперва начал было им что-то рассказывать, а потом думаю - к чему этот бисер? Взял и убежал - прямо по полю, по бороздам. Ну, невмоготу!
Корнея Ивановича атакует дама из Литературного института:
- Приезжайте к нам, выступите, расскажете студентам что-нибудь интересное, почитаете...
- Что же?
- Ну, например, неопубликованного Блока.
- Зачем же я буду читать им неопубликованного Блока, когда они опубликованного не читали?
Одно из самых ненавистных для него слов - скука. Маршак хорошо сказал: "Скука - зевок небытия". Чуковский как никто умел быть, радоваться бытию, смеяться над тем, что не есть, а только симулирует собственное существование. "Живой как жизнь" - книга названа очень по-чуковски.
Язык зачиновленный, со словами, похожими на "входящие" и "исходящие", с пирамидой родительных падежей ("выяснение перераспределения народонаселения"), с непроходимыми зарослями придаточных предложений - все это вызывало у него насмешки. Придуманное им слово "канцелярит" напоминает наименование тяжелой болезни, вроде какого-нибудь полиартрита или аппендицита.
Корней Иванович готовится к выступлению на Втором съезде писателей в 1954 году. Просит дать ему новые примеры канцелярского языка. В то время как раз вышла книжка о русской литературе прошлого века, написанная на редкость скучным, неживым, бутафорским языком. Каждая фраза изрекалась сама по себе, безо всякой связи с предыдущей. Я прилежно выписал словесные перлы, которые не перещеголяет никакая пародия, и послал Чуковскому. Спустя несколько дней после его выступления, полного какого-то триумфального остроумия, он рассказывает:
- Спасибо за чудные цитаты. Они мне пригодились. Знаете, когда я выступил и сошел с трибуны, первым ко мне кинулся тот самый автор, которого я чуть не десять раз процитировал. Ну, думаю, сейчас он мне задаст! А он подбежал, крепко пожал мне руку и взволнованно воскликнул: "А здорово вы их!" Понимаете? "Их"! Нет, сатира никого не поражает - никто не хочет расписываться в получении.
Выступая на съезде, Корней Иванович говорил о том, каким должен быть литературовед: он должен не только знать, "ведать", но и уметь радоваться. О С. М. Бонди, пушкиноведе, Чуковский тогда сказал: "То обстоятельство, что в России был Пушкин, является для Бонди неиссякаемым источником счастья, и ему удается заразить этим счастьем и нас. Его работа - работа влюбленного. В ней нет ни одной равнодушной строки".
Это и характеристика, и - невольный автопортрет Чуковского. Разве его работы о Некрасове, о Чехове, о Блоке не есть приглашение к тому, чтобы порадоваться: был Некрасов, был Чехов, был Блок.
В слове "литературовед" ударение падает на последний слог. Но это не должно означать, что "литература" здесь оказывается безударной, торопливо проговоренной.
У Чуковского литература никогда не "редуцировалась". Он умел не только анализировать - разнимать, разбирать, - но и собирать разобранное в живой и целостный итог.
Помню, мы пили с Корнеем Ивановичем чай в переделкинском Доме творчества. Он как будто задумался, опустил голову, а потом вдруг сказал:
- Мне сейчас померещилось, что за столом сидят Блок, Маяковский... Как будто приснилось.
Чуковский был исследователем классиков и их собеседником. Он сидел с ними за одним столом.
Меньше всего он походил на утешителя. Сочувствовать, соболезновать не любил - это ведь значит находиться в той же сфере уныния, в какой пребывает "потерпевший".
Не утешитель, но скорее ободритель, владеющий какими-то секретами, только ему известными тонизирующими средствами. Одно из них - похвала. Но необычная и даже не всегда действительно лестная.
Когда я читал ему начальные главы моей первой книжки - о мастерстве Маяковского, я несколько раз слышал его незабываемое "чудно!". По наивности я принимал это за чистую монету. Прошли годы, я опять что-то читаю вслух Чуковскому, и он вдруг говорит:
- Хорошо. Гораздо лучше первых глав вашей книжки о Маяковском. Там же многое было просто лепетом.
Неискренность? Дело в другом - в общей "стратегии" его поведения, направленной к тому, чтобы пригласить к творчеству, заразить желанием делать, сочинять, создавать. В этом тоже было что-то если не детское, то от детства идущее: какой ребенок не хочет, чтобы все вокруг него играли!
Похвала Чуковского - нерасчетливо щедрый аванс, эмоциональный толчок. Не просто оценка, а веселое: "А ну, давай!"
Впрочем, здесь я должен признаться, что был случай, когда он сразу же сказал, что написанное мною никуда и ни на что не годится.
Так велика была заразительная сила его творческих "приглашений", что я, не рассчитав собственных сил и способностей, стал сочинять стихотворную сказку для детей. Обладая каким-то версификаторским навыком, я довольно быстро спродуцировал сказку про медвежонка. Он не хотел умываться, заболел, чуть не умер, а теперь, наоборот, умывается.
Корней Иванович слушал внимательно, потом прочитал глазами. Глубоко вздохнул, озабоченный, как консилиум врачей. Посмотрел на меня так, будто тяжело заболел не медвежонок, а я.
- Просто не знаю, что мне с вами делать. Вы же можете писать живо, а здесь... - Он безнадежно махнул рукой. - Вот Берестов принес стихи для детей. Чудно! А у вас... - Еще более безнадежный жест.
Он с горестным видом берет мою рукопись и начинает разбирать!
- Вот.
В зоопарке все в запарке...
Эта "запарка" нужна вам для рифмы, но для ребенка непонятное слово.
Все охвачены тоскою...
- Тоскою! Дети не знают, что такое тоска.
- "Игры-тигры" - банальная рифма.
- "Недуг", "недосуг" - детям непонятно.
О других строчках:
- Вот это хорошо, но... тоже плохо. Потому что домашнее, без ощущения аудитории. Вы пишете:
От Айболита два рецепта,
И вот еще рецепт один,
Вы сами грамотные - "Стрепто..."
Не то "мицид", не то "мицин".
- Рифма остроумная, но дети не знают стрептомицина.
А по поводу стихов:
Слава чищеным зубам,
Слава стираным штанам,
хорошо, но ведь это же (смех) подражание "Мойдодыру".
В общем от моего сочинения не остается ничего. И все время мерило почему не годится? - сам ребенок с его словарем, взглядом, кругозором. Сказку надо писать не только для детей, но как бы и вместе с ними.
Он умел похвалить, но умел и поставить на место, напомнить истинный масштаб.
Сижу у него в кабинете, в Переделкине, он читает вслух свою "Чукоккалу". Вдруг, прерывая чтение:
- Напишите мне что-нибудь для Чукоккалы...
Придя домой, я сажусь за сочинение акростиха: начальные буквы стихотворения образуют слово "Чукоккала".
В следующий раз читаю ему. Он хвалит. Как будто никакого подвоха. Хвалит и просит красиво переписать.
Я обрадован комплиментами. Перебелив, расписываюсь, но не горизонтально, а наискосок да еще - на радостях - с какой-то залихватской завитушкой. Он смотрит на мою убегающую куда-то вверх подпись и ничего не говорит.
Спустя несколько дней:
- Дорогой мой, я включил ваш акростих в "Чукоккалу" Пожалуйста, перепишите мне для фотокопии черными чернилами. Вот ручка, бумага...
И тихо добавляет:
- Только, пожалуйста, распишитесь просто, вот так, горизонтально... Знаете, как Тургенев, Лев Толстой расписывались...
Письма - один из самых характерных, самых "Чуковских" жанров. В том, как много времени Корней Иванович отдает переписке, что-то благородно-старозаветное. В наш век само понятие "письма" меняется. Вместо развернутых дружеских посланий, искрометных "эпистол" сейчас больше в ходу массовые - почта не справляется! - стандартно-глянцевитые открытки: новогодние, праздничные, поздравительные; снежинки, елочки, цветочки; пожелания успехов в труде и в личной жизни. Корней Иванович и здесь хранитель традиций, свычаев и обычаев наших классиков, славной "эпистолярии" от Пушкина до Блока.
Вторая мне весьма пригодилась. Пожалуйста, не забывайте меня и впредь. Если какая из Ваших работ вышла в свет, пришлите, пожалуйста. Сделайте меня абонентом своих сочинений. В защиту своей статейки скажу, что в натуральном виде она имеет 89 стр. (на машинке), а в печать попало 63.
Ваш удар по пуристам использован в следующей порции книги.
Сердечно благодарный Корней Чуковский,
Ваш, покорный слуга".
В конце августа я отправил Корнею Ивановичу свою рецензию на первое издание книги Л. Борового "Путь слова". 8 или 9 сентября получил письмо от него (против обыкновения, конверт был надписан не его рукой).
"Дорогой Ханпира!
Спасибо за рецензию. Она превосходна. У Вас острый глаз и железная логика. Очень бы мне хотелось, чтобы Вы прочитали мою книжку о языке, прежде чем она появится в печати. Там есть целая главка, порожденная Вашей статьей о горе-пуристах. Рукопись находится уже в типографии. Когда получится корректура, разрешите послать ее Вам. Издательство Вам уплатит гонорарий. Пишу карандашом, так как болен: лежу в постели.
Затевается (по секрету) некий журнальчик о языке. Я назвал Вас как одного из самых желанных сотрудников.
Сердечный привет!
К. Чуковский.
1 сент. 1961"
Корней Иванович не забыл про мое желание получить постоянную работу. Я поблагодарил его и рассказал, что собираюсь в двухгодичную аспирантуру Института русского языка АН СССР (куда принимали тех, кто имел печатные работы и сданные экзамены кандидатского минимума). В конце сентября после собеседования (которое заменяло поступающим в двухгодичную аспирантуру приемный экзамен) я известил Корнея Ивановича, что, видимо, принят и что по окончании буду оставлен в Институте.
6 или 7 октября пришло шутливое поздравление:
"Дорогой Ханпира!
Конечно, я не сомневался, что Вы будете приняты. Будь моя воля, я сразу дал бы Вам звание академика - или хотя бы члена-корреспондента.
Приветствую Вас от души - и поздравляю! (Поздравляю не Вас, а то учреждение, где Вы будете работать.)
Книжка моя набирается. Чуть получу корректуру, сейчас же попрошу Вас просмотреть ее. Уверен, что это принесет ей великую пользу".
28 или 29 октября пришла открытка.
"Милый Эрик Иосифович!
Получена корректура моей книжки о языке. Не приедете ли Вы в воскресенье или в понедельник после часу просмотреть этот шаткий опус?
Ваш К. Чуковский".
Это была моя вторая поездка к Корнею Ивановичу.
Клара, узнав, что я еще не обедал, усадила меня за стол.
Мы поговорили о заканчивавшемся как раз в этот день XXII съезде партии. Корней Иванович вспомнил о грузинских поэтах - Тициане Табидзе и Паоло Яшвили, с которыми он был хорошо знаком. Чувствовалось, однако, что Корнею Ивановичу не терпится подняться наверх - к корректуре.
- Что вам еще должны принести? Кофе? - спросил он, когда Клара вышла.
- Кажется.
- Не будем ждать. Пойдемте.
Мы поднялись в кабинет. Конечно, за несколько часов нельзя было бы успеть внимательно прочесть всю верстку. Договорились, что я возьму ее с собой и быстро напишу постраничные замечания. Мы бегло обсудили несколько вопросов, затронутых в книге, и среди них факты "нелогичности" в языке, которые позже в одной из статей я назвал мнимыми алогизмами.
Корней Иванович спросил, не возьмусь ли я внимательно познакомиться с лингвистической стороной последнего, пятнадцатого издания "От двух до пяти".
Спустя три дня я через Клару вернул верстку, приложив свои постраничные замечания, которые были фактически внутренней рецензией о книге.
12 или 13 ноября получил открытку:
"Милый Э. И. Спасибо за рецензию. Она помогла мне очень. Вообще я так переделал всю книжку, что, очевидно, потребуется новый набор.
А уж как я обрадовался, когда узнал, что Вы взяли под свое крыло мою книжку "От двух до пяти".
Буду Вам от души благодарен, если Вы сообщите мне свои замечания о ней. Я готовлю 16-е издание исподволь. Сдам книжку только в декабре.
Всего доброго!
Ваш К. Чуковский".
В декабре шофер Корнея Ивановича Геннадий Матвеевич привез записку:
"Дорогой Ханпира.
Будьте милостивы, дайте на 2-3 дня те журналы (лингвистические), о которых Вы говорили в последнем письме.
Ваш К. Ч."
Среди журналов, переданных через Геннадия Матвеевича, были "Вопросы языкознания" (1961, № 4) со статьей академика В. В. Виноградова.
Передо мной длинный конверт с подтертой ластиком надписью по-английски: "Мистеру Корнею Чуковскому". По стертому рукой Корнея Ивановича выведено: "Эрику Иосифовичу". Письмо привез Геннадий Матвеевич, когда возвращал журналы, то есть оно декабрьское.
"Дорогой Эрик Иосифович!
Спасибо за журналы. В них очень много интересного. Очень понравилась мне статья В. В. Виноградова. Что бы ни говорили, он все же великий лингвист.
Как я благодарен Вам за Ваши marginalia к книжке "От двух до пяти". Очень многие мне пригодились, а обо многих хотелось бы поговорить из уст в уста. Вообще я внес в новое издание книги около ста исправлений. Хотелось бы сделать ее возможно лучше, раз она расходится таким большим тиражом. Я готов переписать ее всю - от первой строки до последней, - лишь бы только она принесла максимум пользы..."
6 или 7 января я читал в открытке:
"Дорогой Э. И.
Окказиональные слова - это, конечно, превосходно, но мы рады Вам и без них. Когда бы Вы ни приехали, Вы доставите радость нам всем.
Я позволил себе без Вашего разрешения печатно выразить Вам благодарность в предисловии к 16-му изд. "От 2 до 5"..."
В феврале 1962 года я написал Корнею Ивановичу о том, как было бы хорошо, если б учебник литературы XIX - начала XX века создала группа наших писателей. Каждая глава - свой слог. И уже по одному этому классики не будут похожи друг на друга. О Некрасове и Чехове - Чуковский. О Лермонтове Андроников. О Маяковском - Асеев. Как аппетитно все это было бы написано. Такую книгу и взрослые читали бы с удовольствием и пользой.
27 февраля 1962 года пришел ответ:
"Дорогой Ханпира!
[...] Идея Ваша - о книге для чтения - хороша, но вряд ли ей удастся рассеять укоренившуюся в сердцах наших школьников нелюбовь к ТолстомуТургеневуНекрасову (так, в одно слово, написано Корнеем Ивановичем. - Э. X.), Пушкину. Книга может быть аппетитна, но сами Тургеневы неаппетитны для них!!!.."
Шел к концу первый год моего личного знакомства с Корнеем Ивановичем. А впереди было еще семь лет переписки и встреч...
1971
Леонид Утесов
ГЛЯДЯ НА ФОТОГРАФИИ
Наверное, те, кто смотрел кинофильм "Чукоккала", помнят, что Корней Иванович рассказывал об авторах, даривших ему свои произведения, шутки, юморески. Как это ни странно, в этой замечательной книге среди разных знаменитых или просто великих людей Чуковский представил и меня. Я не претендую ни на какие литераторские, художнические титулы и звания. И тем более радуюсь и горжусь тем, что присутствую в "Чукоккале".
Обычно, когда я бывал в Переделкине, в Доме творчества, Корней Иванович к вечеру, когда его тянуло к людям, к человеческому общению, разговору, шутке, приходил и настоятельно требовал от меня импровизированного спектакля. Где-то вдали, у калитки, выходящей на улицу-аллею, появлялась фигура... нет, даже не просто фигура, а высокая, красивая башня с серебристым куполом. Завидев меня, башня приветливо улыбалась и высоким, тенорового тембра, голосом восклицала:
- Утесик! Приглашайте публику и начинайте спектакль!
Я возражал:
- Почему вы на спектакль не приглашаете вашу детскую публику?
- Дорогой мой, это опасно: я никогда не знаю заранее, что может сказать одессит.
- Ну, тогда вы не знаете и того, что скажете сами.
- Имеете двадцать копеек.
Вокруг нас собиралась небольшая аудитория.
Корней Иванович принимал вид этакого заокеанского менеджера и деловито командовал:
- Начинайте!
И тут уж я входил в свою роль и начинал работать. Удобно усевшись, он, как пишут в романах, весь превращался в слух.
Первая улыбка - я знаю, что она значит. Вызывать ее - все равно что разводить костер. "Дрова" загораются не сразу. Но ты упрямо "чиркаешь спичками", и вот уже зазмеился первый огонек. Сразу же с облегчением вздыхаешь - есть загорание!
Не знаю лучшего зрителя, слушателя, собеседника. Да и вообще я не знаю лучшего! Как не похож Корней Иванович на иных самодовольных литераторов, которые способны внимать только себе и с вежливой приветливостью, а на самом деле весьма рассеянно, смотрят на собеседника. И как он радуется, если его собеседнику что-то удалось, - сравнение, шутка, - и как помогает тем самым прийти к большей удаче...
Он не просто слушатель. Встав с кресла, сам выходит, так сказать, на арену и становится партнером. Разыгрывается сценка "На одесской барахолке".
Увлекаясь все больше, Корней Иванович дает мне задание - новую тему для импровизации. Я стою перед ним, как ученик на экзамене, готовый ответить на любой вопрос. В эту минуту мне ужасно хочется быть отличником.
- А покажите-ка, - говорит он, - как вы покупали шляпу на одесской толкучке начала XX века!
Стараюсь изо всех сил.
Но все имеет свой конец. Мы раскланиваемся с почтенной публикой.
Корней Иванович уходит, потом останавливается, - я чувствую, что ему хочется еще поиграть.
Вместе с фотографиями у меня сохранилась записка Чуковского: он сообщает о своем приходе и умоляет до этого "не раскрывать рта".
Февраль 1973 г.
З. Паперный
ПРИГЛАШЕНИЕ К РАДОСТИ
Первая встреча с ним - в редакции "Литературной газеты". Он входит, величавый и улыбающийся, с тем веселым достоинством, которое отличает каждое его движение. Все, конечно, рады - сам Корней Иванович пришел. Ясно, что никто уже не работает.
Молоденькая сотрудница просит его написать "проблемную рецензию" на книгу о писателе, чье имя, видимо, не слишком вдохновляет Корнея Ивановича. Он легко соскакивает со стула, становится на колени и, скрестив руки на груди, говорит умоляющим голосом, чуть нараспев:
- Не заставляйте меня о нем писать, ну, пожа-алуйста!
Все кидаются его поднимать, он кричит, что не встанет, пока его не освободят от этого поручения, его успокаивают: да, да, конечно, не пишите, только встаньте.
Никогда я не видел, что можно так весело стоять на коленях. В мире игры все меняет свой смысл и облик.
В Переделкине компания в несколько человек идет в гости к Чуковскому. Мы знаем, что он недавно болел, ему нужен покой и нам можно пробыть у него не больше двух-трех минут. С нами идет мой шестилетний сын. Все его наставляют: "Ты должен вести себя тихо, прилично, ничем не обеспокоить Корнея Ивановича", - сын уже не знает, куда деваться.
Корней Иванович выходит навстречу и, быстро поздоровавшись со всеми, устремляется к сыну. Тот, помня наставления взрослых, стоит чинно, как новобранец перед главнокомандующим на первом смотру. Корней Иванович говорит:
- Как же тебя зовут?.. Володя? Чудесно! Скажи, Володя, ты можешь ходить вот так?
И вышагивает какой-то замысловатой походкой, делая сложные па - правая нога, начиная как правая, вдруг перемахивает на место левой, а левая на место правой. Сын нерешительно смотрит на взрослых, но после нескольких весело провоцирующих восклицаний Чуковского ("Нет, я вижу, ты никогда в жизни не научишься так ходить!") уже не обращает внимания на строгие взгляды и тоже пускается в приплясывающую походку, как бросаются в танец под заразительную музыку. Оба они, семидесятилетний старик и ребенок, забывают о нас и быстро удаляются, меняя на ходу походки. Только слышно:
- А так ты умеешь?
- Умею. Вот. Корней Иванович, а вы вот так можете?
- Ха-ха-ха! Неужели ты думаешь, что я не могу?
- А так?
- А вот так!
Никогда не забуду праздничный вечер в Доме литераторов восьмидесятилетие Корнея Ивановича.
По-разному ведут себя юбиляры. Помню, как просто, совсем не торжественно сидел на своем шестидесятилетии Светлов. На память приходит юбилей одного артиста эстрады, остроумнейшего человека. Все ждали его ответного слова в конце вечера, предвкушали веселье, можно сказать, заранее смеялись. А он начал говорить, растроганно всхлипнул несколько раз, махнул рукой и сел на место. Вспоминаются другие юбиляры - импозантные, вдруг помолодевшие. И ни на кого из них не был похож Корней Иванович.
Он пришел на свой юбилейный вечер, не скрывая самого живого интереса: ему хотелось услышать что-нибудь смешное, особенное, что-нибудь этакое. "Не так, как у людей". Он уселся в кресле, - казалось, над ним проплывали грозовые облака аплодисментов, но он не славой своей упивался, а ждал, что в юбилейный вечер услышит что-нибудь не юбилейное. Общие выражения, ходовые комплименты, адреса - все это для него было вроде словесной пустой породы. Но когда выступающий выходил, так сказать, за калитку штампа, говорил что-то свое, необычное, сразу же юбиляр оживлялся. И в эту минуту он был похож не на юбиляра, а на зрителя - самого внимательного, отзывчивого и бескорыстного. Слушал так, словно речь шла не о нем. Слушал, как веселый экзаменатор.
Но едва ораторы выезжали на проторенную дорогу, вымощенную "общими местами", Корней Иванович мгновенно терял интерес и как будто отключался.
Готовила вечер комиссия во главе с Львом Кассилем. Весь опыт подсказывал ему, что надо устроить вечер не так, "как бывает". Он предложил, чтобы адресов не читали, каждый говорил бы не больше нескольких минут. В общем, устроить такой вечер, который понравился бы Корнею Ивановичу. Это удалось прежде всего потому, что сам Корней Иванович был для выступавших как маяк для судов: он угасал, когда "скучнело", и загорался, когда "веселело". Как в детской игре - "Холодно, тепло, горячо!" - когда отыскивают запрятанную вещь.
Он не был "дедом Корнеем". И маленьким детям говорил не "Добрый день, детки!", а что-нибудь вроде:
- Здорово, старики и старухи!
И даже эпитет "веселый" в применении к нему оказывается слишком простым. Его добродушие иронично, похвала артистически стилизована, а восторженность неожиданно оборачивалась лукавством. И даже - ядовитостью.
Он приходит в переделкинский Дом творчества и каким-то смиренным голосом, чуть ли не в стиле калики перехожего, божьего странника, спрашивает, не дадут ли ему чаю попить. Мы, отдыхающие, или, точнее, поскольку дело происходит в Доме творчества, "творящие", наперебой предлагаем ему разные угощенья. Он ото всего отказывается и пьет только чай. Затем предлагает мне с ним погулять. Что может быть заманчивей? По дороге он говорит:
- Знаете что? Зайдем к Асмусам! Как они будут вам рады, как рады!
Валентин Фердинандович Асмус и его жена Ариадна Борисовна меня не знают. Но это и не важно. Если писателю надлежит мыслить образами, то у Корнея Ивановича это гиперболы, доведенные до точки кипения. В общем бедные Асмусы просто поседеют от горя, если я их не навещу.
Мы входим к ним на дачу, и Корней Иванович еще с порога радостно возглашает:
- Знаете, кого я вам привел? Я вот кого вам привел!
Асмусы очень рады ему и вежливо здороваются со мной. Мы застали их за тихими занятиями - он читал немецкую книгу о Канте, она вышивала, а дети вместе с соседскими ребятишками бесшумно играли в уголке.
Но Корнею Ивановичу тишина категорически противопоказана. Он подзывает одного из ребят, спрашивает, может ли тот громко крикнуть. Тот, стесняясь, кричит вполголоса, чуть ли не шепотом. Чуковский смеется:
- А теперь послушай, как умею кричать я.
И он издает мощный крик, кажется, на все Переделкино. Мальчишку это задевает, и тогда он тоже кричит - так, что жена Асмуса незаметно закрывает уши. Но дети все хотят кричать ("Корней Иванович! И я! И я!"). Чуковский их выстраивает, каждый кричит по очереди, а затем он предлагает всем крикнуть разом, изо всех сил, вот так! Асмусы переносят этот невообразимый ор как истинные стоики.
Но Корнею Ивановичу и этого мало. Картинно обернувшись ко мне, он громогласно заявляет:
- Пойдем отсюда, из этого сумасшедшего дома!
Он построил в Переделкине библиотеку для детей и каждого из знакомых просит приносить книги. Я приезжаю с детскими книжками, он рассматривает их, благодарит, а потом замечает:
- Откровенно говоря, от вас я ожидал большего размаха.
Я досадую на себя, что не привез книг побольше, и в следующий раз привожу удвоенную порцию. Как пишут в ремарках драматурги, та же игра:
- И это все?! Спасибо, но я надеялся, что вы привезете что-нибудь поинтереснее. Вы, наверное, просто решили освободиться от книжек, которые девать некуда. Ну что ж, и на этом спасибо.
И, как я ни стараюсь, каждый раз он благодарит и поддразнивает.
Как-то я услышал, что в комнате для игр его новой библиотеки надо чем-нибудь покрыть пол. Вот тут-то, решил я, наконец-то я смогу поразить Корнея Ивановича. У нас дома есть вьетнамская циновка как раз по размеру библиотечной комнаты. Мы с сыном на лыжах везем длинную скатанную циновку. Расстилаем, родные Чуковского выражают одобрение, посылают за ним. Вот он идет, высокий, в серой каракулевой шапке, в пальто и в валенках. Увидев расстеленную циновку, он приходит в такой восторг, что ложится на пол и начинает кататься, приговаривая что-то вроде слов Мойдодыра: наконец-то ты, мол, Мойдодыру угодил! Никогда не забуду, как основоположник детской литературы катался по полу.
Затем, наигравшись и натешившись вволю, он встает - легко, совсем не как старик.
- Я верил в вас. Даже когда вы приносили мне какие-то жалкие, завалящие книжонки, я знал, что в конце концов вы расщедритесь.
В переделкинском Доме творчества подобралась одна довольно шумная компания. Работали мало, больше "общались": громко обсуждали литературные дела, кого-то возносили, кого-то выносили и т. д. Как-то возвращается эта компания с прогулки, и все наперебой рассказывают:
- Как мы замечательно общались с Корнеем Ивановичем! Как он рассказывал! Какой веселый! А потом вдруг как припустится бежать - даже не по дорожке, а прямо по полю, по бороздам. Такой забавник. Сколько в нем сил, энергии, юмора!
Спустя два часа встречаю Корнея Ивановича. То же в его изложении:
- Сегодня гулял и наткнулся на... (называет ту же литкомпанию). Какие унылые люди... Я сперва начал было им что-то рассказывать, а потом думаю - к чему этот бисер? Взял и убежал - прямо по полю, по бороздам. Ну, невмоготу!
Корнея Ивановича атакует дама из Литературного института:
- Приезжайте к нам, выступите, расскажете студентам что-нибудь интересное, почитаете...
- Что же?
- Ну, например, неопубликованного Блока.
- Зачем же я буду читать им неопубликованного Блока, когда они опубликованного не читали?
Одно из самых ненавистных для него слов - скука. Маршак хорошо сказал: "Скука - зевок небытия". Чуковский как никто умел быть, радоваться бытию, смеяться над тем, что не есть, а только симулирует собственное существование. "Живой как жизнь" - книга названа очень по-чуковски.
Язык зачиновленный, со словами, похожими на "входящие" и "исходящие", с пирамидой родительных падежей ("выяснение перераспределения народонаселения"), с непроходимыми зарослями придаточных предложений - все это вызывало у него насмешки. Придуманное им слово "канцелярит" напоминает наименование тяжелой болезни, вроде какого-нибудь полиартрита или аппендицита.
Корней Иванович готовится к выступлению на Втором съезде писателей в 1954 году. Просит дать ему новые примеры канцелярского языка. В то время как раз вышла книжка о русской литературе прошлого века, написанная на редкость скучным, неживым, бутафорским языком. Каждая фраза изрекалась сама по себе, безо всякой связи с предыдущей. Я прилежно выписал словесные перлы, которые не перещеголяет никакая пародия, и послал Чуковскому. Спустя несколько дней после его выступления, полного какого-то триумфального остроумия, он рассказывает:
- Спасибо за чудные цитаты. Они мне пригодились. Знаете, когда я выступил и сошел с трибуны, первым ко мне кинулся тот самый автор, которого я чуть не десять раз процитировал. Ну, думаю, сейчас он мне задаст! А он подбежал, крепко пожал мне руку и взволнованно воскликнул: "А здорово вы их!" Понимаете? "Их"! Нет, сатира никого не поражает - никто не хочет расписываться в получении.
Выступая на съезде, Корней Иванович говорил о том, каким должен быть литературовед: он должен не только знать, "ведать", но и уметь радоваться. О С. М. Бонди, пушкиноведе, Чуковский тогда сказал: "То обстоятельство, что в России был Пушкин, является для Бонди неиссякаемым источником счастья, и ему удается заразить этим счастьем и нас. Его работа - работа влюбленного. В ней нет ни одной равнодушной строки".
Это и характеристика, и - невольный автопортрет Чуковского. Разве его работы о Некрасове, о Чехове, о Блоке не есть приглашение к тому, чтобы порадоваться: был Некрасов, был Чехов, был Блок.
В слове "литературовед" ударение падает на последний слог. Но это не должно означать, что "литература" здесь оказывается безударной, торопливо проговоренной.
У Чуковского литература никогда не "редуцировалась". Он умел не только анализировать - разнимать, разбирать, - но и собирать разобранное в живой и целостный итог.
Помню, мы пили с Корнеем Ивановичем чай в переделкинском Доме творчества. Он как будто задумался, опустил голову, а потом вдруг сказал:
- Мне сейчас померещилось, что за столом сидят Блок, Маяковский... Как будто приснилось.
Чуковский был исследователем классиков и их собеседником. Он сидел с ними за одним столом.
Меньше всего он походил на утешителя. Сочувствовать, соболезновать не любил - это ведь значит находиться в той же сфере уныния, в какой пребывает "потерпевший".
Не утешитель, но скорее ободритель, владеющий какими-то секретами, только ему известными тонизирующими средствами. Одно из них - похвала. Но необычная и даже не всегда действительно лестная.
Когда я читал ему начальные главы моей первой книжки - о мастерстве Маяковского, я несколько раз слышал его незабываемое "чудно!". По наивности я принимал это за чистую монету. Прошли годы, я опять что-то читаю вслух Чуковскому, и он вдруг говорит:
- Хорошо. Гораздо лучше первых глав вашей книжки о Маяковском. Там же многое было просто лепетом.
Неискренность? Дело в другом - в общей "стратегии" его поведения, направленной к тому, чтобы пригласить к творчеству, заразить желанием делать, сочинять, создавать. В этом тоже было что-то если не детское, то от детства идущее: какой ребенок не хочет, чтобы все вокруг него играли!
Похвала Чуковского - нерасчетливо щедрый аванс, эмоциональный толчок. Не просто оценка, а веселое: "А ну, давай!"
Впрочем, здесь я должен признаться, что был случай, когда он сразу же сказал, что написанное мною никуда и ни на что не годится.
Так велика была заразительная сила его творческих "приглашений", что я, не рассчитав собственных сил и способностей, стал сочинять стихотворную сказку для детей. Обладая каким-то версификаторским навыком, я довольно быстро спродуцировал сказку про медвежонка. Он не хотел умываться, заболел, чуть не умер, а теперь, наоборот, умывается.
Корней Иванович слушал внимательно, потом прочитал глазами. Глубоко вздохнул, озабоченный, как консилиум врачей. Посмотрел на меня так, будто тяжело заболел не медвежонок, а я.
- Просто не знаю, что мне с вами делать. Вы же можете писать живо, а здесь... - Он безнадежно махнул рукой. - Вот Берестов принес стихи для детей. Чудно! А у вас... - Еще более безнадежный жест.
Он с горестным видом берет мою рукопись и начинает разбирать!
- Вот.
В зоопарке все в запарке...
Эта "запарка" нужна вам для рифмы, но для ребенка непонятное слово.
Все охвачены тоскою...
- Тоскою! Дети не знают, что такое тоска.
- "Игры-тигры" - банальная рифма.
- "Недуг", "недосуг" - детям непонятно.
О других строчках:
- Вот это хорошо, но... тоже плохо. Потому что домашнее, без ощущения аудитории. Вы пишете:
От Айболита два рецепта,
И вот еще рецепт один,
Вы сами грамотные - "Стрепто..."
Не то "мицид", не то "мицин".
- Рифма остроумная, но дети не знают стрептомицина.
А по поводу стихов:
Слава чищеным зубам,
Слава стираным штанам,
хорошо, но ведь это же (смех) подражание "Мойдодыру".
В общем от моего сочинения не остается ничего. И все время мерило почему не годится? - сам ребенок с его словарем, взглядом, кругозором. Сказку надо писать не только для детей, но как бы и вместе с ними.
Он умел похвалить, но умел и поставить на место, напомнить истинный масштаб.
Сижу у него в кабинете, в Переделкине, он читает вслух свою "Чукоккалу". Вдруг, прерывая чтение:
- Напишите мне что-нибудь для Чукоккалы...
Придя домой, я сажусь за сочинение акростиха: начальные буквы стихотворения образуют слово "Чукоккала".
В следующий раз читаю ему. Он хвалит. Как будто никакого подвоха. Хвалит и просит красиво переписать.
Я обрадован комплиментами. Перебелив, расписываюсь, но не горизонтально, а наискосок да еще - на радостях - с какой-то залихватской завитушкой. Он смотрит на мою убегающую куда-то вверх подпись и ничего не говорит.
Спустя несколько дней:
- Дорогой мой, я включил ваш акростих в "Чукоккалу" Пожалуйста, перепишите мне для фотокопии черными чернилами. Вот ручка, бумага...
И тихо добавляет:
- Только, пожалуйста, распишитесь просто, вот так, горизонтально... Знаете, как Тургенев, Лев Толстой расписывались...
Письма - один из самых характерных, самых "Чуковских" жанров. В том, как много времени Корней Иванович отдает переписке, что-то благородно-старозаветное. В наш век само понятие "письма" меняется. Вместо развернутых дружеских посланий, искрометных "эпистол" сейчас больше в ходу массовые - почта не справляется! - стандартно-глянцевитые открытки: новогодние, праздничные, поздравительные; снежинки, елочки, цветочки; пожелания успехов в труде и в личной жизни. Корней Иванович и здесь хранитель традиций, свычаев и обычаев наших классиков, славной "эпистолярии" от Пушкина до Блока.