[327]Читающий да разумеет.
   Марина Цветаева много пишет (это хорошо) и много печатает (это хуже) прозой: дневники, мемуары, афоризмы. [328]Это не столько творчество, сколько деятельность. О деятельности поэтов говорить не очень интересно. Мне кажется, что все эти дневники с большим успехом могла бы опубликовать впоследствии их неизменная соучастница и героиня Аля. Это не значит, что они лишены интереса или таланта. Это лишь значит, что им не повредило бы отстояться в письменном столе. Обычная ошибка поэтов, думающих, что прозой писать легче, чем стихами (в действительности наоборот), и что прозаическое сырье можно печатать без особого стеснения. Да, это прямой упрек поэту.
   Упрек любимому поэту — не обида. И я опять повторяю свою оговорку: Марина Цветаева — наш прекрасный русский поэт. У нее уже много в прошлом и, я уверен, еще больше в будущем. И, кажется, можно предсказать, что именно: прощай лаборатория, спасибо, и — здравствуй внятность и простота, право на которую уже завоевано!

Г. Струве
Рец.: Ковчег: Сборник союза русских писателей в Чехословакии. Прага: Пламя, 1926 {86}

   В первой книге «Ковчега», за которой должны, очевидно, последовать другие, участвуют покойный А.Аверченко (рассказ «Зайчик на стене»), Вал. Булгаков («Замолчанное о Толстом»), А.Воеводин (рассказ «Ольга»), С.Эфрон («Тиф», рассказ), Д.Крачковский («Vita cruciata»), С.Маковский («Венецианские Ночи», сонеты), С.Савинов (статья о чешском поэте О.Бржезине), М.Цветаева («Поэма Конца») и Е.Чириков («Между небом и землей»). [329]Сборник, кроме географического признака — проживания всех авторов в Чехословакии, — ничем не объединен.
   Xороши в нем «Венецианские сонеты» С.Маковского: есть сила и выразительность в рассказе С.Эфрона, хорош рассказ Чирикова. Статья В.Булгакова о Толстом читается с интересом. Слабее других вещей рассказ А.Воеводина, и какой-то неприятный осадок оставляет рассказ (или воспоминания?) Д.Крачковского с его приподнятым напыщенным тоном. И единственное значительное, волнующее произведение в сборнике это — «Поэма Конца» Марины Цветаевой. Недавно я прочел в одном отзыве, что эта поэма — не больше как простой набор слов. [330]Очевидно тот, кто так написал, не вчитался как следует в поэму. Это произведение нелегкое, дающееся в руки не сразу. Когда прочтешь его по первому разу, оно лишь захватывает, покоряет своим ритмом. Но вчитываясь и перечитывая (а я перечел его раз пять), вы начинаете чувствовать его лирическую напряженность, больше того — его драматическую насыщенность. Эта небольшая поэма, собственно, — насыщенная богатым содержанием лирическая драма-диалог. Конечно, многим читателям приемы Цветаевой могут показаться странными, и, поддаваясь первому впечатлению, они тоже решат, что это — набор слов. Приемы эти — глагольная скупость, местами полное отсутствие глаголов, придающее особую динамичность и напряженность поэме, частые эллинизмы, требующие некоторого усилия читательской мысли, смелые и необыкновенно удачные enjambements, и над всем — все себе покоряющий, волнующий и увлекающий ритм. Вот характерный образчик цветаевского стиха:
 
Воды — стальная полоса —
Мертвецкого оттенка —
Держусь, как нотного листа
Певица, края стенки —
 
 
Слепец… Обратно не отдашь?
Нет? Наклонюсь, услышишь?
Всеутолительница жажд
Держусь, как края крыши
 
 
Лунатик…
Но не от реки
Дрожь, — рождена наядой!
Руки держаться, как реки,
Когда любимый рядом —
 
   (Какие замечательные, поющие строки!).
 
И верен…
Мертвые верны…
. . . . . . . . . . . . . . .
Смерть с левой, с правой стороны —
Ты. Правый бок как мертвый.
 
   Или вот эти строки с их частушечным ритмом.
 
Жестока слеза мужская!
Обуxум по темени!
Плачь, с другими наверстаешь
Стыд, со мной потерянный.
 
 
Одинакового
Моря — рыбы! Взмаx.
Мертвой раковиной
Губы на губах.
 
   Вот характерное описание поцелуя:
 
Сей поцелуй без звука:
Губ столбняк.
Так государыням руку,
Мертвым — так…
 
   Опущение глагола «целуют» и инверсия двух последних строк («Так государыням, мертвым — так») придают этим строкам необыкновенную силу и выразительность.
   Повторяю, поэма Цветаевой, тема которой «конфликт» любящих [331]— не только не набор слов, а мастерское поэтическое произведение, отмеченное печатью подлинного таланта. О некоторых его недостатках говорить сейчас не хочется.

Д. Резников
«Поэма Конца» {87}

   Не знаменательно ли, что в наши дни — дни полного разложения крупной формы (лирическая и эпическая поэмы — в поэзии и роман — в прозе), когда эпическая поэма, с героями и героинями, растворилась и (временно что ли) выпала из искусства, не знаменательно ли: за последние пять лет Марина Цветаева напечатала: «Царь-Девица» (1920 г.), «На Красном Коне» (1921), «Переулочки» (1922 г.), «М?лодец» (1923 г.), «Поэма Конца» (1924 г.), «Поэма Горы» (1924 г.), «Крысолов» (1925 г.) — семь прекрасных поэм.
   Марина Цветаева, вообще, пишет очень много. Стихотворная продуктивность в наше «безвременье» (я говорю о крупных поэтах) — факт особенно ценный.
   Стихи разошлись по типографиям, залежались на страницах журналов, мы их прочли, читаем, появилось много статей, рецензий, но в обхват не взяли, до конца не додумали.
   Марина Цветаева больше чем кто-либо ждет серьезного критика.
   Были свои критики у символистов — мы знаем все (если можно знать все) об А.Блоке (знаем еще при жизни), о Ф.Сологубе, А.Белом, К.Бальмонте и др. — мы таких критиков не имеем. Мы пишем статьи — отзывы об отдельных вещах и ничего о поэте в целом. «У каждого поэта должно быть свое литературное лицо» — это бесспорно. Но есть поэты с установившейся литературной «походкой» без определенного пути — поэты «настроений», сегодня одно, завтра другое, ничем внутренне для поэта не узаконенное, и есть другие поэты — с намечающимся или уже найденным, не только литературным, но и своим, внутренним путем.
   У поэтов первого порядка — каждая вещь самостоятельна (сама по себе), исчерпывается отдельной статьей; у поэтов второго — внутренняя, идейная связь (не всегда ясная для самого поэта), преемственность одного стихотворения от другого. Вот почему разбор отдельных вещей М.Цветаевой, не ощутив ее в целом, занятие в значительной мере праздное.
   Однако вернемся к поэме.
   Тема: Он и Она — любовь — разрыв. Он и Она, уступающие друг другу «честь конца». — Конец.
   С начала встречи читатель попадает в атмосферу нарастающего разрыва. Встреча. Чрезмерно вежливый он:
 
Преувеличенно-плавен
Шляпы взлет.
…Преувеличенно-низок
Был поклон.
 
   Эта растянутость во времени его движений сразу порождает внутреннюю тревогу:
 
Сердце упало: что с ним?
Мозг: сигнал!
 
   Отсюда аперцепция. — Тревога длительности передается на окружающую обстановку:
 
Преувеличенно-нуден
Взвыл гудок.
…Длился злясь.
 
   И сразу дается окончательная формула —
 
Преувеличенность жизни
В смертный час.
 
   Любовь к формулам далеко не случайная особенность в творчестве М.Цветаевой. Из всякого данного положения надо найти формулу. — Она пишет для формул. Формула — ступень ее восхождения, число личного календаря, который нужно сорвать. —
 
«Две любимые вещи в мире: песня и формула.
То есть — стихия — и победа над ней».
 
   Творчество — преодоление времени — жизни. Если смертью — смерть, то жизнью — жизнь. Поэма развертывается, ширится внутренняя пропасть героев: разность чувств, разность мер — измерений. Она, как всегда, женщина «шестых чувств». Он прост — обывателен. Он — быт, она — бытие. Он — во, она — вне (быта ли, времени ли?). Он всегда рвется во что-то, она — из чего-то.
 
Так из дому рвутся,
Как ты — домой!
 
   Любовь простая, земельная (не земная) мыслима, как попытка. «Попытка Ревности» — так называется одно из стихотворений М.Цветаевой. Всю поэму можно было бы назвать «Попыткой Любви». Была тяга, любви не было, любовь не возникла.
 
Для него: — «Любовь — это плоть и кровь».
Для нее: — «Любовь — это значит лук натянутый —
лук: разлука».
 
   Там, где для него только «уедем» — для нее — «умрем».
 
Для него: душа — тень
Для нее: тело — тень.
 
   Ее бытие действенно, бытие хочет опрокинуть, раскрепить быт. Он — быт косен — бытию не сопричастен. Пропасть вскрыта. Он хочет, он должен уйти: ибо, что делать быту в бытии?
   Она борется, она хочет полюбить и не сознательно заполняет собой его внутреннюю пустоту — живет ею отраженным светом.
   В поэме дана одна реальная и конечная встреча. Конец уже созрел в переходе через мост. Мост — переход из одного мира в другой. Реальный конец моста дан, как конец любви (попытки любви).
   Сцена на мосту особенно патетична: последний поединок двух стихий — последняя напряженность и ее победа — победа духа над телом.
   Здесь даже существование души было поставлено под вопрос:
 
Пресловутая ересь вздорная,
Именуемая душа.
 
   Здесь тело билось, заламывало руки, умоляло и отрекалось от души.
 
…Было тело, хотелось жить.
И над телом веще, как меч — душа:
— Конец
…Жить не хочет.
 
   Будто шли по одной дороге и думали — по пути, но какой-то стрелочник перевел рельсы
 
…И покосившись сбоку:
— Как ты уже далек!
 
   Любви не было, она не успела возникнуть: убита попытка любви. И если еще идут вместе — дохаживают, не говорят — досказывают. — Дается реальная развязка конца, внутренне уже разрешенная.
 
— Наша улица! — Уже не наша.
Сколько раз по ней! — Уже не мы.
 
   Перешли мост — душа перешагнула через тело. Перевалили гору чувств. Вершина страсти — вершина горы: перевалили гору.
   Здесь можно было кончать поэму (победитель уходит с поля сражения), если бы просто: ее победа над ним. Но победила не она — то, что в ней, не над ним — над тем, что в нем, ради чего-то «третьего», что не он и не она. И это «третье» надо ощутить — утвердить. — Поэма продолжается.
 
За городом: Понимаешь? За!
Вне! Перешед вал!
Жизнь, это место, где жить нельзя:
Еврейский квартал.
 
   Что-то похоронили (позади — могила чувств); — глаза видели, но душе невдомек. Так мы долго не можем ощутить до конца смерть близкого человека — не в силах ощутить то «между», что отделяет всякое «есть» от «нет». Оттого она так долго и недоуменно пытается вникнуть в мысли непонятного для нее слова — «Расстаемся».
 
Сверхбессмысленнейшее слово:
Рас-стаемся. — Одна из ста?
Просто слово в четыре слога,
За которым пустота.
 
   И вот: это «третье» — утверждено. Это «конец концу» — бесконечность.
 
Союз
Сей более тесен,
Чем влечься и лечь.
Самуй Песней Песен
Уступлена речь.
……………………………
И в полые волны
Мглы — сгорблен и равн —
Бесследно, безмолвно —
Как тонет корабль.
 
   Я обещал формулу, она была найдена М.Цветаевой раньше: — «Ответ в любви — для меня тупик. Я ищу не входов, а выходов» (курсив мой. — Д. Р.).
   И передохнув: какая прекрасная поэма!

Д. Святополк-Мирский
Марина Цветаева {88}

   Три или четыре года назад казалось, что господство поэзии в русской литературе со времен смерти Чехова подошло к концу. С революцией и гражданской войной наступил новый век прозы в беллетристике. И ее тенденции разочаровали многих. Основная масса так называемой советской литературы сейчас настолько плохого качества, что даже то интересное, о чем она пишет, становится неинтересным. Среди прозаиков найдется лишь несколько, равных Бабелю, чей уровень прозы достаточно высок, но сами они, хотя и не подвержены влияниям новых веяний в литературном процессе, абсолютно безжизненны. Общественный интерес к поэзии падает с 1922 года, но сборник стихов Бориса Пастернака «Сестра моя жизнь» безусловно стоит особняком и ярко выделяется среди всей литературы революционных лет (1917–1922), книга действительно великих и действительно новых стихов. И также не вызывает сомнения, что самый значительный результат последних трех или четырех лет — это поэмы Марины Цветаевой, особенно поздние — «Поэма Конца» (в альманахе «Ковчег», Прага, 1926) и «Крысолов» (в «Воле России», 1925, 5–8 и 12). В век исключительно богатый поэтами настоящая поэзия не является рядовым событием. И тем более неожиданно, когда она приходит от поэта, который занимал одно время передовые позиции и которому всякий верит, кто знает его стихи.
   Марина Цветаева опубликовала свои первые книги перед войной, будучи еще школьницей. Они показали ее индивидуальность и независимость от общепринятых мнений и веяний моды, но были еще достаточно незрелы и обнаружили склонность к беглости стиха, пожалуй, опасную для любого поэта, особенно для поэтессы.
   Затем в течение десяти лет она ничего не печатала. 1920–1921 годы в Москве стали расцветом поэтического бума. В годы голода и войны печатание книг было совершенно прекращено и практически заменено поэтическими декламациями, которые собирали огромные аудитории. Марина Цветаева внезапно обнаружила в себе поэта чрезвычайной силы. Подобно всем российским интеллектуалам, в те годы она вела жизнь, полную лишений и постоянного голода. Но стихи, которые были написаны в той Москве, свидетельствовали о ее непокоренности и жизнестойкости ее духа. Что-то было сверхчеловеческое в этом непрекращающемся потоке радостных, живых виршей, кипящих от избытка жизненных сил, несмотря на всю трудность ее положения. Для тех, кто знал Цветаеву и слышал, она сама и ее стихи были настоящим даром богов. Они еще не собраны и не опубликованы: Цветаева тогда очень много писала и писала неровно. Некоторые из ее стихов тех лет пронизаны высочайшим вдохновением, совершенно неожиданным, и во всем присутствует уникальность и индивидуальность, искупающие то, что может показаться наивным и безвкусным.
   В 1922 году Марина Цветаева покинула Россию и поселилась в Праге. Тогда же в Москве и Берлине было опубликовано несколько ее книг. Русские emigres встретили поэта восторженно. Но энтузиазм их вскоре угас — и на то существует две причины. Первая — будучи антикоммунисткой, Марина Цветаева воодушевлялась высоким и благородным духом мятежа, что вовсе не гармонировало с чувствами emigre. Вторая — вместо бесконечного повторения мелодий, которые могли бы создать ей популярность, она намеренно начала бороться с плавностью и непосредственностью в стихе и стала работать над созданием новой конструктивной техники. И во всем, что написано после 1922 года, проявились исключительной силы дисциплина и, в то же время, формальное, техническое воображение, которое позволило ей выйти за рамки уже известных стихотворных методов. И в тот момент, когда уже большинство поэтов останавливаются на том, что достигнуто ими в стихотворном плане, она начала работать в ином направлении. Стихи, которые написаны ею в 1920–1923, в основном экспериментальные. В них проникают элементы русского народного фольклора. Она заявила о себе как о новом поэте современности. И это, по существу, оттолкнуло от нее консервативных (даже если они были социалистами) литературных и журналистских лидеров emigre, и, за исключением пражской «Воли России», эмигрантские журналы почти перестали принимать ее новую работу. С другой стороны, большевистская цензура не разрешала работать emigre в России. Поэтому в настоящее время Россия лишена возможности читать одного из своих величайших поэтов.
   Новая российская поэзия (или ее левое крыло), нужно заметить, последние двадцать пять лет не испытывает французского влияния. Наоборот, в ней можно наблюдать утверждение чисто русского стиля после почти двух столетий полуиностранных влияний. Даже русский футуризм не имеет ничего общего с итальянским, и наиболее значительные поэты, Хлебников и Маяковский, являются первооткрывателями так называемых антифранцузского и антилатинского бунтов.
   Марина Цветаева не футурист, она не принадлежит к левому крылу поэзии. Она всегда абсолютно независима. Но ее стихи, особенно последние, являются, конечно, продолжением и, вероятно, окончательным утверждением российского бунта против влияния Запада. Это особенно справедливо по отношению к языку. Это первая действительно успешная попытка (подсознательная) освободить язык русской поэзии от тирании греческого, латинского и французского синтаксиса. В прозе это было сделано Розановым и Ремизовым, но никем до сих пор в поэзии. Потрясающая самобытность Марины Цветаевой возвращает России ее естественную свободу, не отказываясь при этом от сложности «литературной» поэзии и ее границ; она не пытается имитировать менталитет народного певца. В действительности ее поэзия может быть описана как метафизическая не только потому, что имеет свои корни в высшей степени полном, последовательном и личном «мировом кругозоре» (не это ли есть английский язык для мировоззрения?), но и потому, что она полна разума в наиболее одаренном богатым воображением в лучшем значении слова семнадцатого века. Еще более удивительно разнообразие размеров, которые Цветаева использует для большей части своих стихотворений, и использует с величайшей свободой. Она избегает монотонности и плавности не только характерной лексикой, но также постоянным использованием «по-разному удлиненных», переполненных чувствами строк. Ее строки короткие, насыщенные фонетической выразительностью, рифмами или неполными рифмами, различными каламбурами и игрой слов. Поверхностному читателю все это может показаться лишь пустым фейерверком звуков, но при втором прочтении он обнаружит лежащую в основе стиха логическую структуру. Такая поэзия непереводима, но настоящим переводчикам удавались чудеса (я имею в виду немецкую версию Вольфганга Грегера [332]блоковской «непереводимой» поэмы «Двенадцать»), так что не стоит отчаиваться, может быть, мы еще однажды увидим произведения Марины Цветаевой переведенными на какой-нибудь западный язык.
   Трудно передать простым изображением темы две поэмы — «Поэму Конца» и «Крысолов», о которых я, главным образом, и говорю. Первая является длинным (около 750 строк) «драматическим стихотворением», в значительной степени в диалогах, описывающим разлуку двух влюбленных после неудачных «попыток любить». «Поэма Конца», по сравнению с «Улиссом», длиннее примерно на тридцать минут. Но она абсолютно не похожа на «Улисса» из-за постоянных превращений «впечатлений» в исключительно изощренное воображение, от жизни к поэзии. Она производит впечатление быстрого движения зрительного, вербального и диалектического воображения.
   Темой «Крысолова» является герой поэмы Браунинга «Дудочник из Гаммельна». [333]Эта «лирическая сатира», романтическая по духу, направлена против мещанства. Смешно проводить параллель между ней и аналогичной сатирой английских поэтов, например Ситвелла, [334]чтобы выявить, в стиле Рабле, жизненную силу и неистощимую энергию русской поэтессы по сравнению с английским поэтом. Стиль Рабле не кажется здесь неподходящим словом, так как, хоть Марина Цветаева и напоминает отдаленно Ариэль [335]и более романтична, чем священник из Meudon, [336]нет слов, чтобы описать неудержимый дух ее сатиры и безграничный полет фантазии. Эта жизненная сила, ум и духовное начало и есть то, что является наиболее важным в ее поэзии, и похоже, что, в то время как вся западная поэзия преимущественно печальна, русская чуть ли не впервые (впервые в такой степени) становится неудержимо живой.
   Марина Цветаева недавно написала также замечательную прозу (среди лучших вещей — воспоминания о Валерии Брюсове в «Воле России», 1925). Хоть это и не сравнимо по художественной ценности с ее поздней поэзией, но, возможно, даже более человечно и более откровенно раскрывает ее исключительную личность, такую русскую и в то же время не похожую ни на что из того, что ассоциируется со словом «русский» в голове английского интеллектуала.

А. Чернова
В огнь-синь
Рец.: Марина Цветаева
М?лодец: Сказка. Прага: Пламя, 1924 {89}

 
Не ветер в горах
Седины отряс.
Гудит в мраморах
Двенадцатый час.
 
   Раскат двенадцатого часа — раскат рока. И под знаком рока — вся поэма М.Цветаевой «М?лодец».
   Звеньями песен спаян рассказ — последовательностью песен — цепью песенной определяется связь событий — цепь повествовательная. Всеми звонами, гудами, переливами, зазывами — меди, серебра, хрусталя звенит и поет стих. Чудодейной силой заклинанья убеждает и завораживает. Звук, передающий движение. Движенье, превращенное в звучание.
   Песнь переходящая в бег, пляс, вихрь.
   Но не в этом только сила поэмы.
   Не в том, что каждое слово самозвонно — из материала звонко-голосового, перекличка созвучий, перекат, перехват звуков-самогудов. И не в изумительной инструментовке музыкального построения, не в знании стихии народной лирики — но в подходе к сюжету, в том вневременном, наднациональном, что является сущностью этой чисто народной и русской сказки.
   Старинное, общеславянское сказание об упыре — многократно послужившее основой русских сказок, претворяется автором в поэму нечеловеческой любви-судьбы.
   Воля — обреченность — рок.
   Тема — любовь молодца, скрытого упыря, к девушке — Марусе. Любовь и с той и с другой стороны мгновенно вспыхнувшая, неодолимая — «пуще жизни, пуще смерти».
   В упыре-молодце любовь вызывает борьбу двух начал, скрытых в нем — человеческого и потустороннего. Человеческое — любить Марусю любовью-нежностью, любовью-жалостью. И гибели Маруси не хочет. Потусторонее — подчиненное законам, нам неведомым, — требует жертв, вовлекая в круг своих чар Марусю, губит ее и всех близких ей.
   М?лодец-человек невинен, неволен в этом. Человеческой волей он сопротивляется жестокому велению судьбы. Но власть судьбы неодолима, и м?лодец-упырь не может пощадить девушку.
   Упырь опознанный, в глаза своим именем названный по народным повериям в прах рассыпается.
   И М?лодец-человек умоляет Марусю сказать ему правду о том, что видела она ночью, когда тайно, по наущенью матери, шла за ним.
 
Все мне до самой
Капли и выложь
И разорвется
Весь наш союз —
Ветром в воротцы
Ввек не вернусь.
 
   Он угрожает ей смертью брата и гибелью матери. Она молчит, но
 
Раз — другой
С колокольни бой —
 
   Бой часов — бой рока — он слышится часто в поэме. Глагол времен — металла звон, он напоминает о судьбах, не здесь задуманных, о решениях, не здесь взвешенных. Колокольный бой и отказ с ее стороны — она
 
Глаза вскидывает
— Была — видела? — Нет…
 
   Нет, ибо она уже во власти судьбы.
   И угроза осуществляется — последовательно гибнут — брат, мать и сама Маруся.
   Пять встреч — три гроба. Лежит Маруся, «как в церкву убрана». Глаза незрячи, хотя уже видят вневременное, живым неведомое. Прошлое и будущее, для нас разъятое, там — в одном измерении. И чудится ей одновременно и прошлое, когда еще не жила, и будущее, когда снова будет жить, — в одном сне слитыми.
   А над нею М?лодец-упырь творит заклинания, чтобы из кровинки алым цветком зацвела, из цветка свежей прежнего встала, снова бы жизнь начала, прошлое забыла.
   Силой заклятья ограждает он ее и себя от неизбывной власти любви. Велит «цвести скромно», «глядеть наземь», чтобы встретив, не сглазить невольно. И еще — в искупленье пяти встреч греховных — пять годов в новой жизни прожить без обедни.
   Жизнь земная пройдена, но искус не кончен. Начинается жизнь вторая на земле — полуявь, полусон.
   По заклятью — в чистом поле, в снегах — распускается Маруся алым цветком. Проезжает барин «буен-барин, бубен-барин» прельщается им и, вырвав с корнем, по совету слуги, увозит под шубой домой. У барина мраморный дом.
 
Сугроб — белая гора,
Прадедовы мрамора.
 
   Привозный, посаженный цветок алым огнем зажег белый мрамор. Зачарованный барин забыл прежние забавы. Он «цветиком не налюбуется». С ним «нежничает, жизнью небрежничает».
   Вскоре он узнает, что по ночам цветок превращается в девушку и выслеживает ее — околдованный ее чарами.
   Одна из лучших — сцена призрачного пляса: только месяц да мрамора (Как взыграет, раскалясь, лунный луч во хрусталях). Она пляшет и плачет, чьей-то воле покорная — плачет и пляшет.
   И только под утренний звон возвращается к кусту, чтобы снова превратиться в цветок. Барин за нею «как припаян, как приклепан». Хватает за руки. Между ними борьба, но она —
 
Вьется из рук,
Бьется из рук,
Рвется из рук,
Льется из рук.